Текст книги "Рождение мыши"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Екатерина Михайловна вышла из умывальной чистая и свежая. От нее пахло мятой.

– Гриша, – сказала она ласково, – и все-таки тебе придется сходить в гастроном.

Он молчал. Она подошла и потянула его за ухо.

– Ты слышишь? У нас нет печенья!

– Только я тебя прошу, – ожесточенно и тихо ответил он, – не трогай ты меня – иду я, иду!

II

Гостей предполагалось много, но пока пришли трое: профессор – оказалось, это и есть тот толстячок в сером плаще; какая-то красивая блондинка в цветастом платье; худой старичок с чеховской бородкой и падающим пенсне.

Толстяк сразу же загрохотал и начал что-то рассказывать, блондинка бросилась на шею хозяйке, и они стали пищать и громко целоваться. Это он все видел из кабинета. Когда они торжественно, парами, ушли в столовую, он лег на диван и закрыл лицо «Роман-газетой».

С час они его не трогали, а потом тихонько зашла Екатерина Михайловна и позвала: «Гриша!» Он молчал. Она села на край дивана, сняла с него «Роман-газету» и ласково провела ладонью по его волосам.

– Ты что, заснул? Вставай! Идем к нам. – Он стряхнул ее руку. – Ну что ты? – ласково наклонилась она к его лицу. – Ну?

Он быстро сел.

– Слушай, уйди, – попросил он тихо и резко, – ради бога, уйди!

Нежно и нагло улыбаясь, она его обняла за спину и заставила встать.

– Не будь школьником! С гобой хочет познакомиться мой шеф – идем!

– Это какой же, – спросил он зло, – этот, с которым ты даже в трамвае?..

– Тот самый, – ответила она, – идем!

Гости уже были на взводе. У профессора багровело лицо, и он что-то рассказывал и опять смеялся. Худой старик с умилением через стол смотрел на него и кивал головой, а красивая блондинка лебедем выгнула голую руку и протянула Григорию.

– Вот, привела своего медведя, – добродушно сказала хозяйка, – заснул на своей археологии. Еле вытащила. – И она взъерошила ему волосы.

– А я о-бо-жаю археологию! – многообещающе улыбнулась блондинка. – У меня по истории постоянно было «хор.». Все ребята обижались: «Почему Грекова все время на катке, а в четверти у нее „пять“?»

– Ну, вундеркинд, вундеркинд, – засмеялся толстяк. – Э-э, Екатерина Михайловна, непорядок, а ну-ка штрафную вашему мужу!.. Полную, полную, – ну, пошли!

В это время зазвонили, хозяйка крикнула: «Они», – и побежала в переднюю, за ней вышла и блондинка.

– А у меня к вам, коллега, большая просьба, – обратился к Григорию толстяк. – Вы знакомы с Ниной Николаевной? Голубчик! Еду в Москву на съезд невропатологов, у них конец сезона, но все равно к ним не попадешь. Если бы вы черкнули ей. – Григорий молча и дико смотрел на него. – Очень, очень прошу! Я люблю этот театр. А ваша знакомая – моя самая большая любовь в нем!

Дверь распахнулась, и вошли трое: высокая женщина с лицом классной дамы, малютка лет сорока пяти с хрупким личиком хорька и кто-то крупный, толстогубый, курчавый, горбоносый, с глазами навыкат. Все они шумели. Григорий встал и быстро вышел.

– Так мне надеяться? – крикнул вслед толстяк.

III

Григорий прошел в кабинет и заперся. Стучи не стучи – не открою. От черноморской встречи у него осталась фотография: «Дорогому другу на память об одной осени». Получил он ее так.

Как-то в степи, изнемогая от тоски, он написал ей пару строк на театр и отдал шоферу. Вместо ответа она послала это фото, и он понял: о прошлом она помнит, но это и все, больше писать ей не надо, – и он и не писал. Однажды эту карточку в его дорожном планшете обнаружила Екатерина Михайловна. Он вышел из ванной, а она сидела за столом, вертела ее в руках и язвительно улыбалась.

– Ин-те-рес-но! – сказала она с нажимом. – Очень, очень интересно, кто же это такая, а?

– Да так… знакомая, – ответил он невнятно и стал тереть лицо полотенцем. – Дай-ка, – и протянул руку.

Она слегка ударила его по пальцам.

– Не хва-тай! Посмотрю – отдам! Ах, то-то ты пропадал по ночам! – Она еще повертела карточку и швырнула ее на стол. – Возьми! Физиономия типичной…

– Слушай, Катя, – сказал он тихо, сдержанно и бешено открывая лицо, – я бы все-таки просил…

Она с любопытством посмотрела на него, и он замолчал.

– Ну, ну, что ж ты не защищаешь ее? Защищай!

Он осторожно поднял карточку и спрятал ее в жилетный карман, повернулся и вышел.

– Подумаешь! – фыркнула она вслед.

А ночью она вдруг сказала:

– А я ведь таки узнала ее, – она четко назвала фамилию, – что ж – расту! – Он молчал. – Ну-ну, преуспевай, преуспевай, не возражаю! Видела я ее на сцене – ничего. Ноги высоко умеет задирать, значит и…

Он молча отвернулся от нее и закусил угол подушки. Больше об этом они не говорили.

IV

Утром, облачаясь перед зеркалом во что-то душистое и дымчатое, Екатерина Михайловна сказала:

– Чтоб не забыть – ты ведь там что-то обещал Ефиму Марковичу? Будь любезен – выполни! Он зайдет. – И ушла, шурша, как змея, и оставляя ароматное облако. Он подумал, посидел за столом, поглядел на «Аленушку» (она всегда разительно напоминала ему Нину) и начал вдруг сразу и не думая писать.

«Дорогая Нина Николаевна, благодарю вас за фото. У меня целая кипа ваших портретов, но этот, без грима, лучше их всех. Первый год я был как сумасшедший – увижу какую-нибудь женщину и иду за ней: уж не вы ли? Теперь я твердо знаю: вас здесь нет и не будет. Но это только присказка, сказочка-то вот: Шеф и вообще добрый друг и благодетель (подчеркнуто) моей жены просит помочь ему попасть к вам в театр. Можете ли вы его устроить хоть на два, на три спектакля? Вот и вся просьба! А с мужем вашим что? Вернулся ли он? Целую ваши руки – ваш…»

Когда пришел профессор, он отдал ему запечатанный конверт.

– Вот! И думаю, она сделает.

– Спасибо, – поклонился профессор, пряча письмо, – привезу вам ответ.

Григорий поморщился.

– Ну какой там ответ? Ответа не будет.

Толстяк вдруг тронул его за локоть.

– Может быть, что-нибудь словесно? Что скучаете, тоскуете, думаете и все такое, а? О работе что-нибудь?

– Она не интересуется археологией, – косо улыбнулся Григорий, – а тосковать… Нет! Скажите: тосковать мне некогда. Целые же месяцы в пустыне. Не бреюсь по декадам. В городе не бываю.

– Женат? – поинтересовался толстяк.

– Женат! – жестко, с нажимом подтвердил Григорий и посмотрел ему в глаза. – Да, я женат, и вы хорошо знаете мою жену. Вот если зайдет разговор – впрочем, он не зайдет, – скажите: живем мирно, не ссоримся, – что еще? Ну, о чем она спросит, о том и расскажите. Вот так, значит. А билет она…

Толстяк взял шляпу.

– Все расскажу и привезу вам ответ.

V

Когда на другой день Екатерина Михайловна зашла в клинику к профессору, он, уже без халата, стоял перед фаянсовой раковиной и мыл руки.

– Ну так что, получилось? – спросила она.

Он посмотрел и отвернулся к раковине:

– Дал!

– Таки дал! – жадно подхватила она и села.

– При мне написал пару строк и дал, – ответил профессор и сорвал полотенце. – Вот, кажется, у меня здесь, посмотри-ка, в этом кармане. У меня руки мокрые! Нашла? Нет? A-а! Ведь я был не в этом костюме. Там всего две строки! Ну, вот и все! Говорить с ним об этом не надо, слышишь?

– Слышу, – ответила она. Ее сердил тон профессора.

Тот скомкал полотенце и швырнул его на диван, потом подошел к шкафу и надел пальто.

– Идем! Проводишь меня до министерства. Он что, уже уехал?

– Теперь уже да! – ответила она и вытащила ему воротничок. – А почему ты не носишь мою вышитую рубаху?

– Под пиджаком-то? – Он взял тросточку и, приосанясь, взглянул в зеркало. – Эх, седею!.. Идем! И знаешь что? Ничего там у них не было – просто наговорил он ей комплиментов, баба и растаяла. – Она смотрела на него. – Ну, может быть, встретились раз.

– Раз?

Он поморщился.

– Ну два, ну три, я знаю – сколько? Вот и всё. Идем.

– На комплименты-то он мастер, – недобро подтвердила она, идя за ним по коридору.

– Ну вот и все. Он симпатичный. – Она поглядела на него. – Нет, симпатичный, симпатичный! Вот у нее и осталось хорошее воспоминание. А все твои домыслы… – профессор махнул рукой. – Слушай, так я тебя жду, да?

– Не знаю, – ответила она сухо, – я готовлюсь по восьмой теме.

– Так бери книги и приходи! – Она шла и смотрела в землю и молчала. – Приходи! – приказал он. Она опять не ответила. Еще с десяток шагов прошли молча.

– И ты в самом деле собираешься к ней? – спросила она.

Он засмеялся.

– С этим письмом-то? Нет, к знаменитой актрисе с этаким не сунешься. Я в самом деле думал с твоих слов, что у них что-нибудь, а тут так… какая-то чепуха! – Они уже стояли на широких ступенях министерства. – И, милая, не тирань ты его зря! Пусть связь перегнивает, и когда вам будет все равно…

– Нет, мне никогда не будет все равно, – ответила она с достоинством. – Какой ты, ей-богу! Ты уж думаешь, что если я живу с тобой… Как странно! – Она сердито засмеялась. – Да прежде всего: я его люблю. Ты об этом-то думаешь?

Он махнул рукой.

– Слышал!

– Ну и вот… – Она сунула ему свои холодные пальцы. – Прощай!

– Так придешь? – Он задержал ее руку в своей.

– Нет! Пусти!

– Женюсь только на тебе! – сказал он вдруг тихо и нежно и сжал ей кисть. – Только! И не злись, пожалуйста! – Он взялся за бронзовое кольцо на двери. – Жду в восемь! Будь точна! Мужчинам некогда!

Глава 2

I

Сидя в кабине шофера (они везут заступы и консервы), Григорий развернул блокнот и начал читать. Это был черновик статьи, написанной им весной для молодежного журнала.

«Парфы напали внезапно, ночью. В городе никто ничего не знал. В дворцовой караулке сидел солдат. Перед ним горела лампа и лежала парфенская бронзовая бляшка, а он снимал с нее копию… Мы нашли все это вместе – нож, недорезанную костяную пластинку, бронзовую бляшку, разбитую лампу – вот только часовой сбежал.

В соседнем помещении трое солдат с ложками сидели вокруг бронзового котла и ели; на фото № 3 вы видите этот котел, три ложки и обугленные черепа троих. Во дворцовом амбаре кошка несла ночной дозор, она пожадничала, не рассчитала силы и спрыгнула за добычей в такую огромную пустую макитру (фото № 4), что обратно выпрыгнуть не смогла. Так и лежат: кошка, мышка и разбитый кувшин. Еще в соседнем помещении во время пожара четыре человека сливали в один сосуд масло, этим повезло еще меньше, от всех четырех остались только четыре челюсти.

Все остальное в городе спало.

Так их и застала смерть».

Он захлопнул блокнот – нет, чепуха, какой-то экспрессионизм, а это все-таки научный журнал.

– Марат, – спрашивает он, – когда остановимся?

– Еще! – отвечает шофер – и зубы у него блестят.

II

Грузовик переваливается с боку на бок, и Григория укачивает, – он смотрит в окошечко: солончаки, белая жесткая трава, такая сухая, что сунь спичку – и она вспыхнет: мертвая, убитая, как глиняная макитра, земля, курганы, гулкая, как бубен, степь, вся в холмах да впадинах, – вот и все, что сечет желтоватое окно кабины. Да еще, конечно, телеграфные столбы – они стоят, они гудят, и на проволоках их сидят золотистые, как будто сонные щурки с китайскими глазками и длинными черными клювами – ни дать ни взять росписи с ваз. А жара такая, что все мертво и молчит. Воздух течет как вода, желтые и белые камни так накалены, что, кажется, плесни на них – и они зашипят и запрыгают. Гимнастерка у Марата на спине черная и на ней соленые подтеки, а сам он от пыли желтый, как малаец.

– Так, может быть, выпьем, Марат? – спрашивает Григорий. – У меня водка в термосе – холодная!

– Ну так что ж! – отвечает шофер, и они опять летят.

Григорий достает термос, отвинчивает пробку, наливает ее всклянь, опрокидывает, раз, и два, и три – и протягивает Марату.

– Ну, будем здоровеньки, – говорит Марат, поворачивая свое желтое лицо. – Дай бог не последнюю! Оп!

Но Григорий уже не слышит его.

«Дорогая моя, ты мне тогда сказала: „Странный ты человек – быть в наше время археологом…“ и пожала плечами. Я так и не понял – как, серьезно ты это или нет? Дорогая! Археология досталась мне не даром. Это для меня не тихая пристань, о нет! Начать с того, что в студенческие годы я грузил уголь на Павелецком вокзале, и пил (нельзя было там не пить), и уставал так, что на семинарах меня спрашивают, а я сплю, – и ничего, кончил отличником. Поехал на Черное море, работал там в местном музее и написал „Керамика киммерийского Боспора эпохи империи – технология, клейма, роспись“. Получил за нее кандидата и был приглашен в Среднюю Азию. Как ящерица облазил все пустыни – там всякое было: получал солнечный удар, раз отбился от партии и чуть не сдох без воды, другой раз меня ужалила змея и я заступом отмахнул палец на ноге, третий раз пьяный шофер опрокинул на меня машину – я два дня не говорил, месяц не видел, оправился, но с осложнением – пришлось жениться на врачихе. Написал „Бактрия-I“. Том до индийского похода Александра Македонского.

Дорогая моя – это стоящая книга. 41-й год. Ухожу на фронт. Протопал от Белой Церкви до Воронежа и от Воронежа до Керчи. Там попал в котел. Диски – все! – гранаты – все! 10 пуль – всё! Схватили чуть не за руки: „Жид?“ – „Нет“. – „Комиссар?“ – „Нет!“ – „Кто же?“ – „Археолог“. Засмеялись и не били. Герр оберст говорил по-французски и английски – он, оказывается, сам доктор, специалист по России. Это был тот специалист! И пошло! От Крыма до Саксонии я прошел все лагеря военнопленных: Феодосия, Киев, Бобруйск, Варшава, Дюссельдорф. Из Дюссельдорфа бежал. Через две недели поймали и лупили. Это было так – под ругань я вылезал с чердака, а возле слухового окна стоял один здоровила (тоже, небось, доктор), держал браунинг за дуло и ждал. Лупил в упор по переносью, как гвозди забивают, – ничего, отлежался и тут!

Доставили в какой-то бестолковый лагерь, а оттуда три месяца на Пражском вокзале – и посадили в военную тюрьму. Вызовет герр лейтенант, а под столом уткнула в лапы нос овчарка, с большого волка: чуть шевельнусь – она вскакивает. А так было ничего. Сначала били резиной, а потом и бить перестали. Когда меня допрашивал шеф, мы курили сигареты и говорили на прекрасном русском языке. Он все хотел узнать, кто мне дал кусок антрацита и научил его бросать в тендер паровоза. Кусок этот лежал тут же, так на вид уголь и уголь, а если бы он попал в топку – от паровоза и пути осталось бы лишь перекрученное железо да, может быть, горсть солдатских пуговиц с номерами. А камера была такая, что в ней и днем горел эдакий желтый лимон с толстой спиралью. А мне все больше снилось Черное море, волны, и я по горло в воде, и надо мной чайки. Солдаты меня днем не будили (полагалось будить), но говорили: „Ти партизен, тебя пук-пук! Эршисен, скоро, скоро“. А коридор убирал какой-то субчик с гнилыми глазками, он тоже говорил: „Наверное, что расстреляют – ты же не в сознании“. Не расстреляли, прохвосты, – перегнали в зондерлагерь. Стало в сто раз хуже. Надзирателями были мошенники, коты, педерасты. Вот они уж и гуляли! Да как! Подойдет к тебе такой кот, сорвет с тебя фуражку и швырнет за колючую проволоку. И теперь так – придешь на вечернюю проверку без фуражки – свалят и разобьют голову сапогами – так ныряй прямо под серпантинку – солдат бьет только в голову!

Работал я там в морге – сортировал и паковал тряпки с покойников. Обувь – в один тюк, одежду – в другой. Это с тех, кто особым составом прибывал во вторую зону. Жить там полагалась с проверки до проверки, то есть сосчитают и айда в печь, – но зато почти не били. Через три месяца я вошел в доверие и по приказу начальника выламывал у покойников золотые зубы. Делалось это такой проволокой с крюком, – я здорово напрактиковался! Что ж, они мертвые, а мне надо было выжить. А фронт между тем все приближался, немцы нервничали, перестали выпускать за зону, и я понял: надо бежать, не то ликвидируют заодно с лагерем и его покойниками. Потому что они уж выкапывали покойников и жгли. Бежал. Попал к нашим, и тут на меня сразу свалились – тиф, воспаление легких, сотрясение мозга; упал с кровати – отнялись ноги, и месяц меня возили на колясочке. Как только встал, приполз в академию – прошу командировать в Азию. Зачем? Там у меня есть одно недоделанное дельце. Ученый секретарь вынул из кармана зеркало и подал мне. „Ну? Таких отправляют в Среднюю Азию? Отправить-то я вас отправлю, да не туда“, – и прислал путевку в санаторий. Тут я встретил вас. Все! С этого момента считаю все с начала».

Он выхватил термос и присосался прямо к горлышку.

– О-о! – сказал с уважением Марат. – Так пить!..

III

Степь кончается сразу. Вверху холмы и солончаки, а под обрывом беспокойная желтая река в воронках и водоворотах. Мечом к мечу стоит над ней осока – и сизый камыш. По влажному песку стелятся хваткие белые подмаренники и крошечные, как божьи коровки, цветы незабудок.

Григорий соскакивает и скатывается на песок. Желтые трясогузки, завидев его, отскакивают в стороны и начинают бегать около самой воды. Ох, как красивы эти дикие берега! Вот растут ивы, и с них свисают шапки белых цветов, но это не ивы цветут – это стоят над желтой рекой мертвые деревья, а на косточках их пышно разлеглась цепкая и хищная «змея» повилика.

Григорий делает несколько шагов и чуть не падает – словно граната взрывается у него под ногами и со свистом проносится над осоками. «Фу, окаянная же сила! Как напугал!»

Марат смеется.

– Чуть на фазана не наступили – вон он где сидел. Недаром Шуру так испугал… ну, купаться будем или поедем?

IV

Доехали. Он, вымытый, в свежем белье, сидит в палатке и ждет чая. Шурочка колдует над спиртовкой и рассказывает:

– Нашли в раскопе пятом жилое помещение и в нем ориентированные вот так (на столе лежит быстрый карандашный набросок, и она, рассказывая, подбегает и что-то дорисовывает) фрагменты посуды, кости, и вот тут – лошадь.

Григорий смотрит.

– Здравствуйте – она-то откуда?

Шурочка улыбается, охотно показывая зубы.

– Мы уж думали: может быть так – лошадь вырвалась из загоревшейся конюшни и, обезумев, вбежала по скату крыши, а бревна и рухнули.

Он сурово смотрит на нежное девичье лицо, на ухо под светлым завитком и соглашается.

– Очень возможно. Это ваша мысль?

Она расцветает, хватает чайник и, с размаху переливая, наполняет ему стакан.

– Но вы обратите внимание на другое: по находкам видно, что борьба шла не везде – сопротивлялись только в центре, а в боковых помещениях сразу перебили всех – там только кости и брошенное оружие.

– И что это, по-вашему, значит?

– Значит, их врагов впустили через боковые входы и изнутри. Было предательство – может быть так, а?

Он молчит.

– Часовой в дворцовых воротах тоже не ждал нападения, раз он сидел и резал по кости.

– И с парфянского образца, Шурочка. – Он встает. – Молодец, умница – от этого и будем исходить. В городе было много парфов, они впустили врага изнутри. – Он берет стакан и пьет. – Так погиб Рим, так погиб Вавилон, так погиб и наш город. Рабы предали господ – вот вам и концепция.

Она вдруг вскакивает.

– Григорий Иванович, – спрашивает она вдохновенно, – вы очень устали? Нет? Григорий Иванович, сейчас полная луна, идемте, я вам покажу, что мы сделали.

Он допивает чай и ставит стакан.

– Пошли, Шура.

V

Город имеет несколько напластований – древнейшее, примерно современное гибели Вавилона, и последнее – большой мусульманский город XIV века с остатками садов, разноцветных дворцов, мечетей, огромной бани.

Все это, конечно, под холмами, а он давно добирался до них. В самый месяц войны ему удалось пролететь над пустыней – сначала все шла степь да степь, и вдруг через ее серую пелену, как через мутное стекло, проступил город: он увидел прямоугольники, квадраты, светлое русло большой дороги, черные решетки внутренних планировок. Прильнув к окну, он смотрел на это чудо. А город все рос и рос – снова стали видны призрачные кварталы, уже не существующие более тысячелетия стены, башни, ворота и на юг от этих ворот и башен – широкая полоса – главная дорога и каналы, каналы, каналы. У него было такое чувство, словно дух города все еще продолжает парить над солончаками, создавая призраки площадей, садов и проспектов.

Все это он увидел всего однажды, но запомнил на всю жизнь. Да что на жизнь! Даже в смертной камере накануне расстрела ему нет-нет да и думалось – а хорошо было бы добраться до этих холмов с заступом.

– Шурочка, – начал он, – там сорок заступов… – И не окончил. Очень громкий, на всю степь, чей-то голос назвал фамилию Нины – и вслед за тем она заговорила сама.

– А у нас теперь и радио есть, – весело оглядываясь, сказала Шура. – Кирилл включает утром и вечером Москву.

Он поднял глаза. Они стояли под громкоговорителем.

VI

Нина читала отрывки из «Цыган». Разговор Алеко с Земфирой. Григорий закрыл глаза и старался поймать хоть что-то знакомое, но сейчас и смех, и голос – все было чужим и холодным. Так иногда, придя в скандальном вдохновении с американского фильма, разговаривала с ним Екатерина Михайловна. Но ему представилось не это, а другое.

Вот он взбесится от тоски, под каким-нибудь предлогом плюнет на все и приедет к ней, а она выйдет к нему на минуту сама, не сядет, его не посадит, мило поговорит с ним минут двадцать, еще поинтересуется чем-нибудь, но тут пробьют часы, и она испугается и воскликнет: «Ох, уже двенадцать! Извините, дорогой, – спешу, спешу, а вы заходите». И он сразу поймет, что такое провалиться сквозь землю.

– Очень хорошо читает! – похвалила Шура.

На секунду наступила тишина, потом послышалось сиплое шипенье и шум – все громче, громче. Это аплодировал Большой зал Консерватории, Дом союзов или Политехнический музей, потом сразу тишина – и голос Нины заговорил нежно и просто:

– Там, где море вечно плещет

На пустынные скалы,

Где луна теплее блещет…

Григорий открыл глаза. Небо, залитое луной, было металлически голубоватого оттенка, как перекаленная сталь. Неподвижно стояли под этой холодной луной белые холмы, то цепью, то поодаль друг от друга, и на земле лежали черные четкие тени холмов, палаток, травы – не степь, а фантастический лунный пейзаж, и только живой голос Нины журчал и плыл над этой пустыней – как будто лежала и мурлыкала большая кошка. Он уже не слушал слова, ощущал ее лицо, глаза, манеру рассказывать, смотреть прямо в глаза, как будто это она упиралась головой в луну и шла по степи.

Потом снова тишина, посыпались аплодисменты, заскрипели стулья, и мужской отлично выработанный голос произнес: «Антракт десять минут!» – и снова все потонуло, остались степь, холмы да луна над нами.

– Пошли! – вздохнула Шура.

– Чтоб не забыть, – сказал он, идя за ней, – пусть завтра Алексеев зайдет ко мне. Есть пакет. Пожалуйста – не позабудьте.

Глава 3

I

Толстячок пообещал привезти Григорию ответ и соврал – Нина ему ничего не передала. Разговор вообще вышел странный. Она прочла письмо (профессор сидел у нее) и положила его на стол.

– С удовольствием, но вот как сделаем, – решила она. – Накануне вы позвоните мне, и я все устрою.

Голос у нее был мягкий, ласковый, но и строго деловой. О Григории ни слова, ни вопроса. Он понял это и встал.

– Ну, большое, большое спасибо вам, Нина Николаевна («пожалуйста, пожалуйста», – ответила она скороговоркой). Я всегда был поклонником вашего театра и вашего прекрасного…

– Да, да, – торопливо перебила она. – Так вот звоните, пожалуйста. – Он поклонился и взялся за тросточку. – Но вы очень торопитесь? – спросила она вдруг. – Тогда посидите, расскажите мне о Григории Ивановиче. Он пишет, что… – Она что-то осеклась.

Профессор посмотрел и опустился на стул.

– Ну, что он пишет, я не знаю, – сказал он без улыбки, – но передать вам он мне кое-что да наказал. – Профессор вынул из кармана трубку. – Вы позволите? – набил ее и раскурил. – Да! Так просил он передать вам вот что… – Он опять задержался, разгоняя ладонью дым. – Что он женат на враче Екатерине Михайловне, живут мирно, не ссорятся. – Она дернулась, но ничего не сказала. – Не скучает, потому что день и ночь в степи в долине Джуз-Терек (это значит Сто Тополей), а скучать там некогда, там знай копай. Вот и вся его жизнь.

Она пожала плечами и неловко улыбнулась.

– Но он, кажется, доволен ею, и я рада за него.

Профессор сидел и курил.

– Радоваться, положим, тут нечему, – сказал он хладнокровно, – все это вранье! Скучает он в песках по вас как собака. Только что не воет. А с женой ведет себя как полный идиот.

– Ну… – начала Нина.

– Постойте! И жену я его тоже знаю хорошо, она мой ординатор – это фрукт, я вам скажу.

Нина молчала и изумленно смотрела на него, а он продолжал, затягиваясь все глубже и глубже, так, что совсем скрылся в дыму.

– Это тот фрукт! В тетке шесть пудов – раскатать, так выйдут: я, вы, он – и еще останется на собачку. Ругается с ним непрестанно, плачет и падает в обморок. Она невропатолог и знает, как это делается, он археолог и поэтому не знает и пугается, она откровенно – до отвращения, до мозга костей лжива и лжет не просто, а истерично, вдохновенно, со слезами на глазах – это все рассказы о необычайной и, заметьте, платонической любви к ней. Так представляете, как они живут? Он еще ее ревнует ко всем, даже и ко мне, но это только ревность самолюбия – любить ее он уже не любит.

Он снова запалил трубку и скрылся в дыму.

Она вдруг спросила:

– А вы?

Он вынул трубку, посмотрел на Нину: «То есть?» Нина промолчала.

– А я ее люблю, – ответил он просто и удивленно. – Нет, вы очень умная женщина, Нина Николаевна, да, да, вы правы, не любил бы эту пошлячку – не сунулся бы к вам. Жизни мне без нее нет. Она молодая и думает скрутить меня, но я старик и сам остригу ей коготки. Пусть она только перейдет ко мне. Но уйти от него она так не уйдет, сто раз будет прикидывать да примерять – да так ничего и не решит, он тоже ни на что не решится – вот я и пришел к вам.

Она сидела и смотрела на него.

– А что если я вам не поверю? – спросила она задумчиво и тихо. – Ведь, по существу, мне следовало встать и уйти.

– Ну, этого вы, Нина Николаевна, не сделаете, – сказал он убежденно.

Она пожала плечами.

– Вот вы даже, оказывается, и в этом уверены. – Он кивнул головой, и она вдруг сразу поверила, что это не подвох.

– Вы не уйдете, – повторил он.

Она рассмеялась.

– Конечно, не уйду! Но сунуться с этим к незнакомой женщине! Это же беседа двух помешанных. Вот вы даже не знаете – люблю я его или нет. Ну, что я вам должна ответить?

Он встал и взялся за тросточку.

– А ничего! Вы ничего не говорите, а я ничего не скажу ему. Главное, что вы теперь знаете все. Так?

Она ничего не ответила, но тоже встала, чтоб его проводить.

II

А на другой день пришло письмо из пустыни. Нина прочла его и с час тихо ходила по комнате. У нее только что был крупный и громкий разговор с режиссером, и она в первый раз не выдержала и раскричалась. Он сказал ей: «Это же Шекспир, говорите, пожалуйста, просто, точно, ясно, без трагического шепота. Доносите ритм стиха и обратите внимание на дикцию». А она ответила: «Так, может быть, вы пригласите дикторшу из „Последних известий“? Вот у нее – дикция». В общем, они поцапались и разошлись, очень недовольные друг другом. Она пришла домой, и тут Даша подала ей порядком-таки захватанный конверт с обратным адресом: Джуз-Терек. Она прочла письмо и целый час простояла у окна, смотря во двор и постукивая пальцами по стеклу, потом тихо оделась и пошла бродить по изогнутым московским переулочкам.

Здесь всегда было просто, грязновато и весело. За заборами стояли белые тополя, по звонким лужам бегала босоногая детвора, а в солнечные дни на нагретых подоконниках рядом с цветочными горшочками лежали, мурлыкая себе, ленивые коты, и старушки за руки выводили быстроглазых карапузов. Нина прошла по переулочку и забралась на церковный двор, минут десять поговорила о том и о сем со знакомой. Тут к ней, раскачиваясь, подошла цыганка с папиросой во рту, попросила прикурить.

– Красивая, – сказала она певуче и зазвенела гривенниками на монисто. – Давай погадаю, – вижу я на твоем лице думу – тоску-печаль! Красивая да несчастливая! Дай ручку – все скажу.

– Уйди, уйди, – сказала нянька цыганке, заслоняя ребенка.

Нина достала из сумочки синенькую и сунула гадалке.

– На, купи спички, матушка.

– По лицу видать: сердце у тебя как птица в клетке, – снова сипло запела цыганка, пряча деньги, – и туда летит, и сюда летит, а люди жестокие, а решетки крепкие, нету ему свободы – выхода. А ты простая да бесхитростная.

Нина с завистью смотрела на нее – она думала, что не то что Джульетта, но даже и эта гадалка с ее быстротой, плавной резкостью, хриплой простуженной певучестью, быстрым огнем в глазах, с легкостью на любые решения, слова и поступки у нее уже не получится.

И она уже не слушала ничего, пока гадалка не попросила у нее правую руку.

– Придет твой милый, ненаглядный к пустому крыльцу, к чужому огню, – сказала цыганка строго.

– Нет, похоже что уйти, – поднялась с места нянька, – выпучила шары, как дикая коза, вот напугает мне мальчишку. А вы, – неприязненно поглядела она на Нину, – кажется, артистка, а сами…

– Нинка! – раздался сзади знакомый голос. – Это на кого ж ты гадаешь?! Нет, нет, теперь уж не отвертишься, – рассказывай!

Нина обернулась и увидела Ленку и Сергея. Сергей нес авоську. Ах, как бы он ей был сейчас нужен, но один. Она бросилась к ним.

Цыганка постояла, поводя плечами, посмотрела, звонко плюнула и, раздувая, как веник, красные юбки, пошла со двора.

– Не каркай, карга, язык отсохнет, – сыпанула она старухе и сделала такие глаза, что мальчишка обмер и заорал, припав к нянькиным коленям.

III

– Ну так что тебе вышло? – спросила Ленка. – На кого гадала? Только не врать.

Нина вдруг сказала:

– Ты знаешь, Леночка, я вчера получила предложение.

– О-о! Сергей, не слушай нас! От кого?

– Да ты его не знаешь! – поморщилась Нина.

– Вот это чистая работа, – похвалила Ленка, – даже я не знаю! Но все-таки, кто ж он такой? Профессия, профессия! Не актер, надеюсь?

Нина пожала плачами.

– Разве в профессии дело, Леночка? Но нет, он не актер.

– Ну что ж, – лирически вздохнула Ленка, – будешь тогда генеральшей, Ниночка.

Нина молчала.

– Сережа, – обратилась Ленка к мужу, – знаешь игру «третий лишний»? На-ка тебе авоську и иди-ка ты, друг, в гастроном. Там жди в бакалее. – Она взяла Нину под руку: – Рассказывай теперь.

Нина вынула помятый конверт и сунула Ленке. Та взглянула на штемпель.

– Из Алма-Аты? Ну-ну! – и стала читать. – Слушай, да кто он такой? – воскликнула она через минуту.

– Читай, читай!

Ленка опять впилась в письмо.

– С ума сойти! – воскликнула она скандализированно. – Александр Македонский? А? Ну, Нинка! – и потом уж читала молча.

– Нет, ты шутишь, – решила она, вкладывая письмо в конверт. – Идти за эту индийскую гробницу! Да у тебя голова-то есть?

Нина улыбалась зло и затаенно.

– Именно, именно только сошла с ума, – твердо повторила Ленка. – И письмо-то какое-то безумное! Что это он тебе пишет? Зубы у покойников каким-то крючком выламывал – ну к чему, спросить, он это написал? Что он хотел этим показать? Ну, конечно, я не знаю ваших отношений, – продолжала Ленка язвительно, – любовь зла, конечно, Ниночка. Николай погиб, и ты вправе…