Текст книги "Рождение мыши"
Автор книги: Юрий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)
Я хочу встать, но:
– Постойте! – говорит мне Жослен и поднимается. – Кто они, не знаете?
Проводник качает головой и быстро выходит.
Дверь захлопывается почти мгновенно, но я успеваю заметить – там не двое, там много людей.
– Пейте коньяк! – приказывает Жослен, проследив мой взгляд. – Я пойду узнаю.
И как раз поезд останавливается. Станция. Огней нет, но светит полная луна, и на желтой оконной занавеске вдруг появляется силуэт какого-то господина – усики, шляпа, покатые плечи, руки опущены вдоль туловища – у них револьверы висят через шею в рукаве. Вскинешь руки – и в каждой по браунингу.
– Ну, кажется, горим, – спокойно подытоживает все Жослен, – так пейте коньяк! – И выходит.
Я остаюсь, сижу, сижу, сижу – целую вечность, минуты что-то три сижу. Вот бы ты только знала, милая (и ты знаешь это, когда бываешь на сцене), сколько нервов надо, чтобы сидеть за коньячком, когда смерть стоит за дверью и тебя так и подбрасывает, потому что (ты подумай, милая!) браунинг в брюках, парабеллум в пиджаке – это, значит, ты сможешь отстреливаться минут сорок, а то и час, а ты сидишь как кролик в мешке и ждешь ножа!
В коридоре тишина – даже шагов не слышно. Вдруг поезд дернулся, ударился, загудел, как колокол, буферами и тихо пошел – усатый силуэт уезжает назад с занавески. Смотрю на дверь и вижу: тихо поворачивается ручка – раз вверх, раз вниз. Сейчас войдут. Осторожно (руки дрожат) – наливаю себе стакан коньяка и пью залпом – он проходит как вода, даже не жжет.
И вот: дверь настежь! Поезд уже грохочет, подрагивает и летит. Они, верно, этого и ждали. В двери группа – впереди Жослен, зеленый, но спокойный, за ним красивый рослый мужчина, похожий на Зигфрида, – он в сиреневом коверкоте, и другой, длинный, с желтыми волосами и костистым лицом – этот в форме.
Я поднимаюсь им навстречу, но Зигфрид делает знак рукой: „сиди!“ – и я опускаюсь снова. Тишина.
– Ну вот и преступный Габбе, – улыбается Жослен. (Я не Габбе – я подданный княжества Лихтенштейн Якоб Хазе.)
Все трое стоят и смотрят на меня, а у меня даже страха нет. Один зуд: физически хочется почесать мозги – так я истомился за эти две-три минуты. Только через добрый десяток секунд соображаю снять руку со стола и положить на колено – так ближе к браунингу. Правой поправляю галстук – возле парабеллума. Поезд летит и грохочет.
– Ну что, – спрашивает Жослен, – убедились?! Хазе, покажите им паспорт.
Я лезу за борт пиджака и берусь за парабеллум.
– А-а! К чему, Гyстав! – досадливо отмахивается Зигфрид в коверкоте. – И так все ясно! А? Гауптштурмфюрер, что скажете? Ведь и не похож даже! Вот осел!
– Ну, конечно, глупо, – равнодушно отзывается эсэсовец.
– Я вам говорил: он дурак.
И все трое опять стоят и смотрят.
– Да-а! – Зигфрид вынимает портсигар, берет папиросу, угощает эсэсовца и протягивает мне. Я беру, пальцы у меня уже не дрожат.
– Просто смех! – говорит Зигфрид, косясь на мою руку, и с шиком подносит мне зажигалку. Зажигалка особого рода: нагая женщина из нержавеющей стали. Чтоб прикурить, надо нажать ей на голову, тогда она вскинет ногу и оттуда забьет синий огонь.
– Ой! Ну-ка покажите, – говорю я, и он протягивает мне зажигалку.
– Сейчас таких уже не делают. Это старая французская контрабанда.
– А вы понимаете, господа, что, в общем, это прескандальное дело! – вдруг взрывается Жослен. – Вот представьте себе – я просто принял это как попытку обыскать мой багаж и задержать моего секретаря. И скажу тебе просто, Рудольф, если бы не ты…
Зигфрид вдруг решительно подходит к столику.
– А ну, господа, разрешите, я сяду.
Он достает из кармана блокнот, что-то быстро пишет и протягивает эсэсовцу.
– Читайте! И сейчас же послать!
Эсэсовец читает и пожимает плечами.
– Что опять не так? – зло взглядывает на него Зигфрид.
– Да нет, так, но… не слишком ли уж? Ведь какой-то Габбе там у них действительно был.
– Ну и что?
– И потом, он заместитель Сулье, и его арест… – Он опять пожимает плечами. – Не знаю!
– Не знаете! – глаза у Рудольфа колючие и злые. – А вот вы слышали, что сказал господин Жослен? А? И он прав! Ей-богу, он прав! – эсэсовец пожимает плечами. Зигфрид поднимается из-за стола. – Все! Идите, Гауптштурмфюрер! Ничего, неделю посидит, подумает! Идите!
Эсэсовец уходит.
– Вам не следует сердиться, – примирительно говорит мне Рудольф. – Этот Габбе – человек совершенно особого рода. – Он берет из моих рук зажигалку. – Нравится? Если бы мы встретились неделю назад, я бы мог ее подарить, а сейчас второй экземпляр у меня уже ушел… Да, совершенно особого рода! Мы охотились за ним год и уже набрели на его следы, как вдруг он исчез в Пруссию. И вдруг доктор доносит: „Габбе у нас“. Какой Габбе – тот самый? „А вот приходите – посмотрите“. Мы туда, а его уже нет, и тут получаем сведения из специальных каналов, что к этому самому Габбе приходило лицо Икс в форме майора. А за этим Иксом мы охотимся уже год, но даже фото его не имеем – такая это хитрая бестия. Ну и пошло… ничего, сейчас отсидит, дурак, с декаду – будет умнее.
– А до меня как вы добрались, господа хорошие? – спросил Жослен и наклонился, чтоб достать из-под дивана чемодан. – Что? Все агентура внешнего наблюдения или как ее у вас? – все она?
– Да… – заикнулся Рудольф.
Жослен открыл чемодан и вынул две бутылки рома.
– Ладно, не уточняю и не спрашиваю! Давайте пить! За что же? Ну только не за фюрера… ну его! Рудольф, предлагайте тост!
– Разрешите мне, – улыбнулся я. – Пью за то, господа, чтоб Гестапо наконец поймало этого Габбе. Это я из чувства мести – знаете, как я перепугался?
– Представляю, – коротко хохотнул Рудольф. – Как все пугаются. Но вы молодец, я смотрел на вас. Так! Пьем за железный крюк для Габбе. Люблю я хорошие тосты, господа!»
ЧЕТВЕРТЫЙ ОТРЫВОК
«Жослен курил, а я стоял у окна и смотрел. Все время проплывали развалины, рыжие и черные ямины, выбитая и выжженная земля – эту часть пути непрестанно бомбили. За столом сидел Рудольф, бывший журналист, бывший коллега Жослена, теперешний эсэсовец и, кажется, еще военный следователь, и пил коньяк: это был здоровый красивый парень с точным, по ниточке, пробором, длинным лицом и пустыми глазами, – я его запомнил, такие скотские лица запоминаются на всю жизнь. Он пил по маленькой (и для нас стояли стопки) и спокойно говорил о том, что все сволочи, конъюнктурщики: когда Германии везло, все нейтралы трещали о силе Германского меча, а теперь даже Швейцария и та то и дело требует занести в протокол какое-то свое особое мнение. Что-то не было у нее этого мнения в июле 1941 года.
Жослен наконец не выдержал:
– А вы бы что хотели? Чтоб мы тоже пошли ко дну вместе с вами? – огрызнулся он.
Я испугался, но Рудольф и бровью не повел.
– Типичный разговорчик всех пришей-пристегаев, – ответил он спокойно. – Ничего, ничего, господа, выиграет тот, у кого нервы крепче.
– Нет, – ответил Жослен, – сознаюсь, у меня нервы никуда. Я вот еду домой. Ну вас всех к дьяволу, господа! Я пробыл здесь всю войну, а под занавес пусть шлют другого. Мне все ясно и так. Ваша железная дева родила мышонка! Больше ждать нечего!
– Ну, что ж, – солидно пожал плечами Рудольф, – уходите! Правильно! Пусть посторонние убираются с арены. Финал будет ужасен. Фюрер пойдет на самые ответственные решения. Это теперь ясно!
Жослен насмешливо сказал:
– Ой, что-то давно мы уж это слышим. Но это какие же – самые ответственные?
– А вплоть до риска уничтожения всей жизни. Вы знаете, что такое цепная реакция?
– И знать не хочу! – сердито ответил Жослен – он был очень разозлен. – Нет, вы подумайте, что вы только говорите! Около двух тысяч лет тому назад человечество с высоты креста…
– „Человечество“, „высота креста“, – передразнил Рудольф. – С вами говорят как с мужчиной, а вы завели черт знает что. Гуманисты! Политики! „Человечество“…
– Да, да, с высоты креста! – крикнул Жослен. – А вам что, не нравится? Зря! Эшафот – это та трибуна, с высоты которой только и решаются такие вопросы.
– Вот у русских „Катюша“ – так она их решает без всякого креста и трибуны, – зло усмехнулся Рудольф. – Снаряды термического действия – знаете, что это такое? А вы нам крест! – Он налил себе стакан коньяка и выпил залпом. – Это все, коллега, из старой оперы о золотом веке: все будут счастливы; все будут богаты и красивы, и ни калек, ни нищих; наобещали, а взять неоткуда – вот вы и повысовывали языки.
– А вы ничего не обещали? – спросил Жослен.
– Правильно, мы обещали, – стукнул кулаком по столу Рудольф. – И тоже золотой век! Ho – кому? Мы говорим человеку: сначала надо посмотреть, кто ты такой – сорняк или зерно, а потом и решить, что тебе обещать, потому что одно – зерну, другое – сорняку.
– И сорняк – в огонь? – спросил я.
Гестаповец подмигнул Жослену.
– Чувствуете? И ваш секретарь заиронизировал! Смейтесь, смейтесь, молодой человек, вы ведь из Лихтенштейна – так вам ли не смеяться над Германией! Ничего, просмеетесь, господа, – он сделал резкое движение рукой и опрокинул стакан, – как и все, кто еще не понял: мир и счастье всем – это глупость и безнравственность, за него ни один думающий человек не заплатит грошика! Кому мир? Кому счастье? Вот я наци, эсэс, „хайль Гитлер“ – так совместимо мое счастье с жизнью советского или английского шпиона? А? Совместимо? Ну, так вот, в этом и все дело! А то вывесили, как на гала-представлении – всем! всем! всем! – он уже орал, – и удивляетесь, почему никто не идет. Да потому и не идет, что дураков-то нет, господа хорошие! Ишь ты! Никто не желает людям зла, все хотят блага, а мир пропах трупом! Почему? Да все вы, вы, господа женевские миротворцы! А я бы так: кто только заикнется, что он знает, как осчастливить человечество, – я бы того на крюк и на фонарь, потому что вот он-то зальет мир кровью. Так вот за что давайте выпьем – за крюк для благодетелей да уравнителей.
– Ну и не остроумно, Рудольф, – поморщился Жослен. – Что истина рождается в крови и грязи, это знают все. Над чем же тут смеяться?
– Не остроумно? Над чем смеяться? – издеваясь, подхватил этот скот. – А вот в Катыни перестреляли двенадцать тысяч, а вы, господин Жослен, мой дорогой коллега, приехали туда на собственном „бьюике“. Отель вам – лучший! Денег у вас – полные карманы! Чеки у вас на рейхсбанк! Международная комиссия – турки, испанцы, итальянцы, шведы, швейцарцы! Геббельс перед вами прыгает, как мартышка, а те лежат в ямине – пуля в затылке, руки назад проволокой закручены, колотые раны в спине, потому что подгоняли их штыками: „Скорее, скорее! – некогда!“ Значит, что ж? Им смерть, а вам золото. – Он вдруг хохотнул. – А та-то в черном платье… Ну, жена расстрелянного… Ну, польского майора… ну, как же ее? Вы все ее хвалили – мы же тогда еще были коллегами, – он заржал. – Aга! Гуманист!
– К чему вы это? – поморщился Жослен.
– А к тому, что правильно, умно сделали. Не зевай! Помни счастье, всем не хватит… Если тебе хорошо, значит, другому непременно плохо и кого-то ты обездолил – именно ты. Вот у меня интересная жена: если меня убьют, так она пойдет к другому. Вот другой и ждет не дождется, потому что мне – гроб, а ему – кровать! Так?
Жослен молча походил по купе, а потом остановился перед столиком и осторожно спросил:
– Раз уж вы в таком разоблачительном настроении, так не можете ли вы мне ответить на один вопрос – не для печати, конечно, этого ни одна газетная бумага не выдержит.
Рудольф налил себе еще стаканчик и поднял его, рассматривая на свет.
– Ну, ну, вы без этих предисловий. Если могу и знаю, то скажу, – ответил он спокойно.
Жослен помолчал, а потом заговорил осторожно, выбирая слова:
– Вот вы очень образно говорили о сорняках: в огонь, мол, их. Скажите, как это следует понимать, буквально, что ли?
– Это зачем? – нахмурился Рудольф. – Что, у нас много свободных рук? Есть безработные? Нет, пусть работают, а там увидим. – Он посмотрел на Жослена и загорелся. – Вот где гнездится дефатизмус! В таких вопросах! Как вам хочется, чтоб мы все взбесились и перешлепали друг друга! Нет, господа хорошие, как ни странно и ни смешно, а фюрер с ума еще не сошел. Да, не сошел, и этого не делает! – и он стукнул по столу кулаком и пролил ром.
Я, признаться, испугался – вдруг эта скотина опять что-то почует и начнет присматриваться, но Жослен просто спросил:
– А что если сошел и давно это делает? Нет-нет, демагогия меня не интересует. Тогда давайте просто прекратим разговор. А вот можете вы хоть раз задать этот вопрос самому себе?
С минуту они молча смотрели друг на друга, и гестаповец вдруг быстро отвел глаза.
– Вас с такими-то разговорами, – пробормотал он злобно, взял бутылку и разлил остаток рома. У него слегка побледнело лицо, но у пальцев была мертвая, неподвижная хватка.
– Пейте все! – приказал он.
Мы выпили – я так и не понял: это тост за упокой?
Рудольф встал и, пошатываясь, шагнул к дверям…
– Железная дева родила мышонка, – повторил он. – Вот вы – мыши. Уже бежите с корабля. А мне бежать некуда: я с ними погибну, – он огляделся, что-то ища.
– Вы так и пришли, – сказал Жослен.
– Да? – он постоял, пошатался. – Кажется, станция, пойду прогуляюсь, а то что-то голова… Извините господа, если чего-нибудь… – И он вышел.
Мы помолчали.
– Ну, как вам? – спросил Жослен.
– Гадина! – ответил я. – Вот этот, наверно, погулял на востоке.
– Этот погулял! – согласился Жослен.
– И знаете, он действительно будет биться до последней пули.
– Вот этот-то? – удивился Жослен. – Да нет же! Он только не знает, примут англичане его или нет, а и сейчас уж готов перебежать к ним. Слышите, он уже говорит на их эсперанто. Нет, прав его преподобие – все пошло прахом, гора родила мышь. – Он постоял, подумал. – Но и дело Его преподобия тоже, кажется, проиграно. Больших теологических истин из этой войны не извлечешь. Да и вообще, дело человечества, кажется, безнадежно. Дьявол таки выиграл свой иск. В конце концов кто-нибудь поумнее да позлее продырявит земной шар, вставит в магму фитиль и… – Он махнул рукой. – Или снимут черти с неба паяльную лампу тысяч на сорок градусов, да и обдадут весь шарик пламенем. Вот и будет ладно! Хорошо еще, что я трус и верю в кое-что за пределами атомной решетки, а то что бы мне еще осталось».
*
Через десять дней они прощались в старинном немецком городке на французской границе.
Жослен печально сказал:
– Ну, теперь я ничего не узнаю о вас до конца войны.
– Если меня к тому времени не убьют! – заметил Николай.
– Да, если вас не убьют, – повторил Жослен, смотря на него, – но почему-то я уверен, что все будет хорошо.
Николай улыбнулся.
– Уверен! Это такое великое слово, что перед ним падает все. Пока ты жив, конечно. Перед смертью и оно ничто!
– А знаете, я завидую вам, – продолжал Жослен. – У вас есть куда идти и к кому идти? Вот пройдет несколько месяцев, война кончится, – я ведь в это NW нисколько не верю, ибо знаю: y бедного Августина нет уже ни денег, ни девочек, – так вот, кончится война, вы напишете замечательную книгу, и ее переведут на все языки мира. А я… и война кончится, а что я могу рассказать? О встрече с вами да о том разговоре. – Он подумал. – Но мы с вами обязательно встретимся. Что, вы не верите в это?
Николай пожал плечами.
– Вполне вероятно!
– Но если все-таки нет, что прикажете написать вашей очаровательной супруге?
Николай молчал.
– Как это у вас называется – «смертник», что ли? («Смертник» он сказал по-русски.) Ну то, что бойцы надевают на шею перед боем? Так вот, я хочу быть вашим «смертником», если позволите.
В дверь постучали, и вошел тот, кого они оба ждали, худенький господин с усами-пиками кверху. Одет он был в очень приличный, но старомодный костюм. На указательном пальце даже блестело какое-то кольцо.
– Здравствуйте, господа! – сказал он. – На дворе дождь и туман – из всех ночей ночь! Так что, готово все? Через час вас ждут!
– Да, да, – спокойно сказал Николай, – через десять минут я иду. Я любым путем найду вас, – обратился он к Жослену, – а сейчас разрешите-ка мне ваш блокнот. Не новый, а старый, чтоб осталась только одна свободная страничка.
Маленький господин протянул Николаю темную сухую ладошку.
– Прощайте! Если пройдет все благополучно, мы встретимся в конце недели. – Он задержал руку Николая. – Не бойтесь! Все будет хорошо! За последнее время они здорово опустили уши, да и ночь такая! Всего хорошего!
Он ушел, и Жослен протянул Николаю блокнот.
– Пишите!
Глава 8
……………………………………………………
Николай кончил писать и положил блокнот на стол.
– Пожалуйста: запись легенды о Змее Горыныче. Это наш дракон. Запись сделана для вас одним из пленных – немцы ничего не разберут: они не знают былин!
Жослен, не глядя, сунул блокнот в портфель.
– Я перешлю это в Москву во всех случаях.
Николай взялся за шляпу.
– Давайте простимся! Я еще похожу по улицам, чтоб не идти прямо от вас. Ну… – Они обнялись и поцеловались три раза. – Вот что скажите Нине: если я не вернусь через год после конца войны, пусть выходит замуж. – Жослен хотел что-то сказать. – Стойте! Пусть выходит, но только прошу об одном: не за кого-нибудь из моих друзей. Слышите, Жослен? Я в гробу перевернусь от этого. Вот мне приснилось, что она вышла замуж за Сергея, это мой друг, и я до сих пор вскакиваю по ночам. Так за совсем, совсем чужого – ладно? Скажете?
– Слушайте, ну к чему это? – проговорил Жослен, мучаясь. – Вы же вернетесь к ней!
– Правильно, я вернусь. Будем так думать. Ho если нет? Вы же мой «смертник», – он вздохнул, – у меня неприятные предчувствия. Я же убил этого Габбе. А вы слышали, что о нем говорил ваш приятель, они его ловили – кто ж он такой? Кто его хозяева? Как они встретят его убийцу?
С минуту они молча смотрели друг на друга, и вдруг Жослен махнул рукой.
– А что тут думать! Во время войны и не то бывает. Главное, возвращайтесь, чтоб я мог бросить былину о Горыныче в печку.
*
Прошел год. Война была окончена, и вот однажды в ту палату больницы города Гренобль, где лежали раненые бойцы фронта Сопротивления, вошел в сопровождении колонеля[3] толстый румяный мужчина. Он был в штатском, но под халатом на лацкане сиреневого пиджака блестели полоски всех цветов. Они прямо прошли в одну из палат и поздоровались с больным.
– Здравствуйте, господин Семенов, – сказал штатский по-французски.
Худой человек встал, опираясь на постель, и хотел сесть, но рука подломилась, и он упал на бок.
– Что это с ним? – спросил штатский вполголоса у колонеля.
– Я же говорил вам: тяжелая контузия, – ответил так же тихо колонель, – бросил гранату под самый…
– Да, да! Помню! Лежите, лежите, Семенов, – он приблизил глаза к дощечке с фамилией, покачал головой и усмехнулся: – Габбе! Да, но по-настоящему вы советский журналист Николай Семенович Семенов, так ведь?
– Так точно, – ответил больной и снова попытался встать.
– Лежите, я вас прошу! – штатский, не отрываясь, смотрел ему в лицо. – И он же – вот читаю дощечку – Карл Готфрид Габбе. Так? Под этой фамилией вы участвовали в движении Сопротивления.
– Так точно.
– Кстати сказать, это тоже не совсем понятно: почему вы не сменили фамилию? А по-французски вы говорите очень бегло.
– Я и раньше…
– Знали и раньше по-французски? – любезно улыбнулся штатский. – Ладно, не в этом, в конце концов, дело. Но вы очень изменились, товарищ Семенов.
– Наверно, – слабо улыбнулся тот. – Я долго был без памяти.
– Похудели, помолодели – я вот вас даже не сразу и узнал, а ведь мы встречались и даже разговаривали. Помните?
– Да, да, – проговорил Николай, напряженно всматриваясь, – да, да, я вас где-то видел.
– Ну, вспоминайте, вспоминайте, товарищ Семенов, где и как мы встречались?
Больной из глубины кровати беспомощно смотрел на посетителя. Колонель наклонился к штатскому и что-то ему шепнул.
– Ну, ладно, не буду вас больше беспокоить – вам, верно, трудно напрягаться, – сказал штатский. – Поговорим потом!
И вдруг больной воскликнул.
– Это… вы?
– Ага, все-таки? Да, это я, Семенов. Я! Я! Я! Я приходил к вам в клинику и угощал вес папиросами «Кэмел», но вы сказали, что не курите. Кстати, это, оказалось, тоже неправда. Ладно, так где же настоящий-то Габбе?
Николай лег опять и закрыл глаза.
– Габбе застрелен мной десятого июля в заповеднике, господин майор.
– Мы так и думали! – вздохнул штатский. – Но, значит, вы и не отрицаете, что убили офицера английской разведки?
– Я убил эсэсовца, майор.
– …и воспользовались его документами! Вы – советский журналист! Это вы признаете? Так вам было легче работать среди наших людей.
– Что вы хотите сказать? – устало спросил Николай.
– Что я хочу сказать-то? Я вот что хочу сказать… – Тут колонель наклонился и что-то опять шепнул майору. – Ладно, подчиняюсь медицине, – тот встал со стула. – Какая у него температура?
– Тридцать восемь и четыре, – ответил колонель, снимая табличку с температурной кривой.
– Многовато для утра, – майор наклонился над кроватью.
– Да! Да! Он был нашим сотрудником – давал нам ценнейшие материалы о заговоре двадцатого июля. И вот вы его убили, и мы остались в полной темноте. Конечно, я понимаю вас и ваших хозяев! Вы боялись после смерти Гитлера сепаратного мира – это ясно!
– Что вы за чепуху говорите! – слабо поморщился больной.
– А вам не так легко будет доказать, что это чепуха, – тонко улыбнулся майор. – Припомните, что вы одиннадцать месяцев гуляли под фамилией убитого. Вы встречались с людьми, вы получали от них сведения – как бы это расценивалось у вас на родине?
– Слушайте! – быстро встал Николай.
Майор махнул рукой.
– Нет, нет, сейчас я ничего не хочу слушать. Вы сначала поправляйтесь и набирайтесь сил – тогда и будем говорить! Так! С этим покончено. До свиданья, Николай Семенович, – эти слова майор выговорил по-русски, – теперь я попрошу проводить меня… – И они с колонелем вышли.
Два человека в глухой военной форме стояли в конце коридора и ждали.
– Сейчас ничего! – сказал им майор. – Вы свободны, господа.
Через неделю Николай начал вставать с постели и ходить.
Через две его арестовали англичане.
Часть II
Глава 1
1
«В Бремберге в каторжной тюрьме содержится участник фронта Сопротивления, Ваш гражданин – журналист Семенов.
Его взяли прямо из больничной палаты. Дело вел майор Хобард. Почему вы молчите?
Профессор теологии и истории философии Парижского университета,
кавалер ордена Почетного Легиона
Густав Лафортюн.
Мой адрес …»
2
«Полномочный представитель Советского Союза во Франции просит зайти его преподобие в любые часы или назначить время, в которое его преподобие сможет принять одного из секретарей посольства для уточнения затронутого вопроса.
Полномочный представитель СССР во Франции
(подпись)».
3
«Министерству иностранных дел Франции.
МИД СССР обращается к Вашему Превосходительству с просьбой сообщить: известно что-либо министерству о судьбе капитана танковых войск, журналиста Ник. Сем. Семенова? По нашим сведениям, он участвовал в борьбе фронта внутреннего сопротивления в Нормандии (осень 1944 года и позже) в горах Ардена. В последних числах апреля Семенов был тяжело ранен и контужен взрывом гранаты и в бессознательном состоянии доставлен в один из госпиталей. Дальнейшая судьба его неясна.
По некотором сведениям, в партизанском отряде Семенов был известен под именем Габбе. Ему было около сорока лет, он был блондин, высокого роста (188) с объемом груди 48, серыми, очень светлыми глазами. Прилагаем последнюю фотографию и листок установочных данных.
Пользуюсь случаем засвидетельствовать Вашему Превосходительству глубокое почтение и заранее поблагодарить за все, что Ваше Превосходительство сочтет возможным предпринять для выполнения нашей просьбы».
4
«На запрос Вашего Превосходительства МИД Франции имеет честь ответить следующее:
По наведенным министерством справкам, некто, принявший имя Габбе, действительно принимал участие в сентябре 1944 года в боевых операциях партизанских соединений в районе г. Арраса. Он был иностранцем, советским подданным и местом своего рождения и жительства называл Москву. Профессия его неизвестна. Являлось ли это лицо разыскиваемым Вами капитаном танковых войск, журналистом Ник. Семен. Семеновым или нет, точно установить не удалось. Габбе был действительно блондином со светлыми глазами, но приложенную фотографию напоминал мало. Он был ниже или, во всякой случае, сутулее г-на Семенова. Ранили Габбе в конце войны, и он лежал в одном из госпиталей, но где помещался этот госпиталь и чем кончилось ранение г-на Габбе, установить не удалось. Соответствующие розыски продолжаются».
5
«Министру юстиции Британии.
МИД СССР располагает сведениями, что в тюрьме г. Бремберга в одиночном заключении с 1946 года содержится известный советский журналист, капитан танковых войск, участник боев за освобождение Франции Николай Семенович Семенов. Он осужден к 15 годам каторжной тюрьмы якобы за убийство английского офицера и использование его документов. Этот жестокий и явно надуманный приговор вынесен без какого-либо основания, с нарушением всех норм ныне действующего в Британии законодательства.
Семенову было отказано в свидании с консулом, его письма, прошедшие тюремную и следственную цензуру, не были доставлены адресатам, ссылаясь на тайну следствия, суд закрыл двери и не вызвал просимых обвиняемым с территории ГДР и из Франции свидетелей. Все это явно доказывает, что ни у суда, ни у следствия не было основания задержать, судить и приговорить к каторжной тюрьме капитана Семенова, советского гражданина, героически боровшегося за свободу Европы.
Основываясь на сказанном, МИД от имени Советского Правительства заявляет строгий протест против действий Генеральной прокуратуры и военного Суда, грубо нарушившего законность и нормы международного права, и требует немедленного освобождения своего гражданина».
6
«МИД СССР напоминает о памятной записке Советского Правительства, поданной через посла в Лондоне, об аресте капитана Семенова. Советское правительство не может признать основательными устные объяснения посла Великобритании в Москве и напоминает о том, что капитан Семенов уже восьмой год содержится в одиночке каторжной тюрьмы в г. Бремберге. Советское правительство настаивает на свидании с капитаном Семеновым одного из сотрудников посольства и ожидает приказа о его освобождении».
Резолюция министра иностранных дел:
«А дело действительно грязное. Я полагал бы, надо освободить. Может быть, по состоянию здоровья?»
7
«МИД Британии рад сообщить вам, что министр юстиции счел возможным амнистировать советского гражданина капитана Семенова как потерявшего способность к дальнейшему несению наказания.
Г-н Семенов будет доставлен на самолете в советский сектор Берлина и передан комендатуре».
Глава 2
Два месяца Григорий возился с черепками греческих чернофигурных ваз. Сначала он занял сразу два стола в кухне, потом завалил письменный стол и слез писать на тумбочку, потом Нина пришла из театра и видит, что и тумбочка уже занята какой-то дрянью, а Григорий приспособился писать на ящике из-под крымских яблок, что она прислала ему в прошлый год с гастролей: покрыл ящик листом зеленого картона, поставил пузырек (чернильный прибор занял бы слишком много места) и сидит пишет. Нина говорить ему ничего не стала, но взяла и перенесла ящик к себе в комнату, накрыла покрывалом и поставила на место туалетного столика, а туалетный столик перенесла ему в кабинет. «На, пиши!» Вечером было растроганное объяснение, и Григорий начал с того, что она не только мать его Петушка, но и…
– Ладно, – мягко оборвала его Нина. Николай отучил ее от всяких излияний. – Ты только дальше-то не расползайся.
Но Григорий все полз и полз. Он занял и этот столик, и опять стало негде писать, и шкаф с книгами, и все подоконники, где раньше стояли только кадочки и горшочки с зеленью, и наконец однажды за обедом, – и как раз выбрал же подходящий день! – воровски погладил ее по руке и запнулся.
– Ниночка, родная, ведь все равно одна сторона стола свободна, что если…
– Хорошенькое дело! – воскликнула Нина скандализированно. – А придут гости, Лена с Сергеем, или Шура, или еще кто-нибудь из твоих?..
– Так ведь на неделю, Ниночка, – воскликнул он, глядя на нее молящими глазами, – даже меньше, дней на пять.
– А Петушок их разбросает?
– Нет, нет, Ниночка! Я ему скажу.
– Да, ты уж ему скажешь! – сердито рассмеялась она. – Ладно! Раскладывайся! Но, слушай, когда же это все-таки кончится? Уже два месяца, и чем дальше, тем их больше, и у тебя что-то ничего, я смотрю, не двигается! Дядька к тебе какой-то ходит в усах…
– Ах, какой же замечательный старик, – сразу засветился Григорий, – главный инженер керамического института – мы с ним проводим интереснейшие работы. Ты знаешь, Ниночка, чернофигурная ваза – одна из величайших тайн истории.
Она усмехнулась:
– Глупый ты мой! Все-то у тебя величайшее – культура, черепки, бронзовые пряжки!
Он схватил со стола насколько черепков.
– Смотри, какой ровный черный, насыщенный цвет! И он блестит, а ведь черепку две тысячи лет! Две тысячи! И сколько столетий он лежал под водой!
– Да, краска изумительная, – скучно проговорила Нина. Ее сегодня мутило, а он ничего не понимал.
– Вот мы и хотим проникнуть в тайну ее состава, понимаешь?
– Понимаю, дорогой, а руки опять в кислоте! Слушай, почему вы от меня прячетесь? Вот даже чай пьете в кабинете – нехорошо, милый, у тебя есть молодая жена, у молодой жены есть хороший самовар.
– Да он такой стеснительный, Ниночка, прямо не знаю, что мне с ним делать, – смутился Григорий. – Видел тебя на экране, и вот…
Нина зло засмеялась. Что с ней делается? Почему ей так нравится растравлять свои раны? Вот она сейчас подумала: нет, мой Николай никогда бы не сказал так, он всех своих гостей без церемоний волок к ней! Вот такой-то, прошу любить и жаловать – знакомься! И она знакомилась с великими, малыми, талантливыми и бездарными, умными и глупыми – и ей со всеми было интересно. Ведь Николай был между ними третий, а ну-ка, найди лучшего собеседника.
– Так я очень прошу, – сказала она мягко и серьезно, – я хозяйка, не ставь меня в глупое положение, Гриша, поработали, а чай пить – ко мне!
– Нина! – вдруг вдохновенно воскликнул он. – Что я тебе скажу: мы накануне разгадки!
– Да? – спросила она.
– Смотри! – он схватил какой-то черепок и сунул ей чуть не в лицо. – Видишь, у нимфы голова черная, а туловище и хвост бурые – это потому, что обжиг был неравномерный! Понимаешь, что это значит?
– Нет, милый!
– Значит, краска вообще была бурая, а чернела только на огне. – Он смотрел в лицо Нины, и у него от восторга даже дыханье перехватывало. – И мы решили: пожалуй, это сок какого-то растения – вот молоко каучуконосов тоже… – И пошел рассказывать.
