Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)
Чувствительное сердце государя
Близкие и родные не узнавали Чернышева – чуть ли не до первых петухов в полку. Какие уж там танцульки! Только однажды случилось – государь на одном из больших балов заметил его, Чернышева, отсутствие и тут же графу и генерал-адъютанту Уварову приказал:
– Ко мне Чернышева приведи. Попеняй ему и скажи, что не одна, мол, дама впала в отчаяние, давно не встречая на балах такого прекрасного кавалера. Впрочем, прямо завтра поутру вдвоем ко мне и приходите.
Встретил ласково:
– Давно тебя, Чернышев, не видел у себя во дворце. Не ты ли, Федор Петрович, как полковой начальник, нашего молодого друга делами завалил? А надо бы разгрузить – он самому мне нужен.
Разговор начался в приемной, через которую государь намерился пройти к себе в кабинет. Однако задержался, чтобы внести ясность, зачем вызывал:
– Ты, Уваров, пожалуй, ступай. Не стану тебя более задерживать. А Чернышев… Подожди, Александр, пока в соседней зале. С минуты на минуту ко мне должен пожаловать его высокопревосходительство герцог Виченцский. Тут же приглашу и тебя.
Не более четверти часа всего, наверное, и прошло, как был введен к государю.
– Хочу представить вам, дорогой Арман, штабс-ротмистра Чернышева, дважды посылавшегося мною к вашему императору. Как мне уже не раз писал Наполеон, сей молодой человек произвел на него самое превосходное впечатление. Даже в Эрфурте, между прочим, осведомился о нем. Кажется, в вашем присутствии, дорогой Арман?
Новый французский посол Коленкур, он же герцог Виченцский, с весьма приятной стороны отличался от своего незадачливого и слишком настороженного предшественника. Поначалу же светский Петербург также не очень любезно приготовился встретить сына знатного маркиза, по каким-то сомнительным причинам перешедшего на сторону революции, а затем с восторгом вступившего на службу к Бонапарту. К тому же он, аристократ, как стало известно, вместе с авантюристом Савари явился будто бы главным зачинщиком, по чьему наущению был схвачен, а затем в Венсене судим военным судом герцог Энгиенский.
Однако настороженная российская столица не устояла. Был морозный декабрь, а залы в доме посла, где он собирался дать бал, оказались убранными живыми цветами. Настоящая весна в разгар зимы! Столы для ужина накрыты на четыреста кувертов. В сервировке такие чудеса, что и в Париже было бы в диковинку. Но и это еще не все. На званый ужин, сообщала молва, завезли столько и таких экзотических угощений, особенно фруктов, каких здесь никто и не видывал. Столы ломились от ананасов, бананов, апельсинов и мандаринов, доставленных, говорили, из Англии, минуя строгую, установленную самим французским императором торговую блокаду. Да и в России, что нашлось в богатых оранжереях, все с молотка скупил посол. За семь груш, божились, этот герцог выложил целых семьсот рублей!
Тогда и дрогнул Петербург. И с той поры весело кружился на Коленкуровых балах. А чтобы пресечь слухи об участии в злополучной казни, говорят, предъявил маркиз Александру документы, полностью будто обеляющие его роль в сем печальном происшествии.
Правда, особо злые языки не переставали утверждать, что-де свой своего покрыл. Намек был многим понятен: один – соучастник бурбонской казни, другой – убийства венценосного отца.
Как бы там ни было, а сошлись посол Франции и российский государь – ближе некуда. На приемах и парадах место ему – первое. Приглашения к обеду – всенепременные. И ежели вдруг не появлялся день-другой, туг же записочка, собственноручно, в нетерпении, набросанная: «Мне досадно было узнать, милый Арман, что вы все еще хвораете. Жду вас, как только почувствуете себя лучше». Или такое послание, например, отправлялось с гонцом: «Доставьте мне удовольствие, генерал, прийти ко мне через полчаса во фраке. Я имею сообщить вам нечто довольно интересное. А.»
Те же злые языки, сплетничая об очень уж близких отношениях российского генерала и французского посла, ехидно заключали: скоро он, Бонапартов ставленник, и указы для России начнет писать! А почему бы и нет? Ибо кто-то уверял, что сам слышал, как Александр Павлович однажды сказал Коленкуру:
– У нас с вами, милый Арман, настолько много общего в мыслях, что я подчас теряюсь – где мои, а где ваши слова. Иногда даже, оставаясь один, я вдруг ловлю себя на мысли: как мне вас в данную минуту не хватает! А что если между моим дворцом и вашей дачей в Царском Селе провести телеграф, чтобы нам с вами постоянно общаться?
Как бы там ни было, а повелось: каждый свой день император уже и не мог начать без того, чтобы не увидеться с родственною душою.
Нынче в основе свидания тоже лежала не просто любезность, перешедшая в привычку. Коленкура следовало сделать свидетелем и участником акта, который недавно втайне задумал, а ныне решил как бы невзначай, а в то же время и весьма пышно, представить Александр Павлович.
– Месье Чернышев? – улыбаясь, посол франции вдохновенно пожал руку новому знакомому. – Да, я помню вопрос моего императора о вас. Знаю и о его расположении к вам. И хочу уверить: у Наполеона прекрасная память. Того, кто произведет на него впечатление в первую же встречу, он запоминает навсегда.
И тут же – с полупоклоном к Александру:
– Однако в дружеском расположении моего императора к месье Чернышеву я в первую очередь, ваше величество, усматриваю знак высочайшего уважения и любви его величества к вам, императору великой России. И – свидетельство удивительной, ваше императорское величество, способности вашей подбирать себе таких одаренных и на редкость преданных и исполнительных помощников, как наш юный друг.
Александр Павлович подарил послу одну из своих ангельских улыбок и тут же обратился к Чернышеву;
– Штабс-ротмистр! Вам уже, разумеется, известно, что Австрия вступила в войну с доблестными французскими войсками. Россия предпринимала все усилия, чтобы убедить австрийское правительство не прибегать к крайним и, увы, не могущим принести положительных результатов мерам. Но, как видим, никакие резоны не подействовали. Остался единственный аргумент – сила. Потому я, исходя из обязательств долга и высокого чувства дружбы по отношению к союзной Франции, отдал приказание – перейти границу Австрии и соединенными силами наказать того, кто нарушил мир.
Вступление получилось длинным, каким-то обтекаемо-вязким, слишком уж выставляющим напоказ верноподданническую роль России в этой неприятной для русского императора истории. Потому и речь вышла такою – скорее официальной, нежели искренней.
Однако главный смысл все же заключался не в словах. Они были как бы оболочкой, своеобразной конфетной оберткой, в которую и должно быть заключено самое существенное. Именно то, что без этой обертки выглядело бы не сладкой, а горькой пилюлей.
– Меж тем, чтобы собраться и выступить в поход армии, мною отряжаемой, – поворот всем корпусом к Коленкуру, – необходимо, естественно, время. Но Россия должна быть именно теперь, в сей исторический момент, там, где союзные французские войска уже проявляют свою невиданную воинскую храбрость. Потому я хочу немедленно направить в вашу главную квартиру своего представителя. Пусть русский мундир появится во французском генеральном штабе как неопровержимое свидетельство нашего союза. И для этой высокой чести я, господин посол, не нахожу никого достойнее, чем кавалергард Чернышев, не однажды милостиво принятый моим августейшим братом императором Наполеоном.
– Лучшего выбора, ваше величество, смею заметить, вы не смогли бы сделать, – отступил на шаг и чуть изогнулся в полупоклоне посол.
Главное было произнесено. Тем не менее Александр Павлович заметил, что сказанному все же не хватает чего-то самого необходимого, что продемонстрировало бы другу Арману всю глубину его, императора, волнений, всю гамму чувств его чистой и светлой души. И он, как всегда, безукоризненно легко и естественно нашел те слова, которые наиболее приличествовали моменту.
– Как я завидую тебе, Чернышев! – Глаза Александра Павловича заблестели, наполнившись слезами. – Ты будешь рядом с великим полководцем во все моменты проявления им военного гения. Вступишь как бы в самые начальные классы его школы. Может ли быть лучший случай для человека, выбравшего военную карьеру?
«Боже, как велик и проницателен мой государь, – подумал Чернышев, – как он верно и безошибочно угадал мои стремления. До какой же степени он добр, благороден и справедлив!»
Тотчас все эти чувства захотелось высказать вслух, если бы не Коленкур, ловко подхвативший слова императора.
– Позволю себе заметить, ваше величество, – произнес герцог Виченцский, – как было бы в высшей степени великолепно, если бы рядом с императором и полководцем Наполеоном оказались бы и вы – само воплощение нежной любви и верной дружбы!
Мгновенно выражение крайней чувствительности на лице императора сменилось подобием сокрушенности.
– Признаюсь вам, милый друг, сие желание не раз в эти дни приходило мне на ум. Ах, если бы я без особых затруднений мог покинуть Петербург хотя бы на два месяца, я был бы уже там! Но мое пребывание здесь будет не менее плодотворно. Скажу вам откровенно, мой друг: я раздражен медлительностью и апатией моих военачальников. Какие средства мне найти, чтобы повлиять на них теперь, когда армия уже давно должна находиться, к примеру, в Галиции? Финляндия и Турция отвлекли всех деятельных и опытных офицеров. Вы не поверите, милый Арман: чтобы назначить главнокомандующего армией против Австрии, мне пришлось обратиться к престарелому генералу, живущему, фигурально выражаясь, должно быть, уже второй век, к ветхой развалине, уцелевшей от древних войн. Князь Голицын ведет кампанию, как это делалось в его время, не торопясь, шаг за шагом. Он вовсе и не подозревает того, что правила и достойные подражания случаи Наполеоновой тактики внесли много нового в полководческое искусство.
И – сокрушенным тоном, но с видом полной искренности:
– Все это еще старая отрыжка Семилетней войны… Не станем его торопить, а то он, Голицын, совсем наделает глупостей. Однако, чтобы вы правильно поняли меня: это не злая воля моих генералов. Мы – неторопливы, но идем все же прямым путем. Вот почему я посылаю одного из лучших и многообещающих моих офицеров в школу величайшего полководца.
Холеное, гладко выбритое лицо Коленкура все еще хранило выражение восторга, когда он вышел из кабинета российского императора.
И только, пожалуй, дома, уже в собственном служебном кабинете, это выражение исчезло. И заменилось, как и давеча на лице Александра Павловича, глубоким раздумьем и озабоченностью.
«Как мне удалось убедиться в личном разговоре с императором России, – перо скользнуло по бумаге, – военная помощь нам будет затягиваться и, вероятнее всего, сведется к нулю».
Рука тотчас перечеркнула написанное. И на бумаге появилось другое:
«Император Александр разделяет с вами, сир, всю тяжесть забот в вашем нелегком предприятии. Потому в самое ближайшее время в вашу главную квартиру имеет честь прибыть личный посланник его императорского величества, чтобы символизировать обоюдную и нерушимую дружбу двух великих держав».
Перо снова, как бы в раздумчивости, нависло над бумажным листом и оставило на нем жирную кляксу.
Не то! Надо все взвесить. Всесторонне и холодно. И даже, может быть, несколько обождать с отсылкой донесения.
Наполеон нетерпелив и потому подозрителен. Но разве не искренен со мною российский император? Разве я сам не вижу, как ему нелегко и непросто?
«Однако вы, Арман Коленкур, герцог Виченцский, служите не ему, а Франции и ее императору! – остановил сам себя посол. – Именно потому, чтобы в первую очередь не навредить собственной стране, я, посол, и должен быть нетороплив и предельно осмотрителен».
Урок и экзамен
Это легко было вымолвить: на войну, к Наполеону. А где он сейчас со своими армиями? И где тот театр войны, на котором в эти, должно быть, самые дни, разыгрывается одна из грандиозных мировых битв?
Когда-то к сердцу Австрии русская императорская гвардия шла прямою дорогой – через польские земли, древний Краков и Моравию.
Ныне такой маршрут был заказан: русские для австрийцев уже считались противниками. Посему – скачи в обход, считай, вокруг всей Германии. И через Баварию, где начались первые бои, австрийцев с французами, следом за Наполеоновыми войсками – в их ставку.
Как и у нас до Киева доводит язык, так и тут, в чужестранных краях, привел он царского посланца в Санкт-Пельтен, город неподалеку от Дуная.
В главную квартиру доставили сразу и тут же, как в Байонне, – Савари, их сиятельство герцог Ровиго. Бросился целоваться и так шумно и восторженно приветствовал, что из комнаты рядом выбежал Констан, Наполеонов камердинер.
– Ваше высокопревосходительство, осмелюсь спросить, что за крики? Император просил выяснить причину.
– Вот – гость от царя Александра. Ведите его тотчас к его величеству. И не мешкайте, Констан, чтобы не получить от императора затрещину, – притворно-грозно распорядился Савари.
– Так император же… – почему-то замялся Констан.
– Ах, вы еще рассуждаете! Тогда затрещина за мной, – смеясь, пригрозил герцог.
Первое, что почувствовал Чернышев, вступив в просторную комнату, – пар. Да, обыкновенный, жаркий и плотный пар, как в какой-нибудь бане.
– Прошу меня извинить, господин Чернышев, за то, что принимаю вас не совсем в обычном виде. – послышался голос Наполеона.
Глаза Чернышева наконец разглядели белую мраморную ванну и сидящего в ней по плечи в воде императора.
– Разумеется, я не ожидал, что вы из России прибудете именно в то время, когда я обычно купаюсь. Так что в следующий раз заранее извещайте меня о своих намерениях. А если без шуток, я всегда рад вас видеть.
И – к Констану:
– Добавьте, пожалуйста, милый Констан, еще воды, да погорячее.
– Ваше величество, куда еще? И так кипяток!
– Видите, Чернышев, столько лет мы с Констаном вместе, а он не может привыкнуть к моим особенностям: один час в горячей ванне – как только я могу вытерпеть – равносилен для меня четырем часам сна. Представляете теперь, какое количество часов можно сберечь для полезных дел! Я уже не говорю о том, что ванна чудодейственно укрепляет организм.
Белые клубы пара вновь поднялись к потолку. Чернышев присел на предложенный ему поодаль стул. И, нисколько не чувствуя смущения от непривычного приема, тут же поведал о том, что такое русское баня.
– Простите, ваше величество, – засмеялся он, – но жару у нас поддают поболее. И – березовым веничком по всему телу. Зимой же – прямо из парной в снег. Если ваше величество когда-нибудь изволит посетить Петербург и Москву, я сочту за величайшую честь познакомить вас со всеми прелестями наших купаний. Герцогу Ровиго в свое время я предлагал попариться, но он, признаюсь, отказался.
– Да что они, мои генералы, понимают! Вон Мюрат. Прискакивает в Париж, выиграв накануне несколько битв, – и не может остановиться, сбросить с себя возбуждение. Между тем умение в нужный момент расслабиться и отдохнуть, сняв сапоги и приняв ванну, это, пожалуй, такая же умная вещь, как и умение двое суток пробыть в седле. Вот в Польше и Пруссии перед Фридландом…
И Наполеон поведал, как зимою в начале восемьсот седьмого года в течение двух недель подряд он не снимал сапог. Вся армия жила среди снегов, без вина, без хлеба, питаясь одним гнилым картофелем и конским мясом… Что ж, когда надо – так надо. Но если представляется возможность между боями выкроить час-другой, почему бы ею не воспользоваться?
Император уже стоял перед гостем, накинув на себя фланелевый халат. В руках – грубая щетка. Констан сливал ему на грудь одеколон, а он растирал по телу. Потом подставил камердинеру спину – массажные процедуры всегда следовали за водными.
– Однако что пишет мне брат Александр? Разрешаю вам, Чернышев, вскрыть пакет и прочитать мне письмо. От вас у меня нет секретов, как, надеюсь, и у вашего императора от вас, его личного адъютанта.
Письмо оказалось коротким. Наполеон, выслушав его, тут же произнес:
– Русский мундир в моем генеральном штабе! Благодарю моего брата императора Александра. Тем более, что под этим мундиром – благородное сердце офицера, которого, признаюсь, я искренно полюбил. Но где тридцать, сорок, семьдесят тысяч мундиров, которые император Александр обещал мне выставить против вероломных австрийцев? Послание поясняет: армия собрана и переходит границу. Но я – у ворот Вены, которую не сегодня, так завтра возьму. Значит, только для участия в параде по случаю моей победы придет ко мне русская армия? У меня для этих целей сеть и своя. Та, которую еще никто не побеждал ни в боях, ни на высочайших смотрах. Что же, покоримся обстоятельствам. Вы не против составить завтра с утра мне компанию? Я намерен поехать на рекогносцировку.
В седьмом часу утра гость застал Наполеона за бритьем. Брился он сам, а услугами Констана пользовался, когда просил подать флакон с одеколоном или свежее полотенце.
Коротко ответил на приветствие и тут же заметил:
– Представьте, пользуюсь только английскими ножами – превосходная сталь! Но вскоре я закрою все до единого европейские порты. И тогда мы сами станем производить товары, которые умеют делать на этом острове.
Он обернулся и увидел в руках Чернышева бумагу, свернутую трубкой.
– Что это?
– Бюллетень, ваше величество, который издается для вашей армии. Одно сообщение в нем, будет мне позволено заметить, вызвало у меня крайнее недоумение, поскольку сообщение это касается меня.
– Чем же вы расстроены, хотелось бы мне знать?
– В бюллетене я назван графом, полковником и личным адъютантом русского государя. Между тем…
– Между тем, – нетерпеливо перебил его Наполеон, – вы хотите сказать, что не являетесь ни тем, ни другим, ни третьим, так? Что ж… Тогда, сударь, прошу вас выйти к моим войскам и объявить им об этом. Уверяю вас, каждый солдат, который готов отдать за меня жизнь, задумается: а так ли уж на самом деле русский император ценит и уважает нашего императора, если вместо личного адъютанта посылает в качестве доверенного лица, простите меня, случайного офицера.
Монгольские глаза Чернышева заметно сузились:
– Мне подобное почитание не прибавит, ваше величество, достоинств и талантов.
Полотенцем, взятым из рук Констана, Наполеон вытер со щек остатки мыльной пены.
– У меня офицер ваших достоинств был бы уже генералом – вот что я вложил в титулы и чины, которыми приказал вас именовать в моем бюллетене. – И тут же: – Вы знаете, сколько времени я проходил в вашем нынешнем капитанском чине? Четыре месяца! И получил эполеты бригадного генерала, минуя звание полковника. Однако я, простите, не упрекаю ни императора Александра, от которого зависит ваша карьера, ни умаляю ваших высоких достоинств. Наоборот, эти достоинства я подчеркиваю, если хотите, теми способами, которыми я обладаю. Подчеркиваю хотя бы в своих собственных глазах и в глазах моей армии.
Наполеона и Чернышева у дворца уже ждали лошади. Их держали под уздцы мамелюки из охраны императора. У двух других коней, тоже оседланных, прохаживались Савари и начальник штаба маршал Бертье.
Подойдя к лошади, Наполеон, вопреки всем кавалерийским правилам, схватился за луку седла почему-то не левой, а правой рукой. Мамелюк из охраны ловким движением помог тяжеловатому всаднику подняться в седло. Рыжая, чистых арабских кровей, с длинным хвостом лошадь вздрогнула и нетерпеливо перебрала на месте стройными, как струны, ногами.
Сделав вид, что не заметил неловкости ездока, Чернышев несколько повременил с посадкой. И только когда Наполеон повернулся к нему спиной и взял в галоп, легко и элегантно, с некоторой даже рисовкой, вскочил в седло и тронулся за кавалькадой.
Армия Наполеона шла от победы к победе. Восьмого мая тысяча восемьсот девятого года великий полководец, как и в тысяча восемьсот пятом году, стал хозяином дворца австрийского императора в Шенбрунне. А тринадцатого мая депутация жителей Вены во главе с бургомистром преподнесла победителю ключи от австрийской столицы.
Теперь Чернышев своими глазами видел, как не только по штабным картам, но главным образом в буераках и на равнинах, на самых малых высотках и на крутых дунайских берегах готовились Наполеоновы победы.
Как и четыре года назад под Праценскими высотами, великий полководец сам объезжал, а то исхаживал пешком каждую пядь, каждую складку местности. И какое же это было счастье для молодого русского офицера на полях будущих боев следовать за каждым его шагом, слышать пояснения, почему и зачем он так располагает свои дивизии и полки, какие части отводит в резерв, где устанавливает артиллерию.
Перед штурмом Вены, кстати, место каждой батарее и каждой пушке Наполеон определял сам, меряя шагами не одну версту. Он устал, выбился из сил, чуть ли не падал. Чернышев шел с ним рядом. И уже в конце, когда вся артиллерия заняла свои позиции, Наполеон, совсем обессилев, остановился возле одного из орудий и, обхватив руками колесо, чтобы не упасть, прислонился к металлу лбом.
Казалось, ничто не остановит победной поступи Великой армии. Город за городом, селение за селением выбрасывали белые флаги. Только судьба внезапно изменила победителям. Двадцать второго мая не знавшие поражения дивизии Массены и Даву вынуждены были отступить и едва не погибли целиком в водах Дуная. А самый храбрый, самый талантливый из всех маршалов – Лани, едва спасший остатки своего корпуса, умер на руках Наполеона.
В тот день впервые, наверное, армия видела слезы на глазах Наполеона, когда он держал на коленях голову друга и клялся отомстить за его смерть.
Случившееся очень живо напомнило Чернышеву сражение под Фридландом. Как и там русская армия, так и здесь французы оказались у реки на очень узком пространстве под губительным неприятельским огнем. И так же оказались вдруг разрушенными все переправы, по которым можно было бы без паники, организованно отступить. Бесспорно, то было сокрушительное поражение, которого никак не ожидал прославленный полководец.
Пожалуй, на том и заканчивалось сравнение с Фридландом. Потому что тогда для русских та битва стала концом кампании. Наполеон же всю свою волю сосредоточил на подготовке реванша.
Небольшой островок на Дунае Лобау он выбрал плацдармом, который решил укрепить и с которого замыслил такой мощный удар по австрийцам, чтобы теперь они захлебнулись в своей крови, как его полки в волнах Дуная. Каждый день, переодевшись в форму рядового, как когда-то под Аустерлицем, он садился в лодку, переплывал рукав реки и там, на острове, на глазах у неприятеля, сам руководил постройкой укреплений, размещением пушек и складов для пороха и ядер, переправой все новых и новых полков.
Весть о том, что великая армия, доселе не знавшая поражений, дрогнула, конечно, уже дошла до всех европейских столиц. И это, знал Наполеон, наверняка обрадует всех его недругов. Накануне схватки с Австрией наступление Наполеоновых войск терпело неудачу за неудачей в Испании. Потому-то австрийцы так смело вступили с ним в войну, полагая, что, увязнув в Испании, он будет вынужден бороться здесь, в центре Европы, одною рукой. И что ж, предсказание сбывается? Теперь многие государства и княжества, которые французский император подмял под себя, могут поднять голову. А как же могучий союзник, дружественная Россия, которая связана с ним узами Тильзита? Ясно, что Александр не спешит выполнить свои обещания, и маневры его войск у границ Австрии не более как дымовая завеса. А что на самом деле означают сии движения русских полков, особенно теперь, когда он, Наполеон, получил такой удар, который, можно сказать, обезобразил его, физиономию? Австрию и Россию связывают давние узы, более надежные, чем скоропалительный Тильзит. Не возобладают ли в России над Александром силы, которые спят и во сне видят, как бы разорвать франко-русский союз?
Откуда почерпнет российский царь сведения о том, что произошло на берегу Дуная? Конечно же, в первую очередь из донесений своих европейских послов, из выходящих в Европе газет. Но вот же здесь, во французской армии, его глаза и уши – специально прикомандированный к главной квартире офицер. Только его донесению он должен поверить как свидетельству наиболее точному и правдивому. Не на слухах оно должно быть основано, а на том, что видел сам находившийся на месте боя. Так как же оценит минувшее сражение Чернышев, как назовет его – позором французского оружия или досадным стечением обстоятельств, как считает произошедшее и он сам, Наполеон?
Однажды, возвращаясь в лодке с острова Лобау, Наполеон обратился к Чернышеву:
– Через час я отправляю своего курьера в Петербург с письмом к своему послу. Прекрасный случай – присоединить и ваше донесение царю к моей почте.
– Ваше величество полагает, что я в таких коротких отношениях со своим государем, что имею право писать ему личные письма? – поняв, что ему готовится ловушка, Чернышев попробовал увильнуть.
Однако Наполеона трудно было обмануть.
– Ваша переписка с царем для меня не секрет, – сказал он. – Зачем же вы сюда посланы, если не сообщать постоянно его величеству о том, что происходит в моей армии? Другое дело, если вы не решаетесь довериться услугам почты императора Франции. В таком случае я расценил бы ваше колебание как недоверие лично ко мне, императору, который вам-то как раз полностью доверяет и, как вы убедились не однажды, не таит от вас никаких секретов. Кроме личных симпатий нас еще связывают союзные интересы, не так ли?
Дальше изворачиваться было нельзя, следовало менять тактику. Наполеон, как и подобает великому стратегу, в данном случае победил. Но как сделать, чтобы не показать, что он, Чернышев, застигнут врасплох?
– Ах, ваше величество, видимо, имели в виду, чтобы я отправил в Петербург сообщение о том, как доблестно сражались в последних боях французские войска? – обрадованно произнес Чернышев. – Так это я безусловно обязан сделать и сделаю с превеликим удовольствием. Я как раз обдумывал свое послание и несказанно обрадован тем, что наши мысли сошлись. Поначалу же, ваше величество, я не совсем верно понял ваше предложение. Мне показалось, что речь идет о каком-нибудь частном письме, которое вы предлагаете мне написать моему государю.
– Я доволен, что недоразумение разрешилось, – произнес Наполеон. – В таком случае, ступайте с письмом к Шампаньи. Именно он будет отправлять мою почту.
Перья, бумага и личная печать Чернышева остались в его коляске, которая находилась теперь где-то в тылу. Об этом он и поведал Шампаньи.
– Стоит ли о том беспокоиться? – заулыбался министр иностранных дел. – Вот вам все, что необходимо для эпистолярных творений. К вашим услугам – и мой собственный стол. Надеюсь, вам здесь, в моей комнате, будет покойнее, нежели где-либо в другом месте, среди шума и толчеи главной квартиры.
«Не может быть сомнения в том, что мое послание будет непременно прочитано министром, а то и самим Наполеоном, – подумал Чернышев. – Иначе ловушку и не следовало бы предпринимать. Но что их в таком случае беспокоит, что интересует?»
Если бы Чернышев слышал о битве под деревушками Асперн и Эсслинг от кого-либо со стороны, мог бы склониться к мысли, что дрогнула Наполеонова военная мощь. Но он был здесь и видел, что случилось на самом деле. Да, австрийцы отчаянно сопротивлялись и преодолеть их было не просто. Но туг, кроме отчаянного сопротивления противника, на сцену выступил рок.
Когда французы двинулись грозной лавиной через Дунай, под ними вдруг надломился мост. Других переправ не оказалось – их смыло паводком. Дивизии, уже перебравшиеся на остров Лобау, таким образом оказались без подкреплений, без пороха и снарядов. Надо было отходить. Но отход как раз и превратился в поражение.
Рассказать на бумаге о том, чему сам был свидетель, Чернышеву не составило труда. Вся загвоздка заключалась в том, как обозначить итог сражения. Иначе говоря, как сказать о поражении, не называя случившееся этим словом.
Ежели бы наш герой отправлял письмо своею почтой, вряд ли бы он избежал назвать случившееся разгромом Наполеона. Но теперь его слова будут прочитаны здесь глазами самого полководца, и они навряд ли придутся ему по душе.
Нет, Наполеон не боялся правды. Он боялся реакции на эту правду в Петербурге и других столицах. Потому он хотел, чтобы отсюда, из его главной квартиры, в Петербург ушло сообщение, которое бы и не скрывало истину, и в то же время ее не преувеличивало. «Найдет ли такие слова Чернышев?» – думал Наполеон.
И Чернышев понимал, чего хотел бы от него французский император. Но в то же время он, посланец русского царя, ни в коем случае не мог и не хотел ни на йоту покривить душою и исказить истину.
Значит, в таком случае требовалась, может быть, всего одна фраза, но такая, чтобы в ней одновременно заключалась правда и в то же время она не ущемляла самолюбие Наполеона. И эту фразу, сидя за столом Шампаньи, под его пристальным приглядом, Чернышев все-таки сыскал.
«Если бы во время грандиозного и кровопролитного сражения, о котором я, ваше величество, имею так подробно вам донести, – заключил Чернышев свое письмо, – австрийской армией командовал Наполеон, то совершенная гибель французов была бы неизбежной».
На другое утро Наполеон потребовал Чернышева к себе:
– Что же это вы, милый друг, заставляете ждать вас к завтраку? – совсем по-домашнему встретил гостя император. – Для того я и отдал распоряжение, чтобы ваши апартаменты были рядом с моими и мы постоянно находились в обществе друг друга.
– Весьма, ваше величество, польщен честью, – обрадовался Чернышев, понимая, что его вчерашнее письмо император прочел и остался им весьма доволен.
Экзамен был выдержан. Наполеон еще раз убедился, что рядом с ним оказался незаурядный дипломат и его способности следовало бы использовать в свою пользу.
– Вы не станете, Александр, возражать, если я попрошу вас съездить в Вену и постараться узнать образ мыслей ее жителей, – предложил Наполеон. – Я мало доверяю донесениям моих генералов и полиции. Вы же, как русский, можете лучше французов собрать сведения о расположении умов в австрийской столице. Хотя там мои войска, но рано или поздно все ведь должно закончиться миром. Так какими видятся венскому обществу условия этого мира, если в ближайшее время я положу их армию на обе лопатки?
