Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)
Мужской разговор в дамском обществе
«И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «черт побери все!» – его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудесное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мелькании, где не успевает означиться пропадающий предмет, только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи…»
Да, какой же русский не любит быстрой езды?
Эго будет сказано потом. Когда? Да, верно, лет тридцать спустя. В ту самую пору, когда наш герой – хотя сии слова будут написаны великим классиком нашим не о нем, – в чинах недосягаемо высоких, да не на тройке вовсе, скорее восьмериком будет нестись из одного края России в другой, а впереди, по бокам и сзади него – конвой лихих удальцов-молодцов уланов и казаков.
Но – стоп! – не станем залетать вперед, даже ежели тройка, которая мчит нашего героя теперь, – и впрямь птица-тройка.
Пока версты, которые проносятся мимо возка флигель-адъютанта, – не версты российские, а сначала – французские да немецкие, а вот уже за схваченной льдом Вислой – польские. И только за ними откроется Россия, что ровнем-гладнем разметнулась на полсвета.
Однако, лишь миновав Варшаву, тройка замедляет свой бег. Надо поворачивать строго на север, как уже без счету торил он здесь свой путь. Но черт побери, разве провалится мир или вовсе небо упадет на землю, коли сделает он крюк и завернет на часок-другой в местечко, куда его давно уже приглашали?
– Трогай! Па-а-шел!
И вот на пологом холме прямо перед путником – темная громада старинного замка, за которым костел. А далее, уже внизу – россыпь каменных и деревянных, поставленных улицами, домов. Бяла Подляска. Основанный вроде в незапамятные времена князьями Радзивиллами городок.
По устланной ковром лестнице – наверх. Высокая, с массивной мебелью гостиная. Со стен смотрят древние, словно взгляд их пронизывает тьму веков, лики. Основателей и продолжателей одной из самых известных литовско-польских фамилий, сподвижников королей Речи Посполитой – князей Радзивиллов.
– О, дорогой наш соотечественник! Наконец-то вы, граф, соизволили посетить нас в кромешном нашем уголке. Я очень этому рада.
Приятный знакомый голос заставил Чернышева оборотиться от полотен. В дверях показалась она, Теофила Радзивилл, еще более восхитительная, чем запечатлелась в его сознании с того памятного летнего дня на балу в австрийском посольстве в Париже. На сей раз княгиня была не в белом, а в темном платье, пепельные волосы были забраны сзади в тугой узел, светлые глаза спокойно и умно глядели из-под высокого чистого лба и губы улыбались едва заметной улыбкой. Ото всей ее фигуры веяло достоинством и вместе с тем мягкой и ласковой приветливостью.
Чернышев поднес к губам ее руку, и в груди его вспыхнуло чувство восторга и восхищения, которое давно уже не посещало его, несмотря на встречи со множеством первых красавиц Парижа и Петербурга.
Княгиня тотчас перехватила его возбужденный взгляд и поспешила заметить:
– Как жаль, что вы не остановитесь у нас хотя бы на несколько дней! Князь Доминик не далее как вчера отправился на охоту в Беловежье. Но если бы ведал о вашем приезде, непременно бы остался и вас никуда бы не отпустил.
– Для меня счастье увидеть вас, – словно не замечая того, о чем говорили ее слова, произнес Чернышев. – Однако я проездом. Я должен был после Варшавы повернуть к Кенигсбергу, но давнее мое обещание посетить вас заставило на несколько часов прервать мою фельдъегерскую гонку.
– О, вы проведете эти часы без сожаления о том, что нарушили свое предписание! – с легким волнением в голосе, безусловно, передавшимся ей от гостя, возразила княгиня.
«Господи, как озарилось его лицо», – заметила она, когда вслед за ее приветливыми словами гувернантка и кормилица ввели милых, как куколки, двух детей.
– Обе девочки? – склонил он колена, чтобы обласкать двух одетых в одинаковые платьица, из-под которых виднелись кружевные панталончики, ангелочков.
– Младшая – Стефания. Ей годик, и она только третьего дня как сделала свои первые шажки, – склонилась к детям рядом с гостем княгиня. – Старший же – Александр. Ваш тезка – так это по-русски?
Чернышев нежно привлек к себе девочку, а потом мальчика, поцеловав их в лобики, и оборотил свое просиявшее лицо к их юной маме:
– Вы счастливая, княгиня! И я, поверите ли, вероятно, впервые здесь, в вашем замке, ощутил светлую зависть к тому, что вам дал Господь Бог, – радость каждый день быть рядом с такими прелестными существами.
– Вы говорите от чистого сердца? – Нежные щеки княгини вспыхнули пунцовым румянцем.
– Никогда и ничто иное в мире меня так не волновало до глубины души, как вид сей божественной троицы – вы и оба ваших ангела, – произнес Чернышев, чувствуя, как его горло перехватывает спазм.
Взгляд княгини встретился с его взором, и она опустила глаза, чувствуя прилив теплой волны, вновь охватившей ее щеки и лоб.
Кроме детей, в доме еще жила мать княгини – графиня Моравская, носившая, как и ее дочь, имя Теофила. Выйдя к столу, она приятно поразила нашего героя моложавостью и живостью характера, хотя возраст ее, вероятно, приближался к пятидесяти годам. На графине была широкая черная бархатная мантилья, выигрышно оттенявшая природную, как и у дочери, белизну ее лица.
Здесь, за обедом, Чернышев узнал удивившую его деталь. Оказалось, что Теофила Моравская – урожденная княжна Радзивилл, ибо доводилась родной сестрой отцу Доминика – Иерониму. Посему и Бяла Подляска, и Несвиж, и десятки других владений в бывшей Речи Посполитой были и ее родовыми местами. Хотя формальным владельцем их ныне значился ее племянник, муж ее дочери Доминик Радзивилл. Все имущество рода к нему перешло от его дяди, старшего брата его отца и Теофилы Моравской – Кароля, воеводы Виленского.
Выходило, отметил про себя Чернышев, Теофила-младшая убежала от своего жениха к кузену. Их чувства друг к другу, видимо, возникли еще с детства, когда они, двоюродные, считались как бы одной семьей. А может, то была обычная привычка родственников-друзей, заменившая любовь? Вряд ли. Простая привязанность не вызвала бы с обеих сторон поступка, требовавшего решительности. Чтобы соединить свои жизни, им необходимо было расторгнуть предыдущие браки. Ей – с неким Старженским, с которым она, собственно говоря, и не жила вовсе, ему – с Эльжбетой Мнишек, которая долго не давала развода.
Первенец молодых Радзивиллов, Александр, родившийся в Вене еще до брака, по австрийским законам получил фамилию отца. Российские же порядки отказывали ему в праве на наследство. Таким образом, наследницей пока считалась годовалая Стефания, родившаяся также в скитаниях, но на сей раз в Париже.
«Романтическая история?» – припомнился рассказ Меттерниха, познакомившего Чернышева с Радзивиллами. Скорее подвиг, потребовавший от молодой женщины всех ее духовных сил. Потому, когда за обедом Теофила-младшая вновь заговорила о том, как жаль, что Доминик и их гость разминулись в дороге и Чернышеву теперь приходится разделять не мужскую, достойную боевого офицера компанию, а пребывать в обществе лишь двух женщин, Чернышев не мог не выразить свое преклонение перед княгиней:
– Напротив, общество такой дамы дарит мне двойное наслаждение. Я вижу в вас воплощение невыразимой нежности и вместе с тем – поразительной воли и самоотверженности, которые могли бы составить честь иному мужчине.
В ответ княгиня улыбнулась.
– О, нет, граф, вы приписываете мне достоинства, которых я, увы, лишена, – непритворно произнесла она. – Но если вам так уж непременно хочется видеть в компании отважную и решительную женщину, то она перед вами. Это моя мама.
Чернышев оборотился к графине и несколько конфузливо проговорил:
– Простите мою бестактность, милая графиня. Вы так очаровательны и женственно милы, что иные качества в вас были бы излишни.
– Охотно прощаю вас, граф, – улыбнулась графиня, давая понять, что слова Чернышева ей очень приятны.
– И напрасно, мама, вы стараетесь уверить нашего гостя в том, что вы – всего лишь очаровательная и милая дама, – вполне серьезно обиделась Теофила-младшая. – Вы – одна из тех, кто не с чужих слов знает, что такое сражение за свободу. В боях вы были солдатом. В огне и пороховом дыму рядом с моим папа, офицером армии Костюшки, вы делили все тяготы наравне с закаленными жолнежами. Разве не так?
И на сей раз Чернышев не скрыл удивления. Впрочем, он знал, что на польской земле вряд ли найдется семья, которая не помнила бы о жестокой поре войны, опалившей этот край. Прошло всего пятнадцать лет, как в Варшаве замолкли последние бои. Польша с тех пор перестала существовать. Это был последний ее раздел. Но еще до последнего передела дважды польские земли отходили к более сильным ее соседям – Австрии, Пруссии и России.
Но то, что считалось поражением в глазах соседей, для поляков было памятью об их несломленном мужестве и отваге, надеждой на то, что Речь Посполитая – былое государство польское, воскреснет и возродится.
Как уголья под остывшей золой, вера эта жила в душе, наверное, каждого – от мала до велика. И в любой семье, как в этой, сидевшей с ним, еще здравствовали живые герои тех битв.
Что делала она, молодая женщина, у которой уже была восьмилетняя дочь, на улицах истекавшей кровью Варшавы? Выносила из-под обстрела раненых, перевязывала, ухаживала за ними. И когда они, разбитые, отступали, спасая себя, терпела, как любой жолнеж, все лишения походной жизни.
В те дни, которые помнила графиня Моравская, Чернышеву едва ли минуло десять лет. Потому он мог открыто смотреть в глаза женщины, видевшие кровь и смерть, которые приносили на берега Вислы вместе с австрийцами и пруссаками и русские войска. Но кем могут оказаться они, сидящие сейчас мирно за столом, если пламя распри вновь опалит русских и поляков?
По окончании трапезы графиня предложила Чернышеву пройти на ее половину, поскольку ее дочери предстояло заняться детьми.
– Моя дочь передавала мне, что вы, граф, в совершенном очаровании от Наполеона. – Движением руки Моравская указала в собственной гостиной место на уютном пуфе рядом с собою. Сама же села в кресло и взяла с маленького столика спицы и начатое вязание.
– Я провел в Австрии возле великого полководца почти всю войну, – повторил гость те же слова, что когда-то в Париже сказал молодым Радзивиллам. Однако теперь не с расчетом придать себе вес и сбить спесь с несколько фатоватого князя, а с интонацией совершенно спокойной и дружеской. – Сие почитаю за превеликое счастье. Я ведь военный. А что может быть большей удачей в жизни для офицера, чем оказаться если и не первым, в силу, скажем, таланта, но все-таки учеником виднейшего полководца?
– Ну это вы, граф, намеренно себя принижаете! – Глаза графини, такие же светлые, как и у дочери, были располагающе приветливы. – Что значит «не первым»? Как раз о вас в Париже говорят, что именно вы изо всех иностранцев самая приближенная к французскому императору персона. Многие мечтают о подобной чести.
– Честь, несомненно, огромная, вы правы, ваше сиятельство, – слегка поклонился Чернышев. – Однако в своем положении я усматриваю прежде всего свой служебный долг – быть аккредитованным моим государем при его величестве императоре французском.
– Великий человек, которому мы, поляки, обязаны всем! – произнесла она, и, как показалось Чернышеву, в глазах ее появились слезы умиления. – Это он вдохнул в нас надежду и сделал так, что поляки снова почувствовали себя единой нацией.
«О каком единстве можно говорить?» – готов был задать вопрос Чернышев, но остановил себя, чтобы не оскорбить гордость женщины, годившейся ему в матери. Да, о какой единой нации речь, если большая часть бывших польских земель – в пределах России, иные же воеводства – по-прежнему под властью Австрии и Пруссии? И лишь в середине бывшей Речи Посполитой, когда-то простиравшейся только на востоке до Киева и Смоленска, – небольшое герцогство Варшавское. И то сие подобие государства – под рукой короля Саксонии и под верховным протекторатом Франции.
Однако Теофила Моравская предвосхитила резюме Чернышева.
– Третий и последний раздел Польши, совершенный по воле российской императрицы Екатерины Второй в семьсот девяносто пятом году, бесспорно, разметал нашу нацию. Однако кто же собрал нас вновь под польские знамена? Именно Наполеон. Он разрешил Яну Домбровскому в составе французской армии сформировать два польских легиона. И боевой дух вновь позволил нашему белому орлу расправить свои крылья.
– Все так. Только где и за что сражались ваши славные легионеры? – решился спросить гость. – Они обагряли кровью камни Италии, которую генерал Бонапарт подчинял французской короне.
– Да, но именно этой кровью поляки купили себе право создать Варшавское герцогство, – воскликнула графиня.
В памяти Чернышева возник Тильзит и слова Наполеона: «Река Висла отныне станет границей между Россией и Францией!» Это было намерение стереть с лица земли Пруссию и никогда не воскрешать уже до этого расчлененную Польшу. Но русский царь не захотел стать виновником еще одной величайшей несправедливости. «Я не намерен строить благополучие своей империи на несчастьи других народов», – отверг он предложение Наполеона. Французскому императору ничего другого не оставалось, как принять мину миротворца – из земель по Висле, которые Наполеон намеревался безжалостно разделить, он создал Варшавское герцогство – государство далеко не самостоятельное, скорее декоративное.
Чтобы напомнить графине все, что произошло на берегу Немана более трех лет назад, Чернышеву ничего иного не оставалось, как высказать свои рассуждения вслух. Графиня тотчас возразила:
– А разве ваш царь поступает великодушнее, числя восточные земли Польши вовсе в составе своей империи? В Варшавском герцогстве – собственная конституция, национальные учреждения, язык. Вильна же, Волынь, наши родовые Несвиж и Мир и все, что к западу от Минска, что было исконной частью Речи Посполитой, – ныне русские губернии, в которых умирает наш язык, где рекрутов-поляков ставят под знамена с ненавистным двуглавым орлом.
– В годы своей юности наш государь дал своему другу Адаму Чарторижскому слово – вернуть полякам полную свободу, возродить их как нацию, – сказал Чернышев. – И царь обязательно исполнит свою клятву.
При упоминании имени Чарторижского лицо графини пошло пятнами, глаза наполнились густой синевой.
– Не говорите при мне о Чарторижских! Родственники последнего польского короля Станислава Августа, низложенного вашей Екатериной, они оказались предателями нашего общего дела. Разве не они как последние холопы пошли в услужение к императрице, которая лишила их родины? Только племянник короля Юзеф Понятовский, как и десятки истинных сынов своей отчизны, оказался верен долгу и чести. Князь Понятовский, как вам известно, ныне военный министр Варшавского герцогства. И я, урожденная княжна Радзивилл, горжусь, что мой муж граф Кароль Моравский – генерал его службы.
– Простите, но мне кажется, что все упования ваши – на будущую из-за Польши войну между Россией и Францией? – спросил Чернышев и заметил, как вновь запылали щеки графини и она опустила вниз голову. – Поверьте, я сочувствую тому, что переживают многие и многие поляки. И – хочу еще раз засвидетельствовать как солдат – преклоняюсь перед вашим, графиня, далеко не женским мужеством и вашей горячей любовью к отчизне. Но намерен в то же время без обиняков вас спросить: неужели вы хотели бы видеть, как ваши прелестные внуки, которых и я сразу же полюбил, как только их давеча увидел, испытали все то, что выпало на вашу долю?
Жар уже схлынул с лица графини, и она снова подняла на гостя свои прекрасные глаза.
– А существует для нас, поляков, иной путь, чтоб обрести свободу и независимость?
– Я бы мог его предложить, – без тени менторства, совершенно дружелюбно произнес Чернышев. – Но выбирать самим вам, полякам – оставаться на крохотном земельном пространстве вдоль Вислы и быть придатком чьих-то чужих империй или прирасти землями с востока и стать вновь великим королевством польским под защитой единокровного братского славянского народа и царя русского. Только, ради Бога, не отвечайте мне теперь же вашим решительным «нет». Это вовсе не предложение через меня, флигель-адъютанта, российского императора, который, разумеется, ничего подобного в отношении вас мне не поручал. Это предложение к душевному размышлению, исходящее от искреннего друга вашего и друга вашей дочери княгини Радзивилл. Проще говоря, выражение моего желания встать на ваше место и подумать: а как бы я сам поступил, попади я в ваше, более чем непростое положение?..
На другой день, рано поутру, у ворот зазвенели колокольца уже снаряженной в дорогу тройки. Графиня Моравская вышла в гостиную попрощаться и благословить путника в дорогу.
Младшая Теофила показалась в дверях с заспанной Стефанией на руках.
– Как, право, неудачно, граф, что вы не дождались возвращения моего мужа! Скоро Сочельник и Рождество – славно бы вместе отпраздновали. Хотя у вас русских Рождество бывает позже? – растерянно блуждал ее взгляд, который она тщательно хотела укрыть. – Однако вам недосуг. Вы везете послание одного великого императора императору другому.
– Мы, Радзивиллы, всегда верно и ревностно служили своим королям, – проговорила графиня. – И нашему гостю графу следует торопиться – долг и честь превыше всего иного на земле, как бы оно, иное, не согревало и не умиляло душу.
Чернышев подошел к княгине и, прежде чем поцеловать на прощанье ее руку, прикоснулся губами ко лбу Стефании.
– Благослови, Господи, вас, дорогая княгиня, и ваших ангелов-детей, – произнес он, чувствуя, как спазмы снова почему-то подступили к горлу.
Гасконец с ликом Марса
Из снежной кутерьмы, вот уже много часов подряд бесновавшейся надо льдами Ботнического залива, неожиданно выросло темное пятно, и хриплый голос окликнул:
– Стой! Кто идет?
– Свои, – глотая холодный ветер, выкрикнул шедший чуть впереди Чернышева и Каблукова закутанный в башлык унтер-офицер.
– Пароль! А то буду стрелять. – Темное пятно превратилось в часового, одетого в длинный, до пят, тулуп с ружьем, вскинутым наизготовку.
– Пароль – штык, – выкрикнул унтер, отворачивая лицо от заряда снежной крупы.
– Огниво! – отозвался часовой. – Извиняйте, вашбродь. Проходите.
Куда же было дальше проходить, если лед кончился и впереди чернела полынья.
Двое сопровождающих рядовых и унтер вызвались поискать обход. Но Чернышев с Каблуковым вскочили в баркас, который тащила за собою охрана, и переправились через пролив.
– Что это за земля, братец? – поинтересовался Чернышев у старшего команды, сидевшего на веслах, когда лодка ткнулась в нагромождение валунов.
– Остров Сигнальный, вашбродь! – вытянувшись по стойке «смирно» отрапортовал унтер и, заметив под башлыком полковничий эполет, добавил: – Так что, ваше высокоблагородие, разрешите доложить: от главных Аланд до нас десять верст. А за энтим Сигнальным – аккурат главный ихний город Стекольный. Сейчас кликну ахвицера.
До Чернышева дошло, что унтер говорил об острове Сигнальскере, куда они теперь же ступили, Стекольным же называл шведскую столицу Стокгольм.
Пожилой, с заиндевевшими усами поручик выпятил грудь и живот колесом, бросил руку к фуражке, срываемой злым ветром, когда взглянул на врученную ему Чернышевым бумагу.
– Ваше высокоблагородие, пожалте в избу. Тут рядом, двадцать шагов.
Прошло всего чуть более недели, как государь император вручил Чернышеву полковничьи знаки, и ему самому доставляло скрытое удовольствие нет-нет да скашивать взгляд на новенькие эполеты. Густо свисала с плеч и тонко позванивала золотая канитель эполетов, когда он делал поворот головой или чуть склонялся в поклоне. Но теперь здесь, в продутой насквозь снеговой пустыне зимнего Балтийского моря было не до любования собою. Да, чуть более недели назад прибыл Чернышев из Парижа в Петербург, проскакав, почитай, через всю Европу, и снова оказался в дороге. Теперь – назад, во Францию, только кружным путем, через самую северную страну, Швецию.
В Санкт-Петербурге, как только объявился в Зимнем дворце, тотчас почувствовал на себе колкие взгляды придворных и уловил растерянный, а то и вовсе возмущенный ропот: опять Бонапарт обставил нашего Александра! Мало того, что-де отверг намерение России предложить шведскому королю в качестве наследного принца Георга Ольденбургского, так – нате вам! – нагло посадил на трон своего маршала, к тому же родственника!
Так под гул недовольных и перепуганных и вступил прискакавший прямо из Франции гонец в царский кабинет и в глазах самого государя прочел ту же самую тревогу.
А как было не проявляться беспокойству, ежели страх будущей войны может теперь оказаться у самого российского порога? Вот она, считай, за летними петербургскими дачами – Финляндия, а за нею – и давний недруг Швеция. Приструнили мы ее в прошлом и позапрошлом году, лишили, можно сказать, половины ее владений. Законно полагали: мирный договор заключен, отныне грозная соседка долго будет зализывать свою обиду, а нам теперь она не опасна. Только рано, видать, успокоились: вместо смирившегося со своею участью престарелого короля, по сути дела, оказался на шведском троне волк в овечьей шкуре – сподвижник и родственник Бонапарта, его боевой маршал Бернадот! Ну как тут, в самом деле, не забеспокоиться? Коль грянет с Бонапартом война, не токмо с польских и прусских границ объявится враг, но вот он, как снег на голову, свалится на нашу столицу – Петербург.
Из Парижа Чернышев доносил императору и канцлеру Румянцеву: маршал Бернадот чрезвычайно хорошо расположен к России и постоянно отзывается о ней очень похвально. А главное, заверял военный атташе, – избрание Бернадота наследным принцем – не каверза Наполеона, а скорее неприятная неожиданность для него самого. И то – не догадки и предположения, а сведения проверенные и из первых рук.
Когда в конце лета до Парижа дошло решение шведского риксдага, Наполеон пригласил к себе Чернышева.
– Я уже направил через Шампаньи в Петербург моему послу герцогу Виченцскому письмо, в котором прошу, чтобы он объяснил императору Александру, что к избранию князя Понтекорво я не имею ни малейшего отношения, – не скрывая раздражения по поводу происшедшего, заявил французский император. – Вас же, Чернышев, я прошу лично уведомить моего брата русского царя, что я в этом деле совершенно никакого участия не принимал.
К этим словам Наполеон прибавил, что если бы Россия в свое время формальною нотой потребовала бы помешать избранию Бернадота, он бы предпринял все меры.
– Как видите, – повторил Наполеон, – я чист перед моим братом российским императором. Отныне меня более интересует не тот, кто окажется в будущем на шведском престоле. Для меня важно другое – будет ли эта страна соблюдать условия континентальной блокады. Поэтому я хотел бы, чтобы император Александр сумел найти способы повлиять на свою непосредственную соседку в этом, важном для нас обоих смысле.
Все это Чернышев передал царю, как только вступил в его кабинет. Рассказал он и о последнем свидании с Бернадотом.
– Князь Понтекорво, отправляясь в Стокгольм, чтобы приступить к новым для него обязанностям наследного принца, просил передать вашему величеству, что он намерен все делать для того, чтобы узы между Российской империей и Швецией упрочились. «Я, – сказал бывший маршал, – буду счастлив дождаться мгновения, когда смогу лично заверить императора России в искренности моих чувств».
– Я помню твои, Чернышев, донесения мне о лояльности, даже сердечной любви маршала Бернадота к моей стране. – сказал Александр Павлович. – Но скажи мне, так уж без сучка и задоринки прошло выдвижение кандидатуры маршала, что, зная их сложные отношения, Наполеон не смог ему помешать?
– Правильнее будет сказать, не успел, ваше величество, – ответил Чернышев.
Александр Павлович вскинул брови, и легкая тень усмешки родилась на его губах.
– Что так? Уж не ты ли как-нибудь встрял в сие дело?
– Пожалуй, самым незначительным образом, государь. Но, вероятно, этого оказалось достаточно, чтобы барон Мернер, привезший Бернадоту предложение, уверился сам в верности выбора и уверил в сем шведского короля. Наполеону же о предложении уже сообщил сам Бернадот, когда дело было уже сделано, а шведский гонец отбыл в Стокгольм, – сообщил царю Чернышев и тут же поведал о том, как убедил княгиню Боргезе принять у себя шведского барона и тем самым как бы дать ему понять в разговоре, что их ставка на Бернадота благосклонно одобряется императорским домом.
– Как это говорится: путь к сердцу солдата лежит через его желудок? А успех дипломата, выходит, через будуар прекрасной дамы? К тому же – дамы императорской фамилии, – и Александр Павлович, усмехнувшись, взял Чернышева под руку и прошел с ним в дальний угол кабинета. – Только не будем говорить о сем дипломатическом маневре моему министру иностранных дел. У-у, он старый холостяк, отменный пуританин в женском вопросе. Впрочем, я подозреваю, только на словах. Есть, есть, Чернышев, и у старика свои милые шалости, которые он предпочитает хранить в секрете. Зачем же мы станем ему выдавать наши собственные, не так ли?
В дальнем углу, где окно и днем было зашторено и царил мягкий и уютный полумрак, за маленьким столиком Александр Павлович продолжил:
– Что ж, Чернышев, вино откупорено и его следует выпить. Придется, не мешкая, тебе отправляться в обратный путь.
– Я полагаю, ваше величество имеет в виду – с заездом в Стокгольм?
– Было бы неучтиво не поздравить мне нового шведского наследного принца, – лукаво произнес император. – Считаю, и тебе будет о чем переговорить со своим добрым другом. Не шутейно же говоря, следует по горячим следам получить от будущего короля и, по сути дела, уже фактического правителя Швеции его подлинные уверения в отношении Российской империи и наших общих дел. Однако меня не перестает беспокоить: не вызовет ли твоя поездка в шведскую столицу подозрений со стороны французского императора?
– Напротив, ваше величество, – возразил Чернышев. – Наполеон как раз просил меня передать вашему величеству свое пожелание, чтобы Россия как ближайшая соседка не упустила возможности напомнить Швеции о ее участии в континентальной блокаде. Почему бы мой визит в Стокгольм не счесть за прямое следование пожеланию французского императора? Более того, по возвращении в Париж я во всех выгодных, разумеется, для нас подробностях доложу Наполеону о моей поездке.
– Не могу, Чернышев, не сказать тебе: ну почему у меня так мало министров и генералов, которые имели бы твой ум? – воскликнул Александр Павлович.
Здесь он выдержал паузу, затем встал и направился к письменному столу.
– Твоя преданность мне и отечеству должна быть достойно вознаграждена, – сказал царь и, взяв со стола излучавшие золотое сияние эполеты, преподнес их к плечу флигель-адъютанта. – Поздравляю тебя, Чернышев, полковником! Смотри, скрепляю указ своею подписью в твоем же присутствии…
Стокгольм или Стекольный, как нарекли его русские солдаты, теперь был всего в каком-нибудь одном переходе, если направиться к нему прямо по льду. Но ветер усилился и уже ревел над всей ширью Ботнического залива настоящим штормом.
– Скажи на милость, Александр, разве мало у нас своих льдов? Эк куда нас с тобою занесло! – крутанул головою Каблуков, разуваясь перед горящей печкой. – Однако, недаром сложили тут русские люди свои головушки. Аланды – ключ от всей, брат, Балтики!
– И – замок на воротах к Петербургу, – согласился Чернышев. – Только надо, чтобы у ворот сих никто не забаловался, чего недружелюбного нам не умыслил.
– О том, чаю, теперь – твоя забота, – подхватил Платон. – Думаю, миссия твоя – не менее по значению, чем маневр в сих краях русских полков прошлой зимою.
В жарко натопленной избе их оставили вдвоем, чтобы могли помыться и перемениться с дороги.
– Ты, вижу, Платоша, меня в Багратионы произвел, который брал эти самые острова, – хотел отшутиться Чернышев.
– Куда там до тебя князю Петру Ивановичу! – не скрывая лукавства, засмеялся Платон. – Говорят, в молодости он и сам был ходок изрядный, но против тебя он оказался бы сосунком. Да и кому бы так перепало, чтобы все дамы Парижа были у твоих ног? Вместе с первой красавицей – самой бонапартовой сестрой. Признайся, Саша, было такое?
Только недавно о чем-то подобном говорил ему сам император. Эх, досужи же люди касаться чужих интриг! Будь то свой брат отчаянный повеса кавалергард или сам император, знаток и покоритель дамских сердец. Но самая верная мужская позиция в сих деликатных делах – обратить все в шутку, не дав ни малейшей возможности задеть ни свою собственную честь, ни честь тех, кого ты ни при каких обстоятельствах не можешь опорочить даже подозрением.
– Императорские постели, – засмеялся Чернышев, – они мне как бы завещаны по родству. Слыхал, Платоша, о Ланском Александре Дмитриевиче? Фаворите самой Екатерины Великой? То дядя мой. А ежели серьезно об амурных делах, иная занозила мое сердце. Да так, друг мой ты милый, что, едучи в Петербург, дал крюк, чтобы только в глаза ей посмотреть.
– Ну а что она-то как сама, Саша? Дальше-то как?
– Что дальше, говоришь? – не сразу отозвался Чернышев. – Дальше, Платон, пора нам с тобою на боковую. Завтра тронемся чуть свет.
На четвертый лишь день смогли сняться с места. И по целине, заметенной снегом, что со всего, наверное, белого света нанес сюда ураган, двинулись в путь.
И снова – то по тонкому, с коварными полыньями, льду Цехом, то через разводья на барке. В самом конце ночи с первого на второе декабря увидели перед собою острые, вознесенные в небо силуэты шведской столицы.
Представляться следовало королю Карлу Тринадцатому. Потому, чуть вздремнув с дороги и оставив Каблукова в российском посольстве, Чернышев направился во дворец.
Король плохо слышал, речь его была затруднена и на аскетически изможденном лице явно читались следы недавно перенесенного апоплексического удара. Меж тем ему, отрезанному и водой, и немеренными заснеженными пространствами от всего мира, и не видевшему целыми месяцами посланцев с далекого материка, очень хотелось поговорить с неожиданно нагрянувшим гостем.
