Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 41 страниц)
И победитель боится поражения
Человек, которому принадлежала почти вся Европа, на самом деле был лишен того, чего в последнее время особенно страстно желал.
Каждый вечер к нему в Шенбруннский дворец тайком приходила молодая, восхитительной красоты женщина, а он не смел ее встретить внизу, у кареты, чтобы проводить в свои апартаменты.
Не парадным, а черным ходом, чтобы не видели посторонние глаза, верный Констан, озираясь по сторонам, провожал ее до августейшей спальни и только тут успокаивался: доставил.
А он, властелин, при одном имени которого трепетали короли и герцоги, не мог не только с нею вместе въехать в свой Париж, но даже показаться вдвоем здесь, на улицах чужой Вены.
И, конечно же, не имел никакого права назвать ее своею женой и императрицей, а ребенка, который должен вскоре у нее появиться на свет. – своим законным наследником.
«Какая же несправедливая и несчастная у меня судьба! – зло произносил он по утрам, просыпаясь один в постели, которая еще хранила тепло ее молодого тела и тонкий запах духов. – Почему я, император, в мои сорок лет, должен уподобляться пылкому юнцу лейтенанту, который вырывается из казармы в увольнение и спешит в бордель, чтобы на гроши, оставшиеся у него от скудного холостяцкого обеда, купить себе сладострастную утеху на вечер?»
Собственно, и он, впервые увидев ее два года назад, ни о чем другом не помышлял, как тут же овладеть ею.
Святые отцы! Он и теперь ощущает необузданный прилив страсти и желания, когда вспоминает тот зимний яркий январский день при въезде в Варшаву, когда толпы народа, запрудив улицы, восторженно приветствовали его, героя-победителя.
Он ехал в карете, опустив стекло, и приветливо помахивал рукою тем, кто кричал «виват» и посылал ему воздушные поцелуи. Не раз и не два кто-то из варшавян, пробившись сквозь плотные ряды охраны, совсем близко подбегал к экипажу и протягивал ему живые цветы.
Однако в ярком свете зимнего солнца, среди букетиков цветов, любовно выпестованных в оранжереях, вдруг перед его взором оказался цветок, которому не было цены, – лицо чистой, кроткой молодой женщины, едва ли полных лет двадцати. Она, отделившись от толпы, тоже приблизилась к экипажу и что-то быстро-быстро произнесла по-французски. Он сумел разобрать лишь слова, выражающие восхищение им и надежду на то, что отныне он, Наполеон, обязательно должен принести свободу Польше.
Весь остаток дня образ юной польки не выходил у него из головы. И какое же было счастье, когда на балу, который дала Варшава в его честь, он снова увидел ее.
Среди блестящих и разряженных дам она выделялась тем, чем, казалось, и выделиться было нельзя – безыскусной простотой, скромностью и какой-то чистейшей невинностью, какую уж никак нельзя было встретить среди высокопоставленной публики.
Ее маленькую фигурку охватывало простое белое атласное платье, покрытое белым же тюлевым тюником, на белокурых локонах не было другого украшения, кроме цветов. Зато взгляд ее фиалковых глаз поражал невиданной кротостью и смирением.
Нет, он больше ничего и никого не хотел видеть, кроме этой сказочной феи, так поразившей его своей наивной чистотой и скромностью среди блистающих бриллиантами и золотом залов Бельведере кого дворца.
«Кто же она и откуда?» – был его первый вопрос, на который со всех сторон поспешили дать исчерпывающие ответы.
Мария – так звали незнакомку – приехала в Варшаву со своим мужем, чтобы увидеть избавителя Европы. Ее муж, семидесятилетний граф Анастасий Колонна Валевич Валевский считался одним из самых богатых и самых знатных людей Польши. Мария, тоже из известного, но обедневшего рода, оказалась почти на десять лет моложе самого младшего внука своего мужа.
Первую кадриль Наполеон танцевал с ней. Боже, у него точно отнялся язык и он ничего другого ей не смог сказать, кроме того, что белый тюль достаточно выгодно выделяется на белом атласе ее платья.
Ночью же он не смог заснуть и утром послал к ней Савари с запиской: «Вчера я видел только вас. Дайте же мне скорее ответ, способный утишить сжигающее меня пламя. Н.»
Да, он снова был лейтенантом, тем невзрачным, маленьким, застенчивым и угрюмым, сжигаемым изнутри страстным и беспощадным огнем желания.
– Ну что, как? – кинулся встретить Савари, когда тот возвратился.
– Сир, она не дала ответа и, осмелюсь заметить, как мне во всяком случае показалось, была возмущена.
Господи, он совершенно забыл, кто он есть на самом деле, он потерял голову.
– Герцог, вы снова поедете к ней и отвезете письмо, которое я сейчас напишу.
«Неужели я имел несчастье не понравиться вам? – выражая объяснимую нетерпеливость, он царапал пером бумагу. – О, приходите, приходите! Все ваши желания будут исполнены. Ваша родная страна станет для меня дороже, если вы сжалитесь над моим бедным сердцем».
Сердце в его груди гулко билось, будто доносился гул пушечных канонад всех бесчисленных сражений, которые он успел уже дать и сумел выиграть. Выиграет ли этот, ни на что прежнее не похожий поединок? Придет, сжалится ли над ним, решится?
Она приехала. Савари ввел ее в самую нарядную залу дворца, в котором он остановился. Она остолбенела, увидев на столе среди букетов цветов бриллианты.
– Это – вам. От меня, – проронил Наполеон и поцеловал у нее руку.
Она вырвала руку и, опустив глаза, произнесла:
– Ваше величество, вы ошиблись во мне. Я не в состоянии заставить себя сделать то, чего вы добиваетесь, даже если вы решили ваше желание купить такими подарками. Я их не приму. Прощайте.
Лейтенант покупал удовольствия за какие-то жалкие гроши. Он же готов был положить к ее ногам весь мир. По крайней мере, сделать свободной ее родину, что могло враз осчастливить миллионы ее соотечественников.
Он так и пообещал ей через три дня, когда она, уступая его настойчивым призывам, вновь посетила императорский дворец и, орошая свое восхитительное лицо слезами, осталась на ночь.
Тою зимою армия Наполеона, наверное, впервые за многие годы кампаний получила перерыв в войне. Дороги были разбиты и отвратительны. Подвоз провианта почти прекратился. Солдаты довольствовались гнилою картошкой и лошадиным мясом, когда оно перепадало. Но зато тою зимой их не убивали и они, хотя подчас по две и более недель не скидывали сапог, могли все же отлеживаться в тепле.
Наполеон остановился тогда в замке Финкенштейн, где когда-то жил Фридрих Великий, а совсем недавно – Фридрих Вильгельм, убежавший в Мемель.
Мария приезжала сюда к вечеру, и верный Констан, если валил сильный снег, брал ее на руки и вносил в теплую залу, где пылал жаркий камин и тихо потрескивали свечи.
Жозефине, рвавшейся в ту зиму непременно разделить с ним походную жизнь, он писал, что ни под каким видом не хотел, чтобы она подверглась лишениям бивуачной жизни. Наверное, тогда он, чтобы окончательно испугать ее нечеловеческими условиями житья, написал ей о том, что в течение двух недель подчас не снимает сапог.
А может, такое и бывало: он, полководец, все-таки более, чем даже самых дорогих ему женщин, в первую очередь любил армию и солдат и часто ел то, что раздобывали они, и спал с ними на полу в какой-нибудь избе, где пахло мужским потом, давно не стиранным бельем и неистребимым запахом войны – порохом и дымом костров.
Если бы он задал тогда, в ту зиму, себе вопрос, кого он сильнее любит – Жозефину или Марию, он бы этим вопросом наверняка внес разлад в свою жизнь, всецело устремленную на осуществление тех целей, которые он привык достигать силой оружия. А для такой жизни ему нужна была полная погруженность в стихию войны и забот государственных. Ночные часы с женщиной были для него действительно лишь часами, а то и просто минутами.
Но оказалось, что и вернувшись в Париж, к первой и законной своей страсти, Жозефине, он временами хотел видеть ее, свою польскую любовь.
Существовала в Париже такая улочка Победы, названная в честь его еще итальянских походов. А для него она имела и другой, не менее значимый смысл. На этой улочке он когда-то снял особняк для Жозефины, потом снимал для тех, с кем иногда сходился, а затем здесь же поселил и Марию.
С мужем ей пришлось расстаться. Однако его родные сестры всюду стали ее сопровождать. Вела она себя в Париже скромно. В чем не отказывала себе, так в туалетах, которые заказывала у самых модных портных.
В Вену Мария Валевска приехала как только умолкли последние залпы Ваграма, и он, полководец, потерял на время главное свое занятие – войну. Тогда и появилась потребность в любви другой – как у всех самых обыкновенных людей.
Все повторялось, как тогда, в Варшаве. Констан привозил ее в сумерках в Шенбрунн и отпускал карету до утра.
Теперь она стала не только смелее – она любила сама. Пока они проходили с Констаном по длинному ряду полуосвещенных комнат, она успевала ему шептать:
– Все мои мысли исходят от него и возвращаются к нему. Он для меня все, моя будущность, вся моя жизнь!
Кроме страстной любви, одно ее беспокоило и волновало: он обещал возродить ее Польшу, но она по-прежнему разорванная на куски – частью под властью России, частью – Австрии и Пруссии… Когда же она станет вновь единой, независимой и сильной?
– Я желаю твоему народу полного возрождения, – успокаивал он ее. – Но представь: слишком большое расстояние разделяет Париж и Варшаву. Смогу ли я всегда, когда в том будет возникать необходимость, мчаться со своими армиями к вам на помощь? Время еще не пришло, чтобы Польша смогла стать самостоятельной. Политика – как веревка, которая лопается, если ее слишком натянешь.
Этого она как раз не могла понять. Не могла понять потому, что горячо любила свою обездоленную родину и потому, что была женщиной, от политики далекой.
«Так зачем же она толкает меня под руку, вмешивается в то, чего не понимает и понимать не должна? – Это бесило Наполеона. – Никогда женщина не должна вмешиваться в государственные дела! Мой трон – не в России, которым овладевали хитрые бабы, верховодя ватагами пьяных гвардейцев. И Франция – не Пруссия, где сумасбродная королева Луиза подняла всю страну против меня и тем самым погубила свое королевство. Наконец, Франция и он не Австрия, пришедшая к позорному концу благодаря тому, что императором австрийцев тоже вертела его последняя женушка…»
Но более, чем огорчений, Мария приносила ему несказанную радость. Тем, что полюбила его. Тем, что отдала ему до конца чистоту своего сердца, которую поначалу так ревниво и стойко оберегала.
Совсем же недавно здесь, в Шенбрунне, она призналась, что станет матерью. Он же, ее любимый, – отцом их ребенка.
– Будет сын? – мгновенно приподнялся он в постели, осыпая ее поцелуями, и тут же откинулся навзничь.
– Что с тобою, любовь моя? – встрепенулась она. – Ты не рад? Он же, ребенок, твоя плоть и кровь!
Ах, разве способна была понять она, что тревожит его в последнее время? Ребенок. Сын. Его плоть и кровь. Но – только не наследник! Только не тот, кого бы он мог открыто назвать своим, оставить ему трон, власть, завещать свои дела и несвершенные замыслы!
У него уже был один такой сын, которому скоро должно исполниться три года. Его мать – Элеонора Денюэль, фрейлина его сестры Каролины, королевы Неаполитанской, живущая на улице Победы, дала мальчишке имя Леон. Укороченное от его собственного. Потому что ничем другим не могла связать своего сына с отцом. И вот, может быть, второй… А нужен ему тот, единственный, который станет не Леоном, а Наполеоном Вторым!
Столько лет он ждал сына от той, которую сделал законной женой и императрицей! Но она не способна больше принести ребенка, несчастный случай лишил ее материнства.
Заглушить печаль он пробовал тем, что, как своих собственных, полюбил и приблизил к себе ее детей от первого брака. Так ее сына Евгения Богарне, который был всего на двенадцать лет его моложе, он усыновил, сделал сначала своим адъютантом, затем вице-королем Италии.
И дочь Жозефины – Гортензию выдал за своего брата Людовика. Чтобы осчастливить их, свою родню? Наверное, и затем – брат и падчерица стали королем и королевой Голландии. Но билась, согревала потаенная надежда: их первенца, в котором будет кровь Бонапартов и Богарне, назвать своим наследником…
Здесь следует заметить, что так оно и случилось значительно позже и уже без малейшего вмешательства самого Наполеона. Сын Гортензии стал впоследствии императором Франции Наполеоном Третьим.
Тогда же он, властелин Европы, метался в отчаянии. И отчаяние подсказало единственный верный для него путь – развод. Поначалу он гнал от себя эту мысль, считал ее недостойной. И тем не менее мысль эта приходила и приходила к нему, пока не овладела где-то в голове и сердце маленьким потаенным уголком, откуда ее уже нельзя было изгнать.
Нет, наверное, у него никогда не будет никого привычнее и дороже Жозефины или желаннее и милее Марии.
А должна быть та, которая станет матерью будущего нового императора.
И на эту роль те, кто занимают троны, всегда выбирают в жены на троне и рожденных.
Смятая постель еще хранила тепло ее тела и запах ее духов. Император встал и кликнул Констана:
– Ванну, мой друг, и – погорячее.
У двери он остановил камердинера:
– Как она? Вы ее проводили?
– Как всегда, сир. Графиня отправилась к себе. Особняк, который вы изволили нанять для ее сиятельства, один из лучших в Вене. Он ей пришелся по вкусу, смею уверить ваше величество. Будут ли еще какие приказания, кроме ванны, массажа, бритья и кофе?
– Распорядитесь, пожалуйста, насчет верховой прогулки. Поеду сразу же после завтрака.
Как всегда на прогулках, Наполеон взял с места в галоп. Следом за ним поскакали адъютанты и свита. Но, видя, как к императору присоединился герцог Ровиго, сопровождающие тактично замедлили шаг.
– Как мне стало известно, сир, – поравнявшись с Наполеоном, произнес Савари, – Чернышев получил указание русского царя по дороге из Петербурга навестить австрийского императора. Ваше величество не считает, что может состояться сговор за вашей спиной?
– Вы о новой коалиции против Франции? – чуть скосил взгляд в сторону своего министра полиции и генерал-адъютанта Наполеон. – Она теперь, герцог, невозможна. Пруссия и Австрия разгромлены. Александру же какой смысл разрывать со мною союз? Оставаясь в дружбе с Францией, он может иметь все, что пожелает. Конечно, связи старых династий Европы дают о себе знать. И России, полагаю, весьма неприятно видеть, как ее бывшая союзница Австрия, точно обесчещенная девка, валяется в грязной канаве. Не исключено, что именно затем, чтобы утешить ее и утереть ее зареванное лицо, император Александр и направил графа Чернышева в Тотис.
– Не имею намерений возражать вашему величеству, но девка, которую завалили на пол с задранной юбкой, никогда не воспылает страстью к своему оскорбителю. Да и вся деревня охотно встанет на ее защиту. Разве не так случалось в наших, к примеру, южных краях?
Наполеон не ответил и дал шпоры коню. Лишь когда Савари вновь его догнал, император резко произнес:
– Все они, сидящие на своих династических тронах, только и мечтают о том, как бы скорее встретиться на моей могиле. Кто я для них? Солдат, который сам водрузил на себя корону. И пусть эту корону я заставил сиять всем блеском чистого золота и алмазов, они же, престолонаследники, запятнали свои цезаре кие наряды кровью отцеубийства, грязью междоусобиц, склок и предательства, – они все равно будут еще долго считать меня чужим в своей благородной семье. И заметьте, герцог, чем больше будут меня бояться, тем сильнее будет их отчуждение от меня, солдатского императора!
– В таком случае вашему величеству остается единственный выход, – сказал Савари: – уложить их в могилу одного за другим. Сколько их осталось, строптивых?
На сей раз Наполеонова лошадь, не получив шпор, замедлила бег, и августейший всадник, свесившись с седла, склонился в сторону Савари.
– А про девку вы забыли? Или уже полагаете, что деревня в самом деле проглотит оскорбление и не встанет рано или поздно против обидчика с вилами и дрекольем? Вы же сами только что меня об этом предупреждали! Нет, дорогой герцог Ровиго, я все больше и больше склоняюсь к иному способу, который заставил бы потомственных венценосцев смотреть на меня как на равного им.
Догадаться было не сложно: в который раз за последний год на ум Наполеону приходит неотвязная мысль о разводе с императрицей и новом браке.
С кем он мог о том говорить? Только с теми, кому особо доверял, от кого у него не могло быть государственных секретов. А дело, которое не давало ему теперь покоя, как раз являлось делом первейшей государственной заботы – на кого оставить империю, создание которой он так блестяще начал.
Нынче здесь, в Австрии, мысль о наследнике его обожгла как-то особенно остро. Туг как бы все сразу сошлось вместе – и признание Марии о ее беременности, и жестокое дыхание смерти, которое дважды его здесь коснулось. Шальная пуля под Регенсбургом попала ему в ногу. И хотя это была не первая его рана, тревога за свою жизнь впервые, наверное, вошла в его сердце. И совсем уже недавно, всего несколько дней назад, на смотру из толпы местных жителей к нему вдруг бросился мальчишка-студент, у которого оказался в руках нож. Опять же потрясло не то, что сталь могла вонзиться в тело – были у него и колотые раны. Заставил внутренне содрогнуться ответ юноши, которого он сам решил допросить. «Если вы меня помилуете и отпустите, – сказал этот австрийский бурш, – я тут же снова возьму нож и попытаюсь вас убить». Пришлось преступника передать в руки Савари, хотя для того он и потребовал к себе мальчишку, чтобы его отпустить.
Имеет ли он право и дальше пренебрегать судьбою империи, не обеспечив при жизни ее будущее?
В конце прошлого, девятьсот восьмого года, после встречи французского и русского императоров в Эрфурте слухи о новом браке стали распространяться все настойчивее. Оказалось, что о сем серьезном, хотя и интимном, предмете шла речь именно на этом свидании. Говорили, что сам Наполеон однажды прямо спросил царя, как бы он и его дом отнеслись к тому, если бы император Франции попросил руки одной из великих княжон, сестер Александра?
Предложение будто несказанно обрадовало царя. Он даже прослезился, сказав, как будет славно, если их политический союз окажется скрепленным еще и союзом семейным. Однако выражение его лица тут же изменилось и он произнес, что приложит все силы, чтобы склонить к согласию императрицу-мать. Сам же он абсолютно уверен, что предложение будет с радостью встречено и ею.
У Савари не оставалось сомнений – Наполеон решился. И решимость его, несомненно, твердая. Отныне герцогу стало еще более понятно, почему в последнее время император так усиленно расточает знаки внимания Чернышеву, так подчеркнуто говорит о дружбе с Россией.
– Вы, герцог, может быть, полагаете, что я слеп и не вижу, кто такой в истинном смысле российский император? – словно угадав мысли Савари, произнес Наполеон. – Александр – хитрый византиец. И ваш вопрос, зачем он послал своего флигель-адъютанта к Францу, должен был, как вы правильно догадались, встревожить и меня. Но я привык вести в политике крупную игру, как привык всегда на поле боя добиваться от противника только крупных сражений и непременно выигрывать их.
– Но такую же игру, смею заметить, ведет с вашим величеством и Александр, хотя он, в отличие от вас, не великий полководец и не выиграл ни одного не только крупного, но и даже рядового сражения, – попытался возразить министр-генерал. – Зачем же привязывать к себе того, кто неверен и коварен?
Лошади шли шагом, но свита не пыталась преодолеть расстояние, отделяющее ее от императора и его спутника. Наполеон оглянулся, удовлетворенно отмстив про себя, что сопровождающие им не мешают, и азартно усмехнулся.
– Полагаю, герцог Ровиго, что вы и сами как генерал не считаете себя первоклассным полевым командиром. Но в проницательности вам отказать нельзя. Неслучайно я сделал вас министром моей тайной полиции. Поэтому не стану от вас чего-либо скрывать и скажу вам вполне откровенно: Россия мне нужна не только как союзник, но и как заложник. Догадываетесь, почему?
Усмешка промелькнула на скульптурно изваянном, с крупными чертами лице Савари.
– Осмелюсь напомнить, сир, поговорку: таскать из огня каштаны для другого…
– И на этот раз – браво! – я не разочаровался в вашей проницательности, мой дорогой министр, воскликнул Наполеон. – Продолжим теперь рассуждения вместе. Ни с какой иной державой я не смогу по-настоящему завоевать весь мир. Только в союзе с русскими! С ними я дойду до Индии и тем сокрушу моего главного врага – Англию. Но если Россию к себе не привязать, она станет преградой, которую придется одолевать лишь в войне с нею. А зачем класть на это все свои силы? Такого медведя, увы, шутя не завалишь…
Воздух поздней сухой осени был чист и свеж. Щеки Наполеона, утратив матовую желтизну, покрылись румянцем. Легко поднимаясь по ступеням, он ощущал, как полно и приятно вздымается грудь, кровь упруго пульсирует в каждой жилке.
– Вас дожидается флигель-адъютант русского царя, – доложил еще в вестибюле дежурный.
– А-а, это вы, Чернышев! – обрадованно произнес император, направляясь к себе в кабинет и приглашая за собой гостя. – Когда-то я вас, граф, из своей походной главной квартиры посылал сюда, в Вену. Тогда вы привезли мне приятные вести, сообщив, что Вена весела и беспечна. Сможете ли вы то же самое сказать мне о Тотисе, граф?
– Не знаю, ваше величество, обрадую вас или опечалю, – произнес Чернышев, – если скажу: Тотис в трауре.
– Я так и полагал! – воскликнул Наполеон. – Что же им еще остается делать, если разбиты в пух и прах?
На языке уже была фраза, которая вдруг припомнилась из разговора с Савари об изнасилованной потаскухе, распятой в сточной канаве. Но он нашел почему-то это сравнение в данном случае неприличным и вслух его не произнес.
– Да. Австрия повержена, и я ее заставлю с этим смириться! – закончил другими словами свою мысль Наполеон и повторил: – Заставлю ее признать полный свой крах, как бы император Франц ни просил меня через вас о снисхождении.
Чернышев еле заметно пожал плечами и словно безразлично произнес:
– Напротив, ваше величество, австрийский император ни о чем подобном меня не просил. Он опечален, но внутренне он тверд, поскольку у него есть армия, которая совсем не разбита. А значит, не разбита и держава.
Левая щека Наполеона слегка дернулась, и он, по своей манере пригнув подбородок низко к самому воротнику, сделал несколько быстрых шагов по ковру.
– Об армии это ваша мысль, граф? – внезапно подойдя близко к Чернышеву, осведомился он. – Только скажите честно, потому что я не потерплю, если те, кого я побил, станут мне угрожать.
Ответ Чернышева был незамедлителен и прям:
– Это мои размышления, ваше величество. Но я осмелился бы предположить, что вы как великий полководец сами не раз приходили к подобной мысли. Действительно, если государство в войне не потеряло свою армию, оно еще живо и достойно того, чтобы с ним поступали хотя и строго, но и уважительно.
– Вы правы, – быстро согласился Наполеон. – Мысль, которую высказали теперь вы, это – моя мысль. Австрийцы в этой войне показали себя не как пруссаки в прошлой моей кампании, позволившие лишить их собственной армии. Потому я и сказан в Тильзите: Пруссия сама стерла себя с географической карты. И я, признаюсь, готов был ее ликвидировать как государство, если бы не заступничество моего брата, вашего императора Александра. Но Австрия сохранила армию и, значит, будет существовать. Однако в этом заслуга ее главнокомандующего, эрцгерцога Карла, талантливого военачальника. И в отличие от его старшего брата, императора Франца, – умного человека.
– Признаться, я не встречался с эрцгерцогом, – вставил Чернышев. – Говорят, он смещен.
– Вот-вот, из-за того, что он – умный, – подхватил Наполеон. – Не он, Карл, хотел со мной воевать, а выживший из ума его старший братец император. Он что, и в самом деле выжил из ума? Передают, что он целыми днями только тем и занят, что, как ребенок, сидит за столом и накладывает на бумагу печати из воска и сургуча. А то, как пирожник, сам готовит печенья.
– Вместе с очаровательной дочерью, – добавил, улыбаясь, Чернышев. – Я имел удовольствие быть представленным этому ангелу. Не поверите, ваше величество, эрцгерцогиня краснеет, когда случается, прямо-таки до корней волос. Чудо, какое это, должно быть, чистое создание.
– Что вы сказали, граф? – перебил его Наполеон. – Ах да, мы с вами вели речь об армии, а в это время на сцене, так сказать, появилась юная эрцгерцогиня. Как в какой-нибудь пьесе, что ставят у нас на театре. Говорите, краснеет до корней волос? У нас во Франции подобное свойственно, пожалуй, простушкам из здоровых крестьянских семей. Однако, смею спросить, почему же император Франц, которого, надеюсь, вы уверили в моем благородном отношении к его народу, не спешит подписать условия мира?
– Видимо потому, что вместе с очаровательной дочерью занят кондитерским делом, – позволил себе пошутить Чернышев.
– Далась вам эта простушка, – усмехнулся Наполеон. Так выведем же из прострации старого Франца и сделаем ему навстречу первый шаг. Пожалуй, я пересмотрю мои требования к стране, которая все же достойно выходит из войны. Вас же, граф, я не смею более удерживать у себя. Хотел бы вас попросить об одном одолжении. Но это, скорее, личные отношения между мною и моим братом императором Александром. Впрочем, я перепоручу дело, меня в данном случае очень занимающее, моему послу в Петербурге герцогу Виченцскому. Пусть это идет по дипломатическим каналам, через министра иностранных дел Франции.
