Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)
– Ты прав, серьезнее вряд ли что можно себе представить: русский генерал протягивает руку к богатствам Радзивиллов! Зачем же иначе он приехал теперь и обхаживает нашу несчастную дочь? Но этому не бывать никогда! Разве такое я желаю своей единственной дочери и, кстати, самой себе, чтобы мы, Радзивиллы, пошли с сумой по миру? Вот о каких мародерах я вела сегодня речь за столом – о тех, кто, учтиво беседуя с хозяевами, тащит у них из-под носа все, что только приглянется.
Чернышева как обожгло. Он стремглав сбежал по лестнице вниз, чтобы оказаться как можно дальше от покоев генерала.
«И это она – обо мне? О моих чувствах к ней, неземному созданию!» – возмутился он.
Спор в кабинете, однако, не завершился. Теперь перешел в наступление генерал.
– Ты вспомнила о владениях Радзивиллов, – повысил он голос. – Но разве можно сбросить со счетов всего лишь одну простую вещь: теперь, когда Польша переходит под власть русского царя, более выиграет тот, кто окажется приближенным к трону. И разве не лучшая гарантия такого успеха – один из самых удачливых генерал-адъютантов русского императора в качестве мужа нашей дочери и, значит, наш с тобою родственник? Думаю, Теофила понимает это лучше тебя, потому что ей надо обеспечить и свое собственное будущее, и будущее ее осиротевших детей.
– Выходит, ты с нею уже говорил о ее будущем? – Возмущение графини еще более возросло.
– Это была ее мысль. Надо лишь подождать, чтобы минул хотя бы год после смерти Доминика, – ответил генерал. – И тогда можно решить дело. Ты представляешь нашу дочь и затем нашу внучку в Петербурге, на балах в Зимнем дворце? А я так и вижу их там, в окружении великих князей, генералов, сенаторов – всех тех, кто составляет, должно быть, самый пышный императорский двор во всей Европе. И моли Господа, моя дорогая жена, чтобы он, граф, не оставил ее и нас с тобою.
– Ну, поступайте с нею оба как знаете! – все еще не смиряя гнева, произнесла графиня. – Только подсказывает мое сердце: на сей раз наша дочь, а с нею и мы попадем в такую ловушку, из которой выйдем все голые.
Этих слов уже не слыхал Чернышев. Утром он объявил, что уезжает. Генерал Моравский растерялся: как же так, невзначай, когда еще об очень многом не поговорили?
О том, что гость мог услыхать их вчерашний разговор, Кароль Моравский не мог и подумать. Как и откуда? Не стал бы граф таиться за дверью и подслушивать. Тем паче, что разговор велся на польском, который гость вряд ли мог хорошо знать.
И впрямь Чернышев понимал по-польски не очень хорошо. Он и не все – слово в слово – разобрал. Но многое, в том числе и тон, в котором о нем говорилось, свидетельствовало: его и впрямь принимают здесь за бесчестного человека, единственные намерения которого – присвоить чужое богатство.
Собираясь в дорогу, он намерился непременно увидеть княгиню.
– Я решил с вами проститься. И, может быть, навсегда.
– О чем вы, граф? – воскликнула она. – Значит, все, о чем вы говорил мне вчера и в прошлое свое появление здесь, в замке, – не правда?
– Нет, правда, княгиня, – опустил он голову. – И вы это сами почувствовали. Потому между нами теперь такой трудный разговор.
– Но тогда что же стало между нами? Мой траур и то, что я пока не могу сказать вам то, чего бы вы хотели от меня услышать?.. Ах, понимаю, граф! Только скажите мне прямо: моя мама всему причиной?
– Княгиня! Я хотел, чтобы ваша жизнь, ваше счастье и будущее ваших детей были безоблачны. Но нет у меня более слов… – совсем не похоже на себя он безвольно опустил руки.
Тогда она сделала шаг к нему и взяла его руки в свои.
– Вы знаете, какая я? – Голос ее от волнения готов был сорваться. – Должно быть, вам кто-нибудь уже говорил, что я ушла из-под венца с человеком, которого любила сильнее, чем того, с которым меня собирались обвенчать. Так вот, если я снова кого-то полюблю, то уйду с ним куда глаза глядят. Но надо, чтобы и он меня так же самоотверженно полюбил… А теперь прощайте, граф. Я сказала вам больше, чем, наверное, должна была сказать.
И она, опустив на пылающее лицо кружевное покрывало, прямая и стройная, шелестя платьем, не оборачиваясь и не останавливаясь, прошла к себе.
«Так что же это, что? Начало или же всему конец? – думал Чернышев, садясь в экипаж. – И с какою целью я ехал – нанести визит вежливости и выразить соболезнование или что-то иное, более важное привело меня сюда? Теперь мне надо дать ответ прежде всего самому себе: конец это или начало… Да, прежде всего – самому себе, а потом – уже ей».
Сила за счет слабости
Сколько уже не дней, а целых месяцев прошло с той поры, а Клеменс Венцель Лотарь Меттерних до сих пор не мог себе простить, что позволил русскому царю первым вступить в Париж.
А все из-за императора Франца, который, как только мог, оттягивал этот важный момент. Вот уже французская столица выбросила белые флаги и с Наполеоном вроде бы все уже решено – едет в ссылку, а дрожь пробегает по всему телу Франца, когда ему напоминают о том, что Париж ждет.
Господи, да что они отрывают от любимого дела – уходит тесто и не заладится, таким образом, печенье, которое он решил испечь по новому рецепту!
На самом же деле – Меттерних знал – императора от настоятельной поездки отстраняет страх. Ладно уж, что там будет с зятем – сам все натворил, пусть теперь и держит ответ. Но его родная дочь, его Луиза, что будет с нею? А что может ожидать белокурого милого внука, для отца, сломавшего себе голову – Орленка, а для него, деда, – отраду и радость.
Поспешишь, кинешься раньше времени – все равно что в воду, не зная брода. Иными словами, поспешностью можешь навредить внуку и дочери. А так, не поспешая и не торопясь, как бы оставаясь в тени, глядишь, и дашь возможность событиям пойти своим чередом. Вдруг оставят их на троне Франции, вдруг переменит свое решение император Александр и сами французы с их ныне главным закоперщиком Талейраном – и произойдет чудо!
Чуда, однако, не случилось, а время оказалось безвозвратно утерянным. Весь Париж точно с ума сошел, ликуя и славя императора Александра. Франца же, как бедного родственника – вот же ирония судьбы! – в столице зятя поселили не во дворце, а в отеле, правда, с напоминающим о былой славе императорской фамилии названием «Боргезе». А уж ему, Меттерниху, пришлось довольствоваться скромной гостиницей «Себастьян».
И всего на каких-то десять дней задержали свой выезд из Вены австрийский император и его всемогущий министр иностранных дел, а такое в Париже произошло, что вряд ли поправишь.
У Клеменса Меттерниха с лица не сходило выражение обиды и в то же время выражение гордости и надежды. В самом деле, как было не обижаться, если у него, бывшего весь, скажем, последний год душою антинаполеоновской коалиции, вырвали, что называется, победу из самых рук?
«Ладно, я еще покажу, на что способен, – говорил себе министр. – Все нити европейской политики вновь окажутся у меня в кулаке, дайте только срок. Пусть, надрывая глотки, славят Александра. Когда-нибудь истинным спасителем Европы назовут меня, Клеменса Меттерниха, первого министра Австрии, истинного победителя Наполеона».
Особенный сарказм у него вызывало решение выслать Наполеона на остров Эльбу, в самой близи от его родины – острова Корсика и в самой короткой досягаемости от берегов Франции.
«Несмышленыши, глупцы, разве не ведают они, и в первую очередь главный и непримиримый Наполеонов враг, император Александр, с кем они имеют дело?
Видите ли, замкнется Наполеон на малом острове, будет получать пенсию, назначать, чтобы не помереть со скуки, парады и смотры своим «старым ворчунам» – батальону гвардейцев, а когда заблагорассудится, выходить в море на предоставленном в его пользование корабле!
Как бы не так, господа. Двух лет не пройдет, и он снова окажется во Франции – и тогда держитесь, все достигнутые вами победы – коту под хвост. Нет, что ни говори, а прекраснодушный царь совершил глупость, и все потому, что в нужный момент рядом не оказалось человека со светлою головою и железной волей, с бесподобным умением ловко и хитро обходить все острые углы политической жизни и обводить вокруг пальца своих соперников».
Меттерних в судьбе Наполеона ошибся на год. Но тут дело не в сроках – в умении разглядеть характер. Характер человека, идущего к цели, не брезгуя ничем и ни перед какими препятствиями не останавливающегося.
А разве сам он, австрийский министр, не был фанатиком собственной мечты, которую он стремился проводить в жизнь, ни с чем не считаясь, кроме личной выгоды?
Наполеон любил повторять: все решают большие батальоны. Отсюда его приверженность к грандиозным сражениям.
Клеменс Меттерних служил небольшой по размерам стране. И добиваться успеха ему следовало совершенно иными приемами.
В минуты душевной откровенности он говорил своим секретарям или очередной любовнице:
– Политика подобна реке. Если неосторожно в нее ступить, неумеху тут же закружит и унесет поток. Редко кому удастся выбраться наперекор течению. Спастись сумеет тот, кто не станет бороться с волной и истощать собственные силы. Вода сама вынесет его на берег.
Аллегория в устах ловкого министра означала простую вещь. Нетрудно играть роль на мировой сцене, находясь в ореоле славы здорового и сильного государства, обладающего неограниченными средствами и неограниченным могуществом. Но если ты тесним со всех сторон, если находишься в гуще противоречивых явлений и вынужден преодолевать тысячи препятствий, то вывести свой корабль, который двадцать лет трепали ветры и терзало ненастье, снова в открытое море, преодолев теснины и мели, – это уже искусство, и оно дано немногим.
Помните, мой читатель, как после жестокого поражения в войне с Наполеоном Австрия стояла на грани гибели? Но Меттерних в разговоре с Чернышевым, цинично намекая на свои победы над женщинами, в том числе и над сестрою французского императора, Неаполитанской королевой и женою Мюрата Каролиной, обещал найти ключик и к сердцу Наполеона.
Австрийская эрцгерцогиня, которую он положил в брачную постель французского императора, враз вывела Австрию из униженного положения повергнутой ниц державы и сделала свою страну чуть ли не самой надежной союзницей могущественной в Европе империи.
Меттерних, потирая руки, похихикивал, довольный.
«Течение – само по себе. Пусть все думают, что я ему покорен и полностью в его воле. Но руль-то держу я, и держу крепко! Как же иначе? Это он, которого я на время задобрил, привык идти наперекор волнам и крупно рисковать. А какой резон Австрии во всем следовать за сумасбродом? У нее – свои принципы и своя история, свои давние враги и такие же давние друзья. Однако и в отношениях с друзьями и врагами Австрия прежде всего обязана думать о своей выгоде».
Когда Великая армия только начала подтягиваться к Висле и Неману, Наполеон потребовал от своего тестя быть с ним рука об руку. Иначе говоря, император Франц был обязан поставить армию в сорок или пятьдесят тысяч солдат, которая бы действовала против русских на самом крайнем фланге наступления. И чтобы армию эту непременно возглавил полководец с хорошим именем – эрцгерцог Карл, брат императора Франца. Некогда в боях против французов именно он проявил высокое воинское искусство, сильно потрепал неприятеля, а когда не устоял, сделал все, чтобы спасти свою армию. Такого доблестного военачальника глава похода против России хотел видеть во главе австрийских сил, чтобы устроить кровавую трепку русской Дунайской армии.
Куш вроде бы Наполеон предлагал солидный. В случае победы Австрия получит Молдавию и Валахию, а также Сербию и, может быть, даже Силезию.
Выходило, что стоило напрягать силы. Но из Вены в Париж князю Карлу Шварценбергу, за которым всю русскую кампанию сохранялся пост австрийского посла во Франции, ушла секретная инструкция. Эрцгерцог Карл, родной дядя Марии Луизы, отказывается-де возглавить столь незначительный для его положения корпус. Других сил Австрия дать не может. Она вообще пересчитала свои штыки и палаши и пришла к заключению: более тридцати тысяч человек ей не выставить. А с такою численностью наступать – обречь себя на разгром. Пусть австрийский корпус лучше несет наблюдательную службу, охраняя, положим, тыловые коммуникации Великой армии.
Наполеон вскипел:
– Такой корпус мне ни к чему! Он будет скорее мешать, чем помогать.
Однако император тогда еще не знал, что одновременно с инструкцией в Париж за подписью Меттерниха секретная бумага была направлена австрийскому послу в Петербург. Министр иностранных дел велел передать русскому правительству, что хотя Австрия и не может уклониться от заключения соглашения с Францией, но активно выступать против России не будет. Более того, Меттерних обещает постоянно сноситься с ведомством канцлера Румянцева и ставить его в известность о всех принципиальных шагах в австрийской политике.
Отчего бы такой афронт к Парижу и объятия с Петербургом? Да никакой любви и не последовало. Тут было одно желание – уцелеть между двух сильнейших, поднявших друг на друга дубины. И не мешать им биться до изнеможения. Тогда и Австрия окажется силой, которая заявит о себе в Европе. Силой за счет слабости тех двух исполинов, очутиться между которыми означало быть смятой в лепешку.
Как мы уже знаем, Карл Шварценберг, сидевший сразу на двух стульях – посла и главнокомандующего корпусом, сдал Варшаву и увел своих солдат в родные дома. Тем самым ворота в центр Европы для русских оказались распахнутыми настежь. Тут не устоял даже Евгений Богарне, в отличие от незадачливого Жерома Бонапарта оказавшийся одаренным полководцем.
Казалось, вот он, удобный момент, чтобы Австрии определиться до конца, встать под одни боевые знамена с Россией. Но это означало помочь одному за счет другого. А в итоге оказаться с тем, кто возьмет верх, – лицом к лицу. Какая тогда у Австрии окажется «сила» и какая вновь жалкая роль выпадет ей в Европе…
Посредник! Судья и арбитр. Человек, так сказать, над схваткой. Вот какую роль определил для себя Меттерних, чтобы не только уцелеть в водовороте событий, но, плывя по воле волн, целехоньким пристать к вожделенному берегу. И не просто живым и невредимым – обретшим силу.
Все лето восемьсот тринадцатого года, когда на обширнейших пространствах Европы лилась кровь русских, французов, немцев, поляков и других народов, из страны в страну, пересекая фронты, без устали металась карета австрийского министра иностранных дел. Наскоро доложив императору Францу о смысле своих замыслов, он тут же мчался в ставку императора Александра, от него – к прусскому королю Фридриху Вильгельму и далее – к Наполеону.
Империя, завоеванная Наполеоном, уменьшалась на глазах, как скукоживается высохшая кожа от старого солдатского сапога. А ему предлагали вовсе войти в прежние границы и там, зализывая на троне свои раны, успокоиться. К этому сводились мнения всех государей, армии которых были истощены.
Были истощены и силы Наполеона, но он с фанатичным упорством рвался к новым боям.
Загнать зверя в клетку взялся Меттерних. Разве не он своей хитроумной политикой, ловко расставленными сетями окрутил Наполеона, когда его, оскорбленного жениха, оттолкнула от себя Россия?
«Зачем взялся за посредничество Меттерних? – был самый первый вопрос, который задал себе Наполеон, принимая австрийского министра. – Русские теперь, уже чуть ли не у ворот Парижа, падают от потери сил и готовы на мир, который они отвергли, когда я был у них в Москве? Чушь! Это единственный противник, который сражается со мною достойно. Он будет биться, как и я, до конца. Тогда, может быть, Австрия готова выставить против меня свою армию, которую она не послала против русских, и предлагает мне заранее капитулировать, чтобы не проливать собственную кровь?»
Ответ оказался проще. Его тут же, в самом начале разговора, отыскал Наполеон.
– Меттерних! – закричал по своему обыкновению Наполеон, когда уличал человека во лжи. – Я вас разоблачил. Вы и ваше правительство хотите воспользоваться трудностями и увеличить их настолько, чтобы без участия в войне получить от меня все, что я когда-то вам обещал. Вы, Меттерних, взяли на себя роль посредника только исключительно из-за того, что решили удовлетворить свои непомерные амбиции якобы великого человека. Но вам меня не провести. Я не просто солдат, но дипломат покрупнее, чем вы. Только в отличие от вас – не вымогатель!
Когда зверь отказывается уйти в клетку, его загоняют туда силой. Меттерних к тому же понял: при дележе шкуры посредник может не получить ничего. Потому солдатам Австрии был отдан приказ: марш в бой!
Тут, как часто случается, прибежавшему к столу последним досталась самая большая ложка. Кутузова уже не было. Роль главнокомандующего союзными силами должен был занять старший по званию. По настоянию Меттерниха им стал фельдмаршал Карл Шварценберг, получивший высший воинский чин именно за командование наблюдательным корпусом у границы с Россией.
Итак, одна сила оказалась в итоге сломленной. Вторая с триумфом вошла в Париж. А как же тогда все потуги Меттерниха?
Англия, которая все последние годы из своего далекого далека следила за разворотом событий на континенте и поддерживала коалицию крупными суммами, не могла оставаться в стороне.
Увидев русских солдат на параде в Лондоне, правители Великобритании оказались сдержанными по отношению к императору Александру не потому, что его не оценили. Как раз напротив, поняли, что у России самая крупная по численности и непобедимая по мощи армия. И теперь русский царь может потребовать от союзников чего только пожелает.
А пожелает он, без сомнения, стать твердой ногой на берегах Вислы, укрепить свою давнюю союзницу Пруссию за счет Саксонии, сподвижницы Наполеона, и других германских земель. И это – у границ Австрии, в ее непосредственной близости.
Меттерних и сам понимал, как у него не все задалось, что он вынашивал и лелеял. И тут осенило: собраться всем императорам, королям, князьям и герцогам, чтобы укоротить ту силу, что, вместо бонапартовой, подняла голову в Европе.
И собраться на такой конгресс где ж? Не иначе как в Вене. В столице его, первого министра и министра иностранных дел, государстве – Австрии.
Дуэль с его величеством
Три запыленных дормеза остановились у старинного особняка в центре Вены, и слуги тут же принялись заносить в дом тяжелые сундуки.
– Неподъемные, дьявол их побери! – проворчал подносчик, ухватившись за поручень. – Никак набиты золотыми слитками.
– Поклажа ценнее – книги, – ответил кучер в синей ливрее. – У нашего князя привычка – нужная книга в любой момент должна быть под рукою.
До полудня Шарль Морис Талейран, или князь Беневентский, никого не принимал – был занят с парикмахерами. Когда после обеда доложили о приезде австрийского министра иностранных дел, вышел, хромая, ему навстречу. Обнимаясь, осыпал министра пудрой, точно выбил о него мешок из-под муки.
– Ну, что здесь у вас, все уже съехались? – нетерпеливо задал вопрос.
– Конгресс в полном сборе – почти две с половиной сотни одних глав императорских, королевских и княжеских домов, – обрадованно сообщил Меттерних.
– Вена, конечно, веселится. А чем заняты самые главные действующие лица, для которых вы, граф, поставили весь спектакль?
– У нас в Вене говорят: русский царь очаровывает дам, король Дании пьет, король Вюртемберга ест, король Пруссии думает, король Баварии говорит, а император Австрии платит.
– Что касается императора Александра, он скоро заговорит! – усмехнулся Талейран. – Сумеем ли мы ему ответить достойно – вот в чем вопрос.
– Об этом спрашиваете вы, его близкий друг? Въехав в Париж, русский царь первые дни был гостем вашего дома.
– Я был вынужден оказать гостеприимство. Мне донесли: под Елисейский дворец подведена мина. Хотя иногда случается, слухи могли оказаться ложными.
«Сами вы, ваша светлость, их и сочинили, – отметил про себя Меттерних. – В том нет ни малейшего сомнения. Такая возможность – оказаться в лучах славы главы всей наполеоновской коалиции, чтобы весь Париж говорил: смотрите, император Александр остановился не где-нибудь, а у лучшего своего друга Талейрана!»
Вслух же министр произнес:
– Теперь, полагаю, сам Александр захочет подвести бомбу под весь наш конгресс. Опасности можно ожидать только от него.
– А вы, граф, вижу, не пылаете к нему особой страстью? – Талейран оперся о набалдашник трости и пристально посмотрел в глаза собеседника.
– Он мне одну штуку никак не может простить – выдвижение князя Шварценберга на пост главнокомандующего союзных армий, – признался Меттерних. – Дело в том, что на место фельдмаршала метил он сам, царь.
«Должно быть, сочинил, бестия! – мелькнуло в голове Талейрана. – Но придумано талантливо, ничего не скажешь. Надо бы эту историю под страшным, разумеется, секретом, сообщить какому-либо несусветному болтуну. Тайны, они ведь для того и существуют, чтобы становиться достоянием всех и каждого. Иначе нам, дипломатам, нечем было бы питать свои изощренные умы. Слухи и сплетни – вот два слагаемых нашего дипломатического искусства».
– С императором Александром я, полагаю, найду общий язык, – вернулся к сути разговора Талейран. – Да и вся моя задача, в отличие от вашей, граф, значительно проще: отстоять на переговорах территорию Франции в границах, которые существовали при наших королях. Но это, граф, между нами. Зачем заранее афишировать свои намерения?
«Ну вот, для себя болтуна я уже сыскал. Пусть дойдет побыстрее до каждого, что я, глава французской делегации, – скромный наблюдатель и мне не пристало лезть в бучу. А уж я-то за этой завесою сумею развернуться и добиться того, чего мне надо. И не просто в интересах моего нового монарха Людовика Восемнадцатого, но и во благо всей Европы, как я это благо себе представляю.
Что же касается Меттерниха, – продолжал Талейран всматриваться в голубые, совершенно непроницаемые глаза министра, – с ним не следует спешить объясниться начистоту. По крайней мере – пока. Моментами он бывает слишком самоуверен и может испортить все дело. Но кое на что его следует навести. И то лишь после того, как я встречусь с императором Александром».
Припадая на правую ногу, мы с вами помним, читатель, поврежденную еще в раннем детстве, Талейран, точно подраненная птица, устремился навстречу разлюбезнейшему русскому царю. Однако Александр Павлович, против обыкновения, встретил давнего друга сдержанно.
«Не может быть сомнения, русские ищейки ему уже донесли, что сразу же по приезде я принимал Меттерниха», – догадался о причинах холодности Александра французский премьер-министр.
Он оказался прав. Весь день за домом следили люди Сангелена, и как только у дверей появилась карета австрийского премьер-министра, сам Яков Иванович, директор департамента военной полиции, доложил государю.
Однако на том основано искусство дипломатии – знать одно, а говорить совершенно другое.
– Первый же свой визит в Вене я наношу вам, ваше величество, – склонился в полупоклоне Талейран, отчего стал еще более походить на птицу с перебитым крылом.
Александр Павлович лишь слегка приподнял брови, но тут же сменил маску – молодое, полное жизни лицо его озарилось так идущей ему ангельскою улыбкой.
– Что у вас дома, во Франции? Уже минуло много месяцев, как я покинул Париж. Расскажите же мне, князь, все подробно.
– Положение моей страны, – начал Талейран, усаживаясь в кресло напротив кресла императора, – положение ее так хорошо, как только ваше величество могло бы пожелать, и – лучше, чем того можно было ожидать.
– Мне отрадно это услышать от вас, – произнес император, не меняя маску на своем лице. – Потому что для меня нет на свете источника дороже, а главное – правдивее, чем ваша светлость. Ну-с, а настроение общества?
– Оно улучшается с каждым днем.
– Царят либеральные идеи?
– Их нигде нет в таком количестве, как во Франции.
– А что армия?
– Она вся, ваше величество, за короля. Сто тридцать тысяч солдат под знаменами, и по первому зову можно собрать еще триста тысяч.
«Это уж специально для меня такая утка, – подумал Александр Павлович, не переставая излучать ласковость своими, цвета небесной голубизны, прелестными глазами. – Ничего, ваша светлость, не запугаете: у вас на вооружении – одни слова, у меня же – штыки, ружья и пушки. Не только Париж – Лондон увидел моих солдат, и англичане должны были уныло признать: русская армия – самая многочисленная и самая могущественная в Европе. Лучше поговорим, князь, о наших делах, которые привели нас в Вену. Их нужно кончать здесь, и кончать как можно быстрее. Я напрасно потерял более полугода. Мне следовало уже там, в Париже, подписать условия, которые выгодны мне. Наверстать упущенное будет трудненько. Ну да с Божьей помощью и моею настойчивостью…»
– Итак, князь, от прекрасного состояния дел в любезной моему сердцу Франции перейдем, если не возражаете, к делам нашим общим – сиречь европейским. Так ли они радужны и многообещающи, как в вашей стране, и к какому решению, на ваш взгляд, может прийти конгресс?
– Успех всецело будет зависеть от вашего императорского величества. Все вопросы могут быть разрешены скоро и благополучно, если ваше величество окажете при сем то же самое благородство и величие души, какое явили в судьбе Франции.
Глаза Александра Павловича перестали лучиться – маску следовало сменить на глубокомысленно серьезную и как бы в то же самое время – предельно доверительную.
– Однако, князь, необходимо, чтобы каждая сторона проявила подобные же качества. Разумеется, исходя при этом из собственных интересов.
– И, смею заметить вашему величеству, исходя из принципов международного права, – поспешил вставить Талейран.
– Все правильно, князь. Но я хочу сохранить за собой то, что уже занимаю, – неожиданно твердо произнес царь.
– Ваше величество изволите сохранить лишь то, что будет законно, после нынешнего конгресса, принадлежать вам, – с тою же определенностью возразил Талейран.
– Я действую в согласии с великими державами, – не отступил российский император.
– Не знаю, считает ли ваше величество и Францию в ряду таких держав? – Князь пустил в ход одну из испытанных своих стрел – язвительную усмешку.
– Конечно, – отпарировал Александр Павлович. – Однако важно бы знать, на что может рассчитывать проигравшая сторона, как не на то лишь, чтобы уцелеть в довоенных границах?
Отравленная ядом стрела бумерангом возвратилась к тому, кто ее посылал.
– Ваше величество… я… – впервые, должно быть, за многолетнюю дипломатическую практику Талейран на мгновение растерялся. Всегда с начала его блестящей карьеры за его спиною стоял всесильный и не терпящий возражений Бонапарт. Теперь за спиною оказался рыхлый, как трухлявый пень, страдающий ожирением и одышкой, мстительный, но не умный Людовик Восемнадцатый. – Я… Франция, прежде всего, обеспокоена судьбою Европы.
Маска слетела. Глаза, которые только что лучились благостью, сделались холодны и стылы, как ледышки.
– Это не ваши слова, Талейран. Я уже слышал их в ином исполнении. Слишком свежи они в моей памяти и в памяти всех моих подданных: пресловутая забота об устройстве Европы привела ваших, князь, соотечественников в Москву, которая и теперь – одна зола и пепел.
Рот Талейрана – припухлый и мягкий, как у женщины, – искривился.
– О, несчастная Европа! – вырвалось у него. – Неужели вы, ваше величество, ее погубите?
– Я лучше выберу войну, чем откажусь от того, что занято мною. – И через паузу, которая неожиданно возникла и затянулась, император России повторил: – Да, лучше война! А теперь, князь, прощайте. Я спешу. Меня ждут в заседании конгресса. На этом спектакле, который соизволил поставить господин Меттерних, полагаю, не без вашего, сударь, участия…
Талейран тоже хотел броситься в зал, но в последнюю минуту передумал и велел везти себя туда, где остановился.
На крышке раскрытого бюро его ждала записка: «Если позволите, в пятом часу, накануне возобновления заседаний, я заеду к вам немного раньше, чтобы представилась возможность поговорить. Меттерних».
На Меттернихе не было лица, когда он появился у Талейрана.
– Все кончено, князь, союзников более нет. Он, узурпатор, позволил говорить нынче со мною, как, верно, не говорит с последним своим слугой, – едва сумел перевести дыхание Меттерних.
Оказалось, стычка российского императора с австрийским министром в заседании случилась очень серьезной и острой. Когда русская делегация внесла свой проект о том, чтобы Варшавское герцогство отошло под власть России, Меттерних не сдержался.
– Если речь идет о воссоздании Польши. – высокомерно заявил он, – то мы, австрийцы, сами могли бы это свершить.
– Да? – не скрывая насмешки, отозвался российский император. – Вы удивительно смелый и, в этом смысле, вероятно, единственный во всей Австрии человек, которому пришла в голову такая идея. Вы что, хотите начать со мною войну?
Челюсть Меттерниха отвисла, и он только сумел произнести в ответ:
– Я вынужден буду просить моего государя назначить на конгресс другого уполномоченного. Вместо меня…
Ушат, выплеснутый на голову Талейрана, был не менее обескураживающим. Но старый, шестидесятилетний циник оказался закаленнее и, наверное, хитрее сорокалетнего самовлюбленного нахала.
– Вы что, граф, получили свой первый в жизни пинок? – оперся руками на набалдашник палки князь Беневентский, не отрывая взгляда от Меттерниха. – Выше голову! Вы, кажется, сказали: нет более союзников? Однако не находите ли вы, что здесь, в Вене, есть люди, которые и без соглашений между собою, думают одинаково и желают одного и того же?
«Ну вот, пришла пора, когда можно открыться, – сказал себе Талейран. – И объясниться теперь уже без обиняков».
– Не падайте духом, мой юный друг. Вы взяли верный тон с императором Александром. Я, признаюсь, с недоумением спрашивал себя: как у вас, австрийцев, хватает храбрости допустить, чтобы рядом с вашими важнейшими владениями – Венгрией и Богемией – образовался русский и прусский пояс? Я согласен признать, что король Саксонии Фридрих Август, связавший себя с Наполеоном, вынужден будет понести какие-то территориальные жертвы. Но, если Россия и Пруссия намерены лишить его всех владений, я с этим не соглашусь. Точно так же я не дам согласия на передачу Люксембурга и Майнца той же Пруссии. Тем не менее я допущу, чтобы Россия получила владения на Висле. Конечно, опять же не в ущерб вам, австрийцам.
Меттерних, пришедший в себя, взял Талейрана за руку и театрально ее потряс.
– Мы менее расходимся с вами, князь, чем я полагал вначале. Я обещаю так повести дело, чтобы Пруссия не получила принадлежащие вам, французам, Люксембург и Майнц. Мы также не допустим, чтобы Россия увеличивалась за счет Польши сверх меры. Что же касается Саксонии, то будут употреблены все усилия, чтобы она не оказалась уничтоженной до конца.
