Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)
– А разве вам недостаточно того, что самое высшее наслаждение вы доставляете в эти минуты мне, позволяя любоваться вашею красотою? – возразил Чернышев.
– Не вы первый мне это говорите. Более того, по глазам тех, с кем встречаюсь, чувствую, как моя внешность доставляет не просто наслаждение, но и волнует. Однако я хочу именно того, о чем только что сказала: доставлять наслаждение себе. Я желаю любоваться тем, что вроде предназначено другим, – своим телом, своею молодостью. Только теперь, владея, казалось бы, всем, я поняла, что истинное богатство – это я сама. Поэтому я всегда чувствую себя в Париже как бы парящей надо всеми, кто бы ни находился со мною рядом.
– Это я уже изволил подметить в тот день, когда вы здесь, в Нейли, принимали императора и императрицу. У меня, да, полагаю, у многих, кто присутствовал на вашем празднике, создалось впечатление, что не Мария Луиза, а именно вы – центр торжества.
– В самом деле? – лукаво произнесла она. – У вас прекрасная память и, я бы сказала, умение читать мысли других. С вами следует быть осторожной. Северная Оса. Впрочем, не думайте, что мною движет зависть, когда я говорю о своем превосходстве. Или того хуже – месть. О нет! Вы знаете, кстати, какой гардероб имелся у старухи Жозефины, когда она обольстила моего брата?
И Полина, состроив презрительное выражение лица, перечислила шесть нижних и верхних юбок, столько же ночных кофточек и двенадцать пар шелковых чулок. А платьев? Лишь полтора десятка, да и то далеко не из самых лучших тканей и довольно вышедших из моды фасонов.
– А откуда бы у нее все взялось? – процедила она сквозь зубки. – Дочь какого-то капитана французских войск, родившаяся на Мартинике, затем случайно выскочившая за графа Богарне, с которым, увы, не повезло. Как стороннику короля ему отрубили голову. Куда же с такой репутацией да с двумя детьми? Чтобы не пропасть, стала переходить из одной постели в другую. А туг мой братец, впервые приехав в Париж, скромный, застенчивый, можно сказать, совершенный провинциал, даже не знавший как следует женщин, попался в ее когти. Она на шесть лет старше и потому легко закружила ему голову. Тогда в его глазах и те полтора десятка ее платьев показались ему королевскими нарядами! Теперь, говорят, у нее пятьсот двадцать четыре пары одних туфель. Но мне, не скрою, доставило искреннее удовлетворение, когда узнала, что она после развода удалилась в свой Мальмезон с двумя овчарками и корзиной щенков. Так ей и надо!
– Выходит, все-таки наслаждение местью? – осмелился вставить Чернышев. – Но, знаете, у нас, солдат, существует заповедь – лежачего не бьют. Тем более вам, царящей надо всеми, надлежит быть особенно великодушной.
– Ах, вы меня возвращаете к тому вечеру, когда я, по вашим же словам, затмила новую императрицу?
Княгиня наконец вскочила с кровати и, обнаженная, присела на пуф перед трельяжем. Глядя в зеркала, она облизала губки, тонкими пальцами наложила розовую помаду на щеки и стала ее медленно, с наслаждением втирать. Затем обернулась к Чернышеву.
– Не ужасайтесь. Северная Оса, но я снова начну с дамского гардероба, – захохотала она. – Представьте, друг мой, Каролина прямо-таки ужаснулась, когда увидела в Вене, что было на эрцгерцогине – тряпки, которые постеснялась бы надеть на себя парижская горничная. Ни одного элегантного платья, ни дивных кружев, ни роскошного белья! А украшения? Недорогие браслеты, одно колье из мелкого жемчуга, другое из зеленой бирюзы – драгоценности разорившейся содержанки. Что же оставалось Неаполитанской королеве? Она дала невесте возможность проехать по ее родной Австрии в этом тряпье, зато у самой границы Франции велела Марии Луизе сбросить с себя все, вплоть до чулок, и надеть то, что Каролина предусмотрительно привезла для нее из Парижа.
Полина вновь расхохоталась, видимо, живо представив себе сцену переодевания в лесу, посреди дороги.
– Зато теперь императрица купается в роскоши! – с гордостью подчеркнула она. – Тысячи, миллионы франков истрачены братом на украшения, платья, белье, ночные косыночки, утренние косыночки, щеточки, туалетные салфетки и на все такое прочес. Не стоит, разумеется, перечислять – мужчинам такие веши неинтересны. Однако есть один мужчина, которому все это далеко не безразлично.
– Естественно – его императорскому величеству, поскольку речь идет об императрице, его жене, – подсказал Чернышев.
Тут и он невольно представил себе новую французскую императрицу, которую впервые увидел в Тотисе милой и застенчивой дочерью австрийского императора-чудака, с которым она пекла домашние печенья. Вспомнил, как сам Наполеон, слушая рассказ Чернышева о юной эрцгерцогине, назвал ее простушкой, совершенно не представляя, как очень скоро сплетутся их судьбы.
Во второй день апреля в Лувре молодой императрице представлялись министры, маршалы и генералы, иностранные послы и чиновники иностранных миссий. Тут она узнала Чернышева, когда он подошел и прикоснулся губами к ее руке. Рука уже не пахла мылом, а издавала тонкий и восхитительный аромат самых дорогих парижских духов. Но краска мгновенно все же, как когда-то, залила ее лицо, что называется, до самых корней волос. Только на сей раз, вероятно, это было не проявлением смущения, а по отношению к Чернышеву скорее знаком того, что в пестрой и чужой толпе она вдруг увидела хоть какое-то знакомое лицо.
И, как показалось Чернышеву, в тот день ее лицо как бы говорило всем: я еще, право, не ведаю, какой должна быть императрица, я просто вышла замуж, поскольку так хотели все вокруг меня. Надо же мне было когда-нибудь становиться женою. Вот я и стала ею и, наверное, сумею быть неплохой супругой и матерью своих детей.
– Императрица Мария Луиза, бесспорно, достойна любви великого человека и того богатства, которое ее теперь окружает, – сказал Чернышев.
– Так может ли быть у меня зависть к той, которую полюбил мой брат, и к богатству и положению, которые он ей создал? – обрадованно согласилась княгиня. – Это наша черта, Бонапартов: отдавать тем, кого мы любим, с кем связаны кровно или узами дружбы, все, что способно доставить им радость и счастье. Вы, знаю, знакомы с князем Понтекорво – маршалом Бернадотом.
– Вне всяких сомнений – прекрасный человек, – отозвался Чернышев. – Очень порядочный и честный.
– Вы совершенно правильно его определили. Мы же – друзья с моей ранней юности. Так случилось: мой первый муж и Жан Бернадот, молодые генералы, были рядом с Наполеоном и Жозефом – моими братьями. И лучшими друзьями нашей семьи оказались в ту пору Клари – мать и ее дочери Дезире и Жюли. Глава семьи был богат, и Клари бескорыстно помогали нам, Бонапартам. И вышло так, что Жозеф вскоре женился на старшей – Жюли, Наполеону же нравилась Дезире.
Чернышеву было известно: многие в Париже знали, что жена Бернадота была в свое время невестой будущего императора. Говорили, что помешала Жозефина, которой он неожиданно увлекся, попав из провинции впервые в Париж. Но с какою целью вспомнила теперь Полина давнюю историю?
Оказалось, Наполеон остро переживал, что невольно нанес обиду милой и полюбившей его шестнадцатилетней девушке. И дал себе слово все сделать, чтобы загладить свою вину. Он пожелал, чтобы она счастливо вышла замуж. И когда ее мужем стал его генерал, свои благодеяния он перенес и на него. В числе самых первых Бернадот получил звание маршала империи и титул князя. Для молодых Наполеон купил дом и стал крестником их первенца.
Лицо Полины, отраженное в трельяже, постепенно обретало свежие черты, несколько утраченные бурной ночью. Но это были не последние мазки, которые обычно кладет мастер-живописец, чтобы картина засияла всеми своими неотразимыми достоинствами. Окончательный туалет должны были завершить гример и парикмахер. Но все же теперь, после нескольких ухищрений, можно было почувствовать себя намного увереннее, хотя она, честно говоря, в любом виде считала себя неотразимой.
Наконец княгиня оторвалась от зеркала и снова легла на кровать, опершись на согнутую руку. Эго была ее любимая поза, в которой, к слову сказать, ее запечатлел гениальный Канова в мраморе. Отдыхающая богиня – так хотелось назвать скульптуру каждому, кому посчастливилось ее видеть в Риме в Палаццо Боргезе.
– Вы знаете, Северная Оса, что такое вендетта? – неожиданно спросила она Чернышева.
– Кровная месть, если не ошибаюсь. Когда один род непременно должен отомстить другому за смерть близкого человека. Обычай существует в Италии?
– И на Корсике. Не забывайте, что вы говорите с настоящей корсиканкой, – азартно произнесла она. – Только вендетта – это не одна смерть, о которой известно вам, людям со стороны. Вендетта – это и любовь. Любовь к самым близким и даже дальним, с кем люди связаны безграничной и бескорыстной дружбой. И если хотите, именно из-за такой любви и идут на смерть, и мстят смертью. Так вот мною движет именно такая любовь. Любовь к тем, чья преданность мне проверена временем и поступками. А зависть…
Тут она махнула рукой и громко рассмеялась.
– Вы меня, милый друг, еще мало знаете. Месть старухе Богарне? Да я ее всегда презирала! Презирала с тех самых пор, когда она, став женой брата, спуталась с молоденьким гусаром Ипполитом, адъютантом моего Леклерка. Мать Мария! Как переживал брат, узнав об измене шлюхи! Теперь же, вы правы, лежачего не бьют. Но и Луиза мне не помеха. Да, я разделяю счастье брата. И все же здесь, в Париже, я обязана быть первой, чтобы нам, Бонапартам, и тем, кого мы считаем самыми кровными своими друзьями, ничто не угрожало. Я не вмешиваюсь в то, чем занимается брат как император. Но я и перед ним не оробею, если увижу, что кто-то намерен нас, Бонапартов, опередить. Я корсиканка. И не потерплю над собой ничьей власти! В том числе – власти даже такого мужчины, как вы, моя Северная Оса.
– Признаться, я так же более всего дорожу свободой и независимостью, – улыбнулся Чернышев.
– Ах так! – капризно и даже обиженно произнесла она. – Вы намерены дать мне понять, что будете свободны и от моей воли? Ну уж нет! Вы будете всегда поступать так, как захочу я, а не вы.
– Богиня, только прикажи! – молитвенно сложил руки Чернышев. – Как же я могу вести себя с вами иначе?
И в то же время сказал себе: нет ничего проще внушить женщине, что все, что хотел бы получить от нее мужчина, это не его, а именно ее желание и проявление только ее воли.
В плену в Фонтенбло
Должно быть, такова русская натура – поначалу жуть как не хочется сниматься с места и куда-нибудь переезжать. А устроился наново – и ничего другого тебе уже и не надобно.
Когда государь вызвал князя Репнина из отпуска, в коем тот пребывал после аустерлицкого ранения и плена, и предложил принять пост чрезвычайного посланника в Вестфальском королевстве, того, скажем прямо, передернуло. В самом деле, русского аристократа – и к какому-то сомнительному королю Жерому, да еще в государство, точно лоскутное одеяло, наспех сотканное из десятка бывших германских земель. Однако делать нечего – послужил князь царю на поле боя, не жался живота своего, теперь же, когда с бывшим неприятелем мир и союз, следует и на новом поприще отдать отечеству силы и способности.
Городок Кассель, где основал столицу Жером Бонапарт, показался крохотным, скорее напоминающим деревню. А сам двадцатичетырехлетний «король Ерема» – вовсе ничем не похожим на короля, а скорее на легкомысленного мальчишку.
Тем не менее, освоившись, посол с приятственностью отметил, что и городок ему мил, и бесшабашный король неплохая, в сущности, в общежитействе личность. В государстве беспрерывное веселье – балы, маскарады, карнавалы, фейерверки.
У самой королевской персоны – девяносто две кареты и двести выездных лошадей. Своих генералов одаривает чистокровными скакунами, любовниц – бриллиантами. Слуг одевает в алое с золотом. Здесь ходят монеты – «жеромы» с изображением его королевского величества.
Говорят, Наполеон выделил брату на содержание двора пять миллионов франков в год. Это много, даже слишком. Бюджет прусского короля, например, равняется трем миллионам, австрийского императора и того меньше – двум с половиною. Но владелец карликового королевства умудрился в первый же год не просто издержать всю сумму, но и наделать долгов на два миллиона.
За всю жизнь, сказывали, король прочел всего одну книгу – «Жизнь мадам Дюбарри», хотя библиотекарем у него был знаменитый ученый и сказочник Якоб Гримм. Из немногих немецких слов, которые одолел, более других включил в употребление: «люстиг», что значит «веселый». Так и окрестили своего властителя его подданные, немцы, – король Люстиг.
А уж в веселье, право слово, «король Ерема» – а эту кличку дали ему на свой манер русские путешественники, проезжавшие через Вестфалию во Францию, – не знал границ. Однажды – прошел слух – пьяненького его вынуждена была арестовать даже собственная полиция. Как уж там выпутывался из пикантного положения полицмейстер, а факт есть факт – расшалился веселый король, и дабы не натворил чего-либо непоправимого, был вежливо остановлен немецкой полицией.
В ранней молодости король Жером был еще более «люстиг». Нанялся на корабль, который шел в Америку, и женился в Балтиморе на некой Элизабет Патерсон. Та, приехав в Париж, вбила себе в голову, что самая подходящая для нее цель – завоевать самого Наполеона. Разумеется, в том не преуспела. Зато император, признав женитьбу незаконной, поскольку брат был несовершеннолетним, потребовал, чтобы тот развелся. А затем, женив его на дочери Вюртембергского короля Екатерине, дал в качестве приданого эту самую Вестфалию.
Поскольку единственной обязанностью российского посланника в Касселе было всячески выражать веселому королю уверения в нерушимой дружбе России к его великому брату, а значит, и к его собственному августейшему величеству, князю Репнину оставалось только продолжать поправлять здоровье. И использовать время, чтобы брать у знаменитого библиотекаря книгу за книгой в видах собственного образования.
И еще – составлять подробное описание королевства на всякий, как положено делать настоящему генералу, случай.
Случай использовать с толком сие описание представился пусть не самому генерал-майору Репнину, зато генерал-майору и также генерал-адъютанту Чернышеву. Именно ему осенью тысяча восемьсот тринадцатого года довелось смелым маневром захватить Вестфальское королевство, а сам веселый король, только успев выскочить из постели, едва спасся, так сказать, почти нагишом.
Но то – в будущем. А во времена, которые мы описываем – летом тысяча восемьсот десятого года, страсть как не хотелось князю Николаю Григорьевичу покидать Кассель, когда государь снова призвал его к себе и упросил принять посольство в Мадриде, у другого Наполеонова брата – Жозефа.
Скакуны у Жерома перевелись. Все бриллианты раздал дамам сердца. Однако не в обычае короля не одарить понравившегося русского генерала. Вручил на память при расставании изумительной работы золотую табакерку со своим, как на монетах, портретом.
С неохотою приучал себя князь к мысли о переезде. И не потому, что тут – шелест дамских платьев, ласкающих слух, а там, в Испании – грохот пушек. Война – его планида. Но если менять, то не кулек на рогожу. А выходило, как и при младшем братце, при старшем по возрасту Бонапарте вновь без удержу расточать уверения в дружбе. Сие под первым нумером было предписано в инструкции, которую вручил от имени царя канцлер Николай Петрович Румянцев.
Меж тем, пока снимался с обжитого уже гнезда и приобщал себя мысленно к новому месту пребывания, все более понимал: в Пиренеях может сослужить отечеству службу, и немалую. Вроде и отгорожен сей театр войны от остальной Европы и от России тоже высокими горами, но дела в Испании происходили серьезные и, конечно же, касательные до интересов других стран. А более всего Европу интересовало, как это вдруг непобедимый доселе Бонапарт натолкнулся там на отчаянное сопротивление и увяз по горло в кровавой каше, которую сам же и заварил. Что случилось с хваленой отвагой Наполеоновых орлов, по каким таким причинам тают их силы – вот о чем не мог не задумываться генерал Репнин, коли ему выпал жребий служить России на самой западной оконечности Европы, куда из Петербурга надо было скакать чуть ли не два месяца кряду.
Французский император принял Репнина тотчас, как только тот объявился в Париже по пути в Мадрид. И с первых же слов Наполеон ударился в воспоминания о той, давней встрече под Аустерлицем, когда объезжал поле боя и остановился возле русских пленных.
Как солдат у солдата осведомился о ране: зажила ли, не беспокоит? И – поразительная память! – спросил о княгине Варваре, которой когда-то разрешил пребывать в аббатстве Мельк на Дунае, где находился на излечении Репнин.
Сам император в аббатство не приезжал, но однажды пригласил уже подлечившегося князя к себе в ставку, в Брюн. Сказал: я вас сейчас же отпущу домой, ежели дадите слово более не воевать против меня. Полковник Репнин ответил, что давал присягу служить царю и отечеству и клятве сей ни при каких условиях не изменит. Что оставалось великому полководцу, еще недавно восхищавшемуся мужеством русского командира эскадрона кавалергардов, как вновь отдать должное офицеру, верному своему государю. Безо всяких условий с первой же партией пленных князь Репнин был возвращен домой.
Определяя Репнина в послы, российский император был уверен, что и Наполеон одобрит его выбор. Так вышло перед назначением в Кассель и теперь – в Мадрид.
– Испания! – отрывисто произнес Наполеон, и Репнину на мгновение показалось, что сейчас он заговорит о трудностях тамошней войны. Но император неожиданно воскликнул: – Вы не можете представить, князь, какая там теперь жаркая погода! Конец лета. В Париже – духота. Там же – форменное пекло. Спросите Чернышева. Он был у испанской границы, кажется, весной и то едва выдержал несколько дней. Да-да, генерал, я не шучу. И если я на поле боя, когда мы были противниками, распорядился позаботиться о вашем здоровье, то как ныне я вас отпущу под нещадно палящее солнце?
Репнин осторожно возразил, что пребывают же теперь в Мадриде и его брат, король, и королева, да еще с детьми.
– Кто вам сказал о королеве и детях? Король Жозеф – да, он в Испании. Кто же, если не он, обязан управлять и военными, и административными делами? Но королева Жюли днями должна объявиться в Париже со всей семьей. Надеюсь, вы непременно нанесете ей визит. Таким образом, оставаясь на какое-то время во Франции, вы, князь, не станете даром терять время в Париже, а пребывая в обществе королевы, войдете в круг испанских дел.
Как ни был посол искушен в дипломатическом политесе, видно, не сумел скрыть своего неудовольствия вынужденной задержкой. Сие недовольство тотчас было замечено французским императором, который, впрочем, истолковал настроение Репнина так, как ему самому хотелось.
– О, я вижу, князь, вы очень устали. Сказался поспешный переезд или, может быть, беспокоит старая рана? – пытливо посмотрел в лицо посла Наполеон. – В таком случае я вас, генерал, вновь беру в плен! Да-да, и не противьтесь. Вы станете моим дорогим и почетным гостем в замке Фонтенбло.
Испокон веков Фонтенбло слыло местом, где французские короли забавлялись звериною ловлей. Святой Людовик, очень любивший уединяться здесь среди лесов, подписывал на указах: «Дано в нашей пустыне Фонтенбло». Потом, кажется, в годы Франциска Первого, здесь вознесся огромный дворец, украшенный самыми дорогими произведениями искусства.
После громких Наполеоновых побед в Италии и Египте, в Пруссии и Австрии парки и интерьеры дворца обогатились трофеями баснословной ценности, территория расширена и благоустроена. В общем, чете Репниных привычная роскошь Петергофа, Царского Села. Гатчины и Ораниенбаума вдруг здесь, в Фонтенбло, показалась бедной подделкой.
В залах дворца и в парках их закружил и завертел вихрь веселых праздников с фейерверками и маскарадами, что ни день – с новыми спектаклями и концертами, пиршеством и балами.
Николай Григорьевич танцевал с французской императрицей и королевой Голландскою, за столом сидел рядом с Наполеоном, любезно обращавшимся к гостю, а особенно к княгине Варваре Алексеевне.
Возвратившись в Париж, князь спешно распорядился по части закупок мебели и экипажей, обеденных и чайных сервизов. Короче, всего необходимого домашнего скарба, который уж лучше было приобрести здесь, в центре Европы, чем искать где-то в провинциальном, к тому же еще и разоренном Мадриде.
Тут и принес ему Чернышев весть, что прибыла королева Испанская, но якобы никого еще не принимает. Репнин обиделся: и так времени в обрез, в любой момент может воспоследовать разрешение Наполеона ехать за Пиренеи, так что, Бог уж с нею, с королевой.
Только Чернышев все быстро и ловко уладил с визитом, недаром слыл своим человеком при французском императорском дворе.
Жюли Бонапарт приняла русского посланника, а с ним и Чернышева во флигеле тюильрийского дворца, где по распоряжению Наполеона останавливались его коронованные родственники и где недавно еще гостили Мюраты – неаполитанские король и королева.
Жюли Бонапарт была довольно привлекательной брюнеткой с большими карими глазами, хотя эти глаза казались печальными. И разговор, наверное, так бы и не затеялся, если бы вновь не нашелся Чернышев.
– Ваше католическое величество, позвольте представить вам одну из самых романтических женщин нашего времени, – произнес он. – Княгине Варваре Репниной обязаны жизнью не только ее муж, но и десятки других моих соотечественников, которых она милосердно спасла от смерти.
– Вот как? – оживилось и стало прекрасным и молодым лицо тридцатипятилетней королевы. – Где же так великодушно проявил себя наш добрый ангел? Надеюсь, не в пекле же войны?
– Именно на войне, ваше величество, – вступил в разговор князь Репнин. – Моя жена, сопровождавшая меня во всех походах, добровольно отправилась во французский лазарет, в котором находились мы, пленные, чтобы облегчить наши страдания.
Рядом с королевой сидела как две капли воды похожая на нее ее младшая сестра Дезире – княгиня Понтекорво, жена маршала Бернадота.
– Милосердие всегда должно быть там, где льется кровь и страдают люди. – Лицо Дезире тоже озарилось живым чувством. – Первое, что предпринял после похода против шведов мой муж Жан, это была забота о том, чтобы всем до одного раненым и больным шведам оказать помощь. Не злоба, не месть, а милосердие к павшим должны проявляться у истинного благородного сердца, когда оно оказывается среди ужасов войны.
– Только все это, моя дорогая сестра, нельзя отнести к испанцам, – глаза королевы вдруг снова подернулись непроницаемо холодной стынью. – Это люди, лишенные не только милосердия, но и самых элементарных человеческих свойств. Они подкарауливают наших солдат за каждым углом, вонзают в спину ножи, стреляют из чего попало – даже из ржавых базук. А нет под рукою ружья или ножа, выкалывают глаза простыми ножницами! И знаете, так поступают даже женщины и дети.
– Я ни в коей мере не намерен оправдывать жестокость, – осторожно заметил Репнин, – но, мне кажется, могу понять мотивы, которые движут поступками сих людей. Они защищают себя и свою родину как только умеют. А жестокость, она ведь как бы ответ на действия других.
– С вами, генерал, непременно согласился бы мой муж маршал Бернадот, – снова горячо заговорила сестра королевы. – Он не устает повторять: нам, французам, следовало бы в свое время поступить более умно с королем Карлосом и всем его правительством.
– Жан имеет в виду более крутую и скорую расправу? – повернул глаза к сестрам их младший брат полковник Клари.
– Напротив, Николя, – продолжила Дезире. – Жан утверждает, что всем нам, французам, избалованным легкими победами, почему-то кажется, что лучшее средство в политике жестокость. А в Испании надлежало сделать как раз обратное. Конечно, Годоя, этого князя Мира, как он себя называет, следовало повесить. Он, первый министр, и есть главный заговорщик и главный виновник смуты при дворе. Наследнику же, Фердинанду, дать в жены одну из племянниц Жозефины, как он того и хотел, и в придачу тысяч восемьдесят наших солдат. Тогда уж точно Франция получила бы от Испании то, что она не может теперь взять даже силой оружия, – все испанские порты и весь ее флот, чтобы не пустить англичан на побережье. И, конечно, – всю страну в качестве надежного и дружественного союзника. Разве мой муж не прав?
Королева Жюли откинула голову и поджала губы. «Так что же, сестра, выходит, я в таком случае не стала бы Испанской королевой?» – говорило ее презрительное выражение. Но вслух произнесла она другие, хотя тоже очень язвительные слова:
– В твоем Жане, сестра, постоянно говорит гасконец. Отсюда эта его безапелляционность и решительная самоуверенность. Да разве можно было рассуждать о чем-либо серьезном с этой выжившей из ума семейкой? Жозеф мне рассказывал, как они гнусно вели себя, когда прибыли в Байонну к Наполеону. Представьте себе – Карлос поднимает палку над головою своего отпрыска Фердинанда и кричит, что он убьет его на месте. А королева? У нас самая последняя торговка на рынке по сравнению с ее манерами – аристократка. Вцепилась в волосы сына и давай его тузить. Единственное, что оставалось нашему императору, забрать у них трон. О себе или о своем брате Жозефе пекся Наполеон? Только об испанском народе, который ввергли в несчастье эти незадачливые и корыстные правители.
– По-моему, испанцы темпераментнее и безрассуднее итальянцев, – отозвался полковник Клари.
– А я думаю, что народ и качества его характера здесь ни при чем, – позволила себе заметить княгиня Репнина. – Вот мы здесь говорили о благородстве и милосердии. А ведь именно война вызывает в человеке самые низкие, даже вовсе отвратительные черты.
– Я с вами, княгиня, совершенно согласна, – обмахнула себя веером королева. – Война – ужасная вещь. Мы теперь с вами в Париже, вне опасности. А как там, в Мадриде, король Жозеф? Вы знаете, когда он мне впервые сказал о решении императора провозгласить его королем Испании, я подумала: Испания, наверное, более богатая страна, чем уже полюбившаяся ему Италия. У нас будут новые дворцы, виллы, нам станут принадлежать все красоты этой древней земли. Но нет, теперь я, право, жалею, что Жозеф расстался с Неаполем. Вы не поверите: там, в Италии, я смотрела на Везувий и возникала передо мною страшная картина – последний день Помпеи. Воображение рисовало, как все могло быть много-много лет назад в тот трагический день. И вот теперь вся Испания для меня – Помпея. И все потому, что сами жители ее разрушают свою страну, губят себя и нас.
Создавалось впечатление: как ни старалась королева уйти от угнетающих ее размышлений, разговор тем не менее возвращался и возвращался на круги своя. Следовало кому-то решительно взять в руки нить беседы и увести ее в ином направлении. На это решился полковник Клари – очаровательный молодой человек, наверное, одних лет с Чернышевым, постоянно обращавшийся к собеседникам с открытой улыбкой.
– Не находит ли ваше католическое величество. – сказал он, мило улыбаясь своей сестре-королеве, – что наш разговор может внушить российскому послу не совсем радужное впечатление о стране его будущего пребывания?
– Смею заметить, милый друг Николя, – так же приветливо улыбаясь, позволил себе по-дружески возразить полковнику Чернышев, – князь Репнин не только посланник, но и боевой генерал. Поэтому все, о чем здесь говорилось, вряд ли может испугать его мужественную натуру и смутить решимость восхитительной княгини Варвары разделить судьбу со своим супругом. Однако вы правы, Николя, ужасы войны – тема, недостойная общества величественной королевы Испании и двух милых наших княгинь.
– Браво, Александр! Вы, как всегда, неотразимы и находчивы, – улыбнулась королева. – Пройдемте к столу, где, надеюсь, вино Испании поможет нам найти более приятное направление для нашей дружеской беседы.
– Готов поклясться чем угодно, мой друг, – говорил на следующий день Чернышеву князь Репнин, – положение Наполеона в Испании – более чем аховое.
– Я бы сказал – безнадежное, – согласился Чернышев. – Я, Николай Григорьевич, располагаю секретными сведениями, которые говорят о том, что в Испанию за четыре года войны было послано шестьсот восемнадцать тысяч девятьсот шестьдесят солдат и офицеров Франции. В настоящее же время из этого количества осталось в строю на полуострове не более двухсот пятидесяти двух тысяч. Остальные – в могилах и инвалидных домах, многие полки и дивизии разбиты.
– Но так не может долго продолжаться! – воскликнул посол. – Франция вконец истечет кровью здесь, на западе, прежде чем сможет направить против нас свои силы.
– Совершенно верно, милейший Николай Григорьевич, – подхватил Чернышев. – Талейран недавно так мне и сказал: пока Наполеон не закончит войну в Испании, он не выступит против России. Вот почему, мне кажется. Наполеон задумал что-то экстракардинальное, чтобы разом решить для себя испанскую проблему.
– Ага! – воскликнул Репнин. – Теперь-то я понимаю, почему Бонапарт не пускает меня в Мадрид – он готовит там грандиозное наступление.
– О нет, дорогой Николай Григорьевич, – ухмыльнулся Чернышев, – речь идет не о военном разгроме. Я довольно изучил Наполеона и готов голову отдать на отсечение: его изворотливый ум ищет какой-то иной исход. Если бы готовилось триумфальное сражение, именно вас, российского посла, французский император сделал бы первым и непосредственным свидетелем своей полководческой победы. Как было со мною в Австрии – он не отпускал меня от себя во всех сражениях. Здесь же не то: в Испании нельзя дать ни одного генерального сражения. Почему? Да потому что здесь против отборных Наполеоновых войск – народ! Не армия, а те, кто стреляет из-за угла, режет, кромсает любым орудием, что попадается под руку. Что может здесь поделать даже он, гениальный полководец?
– Тогда что же он задумал?
– А вот это-то мне и не дает покоя с тех пор, как я еще в апреле, на свадебных торжествах, познакомлен был с Жозефом Бонапартом, Испанским королем, его супругой и личным адъютантом короля полковником Николя Клари. С последним мы особенно подружились. Пылкий и очень искренний юноша, – раздумчиво произнес Чернышев. – Однако не буду пока раскрывать мои намерения.
– А что же прикажете делать мне, милостивый государь? – шутливо обратился к другу Репнин. – Оставаться и далее пленником Фонтенбло и Тюильри или потребовать отправить меня назад, в Петербург?
– Я бы советовал вам, дорогой Николай Григорьевич, немного обождать с принятием решения. Хотя бы до осуществления плана, который уже созрел в моей голове, – снова загадочно ухмыльнулся Чернышев, так ничего и на этот раз не открыв Репнину.
