Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)
Споры на заседаниях велись отчаянные. Не только великие державы отстаивали друг перед другом свои права – возвышали голос и те, кто ни к войне, ни к несчастьям народов не имел никакого касательства и ничего в результате не потерял и не приобрел. Все ждали, насколько громко прозвучит последнее слово России, как страны, которая сначала один на один выдержала немыслимое нашествие, а затем объединила под своими стягами другие страны.
Тертый и циничный Талейран знал, как сие станет опасно. С другой стороны, он понимал, что и Александру стукнуть кулаком по столу будет не столь просто – зачем ему, миролюбцу и миротворцу, каким он себя выставлял, наживать новых врагов?
Одновременно князь Беневентский не мог отказать себе в удовольствии посмеяться над своим венценосным другом.
«Вас, ваше величество, – говорил Талейран про себя, – вела на борьбу с Бонапартом не просто благая и чистая цель – освобождение Европы. Вас ослепила и сделала бесчувственным и жестоким личная неприязнь к тому, кто был выше и способнее вас. И вы, раздразнив, выпустили его на волю, надеясь в кровавой схватке взять верх. Ценою огромной крови болезненное самолюбие ваше удовлетворено. Но подумали ли вы о том, что вместо одного соперника на вас набросится теперь целая свора злых и ехидных шавок? И не лучше ли было для вас сохранить его трон? С одним, уже наказанным, вам, вероятнее всего, проще было бы совладать. Теперь же извольте расхлебывать, что сами же заварили. Я же отныне вам не советчик. У меня свой капризный да к тому же не слишком умный король, при котором мне бы лишь удержаться. Но в отношении вас, ваше императорское величество, я все же попытаюсь употребить последнюю меру предупреждения. Не прислушаетесь – пеняйте на себя. Одного великого упрямца-фанатика я уже пережил».
Ловкий дипломат искал встречи, и царь, как ни странно, тоже имел намерение объясниться.
Разговор начался с Польши, хотя оба считали: конгресс решится отдать России земли бывшего Варшавского герцогства.
– Что же, князь, – сказал император, – меня, как вы знаете, с самого начала не покидала уверенность, что я, царь всероссийский, стану и королем польским. Так же, впрочем, как король прусский окажется и королем саксонским. И в этом я также поклялся его величеству Фридриху Вильгельму как самому себе.
– Но, ваше величество, – вздрогнул видавший виды Талейран, – как можно обещать что-либо прусскому королю, если Саксония – собственность короля Фридриха Августа?
– Изменника и сообщника Бонапарта? – возразил царь. – Если он сам не отречется от трона, как это сделал Наполеон, короля увезут в Россию, где он и умрет. Один король уже умер у нас.
– Извольте не поверить угрозе вашего величества. Не для того собрался конгресс, чтобы стать свидетелем подобных покушений.
– Почему покушений? Разве и в самом деле не отправился в Россию во время правления Екатерины Великой польский король Станислав? Почему бы и королю Саксонии не последовать его примеру? Для меня между ними не существует никакой разницы. Что же касается вашего конгресса, то какое, думаете вы, я смогу сделать употребление изо всех ваших пергаментов и трактатов, если конгресс не учтет прав России? На Висле и в Саксонии у меня двухсоттысячное войско. Пусть кто-нибудь попробует меня оттуда изгнать!
«Так выражался Наполеон! – охнул князь Беневентский. – Теперь царь грозит, а когда начнут громыхать пушки, разлетятся в клочья и пойдут на подтирку солдатам все договора и соглашения. Напрасно я привез сундуки разных книг – мудрость, может случиться, придется искать у фельдфебелей и генералов. Пока еще они не заговорили словами угодных Александру команд, следует что-то решительно предпринять».
Приехав к себе, Талейран склонился над бюро и набросал записку Меттерниху, приглашая его прибыть для важного разговора.
«Нужно тонко продумать ход, который прямо вроде бы не задевал императора России, но все же бросал на него тень, – пытался Талейран найти нужную мысль для разговора с австрийским министром и вдруг хлопнул себя по лбу: – Эврика! Как раньше не пришла в мою старую, напомаженную и украшенную искусством парикмахеров голову такая простая и очень важная идея: вбить клин между неразлучными союзницами – Пруссией и Россией? Что ж, подарю драгоценную находку своему молодому коллеге».
Дивизии генерала Репнина довелось брать не только Лейпциг, но и столицу Саксонии – Дрезден.
Князь Николай Григорьевич, как мы помним, из Парижа так и не попал в Мадрид. К месту пребывания российского посла не пустил Наполеон, не желавший, чтобы генерал оказался свидетелем его поражений в Испании. Так и пришлось дипломату вновь облачиться в генеральский мундир.
Благо, собирался мощный кавалерийский таран для прорыва к Висле. Получила приказ готовиться в поход и девятая дивизия, начальствование над которой царь доверил Репнину. Но и тут незадача – приказ о выступлении вскоре отменили. Сколько бы еще пребывать князю в бездействии, только началась война.
Впрочем, коснулась она его тоже, можно сказать, как-то боком. Девятая дивизия входила в особый корпус Петра Христофоровича Витгенштейна, коему было определено заслонить Петербург.
Бои для дивизии и всего корпуса начались сразу же, как перешли границу, а завершились уже в Саксонии.
Опасаясь расплаты, король Фридрих Август бежал, бросив своих подданных на произвол судьбы. Многие города, в том числе Дрезден, сильно пострадали от разрушений, пожаров и, как всегда на войне, от грабежей.
Следовало наводить в бесхозном королевстве порядок, помочь жителям обрести сносное существование и веру в завтрашний день, без чего не может жить ни одно государство. Тогда-то и возникла у российского императора мысль учредить временную должность генерал-губернатора в Саксонском королевстве, чтобы в недалеком будущем в достойном виде передать освобожденные земли Пруссии. Так князь Репнин получил новое назначение и самоотверженно взялся за дело.
Забот навалилось – не управиться и за год. Тысячи без крова и пиши, тысячи больных и увечных, толпы солдат, сдавших оружие и ищущих применения своим, уже мирным, рукам.
Вот где открылось широкое поприще для княгини Варвары Алексеевны! Не за одним, двумя или даже десятком раненых следовало ныне ухаживать, как она делала когда-то, отправившись за мужем во французский плен. Впору в Дрездене открывать больницы, столовые и дома призрения для лишенных крыши и всякого имущества. И княгиня, быстро отыскав помощников среди местных жителей, с головою ушла в милосердные заботы.
Меж тем и в заседаниях конгресса пришлось участвовать Репнину, как многим приглашенным дипломатам и генералам. Здесь он нередко встречался с пруссаками, которым вскоре должен был сдать дела. И однажды, к немалому своему удивлению, он услыхал от генералов из Берлина слова, которые его обидели и даже оскорбили.
– Император Александр, – услышал он, – печется на конгрессе лишь о собственной пользе. Ему нужна Варшава, а Саксонию он и не думает отдавать пруссакам.
– Кто это вам сказал? – возмутился Репнин.
– Граф Меттерних. Он председательствует в заседаниях и все знает.
Репнину ничего не оставалось, как обратиться к царю.
– Презренный негодяй Меттерних намерен поссорить меня с самой верной моей союзницей – Пруссией! – воскликнул Александр Павлович. – Я тотчас заявлю императору Францу, что вызываю его министра на дуэль!
На сей раз австрийский министр не мог даже отлучиться из дома – так он был сражен объяснением с его собственным императором.
– Что же мне делать? Скажите хотя бы вы, князь, – сложив молитвенно руки, Клеменс Меттерних обратился к навестившему его Талейрану.
– Право, я не был в таком привилегированном положении, в какое попали вы, друг мой, – сказал французский дипломат. – Правда, однажды император Наполеон грозился меня повесить на решетке возле дворца Тюильри. Но чтобы оказать мне честь драться с ним на шпагах или пистолетах, я этого ни разу не удостоился.
– Вы все намерены обернуть в шутку, князь? Но уверяю вас: это не фарс, это по-настоящему серьезно.
– Так, значит, это драма, а лучше – трагедия? Тогда, как и полагается по законам театра, в последнем действии следует ответный вызов.
Меттерних позеленел:
– Простите, но когда вы перестанете меня злить и соизволите говорить со мною вполне серьезно?
Тонкие и нервные пальцы Талейрана обхватили украшенную изумрудами рукоять трости, взгляд встретился с глазами Меттерниха, в которых затаился подлинный ужас и беспредельная животная злоба.
– Помнится, вы как-то обмолвились в разговоре со мною, что союзников более нет и нет союза, – решился Талейран. – А коли так, пришло время создать коалицию заново. Я и вы – уже Австрия и Франция. Третья союзница – Англия. Разговор с нею я беру на себя. Разрабатываем условия соглашения. Допустим, каждая страна обязуется выставить, в случае необходимости, по сто пятьдесят тысяч солдат. Обозначим пока в документе – против Пруссии, если она не отступит от притязаний к Саксонии. Но даже непосвященному будет понятно, кто наш противник истинный.
Так начинались сто дней
Одно из последних заседаний Венского конгресса окончилось за полночь. Меттерних лег в четвертом часу и велел его не будить ни при каких обстоятельствах. Но камердинер все же поднял его с постели около шести и передал депешу, доставленную эстафетой и помеченную как срочная.
Было утро седьмого марта восемьсот пятнадцатого года.
«Ну какая там еще может быть срочность, – зевнул министр и, положив пакет на ночной столик рядом с кроватью, повернулся на другой бок. – Война, что ли? Так войну можем начать только мы – три страны, поклявшиеся вышвырнуть из Европы Россию. Меж тем приказа выступить в поход ни я, никто другой из новой коалиции не отдавал. Секрет – за семью печатями!»
Но сон не возвращался – загадочная депеша завораживала и возбуждала интерес.
Выбравшись из-под пухового одеяла, министр вскрыл конверт и не поверил своим глазам. Австрийский генеральный консул в Генуе сообщал: «Английский комиссар Кампбелл только что прибыл в гавань, чтобы выяснить, не появился ли Наполеон в Генуе, ибо он исчез с острова Эльба…»
– Что? – сразу не понял министр и, почесав тщедушную, как у цыпленка, грудь, вдруг возопил: – Я же говорил, я обещал, что он вернется через два года! Но он это сделал раньше, обманув меня и всех нас ровно на год.
Император Франц, в отличие от своего первого министра, почивал всю ночь безмятежно и встал, по обычаю, рано. День ему предстоял хлопотный – следовало приготовить слоеный пирог, который он никогда до этого не пек, но о котором ему все уши прожужжал Вюртембергский король, обжора и чревоугодник. Хотелось, чтобы ему помогла Луиза, но пребывание в Тюильри ее окончательно испортило и она превратилась в белоручку. Быстрее бы подрастал внук Жозеф Франсуа Шарль – вот кто годился бы в помощники! Благо, думать о французском престоле теперь нет необходимости – непутевый папаша и сам сломал себе голову, и семейство сделал нищим. Однако дед их не оставит, особенно внучонка. Вот и сегодня он побалует его таким тортом – пальчики можно будет облизать.
Распахнув двери, на пороге вырос всклокоченный Меттерних.
– Что за спешность, граф? – обратился к вошедшему император.
– Я сам, ваше величество, полагал, что депеша так себе, какая-нибудь пустяковина. Оказалось – горше, чем это сообщение, ничего другого быть не может. Разве только конец света.
Строчки зарябили в глазах императора.
«Господи! Какой же дьявол попутал меня и заставил связаться с этим разбойником? – пробормотал растерянный Франц и искоса бросил взгляд на своего министра. – Да кто же тот дьявол? Все он, мой первый министр и мой первый советчик! Теперь пусть сам все и распутывает. У меня к тому же тесто уходит».
– Вот что, милейший, – обратился к Меттерниху, – первым делом езжайте к императору Александру и сообщите ему о случившемся. Затем поставьте в известность остальные державы.
Чуть ли не три месяца Меттерних старался не показываться на глаза русскому царю. И непросто оказалось загладить ссору – царь уже и секундантов, сказывали, определил. Кое-как его удалось отговорить от безумной сатисфакции. А у Меттерниха даже желчь разлилась – так он все принял к сердцу.
Весть о бегстве Наполеона разом заставила забыть старое. Александр Павлович спокойно выслушал сообщение председателя конгресса и вынес свой вердикт:
– Велю тотчас войскам, кои, должно быть, уже подходят к Петербургу, воротиться в Германию, а затем идти во Францию. Сам вскоре отправлюсь к Рейну.
При слове «войска» у министра вновь разлилась желчь.
«Вот оно: мы готовимся и все не можем решиться, а он уже отдает приказ – вернуться военным силам туда, откуда с трудом их спровадили и откуда теперь они, русские, едва ли скоро уйдут».
Но куда же двинулся он, Бонапарт, откуда ждать его появления?
– Он высадится где-нибудь на итальянском побережье и попытается обосноваться и укрепиться в Швейцарии, – со всегдашним апломбом высказался Талейран.
– О, нет, ваша светлость, – парировал Меттерних. – Не переводя дыхания, он двинется в поход на Париж. И тот домик на курьих ножках, который ваша светлость вместе с Людовиком Восемнадцатым соизволили соорудить, простите, на песке, рассыплется в прах.
– Вы полагаете? – поджал губки князь Беневентский. – В таком случае мне следует на какое-то время удалиться к моим друзьям в Лондон. Как и вам, граф, мне не хотелось бы лишиться головы, даже если моим противником тоже окажется его величество император. В моем случае – французский.
А Наполеон с триумфом двигался с южного побережья Франции к столице.
Пересечь Средиземное море и высадиться на побережье явилось делом не очень сложным. Когда сам император и его батальон отдались на волю волн, их суденышки были встречены королевским фрегатом.
Военный корабль проходил так близко, что офицер в переговорную трубу спросил капитана Наполеонова брига:
– Как там на острове император, здоров?
– А что с ним сделается? – отвечал капитан. – Самочувствие и настроение его величества прекрасные!
На палубах не было никого. Все солдаты, как и свита с самим коронованным беглецом, были укрыты во внутренних помещениях.
Около трех суток занял морской переход. А когда к берегу пристала странная флотилия и французские таможенники увидели Наполеона, они сняли шляпы и громко грянули:
– Да здравствует император!
Под эти победные клики, обгонявшие саму колонну, Наполеон двинулся вперед. Всего одна тысяча солдат при одной пушке – была его армия. Но он, полководец, не думал о боях и сражениях. Он так же, как его русский соперник, шел побеждать любовью. Не своею к своим же соплеменникам. А любовью к нему простых крестьян и мелкого люда во встречавшихся на пути селениях и городках, которым, строго говоря, никакого дела не было до смены власти, но которые знали и помнили, что Наполеон – это величие Франции.
Маршала Нея вызвали к Людовику Восемнадцатому. Рыжий Мишель, храбрейший из храбрых, как и завещал своим генералам и маршалам император, стал служить Бурбонам. Он был теперь главнокомандующий королевской армией.
– Надо остановить и уничтожить этого самозванца и покусителя на королевский трон, – повелел король. – А еще лучше – доставить под конвоем в Париж и, отдав под трибунал, расстрелять во рву. Пусть примет казнь, которой он когда-то оборвал жизнь последнего представителя рода Конде – герцога Энгиенского.
Ней и сам не одобрял поступка Наполеона. Дважды нельзя войти в одну и ту же воду. А появление бывшего императора – это, возможно, гражданская война и кровь уже не русских, не австрийцев и немцев, а своих соотечественников.
Армия Нея двинулась в поход. Уже по дороге полки и батальоны стали редеть. А когда встретились с колонной Наполеоновых солдат и толпами народа, двигавшегося следом, оставшиеся в строю стали опускать ружья дулами вниз.
Невысокого роста человек в сюртуке без эполет пошел прямо на оторопевших воинов и распахнул перед ними грудь:
– Кто из вас хочет выстрелить в своего императора? Я – перед вами. Стреляйте.
Ружья были отброшены прочь, солдаты бросились навстречу.
Нею передали записку: «Я вас приму так, как принял на другой день после сражения под Москвой. Наполеон».
Тогда, после Бородина, император пожаловал храбрейшему маршалу титул князя Московского.
Мишель Ней, не колеблясь более, присягнул тому, с кем когда-то был в самых решительных сражениях.
Армия перешла на сторону Наполеона. И вот двадцатого марта, приветствуемый толпою парижан, император вступил в Тюильри.
Окна дворца были ярко освещены. Все, кто когда-то служил императору, были уже здесь, на ногах.
Сбивая встречных, расталкивая свиту, на грудь Наполеону бросилась Гортензия, и, обвив его шею руками, стала целовать.
– Ваше величество… Ты, папа, вернулся! Ах, если бы видела это наша мама! – выговаривала она, продолжая обнимать и целовать отчима, которого давно уже считала отцом.
Взяв за руку, она ввела его в кабинет, который принадлежал когда-то ему и из которого недавно сбежал Людовик Восемнадцатый.
– А это что? – остановился перед гобеленами Наполеон. – Одна белая королевская лилия в окружении моих золотых орлов?
– Мы, преданные вашему величеству люди, – опустила глаза бывшая Голландская королева, – трудились всю ночь, чтобы на месте отвратительных символов власти Бурбонов нашить орлов вашего императорского величества.
– Спасибо, дочь. – Наполеон привлек ее к себе и нежно поцеловал в лоб, как целуют детей, неважно, выросли они уже большими или продолжают оставаться малышами.
А в эти светлые, солнечные и теплые весенние дни другой император гулял по дорожкам венского парка рука об руку с недавним вице-королем Италии.
Евгений Богарне приехал в Вену со своим тестем, королем Баварии, и тоже дожидался окончания конгресса.
Нет, его, бывшего полуправителя Италии, нисколечко не занимали споры вокруг передела земель и переноса границ. Не претендовал он и на свою, скорее всего эфемерную, чем представлявшую какое-либо значение в действительности, королевскую роль. По рождению он был наследником рода маркизов и графов, по жене Августе – родственником одного из могущественных германских королей.
Однако результаты заседаний конгресса все же его, безусловно, интересовали. Пасынок Наполеона и его бывший видный военачальник, он вверил свою судьбу высокому собранию глав правительств и ждал от него решения.
После отречения Наполеона Евгений Богарне сразу же выехал в Мюнхен и как бы порвал со своим прошлым. Он не стыдился его. Он верно служил Франции и, хотя был близок к императору, не злоупотреблял его властью, был, что называется, благороден, честен и совестью своею чист перед другими.
Достоинство, с которым он держал себя, сразу произвело впечатление на российского императора. И когда в доме Талейрана впервые возник разговор о том, кому наследовать французский престол, Александр Павлович наряду с именем Бернадота назвал и его, Евгения Богарне.
Дни, проведенные в Вене, окончательно подружили царя и сына Жозефины. Сравнительно молодой, тридцатитрехлетний генерал был блестяще образован и хорошо воспитан, обладал ровным и спокойным характером, а манеры его и вовсе являлись безукоризненными.
Все это Александр Павлович очень высоко ценил в людях. И еще, что особенно понравилось царю, – Богарне не заискивал и не искал протекции или защиты. В этом, отмечал довольный царь, брат, безусловно, походил на свою мать и свою сестру, встречи с которыми в Париже не уходили из памяти. Потому так больно, так глубоко пережил Александр Павлович неожиданную кончину Жозефины, невзначай схватившей простуду и не смогшей ее перебороть.
Евгений не хотел возвращаться в Париж. Он решил начать свою жизнь как бы заново, вне связи с тем прошлым, к которому уже не было возврата. Но для этого следовало получить какой-либо законный статус.
Наследный принц Швеции, находившийся также в Вене, предложил передать Евгению Богарне свой титул князя Понтекорво вместе с владениями в Италии.
На человеческих отношениях бывшего маршала и бывшего генерала, к тому же воевавших в последнее время друг против друга, противостояние это никак не отразилось. Более того, Бернадот сделал истинно королевский жест, когда его давний боевой товарищ оказался в беде.
Здесь мы чуть забежим вперед и скажем, что сын Бернадота, то есть будущего короля Швеции Карла Четырнадцатого Юхана, Оскар будет впоследствии женат на дочери Евгения Богарне – Жозефине. Оскар тоже станет Шведским королем и королевой – Жозефина.
В Вене, однако, жест наследного принца оказался без последствий. Конгресс не согласился передать в собственность французскому генералу итальянское княжество. Тогда тесть, король Баварии Максимилиан Первый, сам подарил Евгению княжество Эйхштедтское и титул герцога Лейхтенбергского.
И – простите – еще одно отступление. Под этим герцогским титулом сын Евгения Богарне, тоже Максимилиан, станет потом мужем великой княгини Марии Николаевны – дочери русского царя Николая Первого.
Прогулка по дорожкам венского парка принесла удовлетворение обоим. И Александр Павлович, возвращаясь к себе, искренне пожалел о том, что слишком уж мало времени мы в своей жизни проводим вот так, счастливо, с теми, к кому стремится душа. Но ничего – еще нынче можно встретиться вновь и всласть наговориться.
Меж тем во дворце императора уже ожидал Чернышев.
– Ваше величество, позвольте ознакомить вас с бумагой чрезвычайной важности, – доложил он.
– Никак он движется в сторону Вены? – имея в виду Наполеона, попробовал пошутить царь, поскольку пребывал еще в прекрасном расположении духа.
– Куда направляется теперь бывший французский император, я не могу вашему величеству точно указать. Но мне стало известно, где находятся его ближайшие сообщники.
– Не хочешь ли ты, Чернышев, сказать, что они именно здесь, в столице Австрии?
– Об этом я и намеревался сообщить вашему величеству.
– Так кто же они? – нетерпеливо потребовал Александр Павлович, которому надоело выслушивать загадки.
– Осмелюсь назвать одного. Однако самого опасного и ловко притворившегося вашим другом. Его имя – Евгений Богарне.
Царь невольно отступил назад, лицо стало белым, а икра на ноге мелко задрожала.
– Не ожидал, Чернышев, что ты окажешься способным играть с огнем. У тебя имеются доказательства?
– Так точно, ваше величество. Вот письмо его сестры – герцогини Сен-Лё к нему, ее брату, – с этими словами генерал-адъютант вынул из портфеля листок бумаги и положил его на стол.
Император сел и приблизил к глазам лорнет.
– Прости, Чернышев, но я ничего не понимаю. Это просто родственное письмо. Возвратился папа, сообщает сестра, с чем и спешит поздравить брата. Папа, я допускаю, он, узурпатор. Но ведь его бегство известно уже всему миру! Какой же это секрет?
– О новостях можно сообщать по-разному. Можно с огорчением или укоризной. Можно же – с выражением подлинного счастья и радости. И, что следует из данного письма, – с надеждой, – высказал свое мнение Чернышев.
– Но слова восторга – ее, Гортензии! – недовольно перебил Александр Павлович. – Как сие письмо способно характеризовать отношение Евгения Богарне к происходящему? Вон же, гуляя с ним не менее часа, я не услышал от него одобрения совершенного его отчимом. И потом – это же не рука королевы Голландии. Право, канцелярский почерк, словно водил пером писец тайной полиции.
– Ваше величество правильно определили. Перед вами – список, сделанный тайно лично для вас Сангеленом. Письмо же он велел не задерживать и переслать по назначению. Достаточно вашего повеления, и генерал Богарне предстанет перед вашим величеством. От того, как он себя поведет, уличенный в получении письма, вы с определенностью решите, вступил ли он уже в преступную связь с человеком, объявленным конгрессом вне всяких законов, и в чем сия связь уже выразилась. На всякий случай, ваше величество, я распорядился дом, что снимает Богарне, взять под негласное наблюдение.
– Не кажется ли тебе, Чернышев, что ты своими поступками бросаешь тень не только на человека, являющегося образцом честности и порядочности, но и на меня, твоего императора? – В голосе Александра Павловича послышалось плохо скрываемое раздражение.
– Напротив, ваше величество, я сделал все для того, чтобы тень никоим образом не упала на безукоризненную репутацию вашего величества, – стоял на своем генерал-адъютант. – Пикантность положения еще и в том, что Сангелен вынужден сотрудничать с австрийской полицией, без участия которой к нему не поступило бы сие письмо. И если теперь не принять хотя бы наружных мер по отношению к лицу, получившему предосудительное послание, будет, простите мою настойчивость, оскорблено ваше императорское достоинство.
У Александра Павловича была готова сорваться угроза: «Сангелена – на армейскую гауптвахту!» Но он вовремя остановил себя.
– Ах да, Чернышев! Этот негодяй Меттерних способен пойти на любую пакость. Чего доброго, он и из меня сделает Наполеонова пособника. Так ты говоришь, пригласить Богарне? В таком случае ты далеко не отходи, будь под рукою в соседней комнате.
Разговор, начавшись с намеков, Александру Павловичу дался нелегко. Хорошо, что сам Богарне быстро догадался, о чем речь. Он вынул из кармана письмо сестры и передал его царю.
– Не стану от вас скрывать – я имею сношения с Парижем. Только сегодня я получил письмо от сестры. В нем – ее отношение к произошедшему. Что же касается моего поведения и моей репутации, они, полагаю, вне подозрений. С этим, ваше величество, позвольте откланяться. Я принял решение возвратиться в Мюнхен к своей семье – жене и детям.
– Я знал, что вы благородный человек, – подавая руку, произнес Александр Павлович. – Вы приняли верное решение, которое, признаюсь, я сам хотел вам предложить. Ваша честь остается, как всегда, незапятнанной.
Когда Богарне удалился, царь пригласил Чернышева:
– Я предложил ему возвратиться в Мюнхен, главный город его тестя, короля Баварии. Все подалее от случайностей и соблазнов. Ты же, Чернышев, распорядись, чтобы карету сопроводил эскорт казаков из моего конвоя. Пусть судит Вена – сам ли он уехал, Наполеонов пасынок, или взят мною под арест.
