Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)
Канувиль настигает соперника
В немецком курортном городке Ахене Каблуков поселился на Кёльнской улице у мадам Замбра. Русский полковник говорил по-французски как истый парижанин, был отменно воспитан, предупредителен и чистоплотен, не замечался ни в каких предосудительных компаниях. А главное, не водил к себе женщин сомнительного поведения и, говорят, вообще не знался в городе ни с одной из них. А что еще можно было требовать от постояльца, приехавшего, как он заявил, пользовать свои старые раны? Мадам Замбра была в высшей степени довольна своим постояльцем и не могла нахвалиться им перед соседями.
Каблуков же и впрямь держал себя отменно. Рано поутру, всегда в определенный час, он появлялся в конце прямой аллеи, и, завидев его издали, дежурившая в ротонде служащая, обычно на удивление флегматичная особа, расплывалась в очаровательной улыбке.
В ротонде у него, как и у всех знатных больных, был свой, хранившийся в специальном шкапчике, стакан. Служащая в белоснежном чепце и в широком, всегда опрятном фартуке, не переставая сиять, наполняла стакан водою источника, испускавшей мелкие, лопающиеся на глазах пузырьки, и галантно преподносила его месье полковнику. Он также галантно принимал стакан, улыбался в ответ и, не спеша выпив целебную влагу, справлялся о здоровье и настроении духа и, пожелав всех благ и удовольствий и, конечно же, оставив на столике золотой, удалялся на короткую прогулку перед завтраком.
Основной же процедурой у Каблукова была ванна перед обедом. Он принимал ее в другом, более солидном помещении, где его всякий раз так же радушно и гостеприимно встречала постоянная прислуга. Ванна предназначалась для раны, как помнит читатель, полученной в бою под Аустерлицем.
Вторая половина дня, после непродолжительного отдыха обычно на софе с каким-нибудь французским романом в руках, отводилась для выхода в город и встреч с такими же, как и он, лечащимися господами и дамами, прибывшими из столицы. Но среди публики всегда выделялись один или два десятка офицеров, заезжавших на курорт что называется по пути, пока их полки и дивизии продвигались дальше, к городам и селениям Пруссии по главной дороге на восток, проходившей вблизи курорта.
Офицеры в основном были из так называемой золотой молодежи – словоохотливые красавцы, стремившиеся среди такой же, как и они, знатной курортной публики познакомиться с какой-нибудь тоже словоохотливой красоткой и приятно провести время, хотя бы на день или два избавив себя от невзгод и тягот походной жизни.
В кафе «Горячие ключи», что располагалось на центральной площади города, молодые лейтенанты, капитаны и полковники держались весело, открыто, вели разговоры непринужденные.
Без труда можно было составить представление, откуда и куда движутся их части, полностью или только частично они укомплектованы солдатами и офицерами, как обстоит дело с провиантом, двигающимся за ними следом, хватает ли лошадей, телег, хомутов, сбруи, имеются ли запасные железные оси к орудийным лафетам, выплачено ли денежное довольствие вперед, как и положено, когда начат большой поход, предвещающий большую войну.
Словом, многое здесь доходило до ушей Каблукова. Ему оставалось только просеивать все услышанное, отбрасывая прочь шелуху и сохраняя, напротив, в памяти самое ценное и нужное.
Нужное и ценное, как отдельные зерна в ворохе плевел, изо дня в день подбирались вместе, составляя то, что в любой армии считается строгой тайной и что всегда оберегается от глаз и ушей неприятельских соглядатаев.
Однако он, человек общительный и компанейский, всем своим поведением показывал, что его совершенно не влекут военные разговоры и что у него, такого же, как большинство армейской молодежи, двадцатишестилетнего, пышущего с виду отменным здоровьем, интересы, как у каждого из них, совершенно определенного свойства.
Очень быстро – и в глазах более или менее постоянной курортной публики, и среди заезжавших сюда офицеров – Каблуков заслужил репутацию душки и приятного «русского князя», который стал предметом всеобщего уважения.
Однако интерес к нему поднялся куда как неизмеримо высоко, когда на курорт прибыл двор княгини Боргезе, и Каблуков в первый же день был удостоен приглашения к очаровательной сестре Наполеона.
Модный курорт каждый сезон принимал, можно сказать, только самую высшую знать Парижа. Казалось, он видел богатство лучших домов Франции и блеск самых изысканных нарядов. Но приезд ее императорского высочества затмил все, доселе виденное Ахеном. Так въехать в город мог, наверное, сам император или правитель какого-либо сказочного государства.
Пышный эскорт верховых, нескончаемая вереница карет, и снова конные, замыкавшие шествие. А в центре кавалькады, под огромным балдахином, украшенным золотом, бриллиантами и изумрудами, на алых подушках возлежала она, княгиня.
Подушки и софа – все было в золоте. И даже на голове у княгини сиял, как тысяча солнц, огромный золотой шлем.
В конце же колонны, как бы замыкая ее, везли золотую ванну. С этой ванной княгиня никогда не расставалась в своих поездках. И всякий раз, когда она только входила в отведенные ей апартаменты и переменяла дорожные одежды, ванну эту уже успевали наполнить теплым молоком, в котором она нежилась не менее часа.
Каблуков предстал перед княгиней, когда она только что закончила прием своей любимой молочной ванны и возлежала на тахте в легком атласном халате в большой комнате, служившей, наверное, гостиной.
Против нее, на другой тахте, в небрежной позе развалился молодой, атлетического сложения мужчина в ярком восточном халате.
– Я рада, мой друг, что вы сдержали слово и прибыли в Ахен даже раньше, чем я сама, – приветливо встретила Каблукова княгиня. – Вы, смею надеяться, сыграли роль моего гонца. Я обожаю, когда впереди меня уже летит молва о моем приезде и все наполняется торжеством и трепетом ожидания. Не правда ли, мой друг?
– О, ваше высочество, Ахен только и жил ожиданием вашего прибытия, – не моргнув, соврал Каблуков.
Громкий смех раздался с тахты напротив, и ее обладатель, вскочив на ноги, подошел к Каблукову.
– Первые же ваши слова убедили меня в том, что вы удивительно забавный парень, – снова захохотал атлет в восточном халате. – Я сам любитель невероятных выдумок и надеюсь, что мы сойдемся. Полина, познакомь же нас!
– Жюль Канувиль – мой друг. И русский полковник Каблуков – тоже мой друг, – представила мужчин друг другу княгиня.
– Как? – вскричал Канувиль. – Снова русский, снова полковник и снова – твой друг? Не находишь ли ты, что в один прекрасный день я буду представлен всей русской армии?
Каблуков так же позволил себе рассмеяться как бы с некоторым вызовом и в то же время со свойственным ему всегдашним добродушием:
– А вас это страшит, сударь, – знакомство с русской армией? Судя по вашей фигуре, вы в отличной форме.
На лице Канувиля отобразилась растерянность, затем она мгновенно схлынула.
– А вы, сударь, оказывается, нахал. Это меня-то заподозрить в трусости? Да знаете ли вы, с кем говорите? Я капитан гусарского полка, который под Прейсиш-Эйлау и Фридландом не раз видел, как вы, русские, показывали нам пятки!
– О нет! Мы, кавалергарды, всегда предпочитаем подставлять не спину, а смотреть в лицо достойному противнику. Такое правило я усвоил для себя с Аустерлица, – возразил Каблуков.
Словесную дуэль, грозившую перейти в настоящую, прервала княгиня.
– Должна вам заметить, мои рыцари, что вы в высшей степени ведете себя неучтиво в моем присутствии. Мало того, что вы затеяли неприличный словесный турнир, но еще избрали отвратительный предмет спора. Фи! Сплошное бахвальство сражениями, о которых мне совершенно неинтересно знать. Если вам уж так хотелось сразиться, неужели вы не могли избрать предметом распри мою особу?
Мужчины переглянулись, и каждый из них бросился к ручке Полины.
– Княгиня, – вскричал Канувиль, – я изрублю любого, в ком увижу соперника! За вас я готов умереть!
– Воистину, ваше высочество, – сказал Каблуков, – мы оба готовы умереть за вас. Но я охотно уступлю свою очередь вашему самому ревностному рыцарю месье Жюлю.
Смех Полины раскатился звонким колокольчиком.
– Ну, признайся, хвастун и фанфарон, кто из вас вышел победителем? – обратила она нежный взгляд на Канувиля и тут же перевела глаза на русского офицера, продолжавшего лукаво улыбаться. – Объявляю победителем вас, месье Каблуков, как более галантного рыцаря, и требую, чтобы вы оба в знак уважения подали друг другу руки.
Веселая жизнь закружилась в курортном городке – карнавалы, приемы, музыкальные вечера, ночные катания в экипажах. Однако, как частенько случается, неудержимое веселье быстро сменилось горьким похмельем.
Через Ахен, направляясь в Антверпен, проезжал сам император. И надо же – ему на дороге попался красавец гусар, которым оказался Канувиль. Картинно восседая на лошади, он остановился на обочине, пропуская кортеж Наполеона, и даже, говорили, послал вдогонку воздушный поцелуй.
– Тот самый, что набрался наглости компрометировать княгиню Боргезе? – Не скрывая раздражения, император обратился к находившемуся в карсте Савари. – Куда вы смотрите, герцог Ровиго, позволяя каким-то проходимцам вертеться возле двора особы императорской фамилии? Мало того, что при вашем попустительстве к княгине проникли такие сомнительные личности, как некий граф Монтрон, вы продолжаете попустительствовать и другим сомнительным личностям. Кстати, Монтрон уже арестован? Я предпочел бы, чтобы он оказался в тюрьме. А лучше бы его выслать куда-нибудь вовсе из Парижа и даже из Франции.
Савари склонил голову в знак того, что готов выполнить любую волю императора, но Наполеон уже обратился к Бертье:
– Прошу вас, князь Невшательский, дать распоряжение по поводу этого нахала, встреченного нами только что на дороге. Он, кажется, из гусар? Пошлите его немедленно с каким-либо срочным поручением в Испанию. Ему следует понюхать пороха, а не крутиться вокруг юбок.
– Будет исполнено, сир, – склонил голову и другой давний сподвижник великого полководца. – Может быть, оставить его там на одном из самых ответственных участков?
Император понял, что это могло означать неминуемую гибель гусарского капитана.
– Не следует усердствовать более, чем вас о том просят, князь, – раздраженно произнес император. – Мне еще понадобятся офицеры в русском походе. Я считаю, что наглость этого молодого человека в боевой обстановке непременно обернется храбростью и мужеством, которые вскоре окажутся так необходимыми моей Франции.
– Кстати, о русских, сир. – Савари указал кивком на окно кареты. – Здесь, в Ахене, как мне доносили мои люди, находится на излечении полковник Каблуков. Я приказал собирать о нем все, бросающееся в глаза. Между прочим, прошу прощения, сир, и он пользуется благорасположением ее императорского высочества княгини Боргезе. Так сказать, еще с Парижа вхож в ее дом.
Тон, которым это было сказано, и выражение лица министра полиции говорили: нет, ваше величество, вы не правы, упрекая меня в нерадивости. Я и мои люди никому не попустительствуют и знают все, что может вас заинтересовать. Разве не мы напали на след графа Монтрона, который, прикрываясь покровительством княгини, свел сомнительные знакомства с ее фрейлинами и стал в их обществе своим человеком? Однако сие – деликатная штука, жизнь императорской сестры! Это ведь нами, полицией, была избрана формулировка: «сомнительная связь с фрейлинами». А связь-то была с нею, с ее императорским высочеством! И то наш доклад вызвал гнев вашего императорского величества. Куда ж было вновь соваться с сообщениями по поводу Канувиля, гусарского капитана, да и этого русского Каблукова?
– Вы говорите о Каблукове? – вернулся к сообщению министра Наполеон. – Можно сказать, я его знаю давно, еще с Аустерлица. Помните, это он доставил мне из Петербурга Тауриса и Коко. В отличном состоянии доставил! Что же касается его пребывания на водах – у него, насколько помню, старая рана. Ну а мое распоряжение о том, чтобы русских принимать во всех знатных домах, кажется, я пока еще не отменял.
– Простите, ваше величество, об этом русском я – к слову, – попытался дать как бы обратный ход министр полиции.
– Нет уж, герцог Ровиго, вы не юлите, – остановил его император. – Я не намерен вмешиваться в дела вашего ведомства. Надо – так следите! Что же касается гусарского капитана, распорядитесь, Бертье, не затягивать дела.
Гроза разразилась нежданно. На следующий день Канувиль вынужден был оставить курорт и скакать в Париж. Оттуда – в штаб при его католическом величестве короле Испании Жозефе Бонапарте. Отчаянию Полины не было предела.
– Чьи это козни, кто завидует мне? – Рыдала она, не скрывая слез отчаяния в присутствии Каблукова. – Ради всех святых, хоть вы-то, полковник, не оставляйте меня! Надеюсь, что вас не коснется гнев моего брата?
Она не скрывала, что гроза исходила от брата-императора. Он знал, насколько она избалована и своевольна. Не одобряя многих ее прихотей, которые, безусловно, выводили его из себя, до поры до времени он все же прощал ей фривольное поведение.
Кто только не увивался вокруг княгини Боргезе и в Нейли, и на различных курортах, куда она постоянно наезжала во все времена года. Если была зима, направлялась в Ниццу, летом – в Пломбьер, где не было так душно, как в пыльном Париже. Глубокой осенью, как теперь, с наслаждением проводила время в Ахене. И повсюду не было недостатка в спутниках – от знаменитого актера Тальма до возникавших невесть откуда почти в каждой поездке все новых и новых молодых и прелестных херувимчиков с эполетами капитанов и даже лейтенантов.
Кумир парижской публики Тальма – уже далеко за пятьдесят – еще с юности был другом генерала Бонапарта, своего давнего поклонника. Но сейчас его роль никак не могла устроить императора. Поэтому Полина, всячески стараясь скрыть от брата свое очередное сердечное увлечение, делала вид, что в ней вдруг проснулась неудержимая тяга к сцене и она решила брать уроки у несравненного маэстро.
Многих своих обожателей она старалась публично связать с именами фрейлин собственного двора, чтобы не так уж густо падали на нее, особу императорской фамилии, зловещие тени сплетен и пересудов. Но не с детьми же она имела дело, эта своенравная притворщица! Никакие ее ухищрения не могли обмануть досужую до чужих тайн людскую молву и, конечно же, как мы видели, наблюдателей Савари.
Так недавно в свите княгини молва обнаружила графа Филиппа Франсуа Казимира Монтрона. Ровесник ее брата-императора, а значит, на одиннадцать лет старше Полины, он обладал славой не только головокружительного обольстителя, но и персоны с загадочным и даже не совсем чистым прошлым. Когда-то ярый роялист, офицер королевской гвардии, он бежал в Англию, прихватив с собою одну из восхитительных женщин Парижа, герцогиню Флюри. Об их романтических странствиях поэт Шенье сложил даже стихи, придав ореол романтики юному авантюристу.
По возвращении во Францию блудного сына ждала тюрьма. Однако вскоре у него нашелся всемогущий заступник – Талейран, вызволивший его на свободу и на первое время снабдивший деньгами. Монтрон стал играть на скачках и, говорят, составил кое-какой капитал. Тем не менее основные его подвиги связывались с именами красавиц из высшего света.
Женни Милло, одна из фавориток княгини Боргезе, вероятно, и оказалась вначале очередным увлечением красавца графа. Однако вскоре весь Париж начал говорить о тайной связи ловкого проходимца с сестрой императора.
Имя авантюриста, поставленное в ряд с честью императорского дома, не могло не взорвать Наполеона. Он, как это ни было ему досадно и неприятно, поручил Савари выследить проходимца и арестовать. В результате Монтрона и мадам Милло выслали из столицы. Полине брат пригрозил тем, что вынужден будет отправить ее в Италию, в одно из принадлежащих ей имений.
В силах ли был даже он, могущественный властелин полумира, устоять перед слезами, ловкостью и хитростью своей милой и лукавой сестры? Ее раскаяния и, казалось, чистосердечные уверения смягчили сердце Наполеона, и гроза на тот раз прошла стороной.
Но вот появился Канувиль. Несдержанный на язык молодой смазливый капитан сразу обратил внимание так охочей до чужих секретов публики своим бахвальством и развязностью.
– Красивая женщина – это крепость, которую надо брать штурмом, – хвастался среди друзей Канувиль, всякий раз прозрачно намекая на свою связь с одной из самых высокопоставленных дам.
Что было для Полины существование без бесконечной череды увлечений? После потери Монтрона даже Канувиль ее не всегда мог утешить. Когда за ней волочится бесконечный шлейф, а она каждый день отдаст предпочтение новому избраннику, – вот ее привычное состояние. А тут – еще и дала брату слово. Помните, как она сетовала на свое одиночество Чернышеву и Каблукову в Сен-Жерменском лесу? Ныне ее лишили и Канувиля, и она оказалась действительно теперь как пташка-пленница в золоченой клетке.
Отправила гонцов к Неаполитанской королеве с мольбою приехать, чтобы вдвоем повлиять на брата и вернуть Канувиля. Но у Каролины оказались свои заботы – о собственном троне, который чуть не зашатался под ними, Мюратами. И тоже – из-за брата-императора.
Так и случился, можно сказать, единственным утешителем княгини Боргезе поздней осенью восемьсот одиннадцатого года Платон Иванович Каблуков, помощник русского военного атташе в Париже. А лучше сказать, правая рука тайного агента российского императора – и сам тайный агент.
А соглядатаи Савари уже строчили в Париж донесения, в которых то и дело мелькала фамилия: Каблунков, Кулунков, а иногда и правильно – Каблуков. Следовало покидать не только Ахен, но и сам Париж. Неопровержимые свидетельства того, что война разразится сразу, как кончится зима, в крайнем случае с конца весны, Чернышев отправлял и отправлял домой, в Петербург и с особыми, приставленными к нему курьерами, и посольской связью. Теперь явилась задача – вызволить из-под надзора Каблукова и себя.
С Платоном оказалось проще – Чернышев сам приказал ему собираться в дорогу, благо накопилось немало настоятельных сообщений, которых ждал Петербург.
С конца восемьсот одиннадцатого года, несмотря на все видимые ласки Наполеона и пылкое примирение с Савари, слежка за Чернышевым становилась все более явной и представляла все возрастающую опасность.
Он уже не однажды намекал на то, чтобы в Петербурге нашли способ его отозвать. Вот и теперь в конце донесения канцлеру Румянцеву, которое посылал с Каблуковым, Чернышев писал: «Благоволите, ваше сиятельство, повергнуть мои неизменные верноподданнические чувства к стопам его императорского величества и примите участие, чтобы было исполнено мое желание и мне дозволено было бы теперь, когда император Наполеон не имеет никаких поводов удерживать меня, возвратиться в Санкт-Петербург, под видом ли вызова меня или отпуска, или по каким-либо другим причинам, которые сочтут более приличными…»
Уже за Варшавою завьюживало, а чем ближе к Мемелю и Курляндии, тем больше стужа начинала пробирать до костей.
«Вот этот экипировался по сезону», – подумал Каблуков, когда на почтовую станцию совсем недалеко от границы ввалился только что прибывший путник. Был он в короткой, но дорогой собольей шубе, а сам смуглолиц, с лихими гусарскими усами под тонким, с горбинкою, носом, с манерами довольно-таки не стеснительными, скорее даже развязными.
– О, да это Каблуков, не сойти мне с моего места! – громко воскликнул вошедший и кинулся к столу, за которым сидел обедающий – проезжий русский офицер.
– Жюль! Каким судьбами? – обрадованно встал из-за стола Платон Каблуков, крепко пожал протянутую руку и вдруг увидел за плечами Канувиля жандармского офицера.
«Это что же – по мою душу? Но как понять – гусарский капитан и жандармерия?»
– Вы представляете, Платон, вот эти фараоны хотят произвести обыск в вашем экипаже, – отстраняя офицера, начал объяснять Канувиль. – Но я им решительно заявил: только через мой труп! Вы же знаете. Каблуков, кто я такой! Стоит мне лишь обратиться к одной из особ императорского дома, как все они полетят к чертовой матери! Не так ли, Каблуков?
Офицер бросил ладонь к киверу и доложил:
– У нас имеется высочайшее повеление осмотреть ваш багаж, месье полковник.
– Не мешайте им, Жюль, выполнять свои обязанности, – спокойно распорядился Каблуков. – Мои вещи в вашем распоряжении. А пока господа стражники занимаются своим делом, мы с вами, дружище Канувиль, пропустим по стаканчику, и вы расскажете мне о своих испанских приключениях.
– Ха-ха-ха! – отозвался Канувиль. – Я в Мадриде добрался до самого его католического величества Жозефа Бонапарта и, представляете, лишь сумел ему намекнуть, кто меня ждет во Франции, как все случилось будто в сказке! Мне вручили какой-то дурацкий пакет, назвав его спешным донесением лично маршалу Бертье. И – словно меня в этой проклятой Испании никогда не было!
– Забавно! – рассмеялся Каблуков. – Один брат вас загнал, как говорим мы, русские, куда Макар телят не гонял, другой вызволил оттуда. Что значат связи!
– Связи? Нет, это пламенная любовь, которую, надеюсь, не остудят и ваши снега, – осушив бокал, патетически воскликнул Канувиль.
– Не представляю, как вы защитите от стужи свою любовь, но тело вы уже предусмотрительно утеплили.
Каблуков кивнул на доху, которую Канувиль снял и небрежно бросил на стул. Это была, как сразу определил Платон, одна из трех собольих шуб, которые он сам привез из России в качестве подарка Наполеону от русского паря. Одну из них французский император, как мы знаем, подарил Дезире, другую оставил себе, а эту, третью, подарил Полине. Но она, выходит, уступила ее ненаглядному Жюлю. Впрочем, он ее укоротил, должно быть, для того, чтобы можно было ездить в ней верхом, и, будучи пижоном, велел украсить наряд бриллиантовыми пуговицами. Каблуков, глядя на бриллианты, готов был побиться об заклад, что дорогие сии пуговицы также были презентованы Жюлю княгиней. Сколько всевозможных подарков предлагала она и ему, русскому полковнику, но он принял от нее один лишь перстень с изумрудом, который носил как память на руке. Теперь, встретившись с соперником, он незаметно снял с пальца подарок, чтобы не возбуждать ревности Канувиля здесь, на границе, да еще на глазах у жандармов.
– Эта прелестная и дорогая шуба, полковник, подарок моей Полины. – также кивком головы показал Канувиль на стул, где покоилась шуба. – Княгиня сказала, что это презент вашего царя Наполеону.
– Однако теперь презент сей выглядит не подарком, а скорее трофеем, – усмехнулся Каблуков. – Носить на плечах дар дружбы и устремляться с оружием в страну, откуда этот дар был доставлен, согласитесь, нонсенс, нелепость.
– Ах, вы опять, полковник, стремитесь уличить меня в коварстве? – вскочил Канувиль и зло обернулся к двери, в которую вошел жандармский офицер.
– Приносим извинения, месье Каблуков. Можете следовать согласно вашему предписанию, – козырнул он, почему-то улыбаясь.
Содержимое дорожного сундука и баулов было основательно перерыто, но все осталось целехонько. Осмотрено было и содержимое дорожного ларца, в котором хранились письма из дома и другие не имеющие ценности для стражников бумаги. То же, что могло представлять неоценимый интерес, находилось при Каблукове – у него на груди под мундиром. Это были самая последняя роспись французских войск, доставленная Мишелем Чернышеву, и его, Чернышева, секретное донесение царю.
«Не сии ли секреты искали, предпринимая, в сущности, незаконный обыск? – подумал Каблуков и вдруг поразился пришедшей догадке: – А не он ли, Канувиль, привел по следу людей Савари? Может, хотел оказать услугу, чтобы отвести навсегда от себя слежку? Иль, может, то была месть ревнивца? Соперничество – подлое чувство, и оно подчас может оказаться побудительнее и острее, чем даже святая любовь к родине и ненависть к ее врагам. Но не мне судить его, Канувиля. У каждого из нас – свое понимание долга. И, наверное, у каждого – своя любовь и к собственному отечеству, и к единственной женщине».
У Каблукова была самая дорогая ему страна, за которую он уже успел пролить свою кровь и ради блага которой теперь рисковал своею жизнью. А вот единственной и на всю жизнь любимой женщины у него пока еще не было.
Капитан Жюль Канувиль будет найден среди убитых на поле Бородина, под Москвою. На его груди свои же французские солдаты обнаружат портрет той, которую он, наверное, и вправду обожал. И когда медальон с изображением княгини Боргезе доставят ей вместе с печальным известием, она будет долго и безутешно рыдать.
Слезы, однако, высохнут, и хотя число поклонников и станет уменьшаться с годами, но недостатка в утешителях не будет. Даже в тот печальный день, когда она сама окажется на пороге лучшего из миров, она прикажет подать себе не спасительных лекарств, не иную возможную помощь, а обыкновенное зеркало, с которым при своей жизни обычно женщины расстаются весьма редко. Слабеющей рукою она поднесет зеркало к своему лицу и, в последний раз послав окружающим свою очаровательную улыбку, произнесет удовлетворенно:
– А я все еще хороша!
Однако повторим вслед за Каблуковым: не нам кого-либо судить.
