Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"

Автор книги: Юрий Когинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

В приемную Нарбонн вошел с чувством достоинства и благородства. В свои без малого шестьдесят прямая спина, голова чуть откинута назад, на лице – приветливость и радушие.

– Теперь, граф, я – ваш гость. И я безмерно счастлив, что первым именно вам, давнему парижскому знакомцу, наношу свой визит, – протягивая руку, произнес гость.

– Нет, это вы, граф, доставили мне честь отплатить вам за давнюю вашу любезность по отношению ко мне, – пожимая протянутую руку, возразил Чернышев. – Вы всецело можете мною располагать, ваше сиятельство. Так как поживает Париж, какие вести вы привезли из вашей столицы, любовь к которой неизбывно пребывает в моем сердце?

– Не сочтите за лесть или явное преувеличение, если я вам скажу, что многие в Париже в связи с вашим отъездом как бы надели траур.

– Что так? – Чернышев поднял брови.

– Видно, не в одном дружественном вам сердце вы оставили по себе неизгладимый след, – лицо Нарбонна приняло ласковое, если не сказать, даже сладкое выражение. – Во всех мне известных самых достойных домах так и слышится до сих пор: «Русский граф Чернышев! Ах этот истинный друг и душка – русский полковник! Как нам его теперь недостает…» И, верьте, – ни одного, кто бы выразил по поводу вас равнодушие или, скажем, даже намек на безразличие или неуважение.

Всего какой-либо месяц назад, в середине апреля, все газеты Парижа наперебой печатали сообщения о громком, вернее сказать, скандально оглушающем событии в жизни французской столицы – суде над шайкой изменников и шпионов, как открыто говорилось в прессе. Суд департамента Сены слушал дело о предателях, которые, потеряв всяческую мораль и остатки совести, позволили ловко замаскированному шпиону чужой, враждебно настроенной державы, подкупить их и получать в обмен на иудины тридцать сребреников сведения, наносящие несомненный урон военной мощи и силе французской империи.

К счастью, подлая измена и предательство были вовремя пресечены, отмечалось в суде. Деятельность вражеского шпиона выявлена бдительным оком чиновников министерства полиции и лично герцога Ровиго и сурово пресечена. Главный предатель, переписчик военного ведомства Мишель, за шпионаж в пользу чужой державы приговорен к смертной казни. Один из его невольных сообщников Саже – к выставлению у позорного столба. Обманом втянутые в преступное сообщество чиновник Салмон и мальчишка рассыльный Мозе оправданы как раскаявшиеся и не совершившие злого умысла.

В газетах не было обнародовано ни имени шпиона, ни самого названия враждебного государства.

Это было сделано по личному распоряжению Наполеона, озабоченного тем, чтобы не вызвать громкого международного скандала и тем самым не сорвать главной задачи, которая более всего на свете его беспокоила в эти дни, – скрытно, с соблюдением всех мер предосторожности подготовить войну и внезапным броском через границу застать Россию врасплох.

Но там-то, в десятках парижских гостиных, там открыто произносилось имя Чернышева. И, разумеется, не так, как о том только сейчас сказал ему Нарбонн.

Чернышев сам читал все парижские и других стран газеты, которые освещали процесс. Ему были известны и донесения российского посла о том, каким громом среди ясного неба оказалось для него извещение министерства внешних сообщений Франции о раскрытии в Париже до поры до времени глубоко замаскированной шпионской сети.

Сначала от русского посольства тщательно скрывалось все, связанное с арестом Мишеля и разоблачением его предательства. Князь Куракин лишь случайно оказался посвященным в это дело.

Помните, читатель, портье в отеле Телюссен, где помещалось русское посольство? Ну да, некоего австрийца Вюстингера. Днями и неделями, месяцами и годами дежурил этот, можно сказать, самый обыкновенный, даже точнее, невзрачный человек у посольских дверей, и никто из входящих и выходящих его как будто не замечал.

Только однажды сам посол хватился: а где же портье? Минул день, другой – Вюстингер не появился. Родилась тревога: не стал ли жертвой разбоя где-нибудь на улице?

Князь Куракин сделал запрос герцогу Бассано: так, мол, и так, пропал человек без вести и следа.

– Ну что вы, князь, стоит ли беспокоиться? Может быть, запил ваш швейцар. А то – завалился к какой-либо дамочке. В общем, не волнуйтесь: на всякий случай я попросил герцога Ровиго оказать содействие в его розыске, – ответил министр российскому послу.

На самом же деле оба министра – полиции и иностранных дел – знали, что Вюстингер, как сообщник Мишеля, давно уже в тюрьме. Мишелю, арестованному первым, Савари приказал написать Вюстингеру записку, в которой он, Мишель, приглашает его на встречу в кафе, где они оба иногда выпивали. Там, в кафе, Вюстингера и взяли.

Когда дальнейшее сокрытие уже стало неприличным, герцог Бассано пригласил Куракина к себе и, как бы извиняясь, сообщил, что служащий российского посольства Вюстингер арестован за участие в каком-то предосудительном деле, связанном будто бы со шпионажем. Но только после окончания следствия, сказал министр, он будет вправе сообщить российскому послу все подробности дела.

Имя Чернышева в сем разговоре не было упомянуто. И только спустя какое-то время, уже из гостиных, до князя Куракина дошло: в громкой истории замешан Чернышев.

Зачем же теперь, в мае месяце, когда только что завершился суд и еще не улеглись страсти в гостиных, Нарбонн прибегает ко лжи? А может, сие – проявление воспитанной и утонченной души, знак подлинного благородства – так сказать, в доме «повешенного» не говорить о веревке?

«Не станем, однако, делать поспешных выводов, поглядим, что привез чрезвычайный посланник нашему императору», – остановил свои раздумья Чернышев.

Сразу же после ухода Нарбонна государь пригласил к себе своего флигель-адъютанта.

– Нарбонн мне показался в высшей степени искренним и порядочным человеком, – сразу начал Александр Павлович. – Так же повел себя и я с ним. Я, к примеру, объяснил ему свое прибытие в Вильну единственно тем, чтобы быть в такой ответственный момент вместе с моими армиями. И главным образом для того, чтобы своею властью предотвратить малейшие действия моих генералов, которые могли бы вызвать разрыв в наших отношениях с Францией. Граф сказал, что он понимает и всячески одобряет мое поведение. Именно этим стремлением – сохранить мир, сказал далее Нарбонн, вызван и проходящий в настоящий момент переезд императора Наполеона в Дрезден. Он также прибывает к своим войскам, чтобы исключить малейшую возможность провокации.

– Так это же, ваше величество, война! – вырвалось у Чернышева. – Полководец – во главе своей армии. Что еще может быть более угрожающим?

– Но я же, император, находясь теперь в самой гуще своих войск, войну не начинаю? – Александр вскинул небесного цвета глаза на флигель-адъютанта.

– Дрезден, ваше величество, уже не Франция. Вильна же – пределы империи Российской, – возразил Чернышев. – Но если Наполеон, как и вы, решил быть вместе со своею армией, то его армия, кроме Дрездена, уже и в Варшаве, и в Кенигсберге – опять же за пределами Франции. Разве это не начало похода?

– Ты прав: ему доверять нельзя. И более, чем кто иной, глубину коварства этого человек ведаю именно я, – согласился Александр Павлович. – Но разве не на мне, императоре российском, лежит обязанность, внушенная мне Богом, – отвратить отечество наше от кровопролитной войны? И для сего надобно использовать даже малейшую возможность.

– Ваше величество имеет в виду визит графа Нарбонна? – осмелился задать вопрос Чернышев.

Император ответил не сразу. Он задумчиво поглядел в окно, будто любуясь майскою белою кипенью яблоневых деревьев в саду, затем произнес:

– Наполеон не случайно послал ко мне благородного и в высшей степени порядочного человека. Он сам ищет как бы последнюю возможность удержаться над пропастью. Главное, чтобы Нарбонн передал ему мою решимость: я первым не обнажу меча. Но, если разразится гроза, не вложу его в ножны ни при каких условиях, пока последний солдат не покинет моей земли.

Об этой решимости российского императора Наполеону говорил и сам Чернышев. Эти же слова передавал Коленкур. Что изменится в поведении императора Франции, если он выслушает теперь и Нарбонна?

Для этого стоило ли посылать пожилого генерал-адъютанта через всю, считай, Европу?

«А не проще ли предположить, что Наполеон хочет в самый последний момент выиграть время? И еще, ко всему прочему, заслав своего человека в самое средоточие русских войск, узнать от него, ко всему прочему, профессионального военного, слабые и сильные стороны будущего противника. Разве можно исключить такое, если дело идет к войне, как бы ее мы ни хотели остановить?» – думал Чернышев.

Но тогда и туз – карта нечистая, крапленая. Только как сие доказать? Как открыть императору, что врожденное благородство, совесть и честь не всегда совмещаются со служебным долгом.

И все же как-то следует убедить императора в том, что достоинство подлинного офицера в первую очередь заключается в беззаветном служении своему отечеству и лишь затем – таким общим понятиям, как совесть и честь.

– Осмелюсь заметить, ваше величество, мы с Луи Нарбонном – давние знакомцы. Еще с первой своей поездки в Париж. Так вот он, честный и открытый, без малейшего намека, прошу прощения, на стыд, говорил мне о том, с какой любовью весь Париж до сих пор меня вспоминает. И это – после только что завершившегося известного вам суда, – сказал Чернышев.

– В самом деле? – удивился Александр Павлович. – Сие действительно забавно. Его ведь никто за язык не тянул. А может, в том – проявление его деликатности?

– Скрываешь одно и говоришь другое даже с теми, кого открыто называешь друзьями, когда служишь одной великой цели – исполняешь долг перед своим императором, пред Богом и отечеством. У Нарбонна – свой император. Свое отечество. И, надо полагать, свой Бог, – стоял на своем флигель-адъютант.

– Ты что-то затеял, Чернышев? – усмехнулся Александр Павлович.

– Ничего такого, что не доказывало бы моей преданности вашему величеству, – тоже позволил улыбнуться флигель-адъютант.

– Надеюсь, как всегда, ты будешь благоразумен и предельно осторожен.

Шкатулка палисандрового дерева

Публика, заполнившая зал театра, в едином порыве поднялась, когда в царской ложе появился император Александр. Рядом с ним, раскланиваясь и слегка прижимая руку к груди в благодарственном жесте, стоял французской генерал – человек лет около шестидесяти, с большими залысинами и не по-галльски коротким носом.

– Смотрите, вот он, Нарбонн! – побежал шепоток от кресла к креслу.

Вильна уже знала: император Наполеон прислал своего личного адъютанта, чтобы склонить русского царя к еще более унизительному и постыдному миру. И потому зал, сплошь заполненный русскими генералами и высшими офицерами, дамами, чиновным людом и знатными персонами главного города обширного приграничного края, вдруг взорвался патриотическими криками:

– Да здравствует император Александр!

– Слава российской армии!

– За веру, царя и отечество – ура!

Было видно, как французский генерал перестал кланяться и, растерянно оглядев зал, опустил возлежащую на груди руку. И тогда государь, оборотившись к нему с милой и обворожительной улыбкой, на глазах у публики скрепил какие-то обращенные к гостю слова дружеским рукопожатием. И только после этого вдруг из дальних рядов, потом откуда-то с галерки и уж затем из амфитеатра раздалось:

– Ура – Александру и Наполеону!

А в это время особняк у Зеленого моста жил своей, по сравнению с театром, несравненно спокойною и даже совершенно тишайшею жизнью.

Вернее было сказать, что вообще в этот час в доме под нумером сто сорок три никакой жизни вовсе не происходило, поскольку в его стенах в полном составе отсутствовали обитатели, обосновавшиеся здесь поздним вечером вчерашнего дня. Оба адъютанта – капитан и лейтенант – вместе с генералом находились в театре. Оба французских денщика вместе с двумя французскими кучерами были приглашены их местными, виленскими, коллегами в один милый и уютный трактир.

Гостям были предложены на выбор все имеющиеся у ресторатора напитки. Но кто же из иностранцев, попав в загадочную Россию, удержит себя от соблазна отведать самого популярного в этой дикой стране напитка, именуемого русской водкой?

После первой стопки у гостей перехватило дыхание. Однако все они были солдатами, нюхавшими в италийских, египетских, австрийских и прусских походах не только порох, но не пасовавшими вообще ни перед какими трудностями, в том числе ни перед крестьянской крепкой сливовицей в Моравии, ни в особенности перед польской старкой. Вторые и третьи стаканчики пошли веселее. А уж последующие под янтарные, просвечивающие насквозь солнцем ломти вкусной ветчины и тающую прямо на губах нежную мякоть балтийского угря вовсе ощущались как причастие по пути в рай.

В отличие от публики в театре здесь, в тесной и уже за день сошедшейся компании, не чувствовалось ни малейшей конфронтации. Никто не шел под низкие толстенные своды трактира, называвшегося «Медведь», с именем одного или другого императора на устах. Просто всем одинаково хотелось гульнуть, так сказать, по присказке: когда кошки нету дома, приходит праздник и мышам.

Однако мышками они-то себя никогда не считали. И здесь, в гостях у русского Михайлы Потаповича, или, на западный манер, Урса, они показали себя не просто котами, но самыми что ни есть ближайшими родственниками хозяина дремучих лесов.

Коротко, как ни держались, первыми осоловели Франсуа и Кристиан. Их тут же деликатно сопроводили в соседний кабинет, где по русскому обычаю вылили на голову по кувшину ледяной воды. Повар Иван и лакеи Казимир и Василий также предприняли сию процедуру, чтобы, скажем, не отстать от приятелей-французов и их не обидеть. Только Тадеуш, местный кучер, возивший сегодня генерала по улицам Вильны, оказался покрепче и повыносливее остальных, сидел за столом, широко расставив тумбами ноги, не мигая и сосредоточенно глядя только прямо перед собой, будто и впрямь правил экипажем.

Но нет, дом у Зеленого моста не был в сей час вовсе необитаем. Капитан барон Розен и поручик Станкевич – оба, разумеется, в партикулярном – незаметно и неслышно вошли в помещение, проскочили гостиную, затем столовую и кабинет, занимаемые Нарбонном, и оказались в его спальной.

– Здесь, в шкафчике под замочком, господин капитан, секретный ларец и пребывает, – прошептал поручик Станкевич. – Мне сие место наши точно указали. Вот и ключик у часовщика они уже изловчились подобрать. Позвольте мне попытаться.

Дверца легко поддалась, будто замок встретил ключ, подаренный ему при самом рождении.

– А вот и предмет наших поисков! – почти одновременно вырвалось у капитана и поручика, принявших в руки черного цвета с затейливой золотой инкрустацией на крышке шкатулку палисандрового дерева.

– Надеюсь, поручик, вы обзавелись ключиком и для сей нашей вожделенной находки – попробовал пошутить барон Розен.

– Этот сезам мы откроем, как и велено, в присутствии начальства. Коли в шкатулке не обнаружится того, что надлежит обнаружить, в том, барон, не наша будет вина, – тоже полушутя отозвался поручик.

Когда оба офицера вошли в дежурное помещение дворца, там находились флигель-адъютант полковник Чернышев и директор департамента военной полиции действительный статский советник Сангелен. Они, видимо, тоже только вошли, вернувшись из театра, потому что тут же приказали опустить шторы и зажечь свечи.

– Показывайте вашу добычу, господа, – коротко распорядился Чернышев. И когда поручик Станкевич извлек из-под плаща шкатулку, флигель-адъютант, бросив взгляд на ее замок, присвистнул: – Запор с секретом, французской работы. Нашими доморощенными отмычками можно только попортить механизм. Вот, попробуйте подобрать из этой связки.

Из ящика письменного стола Чернышев извлек увесистую, ключей, наверное, не менее тридцати, связку.

– Коллекцию собрал в Париже, – пояснил он, обращаясь к Сангелену. – Там ею редко пользовался, но, как видите, здесь может пригодиться.

Подходящий ключик действительно быстро сыскался, и замок, издав еле уловимый металлический звон, отворился.

В шкатулке не оказалось ничего, кроме скатанного в трубочку листка бумаги. Чернышев быстро его вынул и развернул.

– Наконец-то оно в руках, то самое доказательство, что я хотел отыскать! – стараясь сдержать волнение, произнес Чернышев. – Инструкция Наполеона своему посланцу. Вот и сорвана в который раз маска с его императорского величества и с вас, благородный и щепетильный граф Нарбонн!

– Так и написано: инструкция? – нагнул к самому листку свою круглую голову недавний университетский профессор.

– Черным по белому, – подтвердил Чернышев. – Смотрите: установить число войск, дислоцированных в приграничных районах, артиллерии и кавалерии отдельно, узнать имена по возможности всех генералов и каковые их характеристики. Тут же указано: разузнать, кто в окружении российского императора отмечен наибольшей его доверенностью. Особенно постараться определить, нет ли кого-либо из женщин, кои пользуются особенным сердечным кредитом у русского царя.

Капитан и поручик многозначительно переглянулись. Чернышев поймал выражение их лиц.

– Благодарю вас, господа офицеры. О вашем рвении, исполненном с честью, я непременно доложу его императорскому величеству. Завтра поутру, когда французский генерал прибудет сюда, во дворец, на аудиенцию, вы обязаны будете вернуть шкатулку на место, сняв перед этим список с сего документа. Теперь же, после встречи с актрисами, которая была определена намеченной нами программой, месье Нарбонну и его адъютантам, видимо, не до шкатулки. Однако наш император с неподдельным интересом отнесется к содержимому сего ларца. Пройдемте, господин Сангелен, в кабинет его величества.

Александр Павлович полулежал на софе, несколько утомленный выходом в театр и участием, хотя и не до самого конца, в банкете, состоявшемся прямо за кулисами.

При появлении Чернышева и шефа военной полиции император поднялся и вопросительно оглядел вошедших.

– Случилось что-либо непредвиденное? – осведомился он.

– Наоборот, ваше императорское величество, мною с самого начала предполагаемое, – начал Чернышев. – В шкатулке графа Нарбонна обнаружена секретнейшая инструкция императора Наполеона, прямо предписывающая своему личному посланнику ведение шпионажа против войск вашего величества. Соизвольте сами, ваше величество, взглянуть на сей прелюбопытный документ.

Император направил лорнет к протянутому листку и, пробежав весь текст до конца, брезгливым жестом отбросил бумагу на стол.

– В этом он весь – император Наполеон. Чем усиленнее он предлагает мир, тем ближе к горлу жертвы подносит остро отточенный стилет. Это что, в крови у всех корсиканцев – испытывать наслаждение от собственного изощренного коварства?

– Скорее привычка шулера, ваше величество, играть краплеными картами, – ответил Чернышев.

– Склонен поверить, что это так, – согласился император. – После твоего, Чернышев, последнего отъезда из Парижа как самого моего первейшего доверенного лица, казалось бы, игра должна быть закончена. Если действительно желаешь начать переговоры, стремись к ним с открытым забралом. Нет же, сей изверг с еще большим упорством и изощренностью продолжает играть коварную, а главное – низкую роль. Фи, гадость и гнусность!

Серебряный колокольчик в руках Александра Павловича издал мелодичную трель, и в кабинет споро вошел граф Нессельроде. Небольшой в росте, точно это был подросток, относительно недавно назначенный управляющим походной его величества канцелярии, граф Карл Васильевич на самом деле как бы занимал место Румянцева, ибо в отсутствие министра иностранных дел, остающегося в Петербурге, здесь всецело исполнял его обязанности.

– Карл Васильевич, – обратился император к карлику в каком-то не то сюртуке, не то мундире немыслимого покроя и желтых мягких сапогах с золотыми кисточками. – Вчерашнего дня мы, кажется, получили депешу от князя Куракина из Парижа. В ней наш посол в который уже раз с тревогой сообщает, что французское правительство под самыми различными предлогами отказывается выдать ему и другим членам посольства паспорта.

Нессельроде с готовностью услужливого исполнителя раскрыл зеленый сафьяновый портфель, который всегда носил при себе, и вынул из него несколько листков.

– Извольте, ваше величество, последнее сообщение князя.

Александр Павлович принял бумагу и зачитал то место из донесения посла, в котором он сетует на странное поведение французского императора и министра иностранных дел Маре. Каждый из них на прямое требование выдать паспорта отсылают испрашивающего друг к другу, не объясняя, почему так уклончиво и подозрительно они себя ведут.

Наконец, следовало из донесения, министр сам приехал к русскому послу и прямо с порога заявил:

– Как вы, князь, собираетесь решиться покинуть страну, в которой вы аккредитованы? Что это, спрашивает мой император, объявление войны? В таком случае ответственность всецело ляжет на вашу страну и вашего императора.

И эту записку Александр Павлович брезгливо отбросил прочь, будто она хранила не след руки собственного посланника, а прикосновение обманщика и лжеца, каким все более в его глазах становился Наполеон.

– Я попрошу всех вас троих, господа, завтра от моего имени проститься с графом Нарбонном и отправить его дорогами, на которых он не сумел бы встретиться ни с нашими войсками, ни с соглядатаями, кои могли бы сообщить ему интересующие его сведения. Я полагаю, господин Сангелен, в вашем распоряжении имеются люди, способные деликатно и тактично выполнить мою просьбу.

Сангелен не успел открыть рта, как Чернышев его опередил:

– У Якова Ивановича, смею заметить, отменные исполнители. Их имена я надеюсь представить вашему величеству особо.

Во второй половине дня во двор дома у Зеленого моста въехала карета и тяжело груженная фура.

В дверях показался граф Нарбонн собственною персоной.

– Примите от нас на дорожку, ваше сиятельство! – обратился к высокому гостю Сангелен, в широком жесте открывая ему вид груженой фуры.

– Что там? – удивился Нарбонн.

– Съестное, лучшие вина и наша русская водка в придачу с польскою старкой. А также – вам и каждому члену вашей свиты презенты, так сказать, в память о посещении Российской империи.

Курносое лицо графа выразило крайнее недоумение:

– Но я еще не собираюсь никуда уезжать! Моя миссия, смею заверить вас, далека от полного завершения. К тому же меня любезно согласился нынче принять государь.

– Прошу прошения, ваше сиятельство, – подошел к Нарбонну Чернышев, вылезший из другой кареты, которая только что остановилась перед домом. – Его величество крайне извиняется перед вами за то, что обстоятельства вынудили его срочно готовиться к переезду в другое место.

– Да, весьма неожиданный отъезд, – подтвердил подошедший Нессельроде. – Однако вы всегда будете в нашей стране желанным гостем, когда только пожелаете нас еще раз осчастливить.

– В том числе меня, – прибавил Чернышев. – Разве я смею забыть Париж, который ваше сиятельство так любезно открыли мне и который до сих пор хранит обо мне, по вашему признанию, граф, одни лишь самые приятные воспоминания.

– О да, конечно! – произнес Нарбонн, но при этом лицо его продолжало сохранять выражение крайней сконфуженности и потерянности.