Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 41 страниц)
И, взглянув в лицо Чернышева, Наполеон неожиданно произнес:
– Раздел Испании? А разве Франция, Англия и Голландия в тысяча шестьсот девяносто восьмом году не разделили Испанию при ее живом короле? А Польша? Разве она не подверглась той же жестокой участи при помощи самых могучих соседних держав? Но мир и в первом и во втором случае молчал.
Слова Чернышева прозвучали как нельзя кстати:
– Смею, ваше величество, заметить, что все в мире свершается в зависимости от складывающихся обстоятельств.
– Именно так! Но я бы добавил: в политике все строится и все основывается на интересах народов, на потребности в общественном мире, на необходимости равновесия государств, – энергично подхватил Наполеон. – Конечно, каждый волен объяснять эти высокие понятия на свой лад. И все же, кто сможет сказать, что я не действую в Испании в интересах той же Испании и, конечно, в интересах моей собственной страны? Впрочем…
– Ваше величество, вы, надеюсь, хотели бы добавить: каждая страна имеет свои интересы и обязана их выражать теми или иными средствами, – вставил Чернышев. – Например, Россия и ее национальные интересы на севере Европы, в той же шведской провинции Финляндии, ставшей отныне русской. Не так ли?
Что-то напоминающее улыбку озарило лицо Наполеона. Он взял из вазы яблоко.
– Не правда ли, яблоко напоминает земной шар, на котором мы живем? Теперь я беру нож и разрезаю яблоко на две половинки. Одна – ваша, другая – моя. У каждого из нас – по равной доле. Скажите, будет ли доволен император Александр, если и дальше наши с ним отношения станут складываться на началах равенства?
«Ну, а после того, как вы съедите свою долю, не захочется ли вам взять и чужую половину?» – мелькнуло в голове Чернышева. Но он вежливо улыбнулся в ответ.
– Вот видите, как убедителен мой пример, – воскликнул император. – Обязательно продемонстрируйте то, что я сделал с яблоком, моему брату Александру. Оказывается, все самые, казалось бы, запутанные в жизни сложности – просты. Просты, как обыкновенное яблоко. Но, разумеется, если люди, у кого это яблоко в руках, понимают друг друга и стремятся постоянно пребывать в согласии.
Савари предупредил Чернышева, что во второй половине дня император всегда работает. Где бы он ни находился, всегда в эти часы, как, впрочем, и с самого раннего утра до прогулки и обеда, он – за письменным столом. Читает бумаги или диктует секретарю. Он же, генерал-адъютант, должен находиться вблизи. А дорогой гость может в это время насладиться прогулкою в парке или спуститься к морю.
Предложение понравилось. Впрочем, на этот счет у Чернышева уже созрел свой план. Еще будучи в кабинете Наполеона, он обратил внимание, что почти под самыми его окнами проходит балюстрада. Она как бы соединяет замок с парком. Так что, если подняться на нее, можно неслышно подойти к окнам императора, в одном из которых – открытая форточка.
Скрываемый густыми ветвями деревьев, поднимающимися вдоль всей балюстрады, Чернышев подошел к окну и остановился. В комнате разговаривали двое.
– Ну как гость? Вы разместили его в приличных апартаментах, герцог Ровиго? – спросил Наполеон.
– Сир, я предоставил ему свой кров, – ответил Савари.
– В каком смысле?
– В самом прямом, ваше величество. Проживая со мною, этот русский будет под постоянным надзором.
– Но вы забываетесь, сударь! Чернышев – личный друг императора Александра и мой гость.
– Осмелюсь заметить, сир, вы недостаточно знаете русских. Мне же, как вы хорошо осведомлены, довелось с ними общаться. Русские, с которыми мы встречаемся, делятся как бы на две категории. Те из них, которые долго живут за границей, бывают нам приятны, когда находят в нашей стране новое отечество и становятся чужими у себя на родине. Они знают Вену, Лондон, Париж лучше Москвы и Петербурга. И предпочитают проживать свое состояние за границей. Возьмите, к примеру, Разумовского в Вене, Воронцова в Лондоне – все бывшие, кстати, послы, видные вельможи.
Едкая усмешка искривила небольшой рот Наполеона.
– Эти оба субъекта – мои враги. Особенно эрцгерцог Андреас Разумовский. Неслучайно я потребовал у России его замены.
– Но я бы хотел, ваше величество, если не возражаете, повести речь о других, более важных для нашего разговора русских. О тех, кто хорошо знают нас, наш язык и обычаи. Они, приезжая к нам, посещают театры, библиотеки и музеи, обедают и завтракают в нашем обществе. Но, поверьте, сир, моему опыту, который меня никогда не подводил: такие образованные, умные, совершенно европейские русские сочетают все эти милые и приятные нам качества с другими. А именно – с фанатической преданностью своему отечеству и ненавистью в душе к нам, для них чужеземцам. Так что не будет особенным грехом, если мы с вами, ваше величество, проверим нашего друга.
– Ну это, Савари, не по моей части. Солдат никогда не опускается до слежки.
– Не всех следует мерить тем эталоном, который применим к вам, образцу солдатской чести.
– Здесь вы правы, – сухо отозвался император. – Даже мои собственные генералы имеют, кроме необходимых качеств солдата, еще и такие, которые требуются в ином деле… Итак, перейдемте к разговору, ради которого я вас пригласил. Я спрашиваю у вас: что делает в Мадриде Мюрат и куда смотрите вы, директор департамента тайной полиции? Вы что, в самом деле решили уступить власть этому ублюдку Фердинанду?
– Как можно, сир? Маршал Мюрат все силы употребляет на то, чтобы беспощадно подавлять всех, кто поднял восстание в Мадриде, кто поддерживает Фердинанда.
– Нет, Савари! Мюрат самонадеянно полагает, что он – непревзойденный политик, что у него ум государственного мужа. Но он лишь лихой рубака, но безмозглый дипломат. Он ни черта не смыслит в политике и может разжечь такое пламя народной войны, что нам его никогда не погасить. Посему немедленно отправляйтесь сами в Мадрид и вместе с этим маршалом в павлиньих перьях привезите ко мне сюда, в Байонну, эту старую развалину короля Карлоса с его отпрыском «блудливую его мать с ее любовником – первым министром!
– Сир, всех четверых?
– Именно! Я запру их в этом замке и устрою так, что они забудут о своем престоле и передадут мне право на трон. Да, мне, императору Франции, чтобы я основал в этой вонючей и дикой Испании новую королевскую династию Бонапартов.
Дальше Чернышеву слушать было рискованно, потому что Савари щелкнул каблуками и уже открыл дверь, чтобы удалиться. Но прежде чем покинуть кабинет, он спросил:
– Надеюсь, ваше величество не задержит в Байонне нашего русского гостя? В мое отсутствие было бы неосторожным его здесь далее оставлять. Идет передвижение наших войск, зачем в такой обстановке нам чужие глаза и уши?
– Соблаговолите, герцог, завтра к обеду пригласить Чернышева. Я вручу ему письмо для русского императора, в котором постараюсь успокоить подозрительность по отношению ко мне, если она у Александра возникнет. Я объясню положение дел, как объяснил сегодня Чернышеву и еще раз уверю моего брата российского царя в дружбе и в любви. Надеюсь, Александр этим удовлетворится. А успокоится он – перестанут волноваться в Европе. Ей, старушке Европе, рано еще впадать в возбужденное состояние. Нервы следует беречь. Не такие потрясения могут ожидать древние троны, если их владельцы не будут во всем следовать моей политике.
Взлет и падение племянника екатерининского фаворита
Родная матушка, Евдокия Дмитриевна, не раз говаривала, когда Саша попал в царев пригляд:
– Ох, изменчива сия планида – царская ласка да царская, того хуже, любовь. Сегодня – ты в фаворе. Вся челядь, что у трона, готова пушинки с тебя снимать, чуть не ручку лобызать. А вдруг переменится к тебе властелин? Слава Богу, брата моего родного, Ланского Александра Дмитриевича, миновала сия царская переменчивость. Да что проку, коли фавор тот унес его в самом расцвете лет?
Сколько фаворитов было у Екатерины Великой! И счастье каждого из них, увы, заканчивалось отставкой.
«И этого херувима не минует та же участь» – зашептались при дворе, когда царица впервые увидела юного Александра Ланского. Был сей красавец точно небесный ангел. Лицо ослепительной белизны с румянцем во всю щеку, белокурые волосы, коралловый ротик и мечтательные голубые глаза, полные неги и грусти.
Саше было всего двадцать лет, царица же вступила в свой шестой десяток. Однако так страстно влюбилась она в юношу, как, наверное, не влюблялась ни в кого в своей жизни. «Свет мой, жизнь моя!» – называла она ангела-Сашеньку и держала его в своей спальне взаперти, точно восточный султан любимую одалиску.
Коротко оказалось сие счастье – Саша, неожиданно заболев, умер на руках у царицы, и смерть его оказалась для нее страшным горем. Но кто может поручиться, чем могла бы обернуться сия любовь, если бы Ланской не умер слишком рано? Ведь как поначалу была она влюблена, к примеру, в Григория Орлова, а затем и в Потемкина! С каждым готова была идти под венец, А кончалось все отставкою.
Только как бы там ни было, а когда Евдокия Дмитриевна родила сына, то нарекла его Сашею в честь своего родного брата – императрицыного фаворита. И со смыслом: когда-нибудь и ты под царским приглядом обретешь свой жребий, как и твой красавец-дядя, царство ему небесное!
Ныне Евдокия Дмитриевна точно в воду глядела. Кажется, куда завиднее – сам царь сына ее и на стезю служебную поставил, и так к собственной персоне приблизил, что, считай, важнейшие государственные секреты доверил. А то как же иначе? Случайного и первого попавшегося не отослал бы с тайными рескриптами да личными уверениями к тому же Наполеону! Выходит, положился на Сашу. Ан гляди-ка – сорвалось.
Нет, когда воротился недавно почти из испанских краев, государь Александр Павлович его своею милостью чуть ли не на седьмое небо вознес. Вышел навстречу, излучая ангельскую ауру, даже приобнял своего любимца и, усадив подле себя, стал подробнейше расспрашивать.
Всегда любил, чтобы – с деталями, с малейшими оттенками и чтобы все важное – как на духу. Не терпел, значит, скороговорки, принимая ее за уклончивость, а хуже – за обман. Ну а обман – все ведали – ненавидел с того заговорщического марта.
Саша сообразителен, мыслью скор, смекалист. Сразу определил, что ждет от него царь. Но не притворство было с его стороны – дескать, как сподручнее все изложить, чтобы заслужить похвалу. В том-то и дело – был в императора влюблен. И старался в сим деле, какое ему выпало судьбою, стать как бы царской тенью, его, иначе, второй натурой.
И другое важно отметить: за чем же и посылал император своего ближайшего слугу к союзнику Наполеону, если не за тем, чтобы от него узнать правду?
Потому все, что услыхал в Байонне, что говорил ему французский император, что просил передать, что сам там увидел, вплоть до внешности и манер императрицы Жозефины, обсказал Чернышев на радостной аудиенции в Зимнем.
Взгляд Александра теплел.
– Ну а как ты полагаешь, Чернышев? – вставил неожиданно в разговор, и Саша вспыхнул, польщенный.
Вспомнил, как в первый раз держал себя с Наполеоном, когда вот так же французский император спросил о его собственном мнении. Но там, в Париже, подобное внимание к его мнению не таким уж показалось неожиданным и невероятным. Хотя, помнится, в первую секунду тоже смутило. Однако во Франции еще недавно провозгласили: свобода, равенство, братство. Еще помнили, как обращались друг к другу: гражданин. Да и все, кто был наверху в той стране, с их маршалами и министрами, поди, и с самим Наполеоном, начавшим с провинциального лейтенанта, сиречь поручика, были вчера еще самыми в иерархии людьми незнатными.
Тут – иное. Тут с самого рождения определено, кому слушать и исполнять. Кому – лишь изрекать и не спрашивать того, кто ниже, – что он там думает о каком-либо не то чтобы государственном, а так, о самом даже пустячном предмете. И вдруг: как ты полагаешь, Чернышев?
И так – раза два-три в течение доклада. И по самым сокровенным вопросам: не обманывает ли его, российского императора, император французский, не плетет ли тайно интриг?
– Два стремления усматривается в политике Наполеона, если вашим величеством будет позволено мне их высказать.
– Ну-ну, голубчик, говори. Как отцу родному, – даже придвинулся, чуть ближе подался, чтобы каждое слово расслышать – все же туг на одно ухо.
– У Наполеона, естественно, в каждой стране – свой интерес. Как и у вас, ваше величество, осмелюсь сказать, свои отношения к Швеции, например, и к Турции. Сия заинтересованность и есть, без сомнения, главное в политике Наполеона. Однажды во время разговора со мною император взял со стола яблоко и разрезал его на две равные половинки: одна – императора Александра, сказал, другая – моя. Иначе говоря, союз с вами, ваше величество, для императора Франции – союз равных. А отсюда – и дело для него такое же важнейшее и первостепенное, как и дела его собственной империи. Но беру на себя дерзость в присутствии вашего величества высказать свою мысль: от того, как соединятся сии два наполеоновских интереса и какой из них окажется на первом месте, будет зависеть судьба России, а значит, и всей Европы.
– Так-так, Чернышев, – после некоей паузы произнес Александр Павлович и как-то очень уж значительно посмотрел на своего молодого собеседника. – Весьма, весьма любопытны твои суждения! Одно дело – мои собственные раздумья на сей счет, другое – твои рассуждения. Впрочем, что ж тут невероятного, доселе будто неизвестного дипломатам? Своя рубашка – ближе к телу! Одно в твоих словах заставляет серьезно задуматься: как не пропустить тот важный момент, когда интересы тайные, эгоистические возьмут перевес над обязательствами союзными? Вот в этом – дабы не оказаться нам, России, в дураках – и состоит, как ты сказал, мой главный, голубчик, интерес. Проще говоря, чтобы его, Наполеоново, тайное всегда для меня становилось в нужный момент явным. А посему – другой вопрос к тебе: как ты, Чернышев, думаешь, кому Наполеон отдаст трон Испании – Карлосу ли, Фердинанду?
– Простите, ваше величество, мою смелость, но полагаю – никому из них. Трон он возьмет себе. Может статься, посадит на него одного из своих родственников.
Александр Павлович откинулся на спинку дивана. Узкие губы вытянулись в ниточку, глаза неожиданно потухли.
– Сие, разумеется, твои догадки. Но больно похоже на истину. Представь, я тоже так думал, потому и решился себя проверить. Всюду, куда он вступает – объявляет себя или кого-то из членов своей семьи главою. Король Италии. А пасынок Евгений – итальянский же вице-король. В Неаполе королем брат Жозеф. В Голландии на троне другой брат, Луи, с супругою, тоже королевой, дочерью Жозефины – Гортензией. Для меньшего брата, Жерома, не оказалось готового государства, так из княжеств германских слепил новое – Вестфалию. Но сие – так, мои размышления вслух. Ты их, скажем, не слышал. А вот за догадку твою – спасибо.
Человек нетерпеливый и недальновидный, руководимый одной лишь слепою преданностью, тут бы сделал признание: не догадка то – собственными ушами слыхал. И – разом бы кончил свою карьеру: Господи, дойти до такой низости! «И это – мой юный и благородный рыцарь, которому я так открыто доверился», – непременно решил бы царь.
Нет уж, каким путем ты пришел к истине, которую верноподданнически сложил к стопам повелителя, – твое личное дело. Важна сама правда, которой в иных обстоятельствах и цены нет.
А цену сообщениям из Байонны и всему, скажем, рвению Чернышева Александр Павлович определил отменно высокую.
– Вот что, – сказал он, завершая аудиенцию, – с сего дня можешь числить себя моим флигель-адъютантом.
Колесом выгнулась молодая сильная грудь, каблук сомкнулся с каблуком.
– Ваше величество, честь для меня превеликая и, прямо признаюсь, неожиданная, вряд ли мною заслуженная.
– За что я тебя более всего ценю – за скромность и честность, – остановил его император. – А то, что достоин, об этом предоставь мне судить. Однако, Чернышев, указ о твоем назначении я пока повременю скреплять своею подписью. Есть первоочередные назначения, которые я обязан исполнить. Следом же издам распоряжение и о тебе. Но ты с сего дня, голубчик, про себя так и считай: императорский флигель-адъютант…
Вот так все шло – в гору, аж дух захватывало. Да нежданно-негаданно – под откос. Права оказалась матушка: с седьмого неба падать – незачем было соблазняться.
А Саша вдруг – кубарем вниз. И как-то уж разом. То бывало чуть ли не через всю залу государь, завидев любимца, улыбнется ему, то к себе подзовет. А тут с недавней поры – взгляд мимо, будто и нет вблизи и даже рядом его, Чернышева.
Кто же перешел ему дорогу из недругов, а то и завистников, о коих, помнится, говорил в Париже Толстой? А не он ли сам, Петр Александрович, – всему причина? Помнится, предупреждал: коли что дойдет до государя, за его спиной не спрячешься. Да в чем предосудительном можно его упрекнуть, верного слугу царя? В обмане? Такого отродясь за Чернышевым не водилось. В дерзости? Так царь сам требовал одной лишь правды, иначе не посылал бы его, а выбрал бы любого угодника и лизоблюда. Вон их полон двор – от князя Долгорукова до какого-нибудь зарящегося на непременную цареву милость камер-юнкера.
Моментами, правда, появлялась мысль: а всякая ли истина потребна сильным мира сего, даже если они и требуют от тебя быть с ними как на духу? Или такая догадка еще посещала: не занесся ли ты так высоко, что стал между своим государем и императором Франции как бы на равных? Кто ж стерпит такое – Наполеон первому не государю российскому, а какому-то гвардейскому штабс-ротмистру высказывает свою августейшую думу, а уж через этого связного она, государственная мысль, доходит до царя. Однако лишь возникало сие предположение, как Чернышев тут же отгонял его от себя: экая напраслина, в которую готов даже святое имя примешать! И гнал, гнал от себя ту крамолу. Да сердце не успокаивалось – хуже нет, когда за собою не чаешь вины, а пьешь из самой горькой чаши…
Ближе к осени по Зимнему дворцу поползли слухи: собирается Александр Павлович на свидание с Наполеоном. Место новой встречи – город Эрфурт, что в Германии.
Досужие умы стали пугать страхами: ишь, хочет антихрист заманить к себе поближе да засадить в тюрьму нашего благословенного государя! В той же Германии, в самом начале своего восхождения, изверг Бонапарт схватил герцога Энгиенского из династии Бурбонов и, обвинив его в заговоре, предал смерти. Недавно же приказал доставить к нему испанского короля со всею семьею и засадил их под арест. И так ловко опутал их, что забрал себе испанский престол.
Но то – разговоры. Чернышева, как стальной клинок в сердце, ранила весть: составляется свита для поездки, в которой ему места нет.
Ладно, не осмелился равнять себя с теми, кто всегда с царем. Кто, к примеру, не по обещанию, а по уже исполняемой должности – флигель-адъютанты да генерал-адъютанты. Но вот же зачислен в свиту никому доселе неведомый граф Нессельрод, или правильнее – Нессельроде. И неизвестно, шутили остряки, какого рода сей Нессельроде. Служил в заморских посольствах, говорят. А родился-то не в России, а на английском корабле в Лиссабоне, где его отец значился дипломатом на русской, правда, службе.
Что ж, перемены так перемены. Пост министра иностранных дел поручен графу Румянцеву. В Париже Толстого сменил князь Куракин Александр Борисович. И еще новость, которая взбудоражила российскую столицу: царь Александр в Эрфурте обязался вступить в войну против давней своей союзницы Австрии на стороне Наполеона.
Тут Чернышеву припомнились мамашины слова об отце, генерал-поручике, что паркетному шарканью предпочитал гул канонады, и возникла решимость, как разом погасить обиду, – с корпусом Голицына – да на австрийскую войну!
Платону и Владимиру Каблуковым открылся:
– Буду добиваться перевода в любой полк, коему выпадет жребий быть в деле. Помните, как еще во Франции вы мне с жаром твердили: быстрее бы в строй? Так вот я свою планиду выбрал.
– Видишь ли, Саша, – остановил его Владимир. – на войну идут за веру, отечество и царя. А – не супротив, между нами будь сказано, государя. Иначе – не по причине обиды.
– Ты не тот смысл извлек из того, что приключилось с тобою, – поддержал брата Платон. – Давай начнем рассуждать, как говорится, от печки. Какой у тебя имелся свой, главный расчет, когда император приблизил тебя к собственной персоне, а затем раз и второй послал во французский стан? Не ты ли говорил: благодарю Бога, что открыл возможность вызнать все лучшее в Наполеоновой военной службе и применить сие для пользы дела у нас.
– Да, так! – согласился Чернышев. – С детства определил свою жизнь – до конца с армией. Как и мой батюшка.
А служить значит весь жар души и знания отдать отечеству. Посему и встречу с самим Наполеоном расценил как небывалое счастье, как возможность хоть в малой степени вызнать что-то о его военной науке. Есть наша – суворовская наука побеждать. Есть и других прославленных учителей. А вот – его, нового военного гения наука. Разве последние войны не обнаружили прорехи и в отечественном военном опыте, и в построении и обучении наших войск? Стыдно признаться, но, может, потому и оказались биты, что до сей поры равнялись не на армию французов, что со временем наравне, а на застывшие и одеревеневшие артикулы и уставы прусского войска.
– Так теперь же у нас, в России, все, о чем ты говоришь, и начинает прививаться! – горячо подхватил Платон. – Гляди, у каждого из нас твой Наполеон на плечах сидит! – дотронулся Платон до своих и Чернышева эполетов. – К эполетам – и новые мундиры, дающие простор в движении, легкие и простые, как у тех же французов. А давно ли наш солдат был, точно кукла, спеленут узким немецким камзолом?
– Да что эполеты и генеральское шитье? – подхватил Владимир. – По-иному образуется и весь дух войска, его выучка, а значит, и способность проявлять любой маневр разумно, с наибольшей ратной пользою. Знаешь, на последнем смотру, говорят, государь изволил дать войскам такую оценку. «Если бы построить, – сказал он, – один русский и другой французский полк да приказать им вместе выполнить какой-нибудь маневр, никто бы не заметил ни малейшей разницы». Каково?
Радовал Чернышева разговор с друзьями. Выходило, не он один, все лучшие офицеры озабочены тем, как перестроить то, что веками сковывало российскую армию, что мешало проявить всю удаль и сметку русского солдата, на которую он был способен. Но каким образом такие, как они, пытливые и думающие офицеры могут воплотить свои чаяния в успешные дела?
– Ты, Александр, адъютант шефа полка. А это немалая должность, если все ее возможности использовать, как говорится, на полный размах. – продолжил разговор Владимир. – Да и мы с Платоном кое-чего повидали у французов. Начни с того, что склони Уварова к еще более ревностным нововведениям. А через него – и государь станет в сем начинании непреклоннее. Поверь, для тебя с твоими мыслями сие лучше, чем пребывание в Австрии, куда думают направить русскую армию. Под власть старых и тупых генералов хочешь попасть? Пойми, там же все будет, как под тем же Аустерлицем: эрсте колонна, цвайте, дритте… И все – марширт, как велит прусско-австрийская военная наука. А сию науку надобно вот здесь, в Петербурге, раз и навсегда похоронить! Так что смекай, где тебе быть – там, где зарождается новое и где ты сможешь внести хоть малую, но свою лепту, или же там, где мертвой хваткой держатся за старое.
