Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)
Оскорбленное достоинство
Не было б несчастья, да счастье помогло. Или – не было бы счастья, да несчастье помогло?
Несмотря на свою необыкновенную память, Наполеон нередко перевирал пословицы и поговорки, как искажал впервые встречавшиеся ему географические названия.
А какая разница – Гамбург или Ганберг, Любек или Лобек? Лишь бы было достигнуто главное: те кружочки на карте, куда он показывал карандашом, отныне французские крепости.
Не в его привычке что-то разъяснять в собственных поступках, словно просить извинения. Слава Господу, что сгоряча не отправил Чернышева с посланием к царю. Медлил, будто втайне надеялся, что в последний момент Провидение избавит его от не свойственной ему роли. И точно услышал Всевышний – поменял их местами с императором Александром.
Из Петербурга пришло сообщение, что первого января 1811 года русский царь своим указом ввел в действие новый таможенный тариф. Согласно сей бумаге непомерно высокими пошлинами отныне станут облагаться предметы роскоши, ввозимые в Россию.
Точно игла вошла в сердце – вот оно, византийское коварство! Вместо того, чтобы законопатить все щели для английских изделий – читай: товаров повседневного спроса, не просто захлопываются, а запираются на ключ двери для французских предметов. Бархат, шелка, парфюмерия, вина, что до сего времени успешно и выгодно для себя продавала Франция в России, ныне обложены непомерными поборами. Это хуже, чем пощечина. Все равно, что обобрать дочиста того, кому клялся в дружбе.
На очередном приеме чиновников иностранной миссии в Тюильри Наполеон нарочито прошел мимо того места, где обычно стоял Чернышев и куда к нему первому всегда направлял свои стопы. Напротив, остановился возле дипломата из Варшавского герцогства, с кем, кажется, едва был знаком, и стал любезно с ним говорить, так ни разу не посмотрев на русского военного атташе.
Приглашенные с бледными от изумления лицами растерянно переглянулись: что, уже началась война?
Спустя несколько дней подобное повторилось на балу у Савари – император каждого приветствовал то ли за руку, то ли кивком головы, лишь мимо Чернышева опять прошел, отвернув лицо.
Куракина от сих демонстраций уберег очередной приступ подагры. Иначе расфуфыренную тушу наверняка хватила бы кондрашка. Чернышев же ухом не повел, что еще более вывело из себя Наполеона и Савари.
– Не я ли, сир, предостерегал ваше величество от предательства русского двора? А этого лазутчика и шпиона, прошу прощения, сир, я бы немедленно выдворил из Парижа, – скосил глаз в сторону Чернышева министр полиции.
– Опять вы, герцог Ровиго, принялись за свое? – взорвался император. – Вы, черт вас побери, плохой психолог и никудышный стратег! Русские, как всегда, сами того не сознавая, дали мне возможность выиграть у них важное для меня сражение. После него я выиграю у них всю войну. Да, герцог, новый таможенный тариф императора Александра – это мой новый Аустерлиц!
И он, победитель, прошел вдоль строя гостей. Но на сей раз, в отличие от давней, аустерлицкой ночи, ни единым намеком не выразив милосердия к побежденным.
На сей раз у него не было пленных. Перед ним был представитель страны, которая оскорбила его августейшее достоинство. А значит – непримиримый враг.
Впрочем, на второй или третий день он остыл. Потому что теперь он придумал, какое письмо отправит с Чернышевым в Петербург. Нет, он не опустится до вульгарной лексики базарных торговок. Но, не нарушая принятого этикета, выскажется таким образом, что объясняться придется не ему, а противной стороне.
А в это же время и до российской столицы дошел беспримерный афронт французского императора, мало того, что вероломно нарушивший состояние мира в Европе, но бесцеремонно оскорбивший достоинство русского двора. Дело в том, что своевольное занятие ганзейских городов было первым шагом агрессии. Вторым шагом оказалось выдворение из Ольденбургского герцогства его законных владельцев и присоединение сих земель к французской короне.
Как же такое могло произойти, чтобы герцогство Ольденбургское, независимое и суверенное государство на севере Германии, коим на протяжении многих веков владеет древний род, состоящий в родстве с российским императорским домом, могло уподобиться добыче разбойника?
Великая княгиня Екатерина Павловна и ее супруг и наследник герцогства великий князь Георг Ольденбургский прискакали из Твери за разъяснением происшедшего.
«Доигрались, дорогой мой братец, со своим ненаглядным корсиканцем!» – было написано на лице «Екатерины Третьей», когда она вошла в кабинет царя.
– Как это понять, ваше величество? С вами в Европе, простите, стали обращаться как с половой тряпкой, о которую Можно вытирать ноги? – надменно поджала она губы, и лицо ее одновременно напомнило облик их отца Павла Первого и бабки Екатерины Второй. – В таком случае, ваше величество, если вы не в состоянии постоять за свою собственную честь, оградите хотя бы своих подданных – меня и Георга – от позорного унижения.
Куда было деться ему, оскорбленному, враз будто растоптанному? Призвал собственноручной запиской друга – французского посла.
Арман Коленкур прятал глаза, тем самым как бы отделяя себя от того, что случилось не по его воле.
– Несчетное количество раз я убеждал мое правительство в неравенстве условий, в которое континентальная блокада поставила Францию и Россию, – начал посол, прикладывая руку к сердцу в знак конфиденциальной искренности. – В самом деле, товары нашей промышленности продаются у вас почти беспошлинно. Вы же лишены возможности вывозить свои товары не только в Англию, что, скажем, было бы понятно, но даже в Германию и во Францию. Чем же вашей стране жить, если нет торговли? Смею заметить, ваше величество, что я особо докладывал в Париж: когда я прибыл в Петербург, русский рубль стоил два франка и девяносто сантимов. Ныне он упал до одного франка и пятидесяти сантимов. Потому, полагаю я, ваше величество вправе были издать закон, защищающий ваши внутренние интересы.
Господи, да как же он был разумен, друг Арман! Почему ж не такие иные французы, что в каждом письме называют тебя своим братом, а сами поступают с тобою как с заклятым врагом?
– Лучшего понимания моего поступка, чем то, что выразили вы, мой друг, мне и не надо! – произнес Александр Павлович. – В самом деле, новые расценки на таможнях – то ж наше, российское внутреннее дело! И можно ли сравнить мой шаг с оккупацией чужих земель, в том числе Ольденбурга? Вам что-либо известно об условиях, которые выдвигает император Наполеон относительно сего щекотливого дела?
– Уже поспешая к вам, я был остановлен в дверях курьером, который привез мне депешу. Мое правительство предлагает герцогу Петру Ольденбургскому взамен его владений город Эрфурт. Нынешние земли Ольденбургов, сообщает мне Шампаньи специально для передачи вашему величеству, – это узкая полоска приморских песков и дюн. Но для Франции, на ее беду, – незапертые ворота для английской контрабанды. Эрфурт-де станет, по замыслу Наполеона, не только равнозначной заменой, но и ценным подарком герцогу, принимая во внимание уважение к вашему императорскому величеству, которое неизменно питает его величество император Франции…
Сие было выше человеческих сил – глотать одну обиду за другой!
Любезно проводив посла, тут же вызвал собственного министра иностранных дел с необходимыми бумагами. Расстелили на столе карту.
– Хотел бы обратить внимание вашего величества на, мягко говоря, неравноценность обмена, – напрягся канцлер Румянцев. – Эрфурт по площади возмещает лишь шестую часть герцогства и третью – по числу жителей. По доходам же сей подарок будет равняться половине ныне имеющихся в герцогстве.
Уже одно название города отвращало, не говоря о выкладках министра. Это там, в Эрфурте, Бонапарт затеял втянуть Россию в разбойный сговор против Австрии. А чтобы можно было и дальше вертеть своим союзником как заблагорассудится, заикнулся в том смысле, что не породниться ли домами…
Смахнул со стола карту, велел никого более не принимать, как доложили о прибытии Чернышева.
Что так нежданно? По какому случаю от Бонапарта, не с раскаянием, чай? Сам распахнул дверь, нетерпеливо кинулся навстречу. И – не забыл подобрать на лицо одну из своих обворожительных улыбок, что делало его в глазах всех ангелом.
– Что привез из Парижа – яд, опиум или рахат-лукум?
Спокойствие императора было зыбкое, деланное, но оно в то же время требовало: говорить как оно есть.
– Наша переписка с Наполеоном с некоторых пор стала ничего не значащим обменом любезностями, – усмехнулся Александр Павлович, как-то брезгливо выпустив из рук Наполеоново письмо. – Ольденбург как?
– Герцог отверг всяческие предложения замены. И, полагаю, поступил правильно, невзирая на то, что французские солдаты вошли в герцогство, отстранили от дел местную администрацию, завладели денежными кассами, – начал Чернышев.
– Но сие есть дерзостный вызов! – Деланная улыбка исчезла. – Этого вероломства я не потерплю!
– Ваше величество в глазах всей Европы поступит в этом смысле совершенно законно, – продолжил Чернышев. – Теперь вы будете вправе потребовать за Ольденбург не Эрфурт, как вам предлагают, а замены более достойной.
– Не Данциг ли? – Губы Александра Павловича истончились, уголки их капризно поднялись. – О сем месте я, признаюсь, не раз думал с тоскою: почему не принадлежит мне? Город этот – крепость, означающая ключ к Висле и всему Балтийскому морю.
– Простите, ваше величество, но я осмелился бы подсказать вам большее, чем один Данциг.
– Уж не имеешь ли ты, Чернышев, в виду герцогство Варшавское?
– А что, государь, – раздался голос из-за плеча Александра Павловича. – Вот это обмен более достойный – герцогство, так сказать, на герцогство!
Оказалось, что они вовсе не вдвоем – в кабинете остался Николай Петрович Румянцев, не посмевший уйти.
– А что, государь, – повторил министр, – коли имеем дело с разбойником, как заведено у разбойников, и поступим – метнем кости. Какая выпадет, а? Или того лучше – и Данциг, и герцогство Варшавское запихнем в мешок, там все это перемешаем да и вывалим наружу. Что первым выпадет, то и потребуем у супостата.
– Не исключаю, первым выйдет то, что размерами поболее, – усмехнулся Александр Павлович. – Николай Петрович, известное дело, шутник отменный. Однако нам не до игры в надежде на слепую удачу.
– А я, государь, менее всего думал о шутке или игре. – вышел совсем уже из-за спины Александра Павловича канцлер. – Я о том, что в каждой шутке всегда на первом месте – правда. Ганзейские города с Ольденбургом – только прицел, лишь первый шажок супостата к Балтийскому морю, что с петровских времен считаем мы надежно своим. Потому-то, чтобы нам насолить, он на пробном своем шаге не остановится – далее пойдет. А далее что? Польские земли да мы. Нет, тут, ваше величество, твердо надобно поставить вопрос: вот, мол, Висла-река, как вы, Наполеон Бонапартыч, в Тильзите рекли – по одной стороне вы, а что на другом, правом берегу, то, не обессудьте, – наше.
Чернышев чуть подался вперед, черные глаза так и полыхнули.
– Вашему величеству судьбу герцогства Варшавского в обстоятельствах, складывающихся ныне, никак не обойти, – произнес он, обрадованный тем, что теперь он не один в своих убеждениях. – В самом деле, ваше величество, тут такой расклад: если Наполеон намерен блюсти свои интересы в землях, что никак не соприкасаются с границами французской империи, как же нам оставаться безучастными к тому, что он замышляет от нас в непосредственной близости? Смею напомнить, как он простирает свое влияние да, проще говоря, захватывает чужие земли. Сначала выход на Рейн, за ним – на Одер. И вот уже он у наших границ. Варшавское герцогство – то ж одно название! А хозяин в нем кто? Опять же он, император Франции. И что ему стоит присоединить к сему герцогству другие польские территории, в том числе и то, чем мы владеем, – вот и самостоятельная якобы Польша! А что на самом деле? Польша под его, французской короной – непримиримый враг России…
«Вот она, моя давняя и не утихающая боль – Польша!» – подумал Александр Павлович.
Не далее как третьего дня сию старую рану разбередила Нарышкина:
– О, когда же, когда вы, Александр, сделаете меня совершенно счастливой? Когда я увижу мою любимую Польшу единой и свободной?
Во дни юности возродить польскую нацию он обещал Адаму Чарторижскому. Но что те слова по сравнению с клятвами той, которую продолжал любить чем дальше, тем сильнее?
– Я знаю, вы, друг мой, недавно давали поручение Чарторижскому съездить в Варшаву, проведать, поддержат ли вас поляки, если ваши войска перейдут границу. Ну и чего вы добились, мой друг, от любовника вашей жены?
– О, Мария, не надо, пощадите меня!
– Я прощаю вам вашу слабость как человеку, которого низко обманывают. Это потому, что вы имеете ангельское сердце. Но как императора я вас не могу простить. Вы доверили государственную тайну лицу, которое обольстило вашу жену. И чем же на этот раз он оплатил ваше доверие? Выдал князю Юзефу Понятовскому, подлому прислужнику Бонапарта, ваши сокровенные мысли о будущем Польши.
Боже, он же хотел добра, искал как лучше для самих же поляков! Разве думал он, что друг детства и юности передаст его намерения в руки тех, кто не приемлет и самой мысли о том, чтобы Польша возродилась под властью России? Но есть же истинные поляки, которые только и ждут, когда он, русский царь, станет и королем польским. И одна из них – она, Мария Нарышкина, урожденная Святополк-Четвертинская.
Кому же довериться, как не ей, знающей каждый потаенный уголок его души? Лиза? О нет, с нею все рано в жизни началось, совсем глупо и по-детски, точно игра в куклы, и рано перегорело, обретя рамки привычки и жалости.
Вспомнил скамеечку с подушечкой, вышитою женой для ушибленной ноги. Педантичная немецкая заботливость, бесспорно, достойная благодарности. Но ее сердце, разве оно ему безраздельно принадлежит, если когда-то сострадало другому? А может, в том он виноват был? Может, сам, излюбив, толкнул к тому, в ком более нашла она отзвука?
Однако будет о том. Живая, требующая выхода страсть не в состоянии копаться в ненужном уже прошлом. Она – безоглядна и безрассудна. Она и в счастье, и в горе – всегда в нераздельном единстве, любовь его и любовь Нарышкиной, которую он сделал первой дамой двора.
А Лизе уже спасибо за то, что она умеет молча и достойно нести свой крест, умной душою своею понимая, что лучше так, чем никак вообще, как бы не подбивала ее мама, великая герцогиня Баденская, на развод. Лиза и теперь как та, тринадцатилетняя девочка. Приласкай, погладь ее по головке, она и заплачет от счастья, прижимаясь к тебе крепко-крепко. Сама же меж тем знает: с другой у него – и другие ласки.
К кому бы еще он мог так – исстрадавшийся и обессиленный, броситься на грудь и всю ее омочить слезами, когда зимой, после Аустерлица, бросив свою армию, примчался в Петербург?
Не в Зимний, не в Гатчину, не в Царское Село или Петергоф – только к ней, Мэрии Антоновне, в ее дом, невзирая на мужа и все окружение. И все, включая в первую очередь мужа, обер-гофмейстера двора, получившего, конечно, эту высокую должность благодаря ей, – вон, на цыпочках, не дыша…
Однако – что же о Польше, как все же следует поступить с ней? Мария Антоновна ему более не простит. Теперь уже не как императору – как человеку, который во всем прежде всего обязан быть мужчиной.
– Да, вот о чем, Николай Петрович, я хотел бы попросить. Надо бы подготовить договор России и Франции именно о Польше.
– Проект такого соглашения, государь, ваше и французское иностранные министерства одобрили в предварительном чтении, – учтиво наклонил голову Румянцев.
Взгляд Александра Павловича выразил неодобрение.
– Первый же параграф сего соглашения вызвал мое неудовольствие. Следует написать так: «Франция торжественно обещает, что Польское королевство никогда не будет восстановлено».
– А что это даст, государь? – Острые рачьи глазки канцлера сошлись к переносью, лоб от напряжения заблестел. – Надобно действовать, ваше величество! Вот, кстати, разумный прожект о немецком легионе, доставленный на ваше высочайшее имя уважаемым Александром Ивановичем…
Император повернул голову к своему флигель-адъютанту.
– Твою, Чернышев, записку я одобрил. И Николай Петрович – слыхал? – такого же мнения. Дело передано в руки военного министра. И как ты верно мне писал, я строжайше повелел хранить сие предприятие в тайне. Корпус начнем формировать в Ревеле. А сих начальников его – генерал-лейтенанта графа Вальмодена и полковника барона Теттенборна в тех же самых чинах я зачислю в русскую службу. Однако повелеваю им пока находиться в прежних местах – также во избежание преждевременной огласки.
И, словно споткнувшись о какую-то свою, не дававшую успокоения мысль, спросил:
– Чаю, не в видах ли будущей судьбы герцогства Варшавского ты, Чернышев, задумал всю эту затею с немецким легионом? Ударить на Одер и на Вислу сим корпусом разом, так ведь, признайся?
– Не совсем так, ваше величество, – смело посмотрел в глаза царя его флигель-адъютант. – Как я имел честь вам донести в записке, у корпуса – своя цель: вывести Пруссию из числа верных союзниц Франции. А ради того, чтобы упредить выход Наполеоновых корпусов на Вислу, признаюсь, имею особый план.
– Превентивная война? – выразил догадку Александр Павлович.
– Совершенно верно, ваше величество. Только с одним уточнением – как раз чтобы избежать сим маневром большой войны, – ответил Чернышев и тут же развил свою мысль.
Пока не пришли в Варшаву главные силы французов, русским армиям и занять все герцогство. В Российской империи, известно, находятся целые губернии с польскими жителями. А вместе с герцогством это и станет единой Польшей. Император же всея Руси становится и королем польским.
– А ежели уж неизбежна война с Наполеоном, к коей неминуемо дело как раз и идет, – закончил Чернышев, – то станем драться не на нашей земле. И не по нашим городам и селам начнет гулять красный петух да разор. Да и кровью откупимся малой. Но вряд ли, еще не перебросив всю свою великую армию к Висле, решится Наполеон открыть кампанию. Кроме того, мне досконально известно: в своей армии Наполеон не имеет такой легкой конницы, как у нас. Весь расчет у него на подобную кавалерию герцогства Варшавского. А это по меньшей мере двадцать тысяч сабель. Заняв же Варшаву, мы тем самым лишим французов и сей дополнительной силы. Вот мои резоны, почему нам во всех смыслах выгодно Наполеона упредить.
– Государь, истину толкует Чернышев, – не удержался канцлер. – Есть, есть резоны в том, что он предлагает! И Барклаев штаб за сию мысль крепко ухватится. Иного выбора у нас нет, чтобы покончить с Бонапартом. Не пускать же его разбойничать в наши, исконно русские, губернии!
«Что ж это я никак не обрету опоры? – поморщился Александр Павлович. – То ж будто в моей собственной душе читают Чернышев и Румянцев, а чтобы ясно сказать: «быть по сему!», как начертал давеча на Чернышевой записке о немецком корпусе, – что-то сдерживает, что-то мешает. Крови и войны пугаюсь? Но от них не уйти. А так – кровь все же малая, прав Чернышев. Ибо не со всею бонапартовой мощью столкнемся. Да тут и немецкий легион с кораблей направится громить еще не дошедшие до предписанных позиций французские полки.
Нет, все верно расчел Чернышев – умная голова! Да ему и карты штабные – в руки: Бонапарта отменно изучил да всю его армию держит под пристальным своим глазом – Барклай каждые две недели получает депеши, по которым все передвижения французских сил как на ладони!
Однако ж меток и политический его глаз – не будет другого момента, чтобы стать мне избавителем и королем польским! Разве не об этом я мечтал, когда в аллеях Царского Села и Петергофа ходил, взяв руку Чарторижского Адама в свою? А потом – с нею, с Марией Антоновною, столько дней и ночей – все о том же. Чего ж не укрепить себя в сей простой мысли, что, верно, давно уже обретается в душах всех исконно русских людей и в душах верных мне поляков?
А вдруг – снова Аустерлиц и Фридланд? – память жгуче обожгла все внутри. – По чью голову придут сюда, в эти самые стены, те, кто прыток в интригах и, не дай Бог, в тайных заговорах?»
И тут же пред его мысленным взором предстали стеклянные, исполненные гнева, глаза брата Константина перед Тильзитом. И сразу за братом – жесткий рот сестры Екатерины и лицо ее, напоминающее сразу бабку и отца, еще не отомщенного.
Но спасительно вдруг, тесня сии образы, возникла она, молящая его о справедливости для ее народа и взывающая к действию – она, дорогая и ненаглядная Мария Антоновна.
«Да, я должен показать всем им, что я человек не только слова, но и дела, и что мною нельзя вертеть как кому-то заблагорассудится! Я – главный в семье и в империи, а ныне стану спасителем Польши и целой Европы. Прав Талейран – я обязан стать во главе всего цивилизованного мира, чтобы мое имя, а не Наполеоново, осталось в веках».
Медленно поворотился, все еще продолжая ощущать в себе сладость от тех слов, которые говорил себе, как увидел себя же – с головы до ступней – в большом напольном зеркале.
Выпятил грудь и распрямил плечи, не торопясь, словно выбирая шляпу или там еще какую-то вещь туалета, продумал и напустил на лицо улыбку глаз.
Между прочим, не забыл отмстить, как черное касторовое сукно мундира отлично гармонирует с белизною подбородка и высокого, все еще с венчиком пшеничных волос, лба.
Теперь бы вот так – одну ногу чуть вперед, другую же слегка отставить.
И вдруг там, в зеркальном отражении, узрел, как выставленная ляжка слегка вздрогнула, затем еще и еще. Верно, та, ушибленная нога? Да нет, другая, не поврежденная.
Скосил взгляд на Румянцева с Чернышевым – не заметили б они.
И дрожание унялось. Должно, нервный тик. С чего бы?
