Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)
Голубые глаза Теофилы с восторгом переходили от Чернышева к мужу и опять к Чернышеву.
– Доминик, – наконец, не удержалась она, – мы ведь рассчитывали пробыть в Париже еще не менее недели, прежде чем отправиться в Варшаву. Разве ты об этом забыл?
– Ах да, дорогая, – всплеснул князь руками, отчего и на лице появилась приветливость и учтивость. – Мы будем рады видеть вас здесь у себя, – и он назвал отель, в котором они остановились.
Чернышев уже отошел от Радзивиллов, когда услышал за спиной знакомые голоса и оглянулся. По залу сквозь расступающуюся перед ними толпу шли Неаполитанская королева и княгиня Боргезе.
Какая из двух сестер Наполеона была наиболее прелестна – вот о чем, вероятно, думали многие, глядя на двух волшебных фей, которые, казалось, не шли, а парили в воздушном пространстве.
Взгляд Чернышева не мог оторваться от старшей по возрасту – Полины Боргезе, на которой была розовая бальная роба, отделанная крупными цветами из красного плюша. Каролина Мюрат, младшая сестра, была в белом, с длинным шлейфом платье, украшенном бесчисленным множеством драгоценностей. Что же касается их лиц – тонких, точеных, с чуть смугловатой кожей южанок, то они очень походили друг на друга, различаясь, может быть, лишь выражением. У княгини лицо выражало меланхоличность, скорее даже некоторую капризность, у королевы – решительность и волю, отличавшие ее сильный и властный характер.
– Граф, вы ли? – произнесла княгиня Боргезе, поравнявшись с Чернышевым. – Весь зал следил за вами и вашей дамой. Кто она? Я, представьте, хотела бы знать, на кого вы меня, несносный, променяли. Вы ведь дали мне слово бывать у меня, не так ли, Каролина?
– Я свидетельница тому, граф, и вам не удастся избежать наказания, – поддержала сестру Неаполитанская королева. Причем в ее устах реплика прозвучала властно, как если бы королева произносила свой вердикт по сугубо важному государственному делу.
– Ваше королевское величество, – в том, же тоне подхватил ее слова Чернышев. – как только я вошел в этот зал, все мысли мои тут же обратились к ее высочеству. Однако как мог я быть столь назойливым, чтобы пренебречь всеми правилами если и не этикета, то хотя бы правилами приличия?
– Милый мой лжец, не надо оправдываться, – поднесла княгиня раздушенную руку к лицу Чернышева, делая вид, что хотела бы закрыть ему рот. – Знаем, какой вы скромница. Проводите нас с королевой к нашим экипажам.
– Вы покидаете бал? – растерянно обратился Чернышев сразу к двум сестрам. – Простите, но император и императрица и все остальные явно почувствуют невосполнимую потерю, если вас не окажется в зале. По крайней мере для меня вечер окажется безвозвратно потерянным.
Сестры переглянулись и, на мгновение забыв о своих высочайших титулах, невольно прыснули, как какие-нибудь простые марсельские девчонки.
– Право, граф, я подчас теряюсь и не могу определить, в каких случаях вы бываете серьезным, в каких просто шутите, – не пряча улыбки, произнесла королева. – Однако такой легкий характер, как у вас, мне нравится. Ты, сестра, не разделяешь моих симпатий?
– Я воспринимаю только те комплименты графа, которые адресованы лишь мне и которые выражают одно только восхищение мною, – с подчеркнутым лукавством отозвалась княгиня. – Ну что ж, граф, прощайтесь с королевой и скажите ее величеству что-нибудь из своих прелестных комплиментов. Королева нынче отправляется в Неаполь.
Лицо Чернышева на сей раз выразило неподдельное разочарование и даже растерянность.
– Так, значит, не только собравшиеся у Шварценберга, но и весь Париж погружается в траур? – Чернышев вновь произнес одну из тех своих фраз, в которых звучала и шутка, и в то же время присутствовало истинное чувство.
– Меня ждет Иоахим. – сказала королева. – В Париже я вроде бы и дома, но все же у нас собственное королевство. А оно требует присутствия не одного короля, но и королевы.
Фраза выдала в ней, этой красивой и достойной гордиться собою женщине, августейшую особу с железной рукой и не менее железным сердцем.
«Что-то произошло, – мелькнуло в голове Чернышева, – если даже в милом шутливом разговоре она не может скрыть тревоги. Ба! Да с такой же поспешностью некоторое время назад покинул Париж, направляясь к подножию Везувия, сам Неаполитанский король!»
– Вы видите этого штафирку, этого хлыща вон там, у колонны? – обратился к Чернышеву на одном из званых вечеров, кажется, у маршала Бертье, Неаполитанский король.
«Ага! – тотчас обожгла Чернышева догадка, – ревность! Мюрат догадался, ему открыли глаза на связь его жены и Меттерниха». Однако Мюрат заговорил о другом.
– Надеюсь, вы хорошо понимаете меня, граф, поскольку мы с вами оба – солдаты, а не какие-нибудь штафирки. И не просто солдаты, а кавалеристы! Так вот, в этом мире одни действуют мечом, другие за их спинами – хитростью и коварством! Кто взял Неаполь, кто покорил Мадрид? Я – маршал империи Иоахим Мюрат! Испания должна была принадлежать мне и только мне! Однако Наполеон счел нужным отдать то, что я взял с бою, тому, кто в сем деле не нюхал даже пороху. Надеюсь, вы понимаете, о ком я – о брате Наполеона и своем родственнике Жозефе. Что ж, пусть он – король Испании. Мне же достался его бывший трон в Неаполе. Обидно? Не скрою. Однако я – не о том. Я об этом сударе Меттернихе, который, женив моего шурина на австрийской эрцгерцогине, теперь будет хитро и ловко выторговывать для себя и своей вонючей Австрии немалые выгоды. Какие? Земли в Италии, которыми когда-то владели австрийцы и которые мы отняли у них. Теперь понимаете, граф, какая угроза может нависнуть над моим Неаполем? Это, скажу вам, пострашнее, чем жаркодышащий Везувий, который я каждый день вижу из окна своего королевского дворца! Но нет, Меттерних, королевства Неаполитанского вам не видать как своих ушей. Я тотчас возвращаюсь домой. И не будь я солдат, родившийся в седле, если не оторву вам, Меттерних, уши! Не так ли, друг мой? Ха-ха-ха!
Теперь, оказывается, спешит в край Везувия и она, королева. Впрочем, еще неизвестно, кто на самом деле более король – Каролина или сам Мюрат. Как-то в сердцах Наполеон сказал о своем родственнике-кавалеристе: у Мюрата меньше ума, чем в одном мизинце у Каролины.
Вот так, наверное, думал наш герой, нежно целуя на прощание руку Неаполитанской королевы и с благодарностью принимая ее сердечные приглашения нанести ей и королю визит в Неаполе.
– А что вы пообещаете мне, несносный лгун? – протянула и княгиня свою руку. – Впрочем, довольно мне слушать о вашей скромности, граф. Обязываю вас быть у меня в ближайшую пятницу. А теперь идите к вашей даме. Или на очереди у вас уже другая?
Музыка гремела вовсю, когда он вернулся в павильон для танцев. Блики яркого света перемежались с резкими тенями танцующих.
Но что это? Над эстрадой, точно огромное солнце, вознесся яркий сноп света. Еще и еще, одна за другою, возникли вспышки огня. На глазах у всех пламя охватило оклеенный бумагой деревянный щит рядом с тяжелым бронзовым шандалом. И тотчас от сцены – пронзительный крик:
– Пожар!
Публика на какую-то долю секунды застыла в оцепенении, а затем рванулась к дверям.
А пламя, вырвавшись на простор, уже пожирало одну декорацию за другой, мгновенно растекаясь по стенам и потолку.
У выхода – давка. Но чей-то распорядительный голос, перекрывая шум и крики, останавливает панику:
– Дамы и господа, расступитесь! Позвольте пройти императору.
Чуть опустив голову, так что подбородок касается воротника зеленого егерского мундира. Наполеон идет твердым, размеренным шагом. Рука поддерживает Марию Луизу, которая растерянно оборачивается назад, туда, где бушует пламя. Но степенность императора передается и ей.
Железная воля Наполеона, казалось, каждому подала пример, как себя вести. А пламя – уже по всем стенам и вот-вот перекроет выходы из зала.
– Да быстрее, быстрее! – раздается голос, срывающийся в крик.
На лице императора не дрогнул ни один мускул. Подбородок – как впаянный в воротник. Лишь шаг убыстряется, переходя уже за дверями в сдержанный бег.
Следом за императорской свитой – точно шампанское, когда неосторожно выбивают пробку: напор из дверей. Визг дам, вцепляющихся в спины впереди спешащих. Короткие, резкие выкрики мужчин, бесцеремонно работающих локтями. А там, где только что сидел император, настоящий ад. Бумажных декораций с искусными аллегорическими рисунками, подсвеченными десятками свечей, более нет. Достаточно, наверное, оказалось одного неаккуратно задетого шандала, чтобы пламя с декораций перекинулось на стены, а с них и на потолок.
Горящая балка падает сверху прямо на мечущуюся в страхе публику, осыпая ее снопом искр и головешек. Объятые пламенем люди, разрывая на себе одежды, пытаются вырваться из ада. Чья-то фигура, точно пылающий факел, падает на пол возле Чернышева, пытаясь сбить с себя пламя. Он срывает с нее горящую шаль и, подняв на руки, выпрыгивает с ношей в окно, которое кем-то уже разбито.
– Боже, да это же вы, герцогиня Ровиго! – узнает он спасенную и передает ее на улице кому-то из толпящихся вокруг. – Простите, герцогиня, что я так бесцеремонно с вами обращаюсь. Теперь вы в безопасности.
«А где же она, княгиня Радзивилл, может быть, и она до сих пор в огне! – вдруг приходит к нему страшная мысль. – Туда, туда! Ее надо найти и спасти!»
В зале на том месте, где обрушилась балка. – гигантский костер. Здесь нет уже ни крыши, ни стен. Нестерпимый жар. Дым, разъедающий глаза.
Осторожно! Кто-то еще живой рядом, у твоих ног.
– Вы живы? Охватите меня за шею, я вас сейчас вынесу на воздух.
И вновь на улице Чернышев передает кому-то с рук на руки даму, на этот раз неизвестную ему, но слава Богу, не пострадавшую от огня, а лишь лишившуюся чувств. Глоток свежего воздуха, и она открывает глаза. Господи, Чернышев склоняется над нею, очень юной девицей, пытающейся ему слабо улыбнуться, и чувствует, как в волнении у него из глаз проступают слезы. А может, то от дыма? Прямо ладонью растирает лицо и, обернувшись, видит невдалеке императора.
Уже прикатили пожарные колесницы. Разматываются шланги, насосы-коромысла качают воду из бочек.
– Отсечь павильон от дворца! – приказывает император. Голос его ровный. Он даже не приказывает, а будто ведет спокойный разговор, будто просто рассуждает вслух. – Нельзя, чтобы огонь переметнулся туда. Две, нет, три водовозки – к дворцу.
– Ваше величество, разрешите? – подходит к Наполеону Чернышев. – Там, под обломками крыши, люди. Их еще можно спасти. Я покажу солдатам.
Наполеон узнает Чернышева.
– Берите, полковник, моих егерей. И сотрите с лица сажу. Вы не ранены?
Какая рана, какая сажа? Ах да, он размазал, видно, гарь на лице. Правда, правая рука болит в плече – ударился, вероятно, о раму окна, когда выносил последнюю жертву. И, кажется, обжег кисть левой руки. Но о каких ушибах и ссадинах теперь думать, когда там, в огне, ждут?
– Слушать мою команду! Построиться в две шеренги. За мною – бегом!
Так ли у французов принято, те ли команды? Об этом – тоже недосуг! Представил себя точно в бою под Фридландом, когда вот так же с несколькими казаками искал, как спасти людей. Тогда нужен был брод, чтобы уйти от огня и смерти. И теперь надо спасать от огня, чтобы не дать погибнуть тем, кто оказался в несчастье.
Поднял с пола мальчишку-офицера, похлопал по щекам. На лице проступил румянец. Передал солдату, чтобы тот помог бедняге выбраться наружу, а сам – туда, где упала крыша.
Теперь не узнать того места. Ползала – сплошной костер. Навстречу с разметавшимися волосами – чье-то знакомое лицо.
– Мадам Ней?
Она падает к нему на руки и теряет сознание. Он выносит ее наружу. Тут уже появились доктора, и помощь оказывается немедленно – кто-то растирает виски, дает понюхать спасительной ароматной соли.
У самой двери – Куракин. На нем разорван фрак, лицо перепачкано гарью, лоб перевязан платком. Французский офицер поддерживает его под руку.
– Александр Борисович, голубчик, что с вами? – бросается к нему Чернышев.
– Саша! Я теряю силы. О Господи, не дай мне умереть! – сквозь рыдания прорываются стенания князя.
Посол дороден – настоящая туша. Его не поднять, кажется, не взвалить на плечи. И все же Чернышев как-то ухитряется взвалить его на загривок и отнести к карете.
– Успокойтесь, Александр Борисович. Теперь вы вне опасности, а я пришлю к вам доктора.
«Эх, незадача! – думает Чернышев, спеша назад, к обломкам павильона. – Не дай бог князю попасться сейчас на глаза Меттерниха – какая прекрасная мишень для новых острот!»
В пылающем зале – только пожарные и солдаты.
– Месье полковник, там – женщина! – подводят Чернышева к обгоревшему, изуродованному трупу.
Тело укладывают на носилки, тащат бегом к докторам. Кто-то протискивается вперед, узнает:
– О ужас! Кажется, это невестка князя Шварценберга.
Наполеон поворачивает голову. Глаза его непроницаемы.
– Полковник Чернышев, прошу вас выразить князю Шварценбергу соболезнование от моего имени. Или нет, постойте. К господину австрийскому послу направитесь вы, герцог Ровиго. Ваша жена уже вне опасности.
Крики стихают. Люди почти все разбежались и разъехались, экипажей становится меньше. Павильон окончательно рухнул. Из огромного догорающего костра еще вырываются клубы дыма, подсвеченные всполохами отступающего под натиском брандспойтов огня.
Несколько фигур движутся от дворца. Кажется, Шварценберг и Меттерних? Они. Меттерних чихает от дыма, переводит взгляд от Наполеона к Шварценбергу, печально поникшему головой.
– Благодарю вас, граф, – обращается император к Чернышеву. – Вы вели себя самым достойным образом.
Княгиня Боргезе как она есть
Негр Поль открыл входную дверь и, отступив назад, показал жестом вдоль бесконечной анфилады:
– Извольте пройти за мной.
На нем были лишь легкие сандалии из позолоченных ремешков и белая набедренная повязка. Грудь, плечи, ноги и руки слуги, состоявшие из сплошных бугристых мускулов, были не просто черного цвета, но отливали блестящей синевой, напомнившей Чернышеву его любимого жеребца по кличке Орел. Но этот, напоминающий лошадь, негр был человеком и находился вот уже несколько лет в услужении княгини Полины Боргезе.
Поль вел Чернышева из одной комнаты в другую, из другой в следующую, каждая из которых походила на музей. Дорогая бронза, живопись, изделия из настоящего золота обступали со всех сторон.
Совсем недавно поместье Нейли принадлежало Иоахиму и Каролине Мюрат. Но, получив трон Неаполитанского короля, разумеется, вместе с колоссальными богатствами, какими владел там старший из Бонапартов – Жозеф, маршал-кавалерист вынужден был уступить благодетелю-императору все, чем владел в Париже. На Жозефа, назначенного королем Испании, Наполеон тоже нисколечко не потратился – Жозефу достались дворцы и прочие королевские владения, завоеванные мечом Мюрата. Мюратовское же Нейли, расположенное на берегу Сены, отошло Полине Боргезе, дворцы которой находились в Риме, а здесь в Париже, у нее не было, что называется, собственного угла.
В свое время зять Наполеона вложил огромные деньги, чтобы придать старому поместью шик и блеск. У новой владелицы оказался собственный вкус, если не сказать каприз. Во-первых, она перепланировала парк, разбив во многих местах гигантские цветочные клумбы. Во-вторых, перестроила многое внутри дворца, создав, между прочим, просторный зал-купальню. Как и ее венценосный брат, она ни дня не могла обойтись без ванны, что являлось семейной традицией, привитой детям их матерью Летицией. Но в отличие от Наполеона, который знал одну разновидность ванн – лишь бы погорячее, в расписание Полины входили ванны молочные, а также из настоя хвои и самых разнообразных растений и трав.
И в-третьих, совсем уже недавно, перед новою свадьбой брата-императора, Полина распорядилась в сказочно короткий срок и, разумеется, в тайне ото всех любопытных, возвести в парке Нейли новый дворец – уменьшенную копию Шенбрунна. Эго был ее подарок Марии Луизе, которая очень любила свой родовой Шенбрунн, и брату, который в недавней войне не один месяц провел в тех покоях. С кем? Это мы уже знаем – со златокудрой Марией Валевской, чудной красавицей полькой. Но – чур! Сей изящный намек, разумеется, был предназначен лишь единственно сердцу брата и, как думала проказница-сестра, никому другому не будет ведом.
Феерия в Нейли состоялась сразу же после пышных празднеств в Лувре. И, как свидетельствовала потом молва, превзошла по пышности саму свадьбу. Достаточно сказать, пожалуй, о таком сюрпризе, который был предназначен императорской чете и поразил воображение всех приглашенных. От ворот к большому дворцу ведет длинная аллея. По обеим сторонам ее – статуи в древнеримском и древнегреческом стиле. И вот, когда император и императрица приблизились к первой скульптуре, нимфа вдруг ожила и, сойдя с пьедестала, усыпала розами путь новобрачных. И так – по всей аллее красавицы нимфы, роль которых исполняли молодые солистки балета, устилали дорогу августейшей чете белыми и красными розами.
В числе приглашенных был тогда, конечно, и Чернышев. Именно на том торжестве владелица Нейли в присутствии своей сестры – Неаполитанской королевы, взяла с него слово бывать у нее запросто. Однако лишь теперь, в середине июня, стыдно признаться, по прошествии более двух месяцев, он оказался вновь во дворце княгини.
Сопровождаемый темнокожим мажордомом, Чернышев прошел, наверное, не менее десятка восхитительных комнат и нашел себя вдруг в еще более просторном зале.
Здесь не было ни картин в массивных золотых рамах, ни скульптур из мрамора и бронзы, ни огромных, выше человеческого роста ваз, украшенных золотом и изумрудами, чем поражали предыдущие помещения. Посреди зала находился бассейн – круглый, как пруд, в обрамлении белого, как сахар, мрамора. Рядом стояла кушетка, на которой Чернышев увидел княгиню. Она лежала, вытянувшись во весь рост – легко и свободно. Тело ее казалось обнаженным – таким прозрачным было покрывало, которое она небрежно набросила на себя, когда появился ее гость.
Возле кушетки на бархатном стульчике сидел паж – светлоголовый в кудряшках мальчик, лишь слегка задрапированный вдоль бедер каким-то воздушным муслином или шелком.
Паж приподнялся со своего места, чтобы молча поклониться вошедшему, и тут же вернуться к своему занятию. Окунув осторожно щеточку в тазик из позолоченного серебра, который, надо думать, был наполнен благовониями, он принялся усердно растирать ступню своей госпожи.
– Проходите, граф, и не вздумайте разыгрывать робость и смущение, – пригласила княгиня. – После того что вы совершили на днях у несчастного Шварценберга, за вами прочно и необратимо закрепилась репутация самого смелого и решительного человека в Париже. И если вы не побоялись огня, вряд ли вас может испугать то, что одно лишь в состоянии радовать и восхищать, – красота естественная, проявление самой природы.
– Признаюсь, ваше высочество, – поклонился Чернышев, – я уже имел честь еще в Австрии познакомиться с некоторыми особенностями вашей семьи. Я имею в виду любовь к купаниям, привитую вам и его императорскому величеству вашей матерью с детства. Так что меня этим не удивишь.
– Вы так полагаете? – несколько загадочно протянула княгиня. – Надеюсь тем не менее вы все же уловите разницу между купаниями императора и моими ваннами. Так, у императора вы были зрителем. Здесь, у меня, вы будете обязаны составить мне общество.
Рука княгини потянулась к серебряному колокольчику, будто нечаянно сбросив на пол накидку. Тотчас вошел вороненый, как дамасская сталь, Поль, а мальчик паж, захватив тазик, спешно удалился.
– Распорядитесь приготовить для меня и графа воду, – приказала княгиня. И когда негр вышел: – В соседней комнате, граф, вы можете раздеться. Там халат и сандалии, приготовленные к вашему визиту.
Тонкий шелковый халат только подчеркнул мужские достоинства Чернышева, когда он вернулся к княгине.
– Подойдите ко мне, мой друг, – попросила она. – Полагаю, мне не придется вызывать Поля для того, чтобы он перенес меня в бассейн?
– И этой чести он удостаивается часто? – не скрыл удивления Чернышев, представив, как черный атлет поднимает ее, обнаженную, на руки и прижимает к своему, тоже обнаженному телу.
– Поль делает это всякий раз, когда я принимаю ванну в одиночестве. А что в этом удивительного? Ведь негр – не человек, – просто сказала она и, глядя ему в глаза, добавила после непродолжительной паузы: – В отличие от вас, например, – настоящего человека.
Она слегка приподнялась, опершись на локоть. Ее небольшие, но твердые груди и округлые бедра были как у античной Венеры, изваянной из чистого мрамора. Глаза, светло-карие, вдруг подернулись поволокой и цвет их стал густым и тягучим, словно мед.
– Ну же, решайтесь, самый отважный мужчина Парижа! – протянула она к нему другую руку, до того свободно лежавшую вдоль бедра.
Халат Чернышева соскользнул с плеча и упал на пол, и руки его в тот же миг ощутили бархатную нежность кожи княгини, сравнимую, наверное, с благородной гладкостью мрамора.
Уста слились в долгом поцелуе. И он, до конца не осознавая, что совершает, ощутил жгучий прилив наслаждения и восторга.
«Господи, так она же – моя! Моя теперь – и навсегда», – подумал он, осыпая поцелуями ее тело, пряно и возбуждающе пахнущее какими-то неведомыми ароматами.
Она застонала под ним и через какое-то время, обессиленно откинувшись и расслабленно разметав руки, засмеялась звонко и заразительно. И он вновь покрыл ее всю благодарными поцелуями.
Ее жаркие и влажные губы стали быстро касаться его лица, потом груди. Он снова обнял ее и страстно прижал к себе.
– Постой, – произнесла она, – погоди немного. Ты знаешь, как я назвала тебя про себя, как только увидела впервые? Северная Оса. Да-да, у тебя такие сильные, широкие плечи и грудь и узкая, точно девичья, талия. Прямо как у настоящей осы. Но нет, ты не только Северная Оса, ты подлинный русский медведь – сильный и ненасытный, – засмеялась она, снова жарко целуя его грудь и руки. – Но ты забыл, что обязан отнести меня в воду. Ну же, мой белый негр!
Было уже, вероятно, начало дня, когда они проснулись в ее спальне, обитой белым и розовым атласом.
Занавески алькова, где стояла широкая кровать с розовым балдахином, были раздвинуты. Чернышев, полуодетый, сидел в удобном кресле напротив и смотрел, как она, лежа на смятой атласной простыне, пьет шоколад.
В изголовье и в ногах кровати красовались по античной богине, искусно выточенных из красного дерева. На груди у богинь были подсвечники, в которых горели свечи. Света они давали немного, спальня казалась погруженной в полумрак и от этого наши любовники ощущали умиротворяющее состояние покоя и неги.
Сколько уже прошло времени, как он находился здесь, у нее: день, ночь? Или минули сутки? Ему же казалось – вечность. Так хотелось думать потому, что лишь сама вечность обладала волшебным свойством менять непредсказуемым образом целую жизнь.
Всего, наверное, день назад он был далеко отсюда, в том же своем холостяцком отеле или у какой-нибудь жеманной дамы в ее будуаре. И вот он – в спальне ее императорского высочества, самой княгини Боргезе, родной сестры Наполеона Бонапарта.
Как и почему это случилось? И почему именно он сейчас с нею, и кто до него разделял ложе этой восхитительной женщины?
Моментами, когда она сама была особенно в ударе или непременно хотела кого-либо подчинить своим мимолетным прихотям, ей казалось, что она родилась и всю свою тридцатилетнюю жизнь провела в роскоши и несметном богатстве. Но она помнила себя отчаянной и драчливой девчонкой, всю в ссадинах и цыпках, бегающей по пыльным улочкам Аяччо на милой сердцу Корсике. С ней, отчаянной забиякой, не было сладу. Она таскала из чужих садов апельсины, доводила до слез своим тиранством мать и даже старших братьев.
Чуть степеннее стала, когда тринадцатилетней вместе со всею семьею переехала в Марсель. Здесь впервые Летиция увидела в своей проказнице уже вполне развившуюся девицу, да такую, что заставила многих молодых людей огромного портового города с восторгом и восхищением смотреть ей вслед.
После смерти отца и вынужденного бегства с Корсики, охваченной междоусобной войной, в чужом городе чуть ли не нищенствовали. И если бы не стойкий и самостоятельный характер Наполеона, отдававшего почти все свое мизерное жалованье лейтенанта матери с шестью младшими братьями и сестрами, пошли бы по миру.
Красавица Полинетта не унывала. Чтобы выглядеть неотразимой, сама шила себе наряды, мастерила шляпки, и женихи ходили за ней стаей.
Были и почти детские и, казалось, уже вполне серьезные влюбленности. От замужества уберегали лишь размышления о том, как бесприданнице жить с тем, кто и сам не стал на ноги. Один оказался начинающим, хотя и подававшим надежды журналистом, второй – недавно выпушенным офицером. По-настоящему это дитя природы влюбилось в семнадцать. И так, что окружающие поняли – не обойдется без свадьбы. Предметом ее обожания стал двадцатипятилетний офицер, только что получивший чин бригадного генерала. В Марселе он терялся среди бравой молодежи – небольшого роста, худощавый блондин с узким юношеским лицом. Что в нем могла найти юная красавица, легко кружившая головы самым неотразимым сердцеедам?
А вот – нашла в «маленьком Леклерке», как она звала своего избранника, то, что, наверное, искала. Чем-то, она была убеждена, Виктор Эмануэль Леклерк напоминал ей любимого и уже ставшего известным брата.
«Белокурый Бонапарт» – так стали называть Леклерка после взятия Тулона, где отличились Наполеон и он, его товарищ. Но песню почему-то восторженный южный Марсель стал распевать о ее брате и о ней, покорившей Леклерка:
Вы видите двух победителей.
Склоните покорно чело —
Полинетта покоряет сердца,
Ее брат – города.
Легкая на подъем, жизнерадостная и увлекающаяся, Полина отправилась вместе с мужем к берегам Латинской Америки. Леклерк был назначен командующим экспедиционной армией в Санто-Доминго. Там она, неунывающая и деятельная, создала школу танцев для офицеров и их молодых жен, старалась, чем могла, ободрить солдат и служащих резиденции в дальних краях, где климат был жаркий и влажный, отнимавший у европейца много сил и здоровья.
Не пуля, а желтая лихорадка убила на острове «маленького Леклерка». По возвращении домой потеряла она и сына, названного в честь брата Луи Наполеоном Дермидом. Так в двадцать два года Полина сделалась вдовой.
Не могло не тревожить брата будущее Полинетты. Тем более что в ту пору он, первый консул Французской республики, покорял уже не города – держал в своих руках судьбу целого государства. И, недолго размышляя, взялся устроить ее жизнь.
Самому ему, чтобы дотянуться до короны императора, оставалось ждать какой-нибудь год. Уже вся семья Бонапартов виделась ему во дворцах и каретах с гербами. Он обязательно наделит каждого вблизи себя и княжескими и герцогскими титулами. Теми самыми званиями, что упразднила Великая французская революция, самым верным и самым храбрым защитником которой совсем в недалекие дни был сначала лейтенант, а вскоре и генерал Бонапарт.
Чего в самом деле будет стоить император и его двор, если вокруг трона – пустота? Или того хуже – одни граждане сержанты и граждане генералы. Где же они – князья, графы, принцы и герцоги, как во всех странах, как, к примеру, в России и Австрии?
Впрочем, размышляя о званиях, которыми наградит сам, полагал, что не худо, если бы представился случай обзавестись кому-либо из семьи титулом родовым, так сказать, вполне законным.
Пришло на память имя Камилло Боргезе. Князь одного из самых старейших римских родов, он тем не менее поступил во французскую армию в ту самую пору, когда Бонапарт покорял Италию. В чине полковника, а затем и дивизионного генерала князь проделал несколько кампаний.
В то время, когда Полина потеряла мужа, получив за него назначенную братом и первым консулом немалую пенсию, Камилло Филиппо Людовико похоронил отца. И наследовал такое богатство, которое не снилось в те годы Бонапартам.
Полина была знакома с Боргезе с тех еще пор, когда с «маленьким Леклерком» путешествовала с армией по еще дымящимся после сражений итальянским городам и селам. И когда брат назвал имя родовитого князя, сестра не скрыла радости.
Страсть? Да, вспыхнула подлинная любовь. Но не к двадцативосьмилетнему, даже весьма привлекательному жениху, а, если так можно сказать, к себе самой в будущем. К своему положению настоящей аристократки, которой она станет, выйдя замуж.
Такое встречается нередко – эгоизм, себялюбие и даже деспотизм по отношению к другим уживаются в одном человеке с наивной и обезоруживающей открытостью.
Свою цель – войти в самое изысканное общество – Полина не скрывала, и это насторожило Боргезе. Но штурм был напористый: родовую крепость вместе с капризной и своенравной молодой дамой брал величайший в мире полководец.
Семейная жизнь не заладилась с самого начала. Но официально разошлись через пять лет после свадьбы. Дворцы в Риме, бесчисленные виллы чуть ли не по всей Италии и баснословное состояние сестра императора промотать не успела. Правда, долг ее после развода составлял миллион франков, который брату пришлось погасить.
Конечно, от мужа к ней отошло многое, в том числе и самая великолепная вилла Палаццо Боргезе. Построенный известными архитекторами Мартино Лунги и Фламинно Понцио, дворец этот и по сей день служит одним из великолепнейших украшений Рима. Но были владения во Флоренции и Генуе, в герцогстве Гвастальском, которое она получила от брата.
Как за Наполеоном шла слава покорителя городов, так за красавицей Полиной – слава покорительницы мужских сердец. Тот куплет, сложенный острыми на слово марсельцами, точно подметил основную черту характера бывшей корсиканской девчонки.
Список побед можно было бы здесь приложить. Да что толку нам с вами, читатель, копаться в старом, уже изношенном белье, когда перед нашей красавицей вот он, новый любовник.
Она полулежит на постели, опершись на локоть, а другой рукою макает печенье в чашку с шоколадом. Он же, ее возлюбленный, слегка разнеженный бурной и страстной ночью, любуется ею, прикрыв, нет, не мощный торс, а лишь свои прекрасные глаза, монгольского или, как называют другие, китайского разреза густыми ресницами.
Что в том прищуре – восхищение легко воспламеняемого чувства или же страсть молодого, во многом неискушенного все-таки человека, потерявшего вдруг голову?
Шоколад выпит. Она протягивает ему чашку и остатки печенья. Он переносит их на столик рядом с постелью.
– Вы знаете, мой друг, в чем заключается одно из моих самых сокровенных желаний? – спрашивает княгиня и тут же сама отвечает: – Во всю противоположную от моей кровати стену я велю поставить зеркало. Зачем? Чтобы любоваться собою.
