Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)
Он, король немалой страны, раскинувшейся к северу от Германии и Дании, к востоку от Норвегии и к западу от России, почитал себя здесь, в стенах своего дворца, настоящим пленником.
И дело не в том, что ему трудно было порой выходить даже на короткую прогулку и днями сидеть в обществе кроткой и молчаливой жены, королевы, с ее постоянными клубками шерсти и спицами в руках.
Он ощущал себя пленником потому, что с горечью и грустью понимал: все, что происходило вокруг, что делалось как бы его именем и вроде бы его волей, на самом деле свершалось помимо его желаний и устремлений. Как недавний шторм, что разыгрался третьего дня над Балтикой и свирепо пронесся над крышами Стокгольма, безжалостно загоняя людей в узкие щели жилищ.
И теперь, принимая гостя, он чувствовал себя старым и добрым троллем из сказки. Если бы не перемены в королевстве, император огромной и грозной страны, что совсем недавно отняла у него почти половину державы, даже и не вспомнил бы о существовании своего соседа. Ныне же личный адъютант императора, красивый и статный молодой полковник, скорее всего прибыл даже не к нему, королю, а явно к Карлу Юхану, с недавних пор законному наследному принцу.
Какие же ветры забросили на их древнюю страну, осененную славой викингов и Карла Двенадцатого, державшего в страхе, считай, половину Европы, безродного наполеоновского капрала?
Видит Бог, он, король, держался стойко и никак не мог примириться с мыслью, что ему навязывают в наследники вышедшего в люди солдата, которому Наполеон для занятия трона не дал даже начальной практической подготовки и никогда не доверял в управление ни одного из своих вассальных государств.
Меж тем министры убеждали дать согласие. Король выглядел больным от бессонных ночей, лицо выражало подлинные муки. Он не переставал повторять:
– Вы все окончательно запутали меня. Сперва, принимая ваши советы, я остановился на принце Августенбурге. Он мой двоюродный брат и брат покойного принца. Но этот выбор не может состояться, вы сами восстали против него. Теперь же все пристают ко мне с Бернадотом. Мне говорят, что это желание французского императора. Однако от Наполеона – никаких подтверждений. Есть от чего сойти с ума, ей-богу! Если императору очень желательно, чтобы я усыновил французского генерала, он мог бы ясно высказаться по этому поводу, а не заставлять меня догадываться. Разве вы, министры, не говорили мне, что Наполеон не любит Бернадота?
– Да, ваше королевское величество, – отвечал один из самых-самых верноподданных и в то же время из самых изворотливых. – И это настолько общеизвестно, что, направляя в Париж барона Мернера, кое-кто советовал ему не добиваться аудиенции у императора, а прежде увидеться с маршалом.
– Однако Мернер привез будто бы убедительное свидетельство, исходящее из французского императорского дома, что выбор именно Бернадота Наполеону может оказаться приятным.
– Так точно, ваше величество, – склонялся в поклоне всезнающий министр, к тому же умеющий всегда держать нос по ветру. – К тому же ставка на сильную личность – это ставка нашей военной партии, что, полагаю, для нашей не совсем удачной войны с русскими немаловажно.
– Ну ладно, допустим, ваши аргументы убедительны, хотя они продолжают вызывать у меня сомнения, – у короля голова шла кругом. – А что вам известно о самом претенденте? Густав Мернер, воротясь, возносит его до небес.
– Маршал красивый мужчина. Очень вежлив. Хорошо и складно говорит. Надо признать, у него благородная осанка. Однако, я полагаю, что вряд ли кто из нас, включая и барона Мернера, может судить о его более важных качествах.
– Ничего в нем такого, что отдавало бы революцией?
– Господь с вами, ваше величество! Во Франции у него хорошая репутация. Его не причисляют к грабителям и тем, кто рубил головы знати. Говорят, его отец был адвокатом в городе По департамента Нижних Пиренеев и сам он в молодости изучал право. Затем вихрь событий, взбудораживший Францию, сделал его воином.
– Хм! Все это вроде бы похвально для человека, который выбился в генералы. Однако подумайте, разве это не смешно – избрать бывшего французского капрала в наследники моего престола?
– Государь, мы все согласны с вами. И нас, поверьте, коробит не менее, чем ваше величество. Но следует подумать о том, что вас могут принудить сделать то, от чего вы теперь отказываетесь.
– Вы считаете, что меня могут заставить?
– Ваше величество, подумайте о несчастном положении вашего королевства и о ваших преклонных годах.
– Боюсь, что один Бог в состоянии знать, чем все это кончится, – вздохнул король и добавил, что против судьбы, видимо, не пойдешь.
Пять дней спустя с соизволения короля кабинет министров официально представил кандидатуру Бернадота на решение сейма. Так на шведском престоле объявился новый наследный принц, принявший имя Карла Юхана, с восемьсот восемнадцатого года и король Швеции и Норвегии Карл Четырнадцатый Юхан.
И тут мне как автору хотелось лишь на самое короткое время прервать свое повествование и поведать маленькую историю. Восьмого марта восемьсот сорок четвертого года, когда король Карл Юхан почил в базе и доктора приступили к бальзамированию его тела, на королевской груди они к своему изумлению обнаружили татуировку. Игольчатыми, с пороховой синью, точечками на них смотрели слова: «Смерть королям и тиранам!»
Что ж, таковы они есть, дети и вершители всяких революций! Они с ненавистью и беспощадностью поднимают оружие против тех, кто является властью, чтобы самим потом занять их же троны. Но в минуты своего, как им думается, справедливого гнева они непримиримы. Им кажется, они никогда не пойдут тем путем, которым шли их враги, управляя жизнью и судьбами своих подданных. Они сделают все лучше и достойнее. На самом деле они поднимают за собой толпы, чтобы так же, как их предшественники, пользоваться привилегиями власти. Как правило, даже еще более алчно и ненасытно. Иначе, зачем же делать революции, если самим не извлекать из них наибольшую пользу? Полагаем, что Жан Бернадот, будущий король Карл Юхан, когда поддался на искушение и позволил разукрасить свою грудь словами священного гнева, и не думал, чем обернется для него сей поступок. Никому не дано провидеть свою планиду во всем ее объеме. Человеку свойственно лишь осмысливать наперед, может быть, шаг, может быть, другой. И эти-то явные свои шаги следует рассчитывать с наибольшей прозорливостью. Сделав неверными самые первые шаги – лишишься последующих.
Капрал Бернадот, перешедший из королевской морской пехоты в революционные войска, хотел видеть на своих плечах сначала эполеты полковника, затем генерала. И делал все так, чтобы задуманное непременно сбылось.
И теперь перед ним, наследным принцем, а фактически самым что ни на есть самостоятельным правителем при давно разменявшем седьмой десяток больном короле, стоял выбор: какие наивернейшие шаги ему предпринять, чтобы далее нога ступала твердо и уверенно, чувствуя не хлипкую гнилую зыбь, а твердую почву.
Этикет диктовал: в первый день аудиенция у короля и только на следующий – встреча с наследным принцем. Но бывший капрал и маршал махнул на дворцовые правила рукой, увидев выходившего от короля Чернышева, бросился к нему на шею и многократно его расцеловал. И тут же, не обращая внимания на удивленно переглядывавшихся придворных, увлек гостя в сторону и страстно, сбивчиво зашептал:
– Ну вот, все образовалось так, как я вам в Париже и обещал. На шведском троне – искренний и верный друг вашего государя и ваш друг. Передайте же императору Александру, что его величество отныне может двинуть свои войска на восток, на юг, на запад – Швеция будет надежно представлять его тыл, она будет нейтральна! Швеция отлично понимает, что ее собственная безопасность зависит только от ее великого соседа – государства Российского. Она может забыть весь свет, но не Россию.
Тут он оглянулся на придворных и рассыпался заразительным смехом:
– Мать Мария! Да что это я все так наскоро говорю, даже не дав вам опомниться, милый мой Чернышев! У нас завтра – встреча. И знаете: я обещаю говорить с вами, как с самим собою.
Назавтра было воскресенье, но утро началось с аудиенции.
Нет, нелегко оказалось начать откровенный разговор, когда следовало проявить себя государственным мужем, а не восторженным гасконцем, встретившим давнего приятеля. Принц начал с осторожного вопроса о том, правда ли, что Россия, как и Франция, хотела бы принудить Швецию к тому, чтобы она объявила войну Англии? Конечно, справедливость требует, чтобы шведы внесли свою лепту в континентальную блокаду. Но отчего же не принять в соображение ее положение и ее средства к существованию?
Более восьми и даже десяти месяцев в году, поведал принц, Швеция не в силах обойтись без тех товаров, что она привыкла получать из Великобритании. У нее нет даже соли! А не засоли во время летней путины треску и селедку, в стране настанет голод. Между тем Наполеон требует: конфисковывать и прямо в портах сжигать английские товары. Но ведь такое не допускают шведские законы, уважающие и охраняющие частную собственность купцов и капитанов!
Настала минута, подумал Чернышев, когда он может открыть безбоязненно то, что ему велел сообщить Бернадоту российский император.
– Благодарю ваше королевское высочество за то, что вы, как и обещали, вполне со мною откровенны. И я обязан поступить со своей стороны только таким же образом.
Наполеон, сказал далее Чернышев, действительно обратился к русскому царю с просьбой поддержать предъявляемые им к Швеции требования. Однако и по условиям мирного договора, и по своему личному расположению к Швеции российский император никоим образом не желает оказывать давление.
– В отношении к Англии, как и во всех иных случаях, – продолжил Чернышев, – император Александр просил передать вашему королевскому высочеству, что шведское королевство может и должно руководствоваться только своими собственными интересами, без всякой помехи со стороны России.
Едва были произнесены эти слова, как на лице принца явилось выражение величайшего удовлетворения, даже подлинного восторга. Будто в эти минуты с него свалился тяжкий груз.
– Отныне мне возвращен покой! – воскликнул Бернадот. – Я знал, что именно в России найду поддержку и опору. Чем же смогу я отплатить за такую искренность и доверие? Только одним. Даю вам и вашему императору честное слово, что ни при каких обстоятельствах не стану предпринимать ничего, что смогло бы даже в малой степени причинить неудовольствие России. Швеция никогда не станет действовать заодно ни с Польшею, ни с Турцией. Российский император может вести войну с Константинополем, Веной или Варшавой, и Швеция не шелохнется. Жить всегда в единении с Россией – вот моя цель.
«Кто же сейчас передо мною?» – подумал Чернышев, глядя, каким одухотворенным огнем запылало лицо бывшего наполеоновского маршала. По-прежнему он лишь командующий, способный водить полки и дивизии в сражения, или человек, на плечи которого свалилось тяжелое бремя власти, которое он должен, не уставая и не оступаясь, уверенно и долго нести? Иль это всего-навсего давний парижский знакомый, с которым столько было излито откровенных признаний за бокалом отменного французского вина?
– Давайте будем с вами, как когда-то за дружеским столом, – задорно подмигнул горящими глазами давний друг, словно угадал раздумья Чернышева. – Я отлично вижу сложности моего положения. Меня избрали по настоянию небольшой военной партии. И – не ради моих прекрасных глаз, как вы, мой друг, отлично понимаете. Меня выбрали будущим вождем с условием, которое теперь вроде бы пока обходится молчанием, – отвоевать назад Финляндию. Но вот вам моя рука – этого безумия я никогда не допущу. Я лучше сам погибну с оружием в руках, чем навлеку несчастье на народ, который вверил мне свою судьбу. Положим, я бы отвоевал Финляндию. Но что я тогда оставлю своему сыну? Бесконечную, на сотни лет распрю с Россией? Единоборство сорока миллионов россиян с двумя с половиной миллионами шведов? То было бы не просто, повторяю, несчастьем, но гибелью народа и гибелью трона.
Речь лилась без умолку, точно горный поток. И Чернышев даже не сделал усилия, чтобы ее прервать. Потому что это было не просто гасконское красноречие, но исповедь человека, которому надо было действительно сделать с самых первых дней наивернейшие шаги, чтобы не споткнуться затем и не ошибиться. Ибо, как он правильно говорил, ошибка сейчас означала бы для него в будущем потерю всего – потерю трона, а с ним и самой жизни. Потому и речь его была так необычна и торжественна.
– Я уже дал вам честное слово. Хотите, я принесу вам клятву верности? Или более того – подпишу торжественное обещание, которое вы передадите вашему императору? – произнес наследный принц, чем даже несколько смутил своего гостя. – Нет-нет, вы должны знать наверное, что с моей стороны это не театральная буффонада. Эго мой добровольный и обдуманный выбор. И – мое отношение к тому, кто надеется использовать мой меч для удара по России. Но если он начнет войну против вас, он найдет в Швеции вторую Испанию.
Было видно: чувства к Наполеону, которые постоянно жили в нем, здесь забродили с новою силой.
– Я совершенно уверен: он сначала попробует действовать на меня угрозами. Затем конфискует, наверное, все то, чем я владею во Франции. Вероятно, попытается повлиять на мою жену. Но разве подобного принуждения должен я ожидать от государства, которому в течение тридцати лет службы приносил только пользу и честь? Наполеон всегда действовал таким образом, чтобы погубить меня. Его заботою было, чтобы одной славою на свете стало меньше. Но если мне иногда приходилось укрощать мое негодование там, во Франции, здесь подобное отношение ко мне я расценю как посягательство на самостоятельность Швеции.
И далее он уже не мог остановить себя, чтобы не уколоть как можно больнее человека, под властью которого он был всего лишь какой-нибудь месяц назад.
– Я не Луи Бонапарт, у которого коронованный братец отобрал Голландию и присоединил ее к Франции только потому, что Луи пекся о благе тех, кем управлял. Он же, вообразивший себя властителем мира, думает не о народах – о собственной славе. Но мой меч отныне никогда не будет поставлен ему на службу.
Разговор длился долго. Но главное Чернышев выявил с такой определенностью, которой даже не мог ожидать. Маршал, окончательно бросивший вызов императору, которому служил, не может, будучи в здравом уме, бросать одновременно вызов своей судьбе. А судьба его отныне связана со страною, избравшей его на свой трон. И – с Россией, от расположения которой к соседней державе зависела вся ее жизнь.
– Завтра мы снова встретимся, мой друг, – принц обнял и опять расцеловал Чернышева. – Вы не можете себе представить, что за ритуал при королевском дворе! Оказывается, я, наследный принц, не могу пригласить к столу иностранца, не испросив на это позволения короля. Но я, разумеется, такое разрешение получил. Так что завтра мы обедаем вместе. А затем я покажу вам, дорогой полковник, свое королевское воинство. Я намерен создать настоящую армию, во главе которой я смогу постоять за независимость моего государства.
В середине следующего дня Чернышев увидел блестящего генерала, которого знавал в армии на Дунае, – военачальника с осанкою и ликом Марса, с орлиным взглядом и развевающимися по ветру густыми волосами.
К вечеру Чернышев явился в гостиницу к Каблукову и велел запереть дверь. Осторожно распечатал письмо Бернадота к Наполеону и письмо к Полине Боргезе и снял с них копии. Затем опять запечатал конверты и положил их в свой дорожный портфель. Зато оттуда вынул письмо наследного принца к императору Александру и собственное к нему же донесение. Присоединил к ним только что снятые списки и все это вручил Каблукову.
– Собирайся, Платон, домой, в Петербург. А оттуда, не мешкая, ко мне в Париж. Я же поспешу во Францию через Данию и немецкие земли.
Шуба с царского плеча
Ратуша Хельсинборга – в шведских и французских флагах. Праздник? В честь чего? А разве приезжий господин не знает, что город торжественно встречает только что вступившую на шведскую землю наследную принцессу?
– Ваше сиятельство, – улучив минуту, подошел возле ратуши к Дезире Чернышев и тут же поправился: – Ваше королевское высочество, рад приветствовать вас в вашей изумительной стране.
– О граф! Какими судьбами? Или вы так же, как и я, направляетесь в Стокгольм?
– Напротив, ваше высочество, я только что оттуда. И, смею уверить, наследный принц и ваш супруг с нетерпением ожидает ваше королевское высочество. Я уже не говорю о публике в столице, которая полна энтузиазма в связи с вашим прибытием.
– В Стокгольме тоже готовятся торжества? – Лицо Дезире озарилось радостью. – Наверное, Жан распорядился давать балы в мою честь во всех городах Швеции? Но, право, здесь, в Хельсинборге, слишком уж чопорная и скучная публика, и я боюсь, что все шведы окажутся такими провинциалами. Тогда зачем же я сюда ехала, испытывая ужасные лишения несносного путешествия и страхи в проливе Зунд?
– Что вы имеете в виду, ваше высочество?
– Как, вы разве не знаете, что всюду на море английские военные корабли? Мы едва остались живыми. Хорошо еще, что на всем побережье теперь французские войска. Чувствуешь себя точно в родном Париже.
– Войска на всем побережье? – переспросил Чернышев.
– А вы, граф, разве не знали? Наполеон отдал приказ присоединить к Франции Гамбург, Бремен, Любек и еще какие-то германские города. Император мне так и сказал, что он закрыл эти порты, чтобы немцам неповадно было нарушать условия блокады. Ой, как Наполеон был любезен, провожая меня в эту дальнюю дорогу!
Только теперь Чернышев заметил, что жена Бернадота была в собольей шубе – одной из трех, что Каблуков по осени привез Наполеону в качестве очередного подарка от нашего царя. Одну из них император подарил своей сестре Полине и, значит, эту – Дезире.
– Прелестная на вас, ваше высочество, доха. Настоящая царская, или по вашему положению, королевская мантия, – польстил Чернышев, что он делал, как мы уже знаем, весьма искусно.
– Вы находите? – зарделась наследная принцесса и кокетливо повела плечами, отчего живое серебро на ней засверкало переливчатыми оттенками. – Шуба – презент императора. А ему, сказал Наполеон, ее подарил ваш царь Александр.
– У нас в подобных случаях говорят: шуба с царского плеча. В вашем же случае, царский подарок – вдвойне. Однако важнее, конечно, по чьему благоволению эта роскошь нашла свое достойное местоположение на ваших очаровательных плечах, – хотя и витиевато, но, признаемся, очень ловко польстил Чернышев наследной принцессе.
– Да, вы правы, это было желание того человека, кто всегда находит возможность оказывать мне знаки внимания, – подняла Дезире на Чернышева свои прекрасные темно-карие глаза, в которых он не мог не прочесть проявление подлинного восхищения и восторга.
Всего несколько дней назад там, в Париже, она слышала его голос, обращенный к ней, чувствовала тепло его руки, видела губы, которые когда-то целовали ее и шептали слова любви и верности. Когда это было впервые? Ах да, ровно пятнадцать лет назад. Пятнадцать лет, которые их разделили, как казалось ей, навсегда, но вот совсем недавно неожиданно свели вместе – ее, бывшую молоденькую провинциалку из Марселя, и его, всемогущего императора и величайшего в мире полководца.
Поначалу она, признаться не поверила, когда через герцога Ровиго получила приглашение в Тюильри на семейный обед. Даже Савари не сумел скрыть недоумения, передавая ей просьбу императора, – такого редко кто удостаивался из тех, кто не входил в императорскую семью.
Что надеть? Как сделать, чтобы он сразу узнал в ней свою Евгению, что когда-то, в неполных семнадцать лет, поклялась ему в преданной и вечной любви?
Воспоминания нахлынули так бурно, что она ясно припомнила тот январский день семьсот девяносто пятого года, когда они впервые увидели друг друга.
Господи, какой он был тогда неловкий, застенчивый и совершенно неуверенный в себе двадцатишестилетний офицер, только что получивший чин бригадного генерала!
Первым вошел в их дом его брат Жозеф. Знакомство оказалось случайным и по трагическому, можно сказать, поводу. Старший брат сестер Клари – Этьен попал в тюрьму по обвинению в связях с роялистами. Жозеф числился тогда военным комиссаром департамента, и он взялся вызволить из беды человека, очутившегося за решеткой скорее всего по навету.
Опасное было предприятие – вступиться за врага. Но в груди старшего Бонапарта билось благородное сердце. Этьен вышел на свободу, а Жозеф и старшая сестра Жюли вскоре обвенчались.
Двадцать первого апреля – разве можно такое забыть! – Наполеон сделал и ей, Дезире, предложение. Он как раз уезжал к новому месту службы в Париже и хотел заручиться верностью своей Евгении, как он, в отличие от всех остальных, стал называть ее вторым именем. Мама поджала губы:
– Довольно нам и одного Бонапарта! Что они, голоштанные, нацелились на семейство Клари? Имя отца с почтением произносят на всем юге Франции. А они кто, нищие корсиканцы?
Лишь Жюли и Жозеф стали на сторону влюбленных. Молодой генерал на первых порах оказался в Париже без должности и без единой близкой души. Стоптанные сапоги, волосы, висящие словно собачьи уши, потертая шинель. Одна отрада, когда в мансарде, которую снимал, вдыхал аромат ее писем: «О, мой друг, заботься о себе для твоей Евгении, которая не могла бы жить без тебя. Исполняй так же хорошо клятву, данную тобою мне, как я исполняю клятву, данную мною тебе».
Он, несчастный, покинутый всеми в огромном городе, чуть прикрывал глаза, и перед его взором вставала она – молоденькая, очень миленькая, с бровями, словно нарисованными углем, с чистым и доверчивым взглядом, вздернутым носиком, ртом с приподнятыми уголками губ, целомудренная, сдержанная и вместе с тем нежная.
Он решил написать рассказ, в котором изобразил ее и ее сестру, дав той имя Амалии.
«Взгляд Амалии, – писал Наполеон, – казалось, говорил: «Вы влюблены в меня, но вы – не единственный. У меня много поклонников. Верный способ понравиться мне – льстить мне и осыпать комплиментами». Евгения не так красива, как Амалия, она никогда не смотрит смело и открыто на мужчину, лишь улыбается, показывая красивые зубы. Если подаете ей руку, она подает свою робко, только на одно мгновение и снова ее отводит. У нее прелестная рука с нежной кожей и голубыми жилками. Если Амалия – как музыка, гармония которой всем нравится, то Евгения – песнь соловья, поэзия, которую могут постичь и полюбить лишь чувствительные люди».
Однажды заторопил брата: сообщи, почему вдруг перестала писать она, возлюбленная? «Надо или закончить дело браком, или обо всем забыть. С нетерпением жду ответа». А обе сестры в то время путешествовали по Италии и не могли знать, какие страсти бушуют в сердце того, кто тоскует в далеком Париже.
Вскоре и от него перестали приходить письма. Любовь оборвалась внезапно: опытная креолка, знающая, как покорять мужчин, положила глаз на провинциала, неуверенно чувствовавшего себя в столичных домах, куда его постепенно стали вводить приятели. И вскоре, как мы знаем, – женитьба на ней, Жозефине, так быстро, скорее играючи, завладевшей его сердцем.
«Вы – женаты! – в отчаянии написала Евгения Дезире ему тотчас. – Я не могу свыкнуться с этой мыслью, она убивает меня, я не в состоянии ее пережить. Я покажу вам, что более верна клятвам и, несмотря на то, что вы порвали соединявшие нас узы, никогда не дам слово другому, никогда не вступлю в брак… Желаю вам благополучия и счастья в вашей женитьбе. Я желаю, чтобы женщина, которую вы избрали, сделала вас таким же счастливым, каким предполагала сделать я и каким вы заслуживаете быть. Но, будучи счастливы, не забывайте Евгению и пожалейте о ее судьбе».
Только через четыре года, когда Наполеон находился с армией в Египте, она вышла замуж. Вернувшись, он подарил Дезире и Бернадоту отель на улице Анжу, за который сам уплатил четыреста тысяч франков. А когда у нее родился сын Оскар, Наполеон сам выбрал ему это имя и стал его крестным отцом.
Что говорил за столом в Тюильри он, кого она когда-то любила? Что-то приятное и любезное. Он уже дал Жану миллион франков, когда тот уезжал в Стокгольм. Он поддержит его при необходимости еще, если тот не забудет, что он француз по рождению. И что он, император Франции, не упустит случай, чтобы вернуть шведам их честь и достоинство, если их наследный принц станет себя умно вести. Говорил еще что-то об Англии, России и Финляндии, как она теперь вспоминала.
Что еще? Да, советовал, как ей, будущей королеве, надлежит себя держать, как заставить новую страну ее высоко чтить.
Конечно, она сделает все, чтобы ее подданные относились к ней с великим почтением и любовью. Но будет ли ей так же весело там, в Стокгольме, как здесь, в Париже?
– Впрочем, – произнесла она за обедом в Тюильри, – я все же намерена, ваше величество, никогда не забывать, что я – француженка.
Брови Наполеона вскинулись.
– Это похвально, – сказал он. – Я надеюсь, что Швеция всегда будет гордиться тем, что на ее троне – французы.
– Конечно, ваше величество, – подняла глаза наследная принцесса. – Однако я хотела сказать вам, что не намерена забывать свою родину и большую часть года все-таки проводить в Париже, в своем особняке на улице Анжу и на французских курортах.
– Ну да, – как-то быстро согласился император и, взглянув на промолчавшую почти весь обеденный час Марию Луизу, встал из-за стола. – Часто наезжая сюда, вы можете невольно скомпрометировать себя. Вы обязаны показывать и вашим подданным, и народам других стран, что вы – принцесса Швеции, а не жена губернатора, которого якобы я, император Франции, навязал чужой стране. Этого мне еще не хватало! – с раздражением закончил он, но Дезире будто не слышала его последних слов – так она была счастлива уже одним тем, что она снова была рядом с ним.
Теперь Дезире смотрела на Чернышева, и по ее глазам он догадывался, как дорого ей то, что осталось в ее душе от незабываемого вечера в Тюильри. Наконец, словно отвечая на свои мысли, она произнесла:
– Вот я и покинула Париж! Но как это символично – и здесь, на краю света, Франция идет за мною следом. Будто император отдал своим солдатам приказ сопровождать и охранять меня, будущую шведскую королеву и француженку по рождению, чтобы я никогда не забывала, кому обязана своим счастьем. А скажите, граф, много ли моих соотечественников при шведском королевском дворе?
– Там я имел счастье встретить одного настоящего француза и в то же время – уже и шведа, – с удовольствием произнес Чернышев.
– Ах, вы о Жане. Однако я постараюсь напомнить ему о том, что сказал мне на прощание император: для наследного шведского принца главное – оставаться французом. – И без перехода: – Ах, как я завидую вам, граф! Скоро вы будете в моем благословенном Париже. Кстати, поднимемся ко мне, если вас не затруднит. Я хотела бы передать несколько строк моей сестре, испанской королеве, чтобы она наверное знала, что без осложнений я пробралась мимо английских кораблей с пушками и уже нахожусь на шведской земле. Не премину ей обязательно сообщить, что летом мы вместе с нею, как всегда, поедем в Пломбьер.
Дезире быстро перешла площадь, направляясь к гостинице.
– Бр-р! – запрятала она свой очаровательный носик в соболий мех. – И как вы можете переносить такой адский холод? Хотя что я говорю – вы же сами родом с севера. Как вас называет Полина – Северной Осой? А вы, между нами, ей нравитесь. Будете у нее, скажите, что я ее люблю по-прежнему. Впрочем, я всегда мысленно со всеми там, в Париже.
Чернышев слушал и улыбался про себя, представляя, как она вскоре окажется в древнем и мрачном королевском дворце в Стокгольме. Представил ее вечером в обществе короля и королевы. Он – впавший в детство, со слезящимися глазами. Королева – за непременным вязанием, а то еще – за прялкой по давнему обычаю всех женщин этой суровой и трудолюбивой страны. И только один Бернадот, играющий выпавшую ему роль принца и наследника престола, – без умолку развлекающий королевскую чету и ее окружение воспоминаниями о славных боях и походах… Нет, такое не выдержать никому, не то что избалованной парижанке, сердце которой, как крылышки бабочки, должно быть, до сих пор опалено великой любовью к великому человеку.
Ах, бедное сердце и бедный шведский трон!
Однако не станем злословить по поводу женщины. Тем более по поводу сердца той, что станет королевой Швеции. А сердце ее, что ж, обыкновенное сердце обыкновенной женщины. Кто-то любил ее. Кого-то любила она.
И о чем, вероятно, с достаточной долей уверенности можно сказать, – так и не принадлежала тому, кого впервые полюбила в неполных семнадцать.
Что известно нам наверняка – это то, что она до последних своих дней хранила его, Наполеона, письма с той, своей девичьей поры. Только случайно, через много-много лет после смерти, в ее королевской спальне, в старом шкафу, будет найдена связка писем, перевязанных то ли розовой, то ли голубой ленточкой, как водится у самых обыкновенных женщин.
