Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 41 страниц)
Кое-что о карьере искусного танцора и вертопраха
Всего какой-нибудь десяток дней назад прусский город Тильзит был ставкой русского императора. Теперь же по его улицам движется гвардия Наполеона. И он в окружении этого своеобразного конвоя, состоящего по крайней мере из четырех сотен всадников, спешит к набережной Немана.
Гул восторженных приветствий и восклицаний гремит вокруг Наполеона и оглушает даже противоположный берег, где сгрудилась небольшая группа русских – полуэскадрон кавалергардов, первый батальон преображенцсв, лейб-гусары и лейб-казаки.
Саша Чернышев привстал на стременах, весь подался в ту сторону, откуда только что отчалила барка, в которой пять человек, не считая гребцов. Под жарким июльским солнцем блеск эполетов, золота и бриллиантов. И лишь на одном, что пониже ростом, простой мундир и эполеты поскромнее генеральских и маршальских.
– Это он, ей-богу, братцы, он! – пронеслось по русским рядам. – Глядите, глядите, сейчас, когда причалят к плоту, выйдет из лодки первым…
От нашего берега тоже отошла лодка и устремилась к стрежню реки, где на якорях застыл плот, на котором из белого полотна с вензелями А и N – два шатра-павильона. В лодке с императором Александром – великий князь Константин Павлович, генерал-адъютант Беннигсен, Ливен, Уваров, князь Лобанов и министр иностранных дел Будберг.
Наполеонова барка коснулась причала первой. Или так показалось? Однако тот, что в егерском мундире, в ком многие угадали самого императора французов, поднялся на бревенчатый настил плота и, поспешив к лодке Александра, протянул тому руку. И в следующий миг оба вчерашних противника, два, казалось, смертельных врага, обняли друг Друга.
Неповторимая, историческая минута, которую Чернышев никогда не забудет. Вот они оба, рядом, – величайший, наверное, со времен Александра Македонского и Юлия Цезаря полководец, политик, законодатель – и любимый до боли, добродетельнейший, всегда умеющий скрыть собственную тревогу под безмятежным мужеством воли, наш молодой монарх!
Юный Чернышев, можно сказать, недавно из боя, в котором ни слезинки не проронил, видя, как в огне, в дыму горящих переправ на реке Алле гибли его друзья, а здесь, среди праздника, поймал себя на том, что глаза полны слез!
Оглянулся украдкой – то же волнение на лицах товарищей-офицеров и удалых, видавших виды рядовых. Что это – восхищение величайшим, но все же чужим, два раза разбившим нашу армию и стоящим на рубежах России военным гением? Или – преклонение перед взявшим на себя всю тяжесть исторического шага нашим государем?
Наверное, и то и другое. Однако ни малейшего горького вкуса поражения не ощущал никто из стоявших на нашем берегу. Наоборот, каждый вдруг всем сердцем и разумом почувствовал, что мужеством, волей и неслыханной внутренней силой души императора Александра не только спасена, но неизмеримо высоко поднята воинская слава России и отныне поставлена рядом с ратной славой и доблестью Наполеоновых, первых, казалось, в Европе военных сил.
– Из-за чего мы воюем? – вскоре разнеслась фраза Наполеона, которую он якобы сказал, заключив в свои объятья российского императора. И решительно прибавил: – Поверьте, брат мой, самая искренняя и главная мечта всей моей жизни – быть другом России. Если мы будем вместе – великая Франция и великая Россия, не найдется силы, чтобы нас разъединить и победить, и тогда в Европе воцарится мир.
И Александр, лучезарно улыбаясь, говорят, протянул Наполеону руку со словами:
– Это и моя мечта – принести мир Европе.
Тильзит был объявлен нейтральным городом, и Наполеон пригласил Александра разместиться в доме невдалеке от того, где жил сам. Так свита и конвой оказались на том берегу. И Чернышеву, по-прежнему уваровскому адъютанту, но теперь уже штабс-ротмистру, довелось стать и свидетелем и участником встречи двух императоров.
Нет, он, разумеется, не присутствовал при беседах, которые проходили, как правило, с глазу на глаз, даже не всегда оказывался близко к августейшим особам. У него были свои, адъютантские, обязанности. Но сама его должность открывала немало возможностей быть в курсе дела и узнавать, иногда в числе первых, весьма существенное и важное.
Пока императоры беседовали с глазу на глаз, а великий князь Константин Павлович коротал время в застольях с храбрейшим из французских маршалов и зятем Наполеона Мюратом, старый дипломат князь Куракин и другие высшие сановники – с нашей и французской стороны – вели переговоры и готовили тексты меморандумов, с которых надлежало начинать отсчет новой эры.
Князь Александр Борисович Куракин, теперешний посол в Вене, потомственный дипломат, знал Чернышева еще с колыбели. Дружбу водил и с Александром Дмитриевичем Ланским, одним из екатерининских фаворитов, родным Сашиным дядей по матери, и Сашиным отцом, Иваном Львовичем, генерал-поручиком. И когда от несчетных ран ушел из жизни старший Чернышев, князь не оставлял семью своего доброго знакомого, опекал. И часто, а на праздники всенепременно, вдова генерал-поручика Евдокия Дмитриевна с сыном и двумя дочерьми была в московском доме Куракиных одной из желанных гостий.
Молодой штабс-ротмистр не то чтобы старался непременно попасться на глаза своему давнему благожелателю, но встреч не избегал. И как бы ни был, подчас до глубокой ночи, занят Александр Борисович, тем не менее минутку-другую уделял своему любимцу.
– Просишь в двух словах объяснить тебе диспозицию переговоров? Видишь карту европейских держав? Посередке на ней река Висла. Так вот еще до начала свидания, когда наш государь направил меня прозондировать почву, Наполеон указал мне на такую же карту и сказал: к западу от Вислы будет Франция, к востоку – Россия. А как же, ваше величество, Пруссия? Так, знаешь, что он мне в ответ, топая ногами? Нет для вонючей Пруссии, изрек, места на земле! Фридрих Вильгельм-де есть подлый король. И все они – подлая нация, подлая армия, подлая страна, которая всех обманывала и которая не заслуживает более никакого существования! Вот, видишь, как он – одним махом.
Вздохнул глубоко, расстегнул камзол и почесал волосатую грудь, зевая:
– Охо-хо! Будто и война закончилась, пушки замолкли. Ан нет, с этим извергом еще много крови попортим! Вся надежда на ангельский характер нашего императора и его стойкое упорство. Сказывали, будто бы он ему, супостату, мягко так, улыбаясь, возразил: нет, брат мой названый, Пруссию вы с карты не уберете. Это что ж, и Польшу, и Пруссию обратить в вечных врагов? Дудки вам, дескать, алчные французы!
Изо дня в день, вот из таких отрывочных разговоров, из того, что проронит собственный шеф граф Уваров, посылая с приказами то туда, то сюда, из словечек, невзначай подслушанных у Константина Павловича – своим у него стал! – слагалась более-менее цельная картина. Нет, вроде бы если уж честно, – скорее стеганное, из кусочков одеяло получалось. Но главная суть все же прояснялась: ладилось согласие! И Наполеон, передавали, со дня на день, не скрывая душевной радости, все увереннее и увереннее повторял: кроме России, у Франции нет и не может быть более надежной и достойной союзницы.
Ну а что из всего этого воспоследует? Что и как затеется после самих-то переговоров?
– А после праздников, сам знаешь, завсегда следует похмелье. Ты, кавалергард, небось уже изведал сие, прямо скажем, муторное состояние следом за дружеской вечеринкой – голова раскалывается, руки опускаются, а жить дальше, братец, все-таки, как ни противно, а надобно. Что, разве не так? – снова перед сном принимал у себя Александр Борисович молодого и сообразительного штабс-ротмистра.
Уставал за день. А все же поговорить не по-казенному да с близким человеком хотелось.
– Открывать посольства скоро зачнем. Они – у нас, мы – у них. Между нами, государь наш уже ко мне подольстился. Ты же знаешь, как он это умеет – обвораживать. Я прямо сжался весь, все хвори во мне разом заговорили. Увольте, взмолился, ваше величество, из молодых кого лучше приглядите. Зачем мне подагру свою в Париж волочить? Да, насилу, будто, пока отговорился.
У Александра Чернышева глаза даже заблестели:
– Отказались? А я-то грешным делом…
– Что – ты? – встрепенулся Куракин. – Знаю, у тебя, вертопраха, одни балы, танцы да барышни на уме. Конечно, Париж – это не Тмутаракань и даже не наша большая деревня – Москва. Шик, блеск, моды, наряды, актрисочки тож. Между нами, я и теперь еще со своими хворями по части мамзелей – не промах… Только посланник государя в Париже – это, голубчик, ныне такой пост! Тут в оба глаза гляди, а голову сложить – что плюнуть. Ты знаешь, к примеру, кто есть ихний Талейран?
– Чернявый такой? Еще на одну ногу припадает.
– Во-во! Истинный хромой бес! Ловок Бонапарт, хитер корсиканец, а Талейран его во сто крат лукавее. Да главное – коварнее. И, болтают, неимоверный мздоимец. Так что, ежели не сожрет с потрохами – продаст начисто.
Привстал с кресла Чернышев, молодцевато продефилировал по ковру взад-вперед, остановился перед зеркалом, браво подкручивая недавно отращенный ус. Бросил князю:
– То не для нас, солдат, ваша наука дипломатия. Наше дело – в седло и крути палашом налево и направо. И пусть катятся головы одна за другой. Чем больше – тем лучше. – И громко расхохотался: – А фигура и выправка у меня, Александр Борисович, что надо!
– За фигуру-дуру да за танцы тебя, паркетного шаркуна, знать, и держит подле себя император. Матушка твоя говорила, после Аустерлица государь тебя в Зимнем дворце и в Павловске императрице Елизавете Алексеевне и государыне-матери представлял как нового своего фаворита.
– Было такое, от вас не скрою, – с удовольствием вслух припомнил тот день Чернышев. – Я аккурат на дежурстве был. Вот государь и пригласил в покои императрицы. Восхитительная женщина, доложу я вам. Так мило мы с нею беседовали в тот вечер. Ну а с императрицей-матерью, то верно – в Павловске случилось говорить. С тех пор и та, и другая не обходят меня вниманием.
Князь покачал укоризненно головою:
– Вертопрах ты, Сашка, истинный вертопрах и, в придачу, – дамский угодник. С императрицами – особ статья. Там – придворный этикет. А вот касательно иных дам и барышень, видно, не одна по тебе слезы пролила. Жениться-остепениться еще не надумал? Хотя что я, дурак старый, едва из войны все мы вышли, еще и порохом за версту от твоего мундира несет. Куда молоденьких вдов да детей-сирот плодить? Вот, дай Бог, замиримся, все тогда и образуется. А я тебе такую пару бы подыскал – лучше и не надо!
– Благодарю покорно! – снова вскочил на ноги Саша, будто готовый в седло. – Без войны – я никто! Нуль. Помните, недаром же я в вашем доме при первой встрече с государем ему в своей давней мечте как на духу признался. Ратная стезя – моя дорога до гроба. Вот Наполеон, с чего начал? С самых малых офицерских чинов. А ныне затмил всех величайших полководцев. Так что и мой Тулон, и мой Аркольский мост – впереди. Буду, князь, и я генералом! А Бог даст, поднимусь и того выше. Чувствую в себе эту уверенность и знаю: есть там, на небосклоне, и моя звезда, которая осветит всю мою жизнь. Только не смейтесь. Это я вам в подтверждение разговора моего в тот день в вашем доме с императором.
Как живо, весело, радостно празднует всякий раз Москва коронации государей! И та, восемьсот первого года, не была исключением. Кто был на тех торжествах, навек сохранит в себе ощущение счастья и гордости, что оставили те дни.
Празднества начались в Кремле, в Успенском соборе, а затем в течение нескольких дней продолжались приемами и балами, которые давались, почитай, во всех знатных домах. Чернь же, сиречь – простой люд, гуляла на улицах первопрестольной, где водки и разных вин – море разливанное, столы же ломились от всевозможной снеди и тоже, как и выпивка – даровой.
Едва ли не на самый большой бал в дом к князю Куракину съехалась тогда вся Москва. Шутка ли, сам только что помазанный на царство избранник Божий пожалует! Он и вошел в залу – ну, истинный ангел – с супругой Елизаветой, тоже неземным, небесным созданием. И хор грянул: «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас…» Когда был сочинен этот гимн, никто не ведал, но ясно было – к сему достославному торжеству.
Объявили первый танец – экоссез. Дамы встали с одной стороны, кавалеры, как водится, с другой. И надо же случиться – место подле императора досталось молодому человеку по фамилии Чернышев. Совсем юноше, едва вышедшему из отроческого возраста. На нем были светлые – по моде – панталоны и шоколадного цвета фрак.
Юноша представился императору, и государь к удовольствию своему приметил, что тот не стушевался, не оробел. Напротив, ловко и непринужденно, будто и не с государем вовсе, повел о том, о сем сначала как бы ничего не значащий разговор, какой бывает при первом знакомстве в свете.
Здесь, однако, следует сказать, что и самому императору шел двадцать четвертый год. Конечно, разница в каких-нибудь восемь лет – немалая. И старший всегда, хотя даже и не показывает этого, но чувствует свое превосходство. Однако молодые легко и сходятся. Они скорее, чем старики, скажем, способны понять друг друга. Так, наверное, произошло и в сем случае. Хотя еще раз напомним о той огромной дистанции, которая сих молодых людей разделяла – императора всея Руси и сына какого-то там генерал-поручика, пусть и заслуженного, и в военных кругах известного.
А тут со стороны государя вопрос: чему мечтает он, тезка Александр, посвятить свою будущность?
– Не только будущность, ваше величество, но настоящее жажду без раздумий отдать военному поприщу, как и мой батюшка.
Государь одобрил выбор молодого человека. Первого же взгляда было достаточно, чтобы сразу определить – отличный выйдет офицер. И рост, и стать, и открытый, исполненный достоинства взгляд, и блестящий французский язык, на котором легко и свободно, точно сам был с берегов Сены, изъяснялся юный знакомец.
Однако, поступить сразу в военную службу, тем более в гвардию, куда и самому государю уже хотелось его зачислить, было нельзя. Для этого следовало быть принятым в пажеский кадетский корпус.
Может, юноша согласится пойти по статской все-таки линии? В этом случае он, император, уже теперь имеет право предложить ему звание камер-юнкера.
Чернышев меж тем от лестного предложения решительно отказался:
– Сердечно благодарен вашему императорскому величеству за внимание к моей персоне, но меня ждет удел воина.
– Ну что же, – промолвил государь, удовлетворенный достойной всяческих похвал твердостью юноши, – будь посему! Зачисляю тебя в пажеский корпус, откуда ты через два года выйдешь офицером гвардии.
Молодой император, можно сказать, следил со вниманием за каждым шагом Чернышева, вплоть до того, когда тот вышел из корпуса уже в чине поручика.
Оказалось, не только прежде отмеченными добродетелями, воспитанием и отменным знанием французского да еще немецкого обладает новоиспеченный кавалергард. Он – и первый танцор и изысканный на дворцовых балах кавалер, от которого все дамы, независимо от возраста, просто говоря, без ума!
Что ж, у меня верный глаз на людей и тонкое понимание человеческой природы, – мог бы сказать государь, невольно любуясь своим протеже.
А как же князь Куракин, в доме которого так счастливо, отмеченная участием самого государя, началась сия карьера сына его давних и добрых знакомых? И он сим случаем гордился, само собою, не забывая как-то оттенить в счастливом деле и свою роль.
Свидание в Тильзите, занявшее две недели, шло к завершению. Французская гвардия давала молодцам-преображенцам обед и перепилась. Русские оказались сдержаннее. Может, из страха не упасть лицом в грязь в буквальном смысле этого слова. Ответный же обед вовсе не дали потому, что в царском обозе, в отличие от императорского французского, не оказалось в достаточном количестве фарфора и хрусталя. Да и непривычным показалось русским гвардейским офицерам, да и рядовым обниматься и слюнявиться с мусью, которые недавно так беспощадно их побили.
Однако дела, получившие на берегу Немана свой ход, разворачивались и набирали скорость в Петербурге. Прибыл с посольством генерал Савари. Тот самый, что два года назад уже объявлялся в русском станс не то парламентером, не то лазутчиком.
И российское посольство составилось во главе с графом Толстым. Правда, граф смотрел волком на самого Наполеона и на ту высокую честь, которую ему оказал Александр, направляя в Париж. Было ясно, что никаким дипломатическим флером этот человек не станет прикрывать своей неприязни к Бонапарту, хотя вроде бы дал понять царю, что если нет другого выбора, что ж, как говорится, он постарается, а там – стерпится – может, и слюбится. Впрочем, в это он сам плохо верил.
Царь же, чтобы сразу придать высокое значение дружбе и союзу с Францией, определил включить в штат миссии представителей российского воинства. И наметил в числе трех офицеров кавалергарда Чернышева.
Все три представших пред очами государя кандидата встрепенулись, зарделись, когда царь объявил им о такой чести. И стали собираться в путь. Но, как часто бывает в подобных случаях, вскоре дали отбой. Царь передумал, или ему кто отсоветовал, дескать, не по этикету, принятому в Европе, да к тому же – незачем так расшаркиваться перед Бонапартом, а только молодые люди остались дома.
Конечно, отменно было бы покрасоваться в Тюильри или в иных парижских дворцах, на тамошних дам полюбоваться и самих себя показать – не медведи, чай, не увальни какие! Но не случилось – о чем горевать? Балов и тут, в Петербурге, Павловске, Царском Селе и Петергофе, не говоря уже о родной Москве, – не счесть. Кружись до самого упаду!
Так Чернышев и продолжал жить и, конечно, служить исправно. Эго у него была не блажь, а истинная планида. Сама война подтвердила его успехи в службе и убедила, что с каждым годом все короче и короче будет становиться его путь к вожделенной мечте – генеральскому чину.
Но о Париже нет-нет да иногда напоминал сам император.
– Не жалеешь, Чернышев, что не побывал во французской столице? Однако помни: при первой же возможности пошлю тебя в сей славный город.
Чернышев учтиво и воспитанно улыбнулся: хотя лишь на словах, но вновь государь проявил к нему внимание.
Однажды же на каком-то очередном балу во дворце император подозвал к себе веселого, раскрасневшегося от танцев любимца-кавалергарда. Глаза у того так и сверкали от возбуждения, тонкий, прямо-таки девичий стан был гибок – одно загляденье, а не офицер!
– Вижу, доволен успехом? Однако не расстрою ли я твои забавы, если дам тебе поручение, которое удалит тебя на время из Петербурга? – произнес Александр Павлович.
Чернышев принял слова царя за милую шутку. Император же продолжил вполне серьезно:
– Приходи ко мне завтра поутру.
А назавтра в кабинете просто, без обиняков сразу объявил:
– Поедешь в Париж. Передашь нашему посланнику графу Толстому письмо, в котором заключено другое – к императору Наполеону. И с ответом от него возвратишься ко мне.
Первая аудиенция
Хандра, не столь редко посещавшая графа Петра Александровича Толстого, обычно как возникала невзначай, так вскоре и проходила. А тут чуть ли не всю неделю – сплошная душевная муть.
Натурально, позволил себе днями на императорской охоте откушать лишнего. Иначе, как ни презирал этих выскочек-маршалов, вчерашних конюхов и трактирных половых, вряд ли высказал бы им в глаза, что о них думает. А после застолья – как понесло!
Охота кончилась, от столов уже отвалили. Наполеон, как привык ни с кем особенно не церемониться, подался, не простившись и ни на кого из приглашенных даже не взглянув, домой, в Париж. И другие стали разъезжаться.
Графу проворнее бы в свою коляску. Да разомлел, знать, чуток, замешкался. Тут и пригласи его в свой экипаж Мишель Ней. Рыжий Мишка, рубаха-парень, он и вообще-то всегда отменно веселый, а здесь, после трапезы, понятное дело…
Поехали. И с разговоров об охоте не заметили, как свернули на любимое занятие маршала – войну. Тут и завелся Петр Александрович, сам генерал, да брякнул прямо в лицо: дескать, будь императором России не Александр, который слишком слаб и нерешителен, а он, Толстой, давно бы начал войну с вами, французишками, и разделал бы вас под орех. А границы российской державы одним концом вывел бы к Эльбе, другим – до самой, к примеру, Венеции.
Маршал Ней, как о нем сказал когда-то сам Наполеон, в тонкостях политики разбирается, как последний армейский барабанщик. От подобных слов тут же полез на стенку. Да из тебя, дерьмо ты, а не генерал, не дожидаясь никакой войны, сейчас же все кишки выпущу. Короче, бросаю вам, посол, вызов на дуэль.
В убийство скандал все же не перерос. Но до ушей императора, надо думать, свара сия дошла как пить дать! Теперь на очередном лави, как называют здесь высочайшие приемы, жди публичного разноса. Бонапарт миндальничать не умеет. Стремительно, как коршун, подлетит к намеченной жертве – и прямо в глаза все, что о ней думает. Посол не посол, дама не дама, а в присутствии всего двора и иностранцев – унижение, от которого тотчас провалиться под пол.
Нет, зря он, граф, со своими взглядами дал упечь себя во вражеское логово. Напрасно пообещал Александру смирить гордыню – ничего путного из такой дипломатии, как видно, не выходит. А теперь, в довершение всего, жди прилюдного оскорбления за свою выходку от этого, прости господи, самозваного императора – Бонапарта.
Вот почему маялся, существуя в отвратной душевной смуте, российский посол, когда новая напасть свалилась на голову: из Петербурга – курьер его императорского величества!
Велел тотчас ввести. Узнал одного из молодых кавалергардов, что, как мухи, мелькали при дворе, спросил: что привез?
– Письмо императору французов, да немедленно чтобы в руки его величеству.
Нате вам! Значится, ступай теперь добровольно в самую, что называется, пасть!
Однако ж пустил, как было принято в дипломатических сношениях, прошение о высочайшем приеме через министра иностранных дел. Смекнул, что представления иностранцев происходят обычно раз в две недели и, получится, свидание можно будет, к счастью, оттянуть. Курьеру же приказал: жди.
– Понадобишься когда мне, чтобы с ответом возвращаться в Петербург, найду. Да гляди, в Париже больно не распускайся. Знаем мы нашу русскую натуру гуляк да пьяниц, а то еще ходоков по мамзелям. За границей вы все как кобели, сорвавшиеся с цепи…
Однако не успел назавтра курьер выспаться с дороги – посол сам к нему в комнату:
– Привез на мою голову забот, шалопай этакий! Не через две недели – сей же час император требует к себе. Да с тобою вместе. Так что собирайся. И смотри там, у него: ни единого лишнего слова! Лишь: так точно, ваше величество, никак нет, ваше величество! Понял?
А чего было не понять? Быстро оделся, глянул на себя в зеркало: адъютантский мундир, введенный недавно в гвардии на французский манер, с эполетами и аксельбантом, сидит, как влитый. Подкрутил ус, щелчком смахнул с груди какую-то пушинку, подмигнул себе же самому чуть раскосыми своими азиатскими глазами – хоть под венец, хоть к самому Господу Богу, а не только к императору Франции! И когда уже в Тюильрийском дворце попросили в императорский кабинет, четким шагом подошел к столу, за которым сидел он, Наполеон, и доложился.
Как ни выполнял строго правила устава и дворцового этикета, а душа была готова в восторге выпрыгнуть из груди. Просто чувство такое возникло: тот, кем недавно в Тильзите восхищался на отдалении, вот он, перед тобою и к тебе же встает навстречу!
Быстрое, крепкое пожатие маленькой руки. Лицо вблизи – матовой белизны. На лбу и вокруг губ ни единой морщинки. Темные редкие волосы слегка свисают челкой. Глаза серые.
Взгляд в мгновение обежал сначала красивую, подтянутую фигуру молодого офицера, потом посла, в сторону которого – лишь кивок, и снова перебежал на военного.
– У вас ордена? За что? – молниеносный проход от стола по кабинету.
– Владимир с бантом – за Аустерлиц и Святой Георгий – за Фридланд.
Поворот к собеседнику.
– О! Значит, вы были в тех жарких делах? И каково ваше, военного человека, впечатление? Мне интересно мнение профессионала именно с вашей, русской, стороны.
– Ваше величество, Аустерлиц – верх вашего полководческого искусства. Там вы могли бы победить нас и австрийцев, расчленив наши силы и уничтожив нас по одиночке, как вы обычно и поступаете. Но вы сделали больше – вы сотворили из этого сражения шедевр. Насколько я понимаю, вам под Аустерлицем нужна была не просто победа, а триумф. Вот почему вы заманили противника в капкан и затем не по частям, а целиком и полностью его разгромили.
Лицо Наполеона не дрогнуло ни одним мускулом. Лишь глаза чуть оживились.
– Только мое великодушие избавило тогда вашего императора от плена. Если бы я позволил себе дать приказание Сульту и Бернадоту преследовать остатки ваших войск до конца…
– Позволю заметить, ваше величество, что вот тут вы серьезно ошибаетесь. Арьергард нашей армии был надежен, и он никак не допустил бы, чтобы свершилось то, о чем вы только что изволили упомянуть. Посудите сами, ваше величество. На пути ваших войск, если бы они продолжали преследование, в Голиче оказалась бы широкая река. Ее надо было бы форсировать. А наши передовые части через нее уже успели переправиться. Они могли, безусловно, сдержать ваше наступление у этой водной преграды, а затем беспрепятственно следовать далее, поскольку за Голичем все дороги оказались свободными.
– Вы так полагаете? – снова повернулся на каблуках к собеседнику Наполеон. – Давайте присядем, молодой человек. Мне весьма любопытны ваши суждения. А как вы оцениваете кампанию в Пруссии? Говорите, главный российский военный орден вы заслужили за Фридланд?
– Так точно, ваше величество! – Чернышев искоса бросил взгляд на посла, забытого императором и присевшего на стуле в нескольких шагах от маленького круглого столика, к которому Наполеон провел молодого гостя.
Император нетерпеливо раскрыл табакерку, но вынул из нее не щепоть табаку, а кусочек мятной лакрицы и положил в рот.
– Я жду вашего рассказа.
– Вы отлично помните, ваше величество, – начал Чернышев, – как по вашему приказу были подожжены все мосты через Алле. Путь нам к спасению был отрезан. Началась гибель нашей армии. Одна надежда – найти броды. Мне чудом удалось разыскать широкую отмель и тем спасти многих отступавших. Что же касается мужества, нашим воинам храбрости было не занимать. И если бы не просчеты…
– Да-да! – согласился Наполеон. – Стойкость ваших войск – выше всяческой похвалы. Признаться, отвага ваших солдат поначалу даже помешала мне разглядеть ошибку вашего командования, стянувшего все ваши войска в одно место. Я полагал: нет же, где-то скрытно поставлены резервы! И я – медлил. Я терял время. И только поняв, что подкреплений нет и не будет, атаковал!
– Если мне будет позволено вашим величеством, я мог бы указать вам еще на одну некую случайность, которая могла бы стоить вам поражения, – спокойно продолжил Чернышев, точно разговор был не с великим полководцем, а скажем, на разборе учений в родном полку да еще с такими же товарищами, как он сам, без участия крупного начальства. – Я – о битве при Эйлау. Помните, чем она завершилась: ни мы, ни вы не в состоянии оказались предпринять на следующее утро никаких наступательных действий. Но недавно в Петербурге мы с вашим посланником генералом Савари случайно разговорились о тех событиях. И он признался: французы начисто были бы разбиты, если бы русские атаковали. Ударь Беннигсен вновь, он мог бы взять по крайней мере полторы сотни пушек, под которыми, оказывается, были убиты все ваши лошади. Нерешительность же Беннигсена, выходит, вас спасла.
Наполеон встал. Было очевидно, что как и его мысли, быстрые и импульсивные, он сам требовал движений, не выносил ни минуты спокойствия. Мысли в его голове пульсировали постоянно, и никто не мог поручиться, какая новая идея последует за только что высказанной.
– Я непременно напишу императору Александру о том, что вы мне понравились и попрошу его в следующий раз прислать именно вас, – неожиданно, на ходу произнес Наполеон, возвращаясь к столу. – Мне передавали упрек в том, что я никогда лично не принимаю у себя и ничем не отмечаю русских офицеров, которых посылает в Париж император Александр. Но мне, простите, о них никто не докладывает! Только случайно я узнал от своего министра о вас, господин Чернышев. И, как видите, вы – в моем кабинете. Чему я, повторяю, очень рад.
Наверное, Наполеон вовремя оборвал себя, потому что вдруг вспомнил встречу с другим русским посланцем государя – князем Долгоруковым когда-то под Аустерлицем.
Нет, не все, оказывается, русские офицеры лощеные дубины и самовлюбленные зазнайки. Можно научиться говорить по-французски, но с первых же слов выказать тупость и необразованность. А главное – отсутствие ума и умения самостоятельно мыслить, быть открытым собеседнику, хотя этот собеседник, как сейчас, – монарх, высшее существо.
Сколько же таких при французском и при русском дворах – надутых, пустых щеголей, лукавых и трусливых льстецов, которые, чтобы только угодить, готовы говорить все, что взбредет в голову, лишь бы произвести впечатление, угодить и извлечь для себя пользу. И при этом – ни одного слова, которое было бы хоть отчасти, хоть самым малым намеком неугодно его величеству!
Да что, он дурак, такой лизоблюд, чтобы лезть в петлю? Лучше ужом проползти, гаденько подольститься, чем вот так прямо – о чем сам думает, что, однако, легче порою скрыть, чем произнести вслух.
«Нет, я непременно отблагодарю присланного ко мне курьера, – еще раз сказал себе Наполеон. – Кто высказал мысль о том, что в ранце солдата – жезл маршала? То-то! Пусть и он, русский император, помнит эти мои слова и знает, что для меня нет больших и малых чинов. Я ценю людей не по званиям и эполетам – лишь по тому, что они из себя представляют. И потому у меня маршалы – да, из вчерашних солдат и сержантов. И пусть сегодня представленный мне Чернышев невелик чином, но и он должен быть замечен и отмечен именно по своему уму».
Чернышев поднялся, когда в очередной раз император встал из-за стола. Русский гость оглядел кабинет. Ничего лишнего и ничего из ряда вон выходящего. Стол письменный – большой, красного дерева. У стены – несколько стульев да столик, за которым они только что беседовали. Бросилось в глаза, что окна выходят в сад и на набережную Сены. Теперь, в феврале, деревья были черны и голы. И хотя в Париже не стояла такая зима, как дома, в России, на улицах было холодно и ветрено. Но вид на сад и набережную был прекрасен.
