Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)
Военный атташе
– Вы все еще страдаете, мой друг?
Голос Елизаветы Алексеевны пробудил его от полудремы, в которую он внезапно впал, так и не дочитав до конца новый французский роман, принесенный ему вчера к ночи Николаем Петровичем Румянцевым.
Как обычно, из своих заграничных вояжей канцлер воротился, распираемый массой приятных впечатлений и с сундуками каких-то древних, только для него, вероятно, имеющих подлинную ценность, манускриптов и редкостных монет и, конечно, с тюками книг, только что выпущенных печатнями Лейпцига, Праги, Дрездена и Парижа.
– Опять читали, вероятно, всю ночь, – присела прямо на ковер у его ног императрица. – А как ушиб, друг мой?
– Нынче гораздо лучше, – улыбнулся Александр Павлович. – Должно быть, помогла вот эта скамеечка с мягкой подушечкой, которую вы велели изготовить под больную ногу. Я так благодарен тебе, Лиза, за участие.
Милое, с наивными детскими глазами, обрамленное литым золотом волос лицо ее мгновенно залилась краской смущения и радости.
– Я тем и живу, чтобы всегда делать тебе приятное. Ты – доволен, а я – уже и счастлива! Разве может быть в моей жизни что-либо иное, кроме твоего счастья?
Третьего дня, когда императора ввели по лестнице наверх, она так перепугалась, что, казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди.
– Что? Что приключилось? – растолкав свиту, Елизавета Алексеевна упала на колени и прикоснулась лбом к его лицу. – Вы ранены?
– Успокойтесь. Пустое, – проговорил он. – Ушиблена нога. На Каменном острову, во время катания. Возок набок, и я – наземь. Нелепица, право. Так что прошу вас, не тревожьтесь.
Сегодня ему и в самом деле стало лучше. Но женское чутье не могло ее обмануть.
– Я знаю, вас более тревожит рана вот здесь, – перешла она вновь на «вы» и показала себе на грудь. – Вас, вероятно, весьма огорчила весть, которую Николай Петрович привез из Парижа?
Вся царская семья была не то что поражена, но удивлена сообщением министра иностранных дел графа и канцлера Румянцева, с которым он явился во дворец: Наполеон выбрал в невесты австрийскую эрцгерцогиню Марию Луизу.
«Ну вот, баба с возу – кобыле легче, – тщательно подбирая русские слова, с большим немецким акцентом произнесла императрица-мать. – Впрочем, с воза – вы, ваше величество, я и забыла, – поправилась она, взглянув на полулежащего в кресле с больною ногою императора-сына. – А что упало, то, как говорится, пропало. Я опять не о вас, государь. Я – о вашей дружбе с этим Буонапарте. Давно пора снять с себя оковы Тильзита. А ныне случай для этого отменно подходящий. Ведь, кажется, я напрочь не отказала ему в руке Анны? Мог бы и год, и два подождать. Но вот она, натура корсиканца! Вы же, ваше величество, изволите величать его братом», – и, поджав губы, вышла из комнаты.
– Не скрывайте от меня, друг мой, ваше душевное страдание. Я ведь вижу, какие переживания доставил вам поступок французского императора и слова, которые вчера так зло и бестактно высказала маман.
– Только одной тебе, Лиза, дано знать, как я ненавижу и презираю предательство, тайные и подлые сговоры за моею спиною. И как противно моей душе людское вероломство! Нынче же я снова наказан за мою доверчивость и открытость. А уже в Эрфурте можно было понять, как мы непохожи! И – разное у нас на уме и в поступках, – глядя в детски восторженные глаза жены, произнес царь.
Почему-то сейчас из всего, что было в Эрфурте два года назад, ему особенно ясно припомнился спор о будущей войне с Австрией. Наполеон требовал, чтобы Россия заодно с ним выступила всею своею силою. Он же, российский император, не находил это необходимым. Тогда Наполеон сорвал со своей головы шляпу и, бросив на пол, в гневе стал топтать ее ногами.
– Вы резки, а я упрям, – встал со своего места Александр и взялся за ручку двери. – Решайте: будем рассуждать спокойно или иначе я тотчас уеду.
Наполеон, придя в себя, бросился к русскому царю и взял его руку в свою:
– Я погорячился, брат мой.
«Да, все, кто был тогда в Эрфурте, могли оценить, кто из нас искреннее и благороднее, – старался успокоить себя Александр Павлович. – И первым это определил проницательно-умный Талейран, который еще недавно являлся Наполеоновым министром внешних сношений, а в Эрфурте был главным советником французского императора. Талейран так ясно, до самой заветной глубины понял мою душу и ее чистые и светлые помыслы».
– Государь, зачем вы сюда приехали? – однажды, когда они остались одни, Талейран огорошил русского императора своим неожиданным откровением. – Вы представляете великую, но скажу прямо, до конца не совсем цивилизованную страну. Сами же вы – в высшей степени цивилизованный правитель. Наполеон в глазах многих как бы олицетворяет вполне цивилизованную Францию, но сам он – совершенно не цивилизован. Так с кем вам быть – с ним или с народом Франции и другими народами, которые находятся теперь под пятой узурпатора Наполеона? Вы не должны идти во всем у него на поводу. Вы сами – великий человек, и, я в том уверен, вы должны стать для Европы истинным ее освободителем.
В глубине души царь сознавал, что в случае со сватовством коварство проявил не «корсиканец», а именно он сам. Удивительно, но и в сем деле они сразу сошлись с бывшим французским министром иностранных дел. Еще когда он, по поручению Наполеона, только закинул, так сказать, пробную удочку, только передал, что Наполеон подумывает о разводе и у него есть виды на то, чтобы породниться с русским двором, царь пожал плечами и сказал, что в этом благом предприятии будет одно препятствие – воля его маман.
– И что же? – прищурился и вытянул в ниточку узкие губы тертый дипломат.
– На это уйдет время, – так же сомкнул губы Александр, при этом приятно улыбаясь одними глазами.
– Вот и поводите его за нос, ваше величество, а затем слегка по этому носу его и щелкните, – обрадованно растянул рот Талейран. – Вы должны продемонстрировать этому выскочке, кто он и кто вы. А ваша маман – прекрасная ширма, с помощью которой можно сыграть замечательный спектакль. И он вас ни в чем, уверяю, не сможет заподозрить, зато вы не попадете к нему в лапы, простите, ваше величество, такое грубое сравнение.
Теперь спектакль завершился, но испытал ли он, его постановщик, законное удовлетворение? В какой-то мере, конечно, испытал. Но он был из тех, кто на каждое свое действие смотрит не только собственными глазами, но, может быть, в первую очередь глазами других, глазами со стороны. А что скажут они, зрители и другие участники сыгранной пиесы? Не сочтут ли они проигравшим именно его? Все же, как ни говори, а щелчок получил он, если смотреть не из-за кулис, а из зрительного зала. И первой на то намекнула маман, бестактно сравнив афронт французского императора с его собственным печальным происшествием на Каменном острову.
Выпал из возка на скаку… А может, то знак, как читают порою сны и как расценила сие происшествие маман, – провели самого за нос и выбросили бедолагу вон?
От сей мысли бросило в жар и боль от ушибленного колена разлилась по всему телу. Неужто и со мною поступят так же, как и с отцом? Тогда зачем же все было в том страшном марте? Зачем я дал им, заговорщикам, слово заменить на троне отца и повернуть все так, как было при бабушке, императрице Екатерине Великой?
Это она, бабушка, нарекла меня Александром в честь Невского и Македонского. Но вот же другой великий полководец появился на земле, с которым столкнуло меня Провидение! И я – под гору! Не насмешка ли то судьбы или, что хуже, наказание за тот март?
А как же. Господи, все замечательно приуготовлялось в его жизни, какими светлыми и безмятежными виделись ему горизонты! Припомнил, как еще пятнадцатилетним поклялся своей такой же по возрасту девочке-жене, что не будет, как все, не станет порождать зло на земле.
– Даже если я по закону престолонаследия вынужден буду принять трон, – говорил он в счастливые минуты своей чистой и светлой Лизе, – я непременно вскоре откажусь от власти. Вдвоем с тобою мы уедем из Петербурга куда-нибудь на берега Рейна, где станем жить покойно, как два частных липа, полагая свое счастье в обществе друг друга и близких друзей, в общении с природой.
О, как же это было давно, кажется, чуть ли не двадцать лет назад! Тогда по настоянию бабушки они связали свои судьбы. И – удивительное совпадение – из Баденского герцогства по приказу бабушки ему в невесты привез дочь Баденского принца тринадцатилетнюю Луизу Августину не кто иной, как Николай Петрович Румянцев, тогда начинающий дипломат, сын известного фельдмаршала.
Сколько воды с тех пор утекло в реке их мечты, Рейне? Пожухла, привяла непорочная красота Елизаветы Алексеевны, как пожухла, ушла куда-то их романтическая мечта.
А он, кем стал он? Может, и впрямь игрушка в чьих-то чужих руках, дамский очарователь с прекраснодушной улыбкой, не способный на то, что надлежит вершить людям, сидящим на троне? Но нет! Пусть он не великий полководец и не его это планида – побеждать в открытых сражениях. Есть войны, которые никому со стороны не видны, но именно в них определяется истинный победитель. Он, мой друг-соперник, всего достигает своею шпагой. Я же возьму над ним верх ловкостью и тонкостью ума. Он покоряет народы и государства силой – я добьюсь еще большего любовью, которую вызову к себе у всей Европы.
Нет, я не выпал из возка, который летит во весь дух и которым правлю я сам. В моих руках вожжи, и я ощущаю их упругий натяг. А рядом со мною кнут.
Одно бы лишь умело обойти – повороты! Их, крутых, неожиданных, опасно несущихся навстречу, следует постоянно избегать. Однако они опасны лишь тогда, когда их не ожидаешь, когда их не предвидишь.
А если заранее все углядеть, предугадать и осмыслить? И тогда ведь, в том страшном марте, разве не вел он себя предусмотрительно и осторожно? Да, и тогда он уже умел обходить крутые спуски, чтобы самому не оказаться в смертельных объятиях замышлявших предательство на троне. Да, он был себе на уме. Глаза улыбались, а губы были плотно, в ниточку сжаты. И не понять было иным, кто вел с ним тайные разговоры, – то испуг или насмешка, полное детское неведение и наивная доверчивость, или, напротив, собственная и осознанная решимость?
– Намерены, милейший Николай Петрович, меня успокоить или, впрямь, не было у него, Бонапарта, с самого Эрфурта второго, как бы запасного пригляда?
Слегка напудренное лицо канцлера выразило глубокомысленное раздумье.
– Ваше величество, надеюсь, полагает наличие умысла? Так скажу вам со всею ответственностью: был, был сей умысел! И знаете, в чьей голове он созрел? Не поверите, когда назову вам сего коварного злоумышленника. Это Меттерних, – и лицо Румянцева из глубокомысленного стало по-домашнему простецким, несмотря на белую парижскую присыпку.
– Так ты, Николай Петрович, полагаешь, что австрийская эрцгерцогиня – проданная невеста? – глаза Александра Павловича потеплели. – Мне на то уже намекал Чернышев, когда воротился из Вены. Меттерних, сказал он, во что бы то ни стало хочет завладеть Наполеоном. Он якобы так и говорил Чернышеву: лишь я один знаю, как спасти Австрию.
– Получается, флигель-адъютант вашего императорского величества верно раскусил сего субъекта, – подтвердил министр иностранных дел. – Мне-то сей фрукт ведом еще с той поры, когда пребывал он в посланниках сначала в Берлине, затем в Париже. Ловок, ничего не скажешь! Но ловкость его скорее салонная – сердцеед. Он, утверждают люди зело сведущие, немало покорил дам из высшего парижского света. И среди них – Каролину Мюрат, сестру самого императора, королеву Неаполитанскую.
Александр Павлович улыбнулся:
– Сия ловкость делает ему как мужчине, скажем, только честь. Разве не вырастаем мы сами в глазах света, когда в число своих побед можем вписать подлинный изумруд? Ну, не будьте скромником, дорогой Николай Петрович, вы же до сих немалых своих лет не остановили свое внимание ни на одной постоянной любви. Значит, все еще срываете цветы удовольствия? А скольким дамам, скажем так, вы как недавний посол были обязаны не просто светлыми минутами счастья, но и кое-какими сведениями делового характера, что всегда можно выудить в салонах?
Лишь следы пудры скрыли багровость, которая прилила ко лбу и щекам канцлера.
– Постель постели рознь, смею заверить ваше величество. Недалекий умом или тот, кто полагает собственную карьеру важнее судьбы государства, коему призван служить, может такое почерпнуть в будуаре, что своей осведомленностью доставит лишь урон. Кто, думаете вы, подвигнул Австрию на войну с Наполеоном? Тот же, уверяю вас, дамский угодник Клеменс Меттерних. Наполеон слаб, Наполеон увяз в Испании, бороться он способен только одною рукою! – вот на что он толкнул австрийский двор. А то как же? Сведения у него наивернейшие – из алькова Наполеоновой сестры. И невдомек было, что сестре той по-настоящему ловкие люди из Наполеоновой тайной полиции специально для австрийского посла ложные слухи подкидывали. Ну, а чем кончилось все расхлебывать теперь императору Францу. Хотя вру – сей австрийский министр сердечных, то бишь иностранных дел и окажется спасителем Австрии. Истинное дело! И опять, простите, ваше величество, – через постель. Только на сей раз – самого французского императора.
Царь оценил каламбур собеседника, на который сам же, так сказать, его натолкнул. Но истинный предмет разговора, что держал Александр Павлович в голове, был еще впереди.
– Так что же, Николай Петрович, проданная невеста – отныне проданная Австрия? А может статься, с другой стороны – и проданная Россия? – перестал улыбаться император.
Багровый окрас вновь заметно выступил на лбу и щеках канцлера.
– Ваше императорское… Позвольте, какая же проданная Россия? И – кому, смею у вас спросить? Союз, теснее которого что-либо трудно и вообразить, – вот что господствует сейчас в отношениях между двумя самыми могущественными державами мира. А когда во главе одной из них – ваше несравненное величество, то мне и во сне подобное не привидится.
Взгляд Александра Павловича скользнул вниз, к собственной ушибленной ноге. Он чуть склонился, чтобы поудобнее поправить Лизину скамеечку. Но Румянцев его опередил. К шестидесяти уже, а проворством обогнал бы пажа! Спустился с кресла на пол и поворотил подставочку так, что ноге стало покойнее. Одышка, правда, помешала сразу продолжить речь, хотя мысль пришла важная.
– А вот насчет Австрии… Тут проницательности вашего императорского величества зело позавидуешь. Так оно и есть, государь. Тут для Бонапарта открывается великий соблазн – одну из твердых и верных основ противобонапартовой коалиции обернуть в свои сателлиты! Однако – супротив кого? Супротив вас, супротив России? Не побоюсь повториться – такое и во сне не привидится!
– А я боюсь, граф, что ваш австрийский коллега на сей счет иного мнения, – мягко возразил государь. – За Россию и за Францию, слава Богу, мы с моим августейшим братом императором Наполеоном отвечаем оба друг перед другом и, вестимо, перед мнением Европы. И, как вы не раз могли убедиться, всегда найдем взаимное понимание в любом трудном и – не побоюсь сказать – даже спорном деле. Однако такие, как Меттерних, способные подложить не только невесту, но ненароком кому-либо из нас и свинью… А кто упредит? Где в той же Австрии, в иных королевствах и герцогствах мои или императора Франции глаза и уши?
Николай Петрович склонил голову набок, чуть повел ею в противоположную сторону – силился понять, куда и к чему клонит его величество. Император же продолжал:
– Вероятно, вы удивились, когда в начале разговора я задал вам вопрос о том, не было ли у императора Наполеона двойных планов? И не случайно вас о сем спросил – ходят всяческие домыслы и слухи. Только негоже государю прибегать к содействию сплетников. О том, что происходит и может произойти за моими пределами, я обязан, милостивый государь, доподлинно знать! А кто, повторяю, меня упредит, кто раскроет мне тот или иной умысел?
Надушенным батистовым платком канцлер стер со лба полоску раскисшей пудры. Упрек, разнос, желание найти крайнего в том, что, прости господи, сам же государь и заварил? Да любая миссия наша при любом иностранном дворе о том и печется, чтобы о самом неприметном явлении, не говоря уж о явном происшествии, со всеми подробностями донести! Вот же и о Меттернихе – разве не свидетельство сие о прилежании наших венских и парижских чиновников дипломатической службы?
Высказал как на духу сии соображения государю, правда, до крайности смягчив выражения. К тому же добавил, чтобы как-то польстить и заодно попенять на несоразмерность своих, министра, и его величества возможностей.
– Оно естественно, ваше императорское… Не все стороны жизни нам, статским, сподручно и охватить. Взять хотя бы область военную. Недавние вояжи флигель-адъютанта вашего величества ротмистра Чернышева – недосягаемый для нас пример! По сему поводу, осмелюсь доложить, у меня не так давно с Михаилом Богдановичем как раз зашла речь – объединить бы усердия военных и статских, к примеру, в каждой из наших миссий при иностранных дворах.
– Ах вот как! – подхватил император. – Сразу после Тильзита меня, помнится, посетило такое соображение: ввести в штат посольства в Париже трех лучших моих офицеров. Но то – для придания значительности и как символ дружбы двух великих армий. У вас же с военным министром Барклаем, если я правильно понимаю, иная цель, не так ли?
«Знает! Ой, знает, о чем моя речь, – мелькнуло в голове Румянцева. – Ба, да не затем ли меня и вызвал на разговор о глазах и ушах, что с Барклаем небось все уже и обсудил? А не сам ли военного министра на сию щекотливую стезю и подвигнул? Вот как ловко он вышел на главный предмет нашей беседы – дескать, надобно государю все знать, кто упредит, кто вовремя раскроет глаза на то, что готовит чей-то чужой ум? Так за чем же остановка? Под вами и Богом ходим, только прикажите. Ан нет, не все, оказывается, просто!»
– Загвоздка, боюсь, может случиться, Николай Петрович. Нет, как вы знаете, подобных чиновников в посольствах других государств, чтобы военный – и в партикулярном платье, под дипломата. Не отдает ли сие тайным шпионством? И как вдруг с подобной затеей возьмет да и свяжет мое имя какой-нибудь ловкий пройдоха Меттерних?
«Наконец-то открыл государь, что он задумал! Умен и хитер, совсем в свою бабку! Еще в мальчонке приметил я в тебе, ваше величество, этакую манеру – вроде на что-то подбивать собеседника, а полностью ему не открываться. Вот и теперь хотел в двуличии Бонапарта уличить. Само собою, полководец не одно очко тебе вперед даст – привык хитрить и подлавливать противника. Иначе на войне и побед не видать. Но наш-то государь хотя и не фельдмаршал, а, гляди, и самого Бонапарта задумал в дураках оставить. Ну что ж, о матушке России речь идет. Послужим и ей, и твоей особе, Саша. Однако такой у тебя характер, что ждет подкрепы, напора со стороны», – вновь отметил про себя Румянцев.
– Ну, какая в том тайная, даже опасаюсь повторить за вами, шпионская цель? – подхватил канцлер слова императора. – А Коленкур в Петербурге – не в статской ли одежде генерал? До него – Савари, простите меня, государь, – форменная полицейская ищейка… А ежели в чужих миссиях переодетых офицеров нет, то кто это сказал? Могут и быть. Но там уж – тайно. Мы же хотим первыми в Европе сделать подобную службу как бы открытой – и для придания значительности, как вы изволили сказать, и для обмена военными, что ли, знаниями и достижениями. Но то, конечно, – как вывеска. За вывескою же, понятное дело, – те самые глаза и уши, о которых вы изволили говорить.
– И уже название, верно, для таких чиновников у вас с Михаилом Богдановичем есть? – улыбнулся глазами император.
– Можно военными агентами, можно и военными атташе назвать. Что привьется, – ответствовал министр. – Однако в самый аккурат, ваше величество, мы сие затеваем. Пророк из меня, наверное, никудышный, да я в оракулы и не стремлюсь. Только ведаю: война вскоре может оказаться у нашего порога. Вот тогда и припомним мы добрым словом, чем упредили нас наши офицеры в партикулярном платье. А выведать они окажутся способны не одни альковные козни меттернихов, а сколько полков и дивизий становятся под ружье, откуда и куда держат путь, каких и сколько пушек везут с собою да сколько ядер и пороха в придачу.
– А сколько арсеналов ружейных в той или другой стране? – вставил царь. – А достоинства или недостатки высших генералов, а дух войска? Впрочем, для предприятия надобно составить подробную инструкцию. А где именно полагаете учредить штат этих самых атташе?
– Находили бы целесообразным в Мюнхене – это в Баварии, затем в Дрездене – столице Саксонии, конечно же, в Вене, Берлине. Следовало бы не обойти и Мадрид.
– А как с Парижем? – император остановил испытующий взгляд на лице Румянцева, слегка залоснившемся от капелек пота.
– Сие непростой вопрос, – слегка замявшись, произнес министр. – Открывать службу военных агентов официально, значит, договариваться о том с государями, позволять им при своих посольствах учреждать подобных чиновников. Стоит ли по сему поводу возбуждать подозрительность Наполеона? Да и какой, ваше величество, резон, когда вы имеете для вашей связи с императором французов такого умного и способного агента, как флигель-адъютант Чернышев? Вот он, с вашего позволения, и будет нашим тайным…
– И не уведомлять о том вашего кузена князя Куракина в Париже?
– Совершенно верно, ваше величество, – с готовностью подхватил министр. – Дабы не поселять в нем, как и в Наполеоне, излишнего беспокойства, а то и просто боязни. Зачем в таком деле лишние посвященные?
Александр Павлович вытянул поудобнее ногу. Граф Румянцев поспешно поднялся.
– Простите, ваше величество, я вас, наверное, очень утомил.
– Отнюдь, Николай Петрович, вы в такое интересное и разумное предприятие меня посвятили.
– А не вы ли, государь, меня – в вами же задуманное? – набрался храбрости министр, понимая, что отныне между ним и императором открылась новая тайная связь, которая еще более их сблизит.
– Вы так полагаете? – улыбнулся вновь одними глазами император. – Будем лучше, Николай Петрович, считать, что сие – общее наше детище. Распорядитесь только, чтобы агенты, коих состав я буду утверждать, сносились через посланников лично с вами. Я же велю Чернышеву, кроме сообщений со мной, быть в особых случаях в переписке и с вашим сиятельством.
