Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)
Записка под ковром
Однако не рано ли мы успокоились за судьбу нашего героя?
Едва поезд Чернышева успел скрыться за углом улицы, как в двери гостиницы вошел префект парижской полиции барон Паскье, а следом за ним – несколько его сослуживцев.
– Проведите нас в номера русского постояльца, – потребовал от хозяина Паскье.
– Какая жалость, месье префект, но граф только что изволил отбыть, и, кажется, насовсем! – огорчился содержатель отеля. – Однако гость щедро расплатился со мной. Вряд ли я когда-нибудь найду такого доброго и обходительного постояльца. К тому же он, как вы, вероятно, знаете, был другом самого герцога Ровиго. Да-да, министр полиции не однажды запросто заходил в гости к месье Чернышеву. Теперь – вот и вы, месье барон. Однако какая досада, что вы разминулись!
– Да заткнитесь вы, старая винная бочка! – Голос префекта взвился до визга. – Делайте, что вам приказано. Ключи!
«Пресвятая Дева Мария! Да что же такое происходит у меня на глазах – персона, которую, говорили, запросто принимал сам император, и вдруг за ним приходят как за преступником? – не мог прийти в себя хозяин, поднимаясь на дрожащих ногах вверх по лестнице. – Однако мое дело сторона – далее ни единого слова. Какое же, право, я нелепое создание и как мне не повезло с русским! В первый же день меня за него могли упечь за решетку, когда я такое ему ляпнул! Но тогда с министром пронесло. Сегодня же от префекта мне не увернуться, как пить дать засадят. Но нет, отныне вы из меня не вытяните ни слова об этом русском. А что мне вообще-то о нем известно, святые отцы?»
– Осмотрите гостиную, кабинет и спальню! – распорядился префект, обращаясь к чинам полиции.
Обычная для меблированных комнат обстановка – безвкусное смешение стилей и эпох. В спальне – кровать из черного дуба, навощенного до глянца. На ее спинках – искусно выточенные колонки с коринфскими капителями, подпирающими карниз из переплетения роз и купидонов. Покрывало на постели и драпировки полога – из тяжелого синего шелка.
В кабинете обращал на себя внимание великолепный комод времен Людовика Четырнадцатого, одетый в броню сверкающей меди. Здесь же – бюро розового дерева, стоящее против камина. На каминной полке под круглым стеклянным колпаком – часы: бронзовый улей над букетом из позолоченных цветов.
– Гарь! Чувствуете, пахнет паленым, ваше превосходительство, – указал на решетку камина полицейский офицер. – В последний момент что-то жгли, никак что-то секретное из бумаг.
Один из полицейских проворно наклонился над решеткой и выудил кочергою вместе с теплой еще золою тонкие завитушки сгоревших листков.
– Ищите в мусорной корзине, в ящиках бюро – всюду! – приказал Паскье и, присев на стул, задумался.
«Странная у меня роль: нахожусь в непосредственном подчинении министра полиции, а выполняю приватное поручение давнего своего друга Гюга Маре. Недоставало еще здесь, в этих меблирашках, лицом к лицу столкнуться с людьми герцога Ровиго! Что ж это вы, смерит меня своим презрительным взглядом министр полиции, получаете жалованье у меня, а таскаете из огня каштаны министру международных сношений? Тут мне, префекту, и крыть нечем. А все потому, что каждому хочется отличиться в ревностном служении его императорскому величеству. Тут не только станешь выхватывать из пламени обжигающие каштаны – сам готов ринуться с головою в пекло. Только я не так прост, месье министры! Каштаны в первую очередь я буду выуживать для собственной, так сказать, персоны. А вы, герцоги, Бассано и Ровиго, получите от меня каждый свое. Но так, как определю это я, барон Паскье. Чтобы, значит, и одному, и другому угодить, а для себя от них – извлечь двойную пользу… Однако что это там белеет из-под ковра?»
С проворством, никак не ожидаемом в префекте, уже открывшем счет пятого десятка своей почтенной жизни, Паскье подскочил к камину, перед которым из-под ковра как раз что-то белело.
– Поднимите-ка ковер, сударь. – обратился он к хозяину гостиницы. – Ага, вот он, кажется, не успевший погибнуть в огне клочок бумажки!
«Граф, будьте дома в семь часов утра. Теперь десять часов вечера. Я оставляю перо, чтобы добыть то, что вам третьего дня обещал. Итак, до завтра в семь утра. М», – прочел префект на бумажном лоскутке.
«Наконец-то вы, господин русский шпион, как ни выскальзывали, а все же попались в мои руки!» – обрадованно подумал префект и, аккуратно сложив записку, упрятал ее в часовой кармашек жилетки.
– Продолжайте обыск, месье Фудра, – приказал он старшему полицейскому офицеру. – Я еду к себе. Если найдете что-либо еще – немедленно пришлите ко мне.
Оказавшись в своем кабинете, Паскье уже потирал руки. Перед ним на столе лежала только что обнаруженная в гостинице записка и снятая с нее копия. Теперь оставалось решить, как выгоднее для себя следует распорядиться трофеем.
«Оригинал, конечно, лучше вручить Маре. Почему? Ему, так сказать, и карты в руки, поскольку предстоящий скандал по его, международной части. Савари же, полагаю, удовлетворится списком, снятым с подлинника. Все равно дело о предосудительном поведении русского будет возбуждено иностранным департаментом, и тогда все протоколы и сама улика будут переданы в ведомство полиции. Ну а мне – благодарность с обеих сторон! Что, недурно придумано, старина Паскье?» – и префект снова удовлетворенно потер руки и засмеялся.
Но не успел он нарадоваться всласть, как дверь распахнулась и в нее вошел не кто иной, как сам герцог Ровиго.
– Искренне поздравляю вас, барон, с редкостной удачей, – приветливо заулыбался министр полиции, сев напротив префекта. – Я ничуть не сомневался в том, что именно вы, префект Парижа, выйдете на след русского шпиона. Более того, я сам дал команду всячески незримо содействовать вашему успеху. И когда вы сегодня утром вошли с обыском в номера, занимаемые Чернышевым, я не стал вам мешать. Я сказал себе: пальма первенства должна принадлежать молодчине Паскье. Не так ли, мой друг?
– И я, – покраснел барон, – с таким же удовольствием плачу вам, герцог, доказательством своей дружбы. Вот улика, которую я вручаю вам. Надеюсь, вы позволите мне оставить копию? Может, с нею захочет познакомиться герцог Бассано?
– Конечно же, мой друг! Я думаю, дело это не должно оставить равнодушным нашего общего друга, ведающего иностранными делами. Это ведь его компетенция – дипломаты, которые не только присутствуют на приемах, но и подглядывают в замочную скважину, к тому же еще и какую! – съязвил Савари.
«Вы оба – ослы, каких еще никогда не создавала мать-природа! – со злорадством подумал министр полиции, покидая префектуру. – Заполучить в свои руки такую улику и полагать, что дело сделано. Черта с два! А что за этой бумагой? Только я один знаю, что, прежде чем спешить с докладом к императору, надо немедленно провести расследование. Кто такой «М»? И что он Чернышеву передавал? Ну, конечно, как я давно уже догадывался, Чернышев связался с кем-то из главного штаба. Дружба с высшими военными чинами, разговоры в дамских салонах – все это было для отвода глаз. Как же я этого сразу не понял? Нет, этот курьер не за парижскими винами к нам гонял, напрасно мы с Эсменаром его безмозглым фельдъегерем старались изобразить. Он, бестия, нас провел! Теперь скорей в главный штаб».
Маршал Бертье взглянул на клочок бумаги и вызвал начальника отдела, ведающего писцами.
– Это почерк писца из отдела экипировки войск, некоего Мишеля, – без ошибки определил глава отдела. – Смею заметить, такою каллиграфией вряд ли обладает кто-либо другой, наверное, во всем Париже!
– Недоставало еще восторгов по поводу изменника! – оборвал чиновника Савари и, обратившись к Бертье: – Надеюсь, Луи, вы не станете возражать, если я велю немедленно арестовать этого негодяя?
Цепочка раскрутилась мгновенно. Мишель, признав записку своею, тут же сознался в том, что чуть ли не целых два года снабжал русского графа самыми секретными сведениями.
Оказалось, сводки о состоянии и размещении корпусов, включая все части вплоть до батальонов и рот, в ведомстве Бертье составляли писцы Саже и Салмон. Их и подкупил Мишель. Он когда-то сам занимался этим делом, но, перейдя затем в отдел экипировки, передал ремесло своим ученикам.
Саже и Салмон, составив таблицу, должны были затем отсылать ее в переплет. Вернее, для наклейки на картон, чтобы его величеству удобно было пользоваться сводкой.
Относил таблицу в переплет рассыльный канцелярии мальчишка Мозе. Но прежде чем объявиться у переплетчика, парень забегал к Мишелю и, получив от него несколько монет, пережидал, пока тот что-то там делал со списком, что, разумеется, мальчишки не касалось.
Теперь Савари с чувством исполненного долга спешил предстать перед императором. Он даже заготовил в уме речь, в которой хотел не просто доложить о триумфе собственной деятельности, но как бы даже, разумеется, в завуалированной форме, показать его величеству, как он был в свое время прав по отношению к этой русской бестии, полковнику Чернышеву.
Но и тут события, как многое в моем романе, развернулись не совсем в предвиденном направлении.
– Нате, – насмешливо встретил Наполеон своего верного слугу, вручая ему копию записки Мишеля и протокол обыска. – Взгляните, что в этих бумагах. Вам бы, герцог, одному не раскрыть тайных проделок русского офицера, если бы не министр международных сношений мой преданный помощник герцог Бассано.
Лицо Савари, напоминающее своими чертами античного героя, покрылось багровыми пятнами.
– Сир! Не сочтите мои слова за дерзость, но у герцога Бассано что-то произошло с глазами. Он не сумел отличить копию от оригинала. Подлинная записка вот она, у меня, – заявил Савари.
– Так значит… – начал император.
– Так точно, ваше величество, – учтиво помог Наполеону закончить фразу министр полиции, – все материалы, изобличающие Чернышева и его сообщников, находятся у меня, и я, с чувством исполненного долга, передаю их в ваши, сир, руки.
С невероятной быстротою, которой обладал гениальный полководец – читать не слово за словом, не фразу за фразой, а как бы одним взглядом охватывать целую страницу и не упускать при этом ни одной буквы, Наполеон пробежал протоколы допросов.
– Выходит, герцог Ровиго, вы пришли со своим докладом ко мне после Маре, чтобы быть во всеоружии? – не скрывая удовлетворения расторопностью Савари, произнес Наполеон.
– Естественно, ваше величество, – обрадованно подтвердил Савари. – Дело, как вы изволили понять, весьма щекотливое. С одной стороны – измена тех, кто, являясь подданными вашего величества, пошел на сговор с лазутчиком чужого государства. С другой стороны – сама персона, которая долгое время пребывала возле вашей императорской особы в качестве личного представителя русского царя.
– Вы правы, герцог, подобное поведение – предел низости, – вскипел император. – И все это – в духе петербургского византийца Александра, которого так искренно я называл своим другом и братом. Вот они, доказательства его вероломства! Аккредитовать при мне своего тайного агента, которого я, человек чистой и открытой души, всегда принимал с сердечностью и подлинным расположением… Что же теперь?
– Я бы настойчиво рекомендовал вам, сир, передать по воздушному телеграфу ваш приказ: немедленно задержать Чернышева, пока он, смею надеяться, еще находится в пределах вашей империи.
Лицо императора побагровело. – Вы вновь в который уже раз – за свое, Савари! – вскричал он. – Великая армия только начала свое движение к цели – к Одеру, Висле и далее к Неману. Вы же хотите, чтобы плоды моих бессонных ночей, тайна моих планов разлетелись в прах? Вы, сударь, француз, наконец, или тоже работаете на руку императору Александру?
– Смею заметить, сир, все ваши секреты давно перед его светлыми очами, – с некоею, даже мало скрытою беспощадностью, произнес Савари. – Чернышеву, оказывается, ранее вашего величества доставлялось все, что составляет тайну великой армии. Так что все планы ее движения к границам России – уже никакая ни тайна.
Крепко сбитая, несмотря на уже заметную тучность, небольшая фигура императора устремилась к окну.
– Как много я дал бы сейчас, герцог Ровиго, тому, кто оказался бы в состоянии остановить меня от похода, который я предпринял! – отозвался от окна Наполеон. – Но, увы, вино уже откупорено, и его остается только выпить. Однако выпить так, чтобы, еще не донеся до рта, не расплескать по скатерти.
И, возвращаясь к собеседнику:
– Нет, я не велю задержать Чернышева. Это означало бы преждевременно пролить не вино, а может быть, кровь. Но я все же этого не спущу Александру. Я направлю по дипломатическим каналам ноту, в которой объясню всю гнусность и низость поведения российского императора.
Тотчас по уходе Савари он вызвал Маре. И пока не угас запал, стал быстро, как всегда, опережая одну мысль следующей, диктовать ноту, которую министр от своего имени должен будет немедленно вручить русскому послу:
«Его величество был тягостно огорчен поведением графа Чернышева. Он с удивлением увидел, что человек, с которым император всегда хорошо обходился, человек, который находился в Париже не в качестве политического агента, но в качестве флигель-адъютанта русского императора, аккредитованный личным письмом русского монарха, имеющий характер более интимного доверия, чем посол, воспользовался всем этим, чтобы злоупотребить тем, что наиболее свято между людьми».
Фраза оказалась тяжелой, но император не стал ее переделывать. Несмотря на ее видимую тяжеловесность, в ней он выложил что называется единым духом все, чтобы в самом начале и объяснить положение дел, и свое отношение к произошедшему. Но раздражение не улетучивалось, оно все еще кипело в нем и требовало дальнейшего выхода.
«Его величество император. – продолжал писать под диктовку Наполеона Маре, – жалуется, что под названием, вызывающим доверие, к нему поместили шпионов, и еще в мирное время, что позволено только в военное время и только относительно врага. Император жалуется, что шпионы эти были выбраны не в последнем классе общества, но между людьми, которых положение ставит так близко к государю».
В этом месте Наполеон передернул плечом – что ж, удар за удар. Мало оказалось одного Чернышева, ему еще отрядили в помощники Каблукова. А где гарантии, что шпионская сеть не вобрала в себя и других чиновников той же русской миссии? Хорошо, что еще в конце прошлого года не попал в Мадрид, а уехал назад князь Репнин. Разве и он не стал бы соглядатаем? Но то – посол. Ему по службе положено быть глазами правительства. Только послы вряд ли получают доступ к секретам. В случае же с Чернышевым – намеренный шпионаж, глубоко засекреченная деятельность, о которой не знал, надеюсь, и князь Куракин. Кстати, здесь бы надо моему министру обратиться к русскому послу.
– Пишите далее, Маре, – произнес Наполеон.
«Мне хорошо известно, господин посол, понятие чести, которое вас отличало в течение всей вашей долгой карьеры, чтобы не верить, что и вы лично огорчены делом, столь противным достоинству государей. Если бы князь Куракин, сказал мне император, мог принять участие в подобных маневрах, я бы его извинил: но другое дело – полковник, облеченный доверием своего монарха и так близко стоящий к его особе. Его величество только что дал графу Чернышеву большое доказательство доверия, имея с ним долгую и непосредственную беседу; император был тогда далек от мысли, что он разговаривает со шпионом и с агентом по подкупу».
На записке Маре проставил дату: «3 марта 1812 года». Нота же так и не была отправлена.
Наполеон не захотел, вернее, он не мог пролить даже каплю чернил, чтобы из-за этого преждевременно пролилась кровь солдат Великой армии, еще не занявшей уверенных позиций для победы.
Только на какие-то несколько минут император дал выход своему оскорбленному самолюбию, чтобы продиктовать текст ноты. Но в следующие мгновения он снова оказался человеком железной воли. Человеком, который умеет ждать, умеет смирять себя во имя того, чтобы выиграть наверняка.
Часть третья
Сердечный привет из Парижа
Барон Розен только что собрался откушать чаю, как в караульню вошел дежурный фельдфебель:
– Ваше благородие, никак важные гости с той стороны.
У шлагбаума – одна за другой – выстроились две кареты с низкими козлами, небольшими передними колесами и с погребцами внизу, под самым днищем.
«Французы, – определил по экипажам принадлежность гостей барон и, удивленно вскинув бровь, разглядел на дверцах фамильные гербы. – Однако и впрямь важные птицы!»
Дверца передней кареты раскрылась, и с подножки молодцевато спрыгнул офицер в синем мундире.
– Следует граф Нарбонн, генерал-адъютант его величества императора Франции, – отрапортовал он, показав глазами на сидевшего в глубине пассажира, и вручил офицеру русской военной полиции подорожные и паспорта.
Барон довольно прилично знал по-французски и легко уяснил содержание поданных бумаг.
– Рад приветствовать графа и вас, господин офицер, в Российской империи, – приложил руку к киверу. – Путь держите в Санкт-Петербург?
– Мы направляемся в Вильну к императору Александру. Его величество ведь здесь, в Литве, не так ли?
«Париж – не близкий край, а поди ж, все им ведомо, – отметил про себя барон. – Да как иначе, если отряжен к нашему императору личный адъютант самого Наполеона! Вдруг у него письмо наисекретнейшего и наиважнейшего содержания? Вроде того, что посерчали друг на дружку, поиграли военной силой – пора и скрепить дружбу рукопожатием.
Ну, а если в портфеле французского графа Наполеонова нота – объявление войны? Коротко говоря, и в первом, и во втором случае, не мешкая и не тратя времени попусту, надо чтобы гости тут же понеслись стрелою в Вильну, в императорскую главную квартиру. А для верности я сам обязан их сопроводить. И для того еще – чтобы держать за ними пригляд. Кругом ведь тьма нашего войска! Зачем им, французам, знать, сколько и каких полков понагнали мы к своим границам, аккурат впритык к польским и прусским землям?»
– Господин капитан, – барон изобразил располагающую улыбку на открытом юношеском лице, – пред нами – город Ковно. За ним в ста верстах с гаком – Вильна, но вы, иностранцы, вряд ли знаете, что такое в натуре русская дорожная верста, а еще более – наш гак. А дороги? Как раз сей большак теперь в ремонте. Так что, если соблаговолите, могу доставить вас в нашу главную квартиру самым кратчайшим путем, известным только нам, русским. Не возражаете?
– О, как бы не хотелось утруждать вас, дежурного офицера. – Ответная улыбка появилась на лице графского адъютанта.
– Нет-нет, никаких неудобств для меня, капитан. Напротив, мой долг – оказать вам, нашим верным и искренним друзьям, самый сердечный и радушный прием…
В ранний час в приемной государя было пустынно и тихо. Ни тебе генералов, от которых через какой-нибудь час будет не пробиться, ни курьеров и посыльных, которые, словно наперегонки, то вбегают, то выбегают из почти не закрывающихся дверей.
На тахте в покойной позе – только флигель-адъютант Чернышев с французскою книжкою в руках.
Встал, увидя, как в дверях показался старающийся почему-то двигаться на цыпочках директор департамента военной полиции. Ловким движением оправил пояс вокруг тонкой, словно девичьей талии, расправил плечи Геркулеса. Под щегольскими усиками возникла ухмылка.
– Ну что, Яков Иванович, уже доставили и определили на постой наших французских гостей?
– Так точно, Александр Иванович, как говорится, доставили в целости и сохранности. А Розен-то каким находчивым молодцом себя проявил! Мало того, что сразу послал ко мне нарочного предупредить о нежданном визите, повез гостей такими дорогами, чтобы ни одной пушки, ни одного солдата они не узрели.
– Разместили их в доме Мюллера, как мы с вами условились? – спросил Чернышев.
– Совершенно верно, в Антоколе, у Зеленого моста, в доме под нумером сто сорок три, – уточнил директор департамента Сангелен и добавил: – Барон же Розен, в довершение всего, изволил поселиться в особнячке как раз насупротив, где квартирует его приятель. Для постоянного, так сказать, пригляда за своими новыми знакомцами. Разумеется, он переоделся в партикулярное платье – иначе, как бы взял отпуск по службе и всегда готов составить новым французским знакомцам компанию в вист.
– Кто в свите Нарбонна?
– Вот извольте-с. Розен передал мне списочек. Значит, адъютанты графа капитан Фибер Сабастиани и лейтенант Роган Шабо. Затем денщики Франсуа Перве и Кристиан Мере.
– Однако здесь, в Вильне, графу не обойтись без местных людей.
– Справедливо изволили заметить, Александр Иванович, – с готовностью подхватил Сангелен. – Как же без языка в таком городе, где в ходу вместе с нашим родным русским еще польский, немецкий, литовский и даже жидовский? Приставим к приезжим толмачей, так сказать, самого первого разряда. В этом, ваше превосходительство, вы всецело можете положиться на меня.
Совсем недавно адъюнкт-профессор Яков Иванович Сангелен читал цикл лекций по германской словесности в Московском университете. В лингвистике он действительно, что называется, собаку съел. Хотя предки его были французского происхождения, сам он родился в Москве. Учился в русской гимназии, затем завершил образование в Лейпциге и Берлине. Так что, можно сказать, свободно изъяснялся на русском, французском и немецком, каждый из которых по праву мог считать родным. Однако с детства числил себя несомненно человеком русским и православным, не имевшим никакого иного отечества, кроме единственной родины – России. Потому и перешел без особого раздумья в новую, в глазах иных, несколько сомнительную службу, когда почувствовал: в годину надвигающейся для отечества опасности его долг – пуще глаза стеречь и оберегать безопасность отечества.
Однако все тонкости тайного ремесла не сразу постигались даже таким тонким и острым умом, как ум университетского лектора. Потому не сразу уразумел, куда клонит разговор царский флигель-адъютант.
Он же, этот красивый молодой атлет, только слегка прищурил свои большие, миндалевидного разреза, черные глаза и, как бы размышляя вслух, произнес:
– В том обществе, в коем предстоит вращаться Нарбонну и его двум адъютантам, им не потребуются переводчики. Как вам известно, французский его императорского величества выше всех похвал. Полагаю, не придется беспокоиться и о тех из близкого императорского окружения, с кем нашим гостям предстоит иметь дело. А вот знать о том, что обсуждают Нарбонн и его свита между собою и с кем из местных жителей будут они стремиться завести короткие отношения, нам, Яков Иванович, крайне небезразлично.
– Да-да, – в такт своим словам смешно тряхнул крупной головой Сангелен. – Для сей роли я и предусмотрел Розена.
– За карточным столом и в попойках французские капитан с лейтенантом будут высказываться о чем угодно, однако истинные мысли свои вряд ли доверят ушам вашего барона Розена. Нам же следует в первую очередь знать именно то, что они таят. Или – о чем хотят тайно проведать у ротозеев из местных жителей, или, куда опаснее, у тех, кто уже теперь наши враги и ждут не дождутся прихода Наполеона. Вот почему я спросил вас, велика ли Нарбоннова свита.
Смешная круглая голова Якова Ивановича кивнула вновь, а пухлые щечки и оттопыренные уши стали враз малиновыми.
– Так значит, хорошо бы пристроить наших людей к Нарбонну, скажем, в качестве?..
– Камердинера и кучера, повара и двух или трех лакеев, – энергично продолжил мысль Сангелена Чернышев. – Надеюсь, среди ваших офицеров найдутся подходящие люди, кои сумели бы справиться с поручением? Хотя вашему департаменту без году неделя, но должны же у вас быть расторопные и бойкие молодые люди из тех же, скажем, природных французов, немцев или поляков?
– Как же им не быть, милейший Александр Иванович? – снова малиново зарделся бывший профессор, а ныне директор департамента. – Какая же то тайная военная полиция, если она, как говорится, без языка? А здесь, в Вильне, где все народы сошлись, как в вавилонском столпотворении, мы, русские, будь глухими и немыми, вовсе бы пропали. Так что сей же час все будет исполнено, как вы приказали. Тут уж вы, ваше превосходительство, смело положитесь на меня: по нескольку раз на день буду докладывать лично вашей персоне. Это ведь, как мы понимаем, все ради спокойствия и благополучия нашего ангела императора.
«Граф Луи Мари Жак Нарбонн, – произнес про себя Чернышев, отпустив Сангелена. – Дивизионный генерал. Пожалуй, один из самых немолодых уже генерал-адъютантов в Наполеоновой свите. И, наверное, один из немногих, кто оказался в окружении императора, начав служить еще королю».
Так уж произошло, что первым, с кем познакомился Чернышев в Париже, не считая, разумеется, самого Наполеона, оказался его адъютант Нарбонн. Да-да, тот самый, если помнит читатель, кто встретил курьера русского царя в оперном театре и далее любезно сопровождал его в музеи и на концерты.
В дальнейшем они не стали близки, да и встречались не так часто. Но с того, изначального, знакомства Чернышев вынес впечатление, что Нарбонн не баловень судьбы, которого случай или одно только беззаветное служение Бонапарту подняли на вершины власти.
Хотя справедливость здесь требует сказать, что именно случай, в самом прямом смысле слова, приблизил бывшего королевского генерала ко всемогущему императорскому трону.
Смело можно утверждать, что, если бы не революция, место у трона ему так или иначе судьба уготовила с самого, наверное, детства. Он ведь, Луи, и родился в Версале, где отец его был министром при Людовике Шестнадцатом, мать – фрейлиной. В тридцать лет с небольшим он командовал привилегированным Пьемонтским полком, а в последние годы короля стал его военным министром.
Интересы ратные, однако, не были единственными у так преуспевшего аристократа. Он знал несколько языков, слушал лекции по истории, изящной словесности и искусству, изучал международное право. Вот почему, заметим кстати, обязанность сопровождать юного гостя из Петербурга в храмы Аполлона в свое время выпала не на какого-нибудь рубаку из вчерашних конюхов, а на утонченного и образованного аристократа.
Впрочем, в душе Нарбонна открылся неожиданно уголок, в коем наряду со всесторонней ученостью нашлось место и сочувственному отношению к идеям великой революции.
А в чьих истинно благородных, чистых и совестливых сердцах, кстати, во все времена и у многих народов, не находили трепетный и сочувственный отзвук такие понятия, как Свобода, Равенство, Братство?
Меж тем революция оказалась жестокой, на деле вовсе не желавшей соединять в единое братство тех, кто вышел с оружием в руках на улицы Парижа и кто брал королевскую тюрьму Бастилию, с теми, для кого эта самая Бастилия являлась символом власти.
Так Нарбонн оказался в изгнании на берегах Темзы. Но из туманной Англии он направил Конвенту требование дозволить ему предстать перед трибуналом для защиты короля, на что он, разумеется, не получил ответа.
Он вернулся в пору, когда восходила звезда генерала Бонапарта, и бывшим аристократам, не сражавшимся активно против нового режима, было разрешено вернуться домой.
В поместье, где он жил, однажды пришла весть, что один из его лакеев за участие в Египетской кампании получил недавно учрежденный Наполеоном орден Почетного легиона. Бывший командир королевского Пьемонтского полка, сын министра Людовика Шестнадцатого и сам когда-то министр его королевского величества велел в роскошной столовой своего родового замка накрыть стол на два прибора и пригласил новоиспеченного кавалера высшего национального ордена к обеду.
Когда граф и лакей уселись друг супротив друга, Нарбонн торжественно провозгласил, что с сего дня он не вправе поручать лакейские обязанности человеку, отныне ему равному.
Посему он обязан предложить новому кавалеру должность старшего лесничего в одном из своих поместий.
Эпизод сей стал немедленно известен Наполеону, и он изъявил желание познакомиться с графом-оригиналом. А поскольку молодой император и сам отличался тем, что любил вот так, в одночасье, возвышать людей, то предложил бывшему командиру королевского полка стать его личным адъютантом.
Впрочем, за все время, пока Чернышев находился в Париже, можно сказать, рядом с императором Франции, он не замечал, чтобы Нарбонну давались какие-либо весьма ответственные поручения.
И для дипломатических, и для чисто военных целей у Наполеона всегда имелись под рукою и более быстрые, энергические, и в то же время несомненно более молодые люди, готовые в любой час дня и ночи скакать, сломя голову хоть на край света, чтобы взять с бою какой-то город или целое государство, либо в скорых переговорах обвести вокруг пальца любого иностранного посла, а то и какого-нибудь короля или императора.
Таким не требовались ни утонченность, ни глубокие познания в области морали и права, не говоря уж об искусстве.
И вовсе не главным достоинством в сих преуспеяниях могло считаться благородное аристократическое происхождение. А в глазах многих сие качество, несомненно, являлось главным, если не самым определяющим в характеристике не совсем обычного в свите Наполеона человека. Недаром ведь в его фамильном гербе, возбуждая зависть одних и жгучее презрение других, гордо красовался девиз: «Не мы от королей, а короли происходят от нас».
Какая же настоятельная надобность вынудила французского императора пойти ныне, как говорится, не с ловкого и шустрого валета, а с туза?
В представлении российского императора человек такого высокого происхождения и достоинства теперь, когда и он сам, русский царь, и Наполеон не раз прибегали к лукавым передергиваниям и подтасовкам, несомненно должен был являть собою самую чистую, открытую, а не крапленую карту.
Но зачем теперь, когда обе военные силы – несметная Наполеонова и наша, вероятно, вдвое уступающая неприятельской, стояли друг против друга, готовые сразиться насмерть, зачем ему, императору Франции, потребовалось сделать именно такой ход? Скорее всего, для того, чтобы еще раз, так сказать, в самый последний момент перед броском в Россию усыпить бдительность русского царя, попытаться уверить его в том, что никакого коварства и обмана нет и не может быть с французской стороны, что все ее помыслы чисты и благородны.
Так сам с собою рассуждал Чернышев, ожидая появления французских гостей.
Александр Павлович давно уже объявился в своем кабинете. К нему один за другим вызывались армейские генералы и гражданские чины Вильны, обсуждались и решались насущные государственные и местные, на первый взгляд даже совершенно пустяшные вопросы. Но из головы царя, так же как и его флигель-адъютанта, не выходили тревожные раздумья, связанные с неожиданным, словно снег на голову, приездом высокого французского гостя.
