Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)
«Адью, король Ерема!»
Пухленькая белокурая Хильда, которую Вестфальский король называл «моя маленькая златокудрая бестия», сидела у него на коленях и жеманно отстраняла руку его величества, опускающую бретельку лифа.
– Будьте благоразумны, ваше величество. Мы ведь только недавно с вами из спальни.
– Моя златокудрая радость, моя маленькая бестия, – возражал ей Жером Бонапарт, – разве ты не чувствуешь, каким ненасытным, всепожирающим огнем желания наполнено все мое существо! Ради всего святого, будь благоразумной и внемли моей страсти.
В «Маленьком Версале», как король называл свой загородный дворец, они были одни, не считая, разумеется, слуг.
Только какой-нибудь месяц назад Кассель покинула королева Катерина, и ее проворная и лукавая лектриса Хильдегард Кроль оказалась и в столичном, и в загородном дворцах полновластной хозяйкой.
Королеве стала в тягость неверность мужа, находившего утеху в переменчивых связях не только с дамами двора, но даже с девицами низкого происхождения? Может быть, и так. Однако за шесть лет совместной жизни похотливая ветреность мужа перестала ее раздражать. Разве не знала она, герцогиня Вюртембергская, когда ее выдавали за младшего брата Наполеона, что будущий ее супруг субъект весьма легкомысленный, хотя и молод, но уже немало истрепан жизнью?
Начать хотя бы с того, что в Северо-Американских Соединенных Штатах у него осталась жена с сыном, с которой, одни говорили, он развелся по настоянию брата, другие – что развод так и не оформлен.
И еще судачили любители покопаться в чужом грязном белье, что свою первую жену он продолжает обожать и теперь. Дочь же Вюртембергского короля взял по настоянию брата, мечтавшего не только себя, но по возможности всех своих братьев и сестер породнить с августейшими дворами Европы.
Что ж, сам он связал себя с древнейшим двором – австрийским, став, как о себе говорил, двоюродным племянником казненного французского короля Людовика Шестнадцатого. Но то, конечно, было явной натяжкой. Его вторая жена Мария Луиза действительно доводилась внучатой племянницей Марии Антуанетте, королеве Франции, и жене несчастного короля. Но при чем здесь Наполеон Бонапарт, сын небогатого корсиканского адвоката?
Обрела титул княгини, как о том уже знает читатель, и средняя сестра императора Полина. Однако благородное звание и фамильный герб знатных римских князей Боргезе серьезным образом никак не повлияли на ее судьбу, если не говорить о несметных богатствах, которые перешли к ней после развода с мужем.
Пожалуй, известную пользу из своих семейственных связей с королевским немецким двором извлечет впоследствии, как ни странно, легкомысленный и недалекий Жером Бонапарт.
После падения брата-императора, лишенный всех своих состояний, бывший король Вестфалии всецело окажется на содержании своего тестя и, как ни странно, российского правительства. Секрет в том, что отец Катерины доводился двоюродным братом императору Александру, и таким образом королевская дочь и жена Жерома Бонапарта до конца своей жизни получала русскую пенсию, на которую все ее семейство могло безбедно существовать.
Будь у младшего брата такое необузданное воображение, как у брата старшего, он давно уже, а в критический момент особенно, мог бы с более законным правом объявить себя племянником российского царя. Увы, именно в самый решающий час он этого не сделал. А ведь как раз с предложением, опирающимся на родственные связи, к нему и спешил по дорогам Вестфалии, еще занятым враждебными войсками, генерал-адъютант русского императора.
Однако чур, не станем забегать вперед и нарушать так идиллически начатое нами повествование.
Итак, каприз белокурой бестии Хильды взял верх. Королю было отказано в немедленном утолении страсти, и он, обиженный и рассерженный, вышел на балкон.
Осень только входила в свои права, но делала это робко и нерешительно, чем она, осень, ничуть не походила на капризную и упрямую Хильду.
Однако ближе к концу второй половины дня становилось заметно прохладнее. Солнце скорее ярко светило, чем щедро отдавало свое тепло пашням и клумбам, деревьям и долинам, лошадям, ходившим табунами за лесом, бюргерам и солдатам, выходившим из домов и казарм, чтобы насладиться прелестями уходящего бабьего лета.
Раздосадованный король только решился приказать подать ему на балкон яичный ликер, который он обожал и от которого, как говорил его лейб-врач, возрастает мужская потенция, как увидел десяток всадников, приближающихся к дворцу.
Всадники неслись быстрой рысью и на них были не синие, французские, и не серые, вестфальские, мундиры, а темно-зеленые и на некоторых даже вовсе черные и почему-то длинные, до самых колен.
«Да это же русские, казаки!» – сообразил король, вспомнив свое незадачливое пребывание прошлым летом в России. Тогда он, Вестфальский король, вместе с братом-императором должен был возглавить самые основные колонны вторжения. Собственно говоря, таких главных колонн было три. Первая из них, составлявшая левое крыло Великой армии и состоявшая из трех корпусов и кавалерии Мюрата, возглавлялась самим императором. Центр из двух корпусов отводился вице-королю Евгению Богарне. Правым же крылом, насчитывающим также, как и левое, три корпуса, командовал он, Жером Бонапарт.
Что, разве не знал старший брат, что младший не то что дивизией, никогда не командовал даже полком или батальоном. А тут – целых три армии под его началом! Но разве сам старший Бонапарт сразу родился полководцем?
В глазах императора иное имело тогда значение: вместе с ним, императором, части Великой армии возглавляют члены его семьи, к тому же титулованные короли. Что же касается военных способностей, то его собственных талантов с избытком достанет и для десяти таких армад, как Великая армия. В крайнем случае, королям подсобят, когда потребуется, многоопытные маршалы. У некоторых из них ведь еще не имеется ни герцогских, ни княжеских званий. Так что можно их получить, если кому из королей ловко оказать помощь в крайней нужде.
А заботы на Вестфальского короля навалились, что называется, с ходу. Шутка ли, один его гардероб занимал целых семь дородных вагонов – длиннющих фур, в которые впряжены были восьмерки сытых короткогривых битюгов. Если бы потребовалось теперь составить подробный список, что бралось в дорогу от самого Касселя, всего не удалось бы перечислить. Назовем, пожалуй, главнейшее: униформы на все случаи жизни – французские и вестфальские всех родов войск, охотничьи костюмы и штатские сюртуки, спальные халаты. Шесть десятков пар всевозможной обуви. Две сотни сорочек, более трехсот носовых платков… И это – в каждом из семи вагонов, на тот случай, если часть обоза отстанет или, того хуже, потеряется.
Да, мы еще забыли назвать мебель – стулья и кресла, столы, зеркала, ширмы и ширмочки в таком количестве, что ими можно было обставить целый дворец. Собственно говоря, обоз короля Вестфалии и был своеобразным дворцом и даже музеем на колесах. В дорогу были взяты приличествующие любому уважающему себя музею коллекции китайского и германского фарфора и живопись знаменитых мастеров.
Итак, все это двинулось по дорогам, точнее, по бездорожью матушки-России. Как же тут не станет раскалываться голова, если одна за другою гигантские повозки то ломали железные, не деревянные, заметьте, оси, то садились на брюхо в непролазной грязи, то переворачивались на спусках и подъемах вовсе вверх колесами.
Трем корпусам Жерома ставилась задача: двигаться к Гродно, отрезать армию Багратиона от армии Барклая, не дав им соединиться, и, преследуя и окружая, уничтожить ее полностью.
Судьба Багратиона императору виделась судьбою генерала Макка в австрийской войне. Тот был загнан в мышеловку и капитулировал. Багратион же, ловко маневрируя и ускользая от затяжных боев, увел из-под носа превосходящего в силе неприятеля свою армию в целости и сохранности. Дошел благополучно с нею до Смоленска, где и соединился с Барклаем.
Такого конфуза не мог вынести Наполеон. Он накричал на меньшего брата так, как когда-то отчитывал его за раннюю безрассудную женитьбу на американке.
Еще не дойдя до Смоленска, Жером, разобидевшись, развернул свои гигантские сундуки на колесах и покинул поле чести. Брату он объяснил: спешит в Кассель, чтобы подготовить его на случай, если англичанам вдруг придет в голову высадиться где-либо на севере Германии и покуситься на его Вестфальское королевство. Однако всю дорогу домой, только прикроет глаза, видел перед собою темно-зеленые русские мундиры гвардии и черные зипуны казаков. И вот они уже объявились перед его дворцом.
– Мы бы хотели, ваше величество, начать с вами переговоры, – на превосходном французском языке обратился к нему сошедший с коня генерал. – От Касселя вы не близко. Вокруг мои люди. Так что, ваше королевское величество, обойдемся без излишнего беспокойства и поговорим с глазу на глаз. Разрешите войти в покои?
Только тут король признал в генерале адъютанта российского императора, с которым легко и быстро сошелся когда-то в доме у своей сестры Полины в дни свадьбы брата-императора.
– Граф, прошу быть моим гостем. Я тотчас спущусь в гостиную, где достойно приму вас, – с неподдельной искренностью произнес король.
Они были ровесниками. Точнее, Жером, которому шел двадцать девятый год, был на год старше Чернышева. Но перед высоким, атлетически сложенным русским генералом младший Бонапарт выглядел как бы и моложе: по-юношески хрупкая фигура, напоминающее брата лицо, только не с тяжелым, как у императора взглядом, а открытое и даже веселое.
«Одно слово – «люстиг», – припомнил Чернышев прозвище короля, данное ему его немецкими подданными за веселый и легкий нрав.
– Издалека вас привело, граф, в мое королевство? – учтиво осведомился Бонапарт. – Послана вы ко мне своим государем или попросту заглянули по давнему знакомству?
– Быть гостем вашего королевского величества для меня всегда высокая честь, – ответствовал Чернышев. – Что же касается полномочий моего императора, я, как вам хорошо известно, во всех обстоятельствах действую по его монаршей воле. Итак, в качестве предмета для нашего разговора, если позволит ваше величество, я хотел бы предложить избрать следующее…
Как мы уже упомянули несколько ранее, Чернышев сразу перешел к главной теме. Он сказал, что положение вооруженных сил, продолжающих защищать своего императора, более чем плачевное. Они, по сути дела, разгромлены в грандиозном сражении под Лейпцигом, и посему его королевскому величеству пора задуматься над своим положением.
– Что же вы, граф, предлагаете мне – королю и брату императора?
– Видите ли, когда-то в ранней молодости вы были моряком. И хотя бы из рассказов старых морских волков знаете, что такое кораблекрушение. Вода хлещет в трюмы, на судне пожар, вокруг стоны и крики, и каждому следует спасаться на тех средствах, которые оказались рядом – с помощью круга, доски ли, что случилась под рукою, или в переполненной шлюпке, которая сама вот-вот пойдет на дно.
Русский генерал был в бодром расположении духа, никуда не спешил, вел свою роль в разговоре неторопливо, отдавая дань не просто голому смыслу, но живописуя картины с завидной достоверностью. Наоборот, его визави, услышав о катастрофе на море, заметно разволновался.
– Судно идет ко дну, говорите? Однако вы, граф, забыли, поскольку сами не служили на флоте, что всегда у команды и пассажиров сохраняется надежда на общее спасение, пока на мостике остается капитан, – возразил король.
– Все верно, ваше величество, – согласился гость, – капитан покидает судно последним. Правда, если к тому времени останется хотя бы одна лодка или какой-либо обломок корабельной мачты, за который, уже погрузившись в пучину, можно будет ухватиться. Тому же, кто решится спасаться в самую последнюю минуту вместе с капитаном, может не достаться даже маленькой щепки.
Вот что было завидной чертой характера веселого короля – он никогда не терял головы ни в вымышленных обстоятельствах, которые рисовал ему сейчас русский генерал, ни в положениях и на самом деле для него опасных. Примеры? Да хотя бы его путешествие на войну с умопомрачительными гардеробами.
– Так вы, генерал, явились на судно, которое собирается провалиться в пучину, своеобразным ангелом-спасителем? – Младший Бонапарт сорвался с места и, как его венценосный брат, быстро зашагал по гостиной, что более походило, если глядеть со стороны, на передразнивание манеры брата-императора.
– Мы обещаем не просто сохранить вашу драгоценную жизнь, но и ваш трон. Но для этого вы должны будете как германский принц объявить о присоединении Вестфалии к коалиции союзников, – просто и ясно объявил о предлагаемых условиях Чернышев и добавил: – В таком исходе дела, в чем я вас официально заверяю, в высшей степени заинтересован мой император как близкий родственник вашего тестя и вашей жены. Разумно ли вам, можно сказать, почти племяннику русского царя, не внять добрым монаршим намерениям?
Разбежавшись, Жером вдруг плюхнулся на диван, где до этого сидел, и судорожно вцепился в лежащую рядом вышитую розами подушку.
– Королевский трон я получил из рук императора Франции и, видят все святые отцы, ему не изменю! Я служу ему, Наполеону.
Теперь поднялся Чернышев, но не зашагал по гостиной, а принял достойную и внушительную позу, которая должна была соответствовать серьезности момента.
– Ваше величество вправе поступить не только как король, но и как, скажем, гражданин или господин Бонапарт, – произнес Чернышев. – Признаться, едучи к вам, я и не ожидал от вас иного ответа. Тем не менее, мне все же казалось, что первейший долг короля – забота о судьбе его подданных. Вы же, как я в том уверен, вынуждены будете оставить ваших несчастных сограждан на произвол судьбы. Что ж, заботу об их жизнях и об их будущем нам, русским солдатам, придется в таком случае принять на себя.
– Вы объявляете мне войну? – вскочил Жером Бонапарт.
– Считайте, сударь, что военные действия уже начались, – спокойно заявил Чернышев. – Я вас не брал на испуг. В моем распоряжении восемь эскадронов конницы, пять казачьих полков и с десяток орудий. Но мой отряд – авангард сильного корпуса, который движется следом. Вас же я не буду теперь считать своим пленником и предоставлю возможность возвратиться в вашу столицу Кассель, в которую я войду завтра с рассветом.
Говоря о своем отряде, Чернышев ничего не убавил и не прибавил. Только что ради пущей безопасности присочинил легенду о движущейся вслед ему мощной армии.
Как только русский генерал покинул дворец, с сей минуты, можно сказать, уже почти наполовину король Жером Бонапарт вскочил в седло.
– А я, куда же денусь я? – бросилась к нему белокурая бестия Хильдегард Кроль. – Я слышала из-за двери весь ваш разговор с этим импозантным молодым генералом. Так-то вы оказались мне преданы? Ах, все вы французы такие, хранящие верность лишь до следующей юбки…
Штурм, однако, не начался с рассвета – стоял такой густой туман, что в двух шагах ничего нельзя было разглядеть.
Бонапарт, еще с ночи расставив в Касселе караулы и зарядив пушки, велел подать утренний кофе на террасу. Тут как раз и раздались первые орудийные залпы и выстрелы из ружей. И по улицам города вихрем понеслись казаки, как черная смерть.
Властелин Касселя, словно за спасительную щепку, схватился за луку седла и, как был в ночном халате, унесся за город. Туман еще весь не сошел, и потому беглец растаял в нем, словно призрак.
Чернышев вошел в апартаменты короля и увидел в спальнях и кабинете вывороченные из всех шкафов горы белья, фраков и камзолов, мундиров, панталон, сапог, штиблет, головных и носовых платков, в которых целому батальону теперь было не разобраться и за день.
– Ничего не трогать. Оставить все как есть, – распорядился Чернышев и взял со стола лишь бронзовую чернильницу «короля Еремы» с причудливыми аллегорическими завитушками и финтифлюшками. – Сдам, пожалуй, в императорский музей сию трофею.
Трофей этот и теперь хранится в Санкт-Петербурге в Эрмитаже. Если не в постоянной экспозиции, которая иногда меняется, то уж в запасниках эту безделушку со стола Наполеонова брата увидеть можно.
Сам же король Ерема, отыскав брата, принят им не был. Наполеон, безмерно разгневавшись, не пустил во Францию и королеву Катерину. Так она и обреталась у границы, в Компьене, пока не встретилась с незадачливым супругом.
Чернышев же, сочиняя в ставке Карла Юхана доклад государю, начал его словами: «С сих самых пор уничтожается политическое бытие Вестфальского королевства…»
А шведский наследный принц, отправляя русского друга-генерала к императору Александру, вручил ему и свое собственноручное письмо для передачи царю.
«Я уже извещал ваше императорское величество о выступлении отряда генерала Чернышева с тайным поручением, – значилось в том письме. – Однако я не отобразил бы в должном и ярком свете всех заслуг сего неустрашимого и храброго военачальника в том изумительном походе, если бы стал даже в самом подробном виде описывать все его достославные подвиги. Поэтому в качестве лучшего доказательства почитаю долгом преподнести вашему величеству подлинное доказательство – ключи от города Касселя. Мне тем приятнее известить ваше величество о покорении столицы Вестфальского королевства, что я сам очень беспокоился об успехе сего предприятия, потому что генерал Чернышев, будучи в глубоком тылу противника, находился от меня в таком удалении, что я не в состоянии был подать ему никакой помощи, окажись он в непредвиденном затруднении».
Французский император в плаще русского офицера
Можно ли представить себе наибольшее смущение, чем то, которое испытывал Арман Коленкур, или иначе говоря, герцог Виченцский, когда он из дворца в Фонтенбло ехал в Бонди на свидание с императором Александром.
Вот же, казалось, совсем недавно он жил в Петербурге, почти каждый день встречался с царем, с которым у него сложились самые нежные и самые доверительные отношения. Ныне же они должны были встретиться как два противника, как представители двух враждующих друг с другом сторон.
Что, он уличил российского императора в неискренности по отношению к собственной особе французского посла или сам предал его дружбу? Ни того, ни другого не бывало.
Мы помним с вами, читатель, с какой самоотверженностью защищал Коленкур перед Наполеоном убеждения главы России, как пытался отвести своего императора от края пропасти, на который тот уже ступил. И как, гордо отвергнув обвинения Наполеона в том, что он, посол Франции, попал под лукавое обаяние Александра и оказался им обманутым, Арман Коленкур твердо отверг предложение участвовать в нечестной игре тюильрийского двора и подал в отставку.
Дивизионный генерал, он направился в Испанию, где, оскорбленный, непонятый и одинокий, надеялся лучше подставить себя под пули, нежели изменить собственным убеждениям.
А в московский поход он отважился пойти, чтобы, оказавшись рядом с Наполеоном там, в России, которую он знал, удержать императора от принятия опрометчивых решений. И, в конце концов, все же примирить двух державных вождей, сильные и слабые стороны которых он успел узнать.
И все-таки теперь, в самом конце марта уже восемьсот четырнадцатого года, Арман Коленкур чувствовал себя человеком, который, как бы служа двум властелинам, каждого из них чем-то невольно подвел.
Но чем же подвел, если, служа истине и добру, не совершил ни единого недостойного поступка, могущего набросить на него тень двуличия и обмана?
Даже теперь он пытался совершить то, что считал человеческою добродетелью – помочь жалкому и слабому, оказавшемуся в беде человеку.
Бравый солдат-преображенец, стоявший во дворе замка на часах, завидя генерала в синем вражеском мундире, велел ему сойти с лошади и далее уже пешим следовать в караульню, к дежурному офицеру.
Коленкур беспрекословно подчинился требованию победителей, но, будучи введенным в апартаменты царя, весь собрался, чтобы выглядеть достойно. Что бы ни произошло, а был он, герцог Виченцский, лицом, олицетворяющим великую Францию, ее министром иностранных дел.
Разговор велся спокойно с обеих сторон. Собственно, они уже встречались после Москвы здесь, в Европе, когда велись переговоры в Праге. И, кажется, нашли и союзники, и французы приемлемые решения, но Наполеон с маху отбросил достигнутое.
Речь тогда и потом, уже на других переговорах, в разных вариантах шла о том, чтобы Франция поступилась завоеванным.
Предлагалось, например, потребовать от Наполеона отказа от Варшавского герцогства, от протектората над Рейнским союзом и от завоевания ганзейских городов.
В другой раз требования ужесточились. Союзники уже собирались предложить Франции границы до начала ее завоевательных походов. Это означало, что в придачу к первоначальному решению император должен предоставить самостоятельность Бельгии, Голландии, всей Италии и так называемому Вестфальскому королевству, сотканному из нескольких германских земель, как стеганое одеяло из самых различных лоскутков.
Всякий раз Наполеон в бешенстве кричал:
– Все – или ничего!
И вступал в новую борьбу.
Ныне русские войска заняли Париж, и Александр собирался торжественно въехать в город.
Наполеон, готовивший удар в спину неприятелей, узнав о взятии столицы, с удивлением произнес:
– Это – ход конем, которого я от них не ожидал! Но мы еще вернем столицу. Марш, марш в Париж!
Но, подняв голову, он встретил угрюмые физиономии Нея и других маршалов, просительный взгляд Коленкура и в бессилии опустил руки.
– Мое имя, мой образ, моя шпага, – превозмогая себя, произнес император, – все это наводит страх. Нужно сдаваться.
И, посмотрев на Коленкура, как когда-то в сожженной Москве, помедлил и с большим трудом выдавил из себя:
– Поезжайте к императору Александру и передайте мои условия – я оставляю трон Франции в пользу своего трехлетнего сына при регентстве его матери и моей жены.
– Я не питаю никакой злобы к этому человеку, – начал Александр, предлагая Коленкуру стул рядом с собою, как повелось когда-то в Петербурге. – Наполеон несчастен. И с этой минуты я прощаю ему то зло, которое он причинил России.
Глаза его залучились, и он хотел было положить свою ладонь на руку друга Армана, но вовремя передумал.
– Однако пострадала не только моя страна, – продолжил царь. – Все государства Европы, включая саму Францию, нуждаются в покое. С ним же они никогда его не будут иметь. Поэтому ультиматум его неуместен. Вопрос о форме правления в вашей стране должны решать сами французы. И, разумеется, им выбирать того, кто теперь окажется на троне. Я же, как человек, которого он когда-то называл другом и даже братом, готов предложить ему свою руку. Пусть для себя лично он требует того, что ему покажется уместным. Он может приехать в мои владения. Там он встретит достойный его незаурядной личности прием. Таким образом и он, и я продемонстрируем великий пример обоюдного прошения.
– Такое, ваше величество, невозможно, – заметил Коленкур. – К чему иному ваш выдающийся авторитет может склонить союзников?
– Общее мнение останавливается на острове Эльба, что, как вы знаете, невдалеке от французских берегов и его родины, Корсики, – сказал Александр Павлович. – Остров этот будет передан ему в пожизненное пользование – со всеми городами и селениями, с собственным батальоном гвардии, который он сам пожелает составить. И разумеется, с сохранением титула императора. Но, как сами понимаете, не императора Франции.
Наверное, что-то изменилось в лице министра, чего не смог не заметить его августейший визави.
– Я понимаю: примириться ему будет с этим нелегко. Но иного ни я, ни мои соратники по борьбе предложить не можем, – заключил царь. – Убедите вашего повелителя в необходимости покориться судьбе. Передайте ему: я не хочу ему зла. Наоборот, в сложившихся обстоятельствах я пытаюсь сделать так, чтобы воздать должное человеку столь великому, сколь и несчастному. Хотя это несчастье он принес себе сам.
Коленкур возвращался в Бонди во второй раз – уже с Мишелем Неем и другими маршалами, чтобы склонить Александра к принятию отречения в пользу Бонапарта. Ответ был неизменен: следует принять лишь то, что предлагают победители.
В Фонтенбло собрались маршалы и министры. К ним вышел Наполеон, в течение ночи не сомкнувший глаз.
– Господа, успокойтесь! – начал он. – Ни вам, ни Франции более не придется проливать кровь. Я согласен отречься. Я бы желал обеспечить непрерывность престолонаследия – для своего и вашего блага, и блага моей семьи. Я верю, что эта развязка была бы для вас выгоднее, чем для меня, потому что вы жили бы тогда под властью правительства, соответствующего вашему происхождению, вашим чувствам, вашим интересам. Но это невозможно. Я покоряюсь своей участи, покоритесь и вы вашей. Примиритесь с тем, чтобы жить при Бурбонах и верно им служить, не теряя при этом чести. Вы хотели покоя – вы получите его.
Как внезапно появился, также внезапно он исчез в дверях своего кабинета. Он открыл дорожную шкатулку, взял пузырек с опиумом и мгновенно проглотил его содержимое.
Яд появился у него после Москвы, когда, отступая, он понял, что может быть взят в плен вездесущими казаками, которые не раз налетали на колонну, в которой ехал он.
Содержимое флакона подействовало немедленно. Начались сильные спазмы в желудке, рвота и дикие боли. Стоны услышал Коленкур, который тут же вызвал врача, чтобы промыть желудок. Наполеон не давался – он хотел умереть.
От длительного хранения яд, вероятно, потерял свои свойства. Во всяком случае, через какое-то время больному стало лучше. Через несколько дней он велел собираться в дальний путь. Однако перед отъездом он решил проститься со старою гвардией.
Платон Каблуков стоял в глубине двора, по сторонам которого большим прямоугольником, иначе каре, построилась французская гвардия. Это были усачи в высоких медвежьих шапках, побывавшие не в одних сражениях.
Строем можно было залюбоваться, и Платон – военная косточка – не отводил глаз.
Сам он был при новых генеральских эполетах, полученных им еще в августе прошлого года за сражение под Кульмом, где отличился его эскадрон.
Рядом с Платоном были прусские и австрийские высокие воинские чины – так называемые союзные комиссары, коим предстояло сопровождать необычного пленника к месту пребывания.
Волнение не раз прерывало слова бывшего императора, обращенные к цвету Великой армии. Не было сомнений – его душили слезы. Он бы хотел сейчас обнять каждого из стоявших перед ним, но сделать это было, конечно, невозможно. Он так и сказал им, его солдатам, его «старым ворчунам», преклонив колено, поцеловал знамя.
Экипажи ждали тут же, во дворе Фонтенбло. Граф Павел Андреевич Шувалов, назначенный императором Александром старшим от российской стороны, велел Каблукову садиться в ту карету, к которой подошел Наполеон.
– Ваше величество, извольте взойти, – обратился Каблуков к Наполеону и сам устроился на сиденье напротив, вместе с генерал-адъютантом Шуваловым.
Наполеон ответил на приветствие русского графа, с которым встречался не раз сначала во время войны в Вене, затем а Париже, куда Павел Андреевич нередко был посылаем царем.
Однако внимание императора прежде всего привлек Платон, в котором он безошибочно угадал давнего своего знакомца.
– Поздравляю вас генералом, господин Каблуков. Мне всегда доставляет удовольствие видеть, как молодые воины быстро меняют эполеты. Такое бывает с теми, кто проявляет себя героем.
– Похвала великого полководца – самая высокая награда для воина, – произнес Платон.
Голова Наполеона слегка откинулась назад, глаза чуть прищурились.
– Кажется, именно эти слова вы или князь Репнин сказали мне тогда, на поле под Аустерлицем? – Память, оказывается, его не подводила.
Ошиненные железом колеса кареты стучали по булыжной мостовой. Шувалов, глянув в оконце, задернул штору.
– Всюду возбужденные толпы, – промолвил он. – Как бы не бросились останавливать кортеж.
– Вы полагаете, они намерены меня освободить? – попытался пошутить император.
– Боюсь, ваше величество, что у них иное на уме, – ответил Шувалов. – Слышите крики?
Снаружи донеслось:
– Долой Наполеона! Позор…
Вчерашнего владыку мира отшатнуло в угол, лицо его побелело.
– Ваше величество, накиньте на себя вот это. – Платон протянул офицерский плащ.
– Что? – удивился Наполеон. – Форма русского офицера?
– А вы предпочитаете быть узнанным, оставаясь в своем привычном для толпы мундире егерского полковника? – возразил Каблуков. – Надеюсь, вы не доставите удовольствия какому-либо сброду оскорбить и унизить ваше императорское величество.
Наполеон благодарно взглянул в лицо Каблукова и накинул на плечи русское одеяние.
«Однажды было уже такое», – вспомнил он свой стремительный вояж через Польшу и Германию, когда покинул на границе России остатки своей армии.
На нем тогда был мундир польского полковника. Он надел его на себя, опасаясь быть узнанным в дороге.
Нынче его жизнь оберегают те, кто был его врагами без малого целых два года.
Может, и вправду рано ему уходить в небытие, стремясь самому свести счеты с собственной жизнью или предоставляя это сделать за себя другим?
