Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)
Разгадка замысла пришла вскоре, когда Чернышев выложил на столе у Николая Григорьевича несколько листков, исписанных быстрым, но четким почерком.
– Что здесь, Александр Иванович?
– Копия письма Наполеона брату Жозефу и проект акта отречения Жозефа от испанского трона.
Глаза князя нетерпеливо побежали по строкам: «Два года, прошедших со времени моего вступления на испанский престол, показали невозможность поднять нацию на вершины славы без военного вмешательства императора Наполеона. Только сила, полагал я, способна положить конец опустошительному восстанию, которое царит в государстве. Но и она, сила, как понял я, не приведет страну к желаемому спокойствию, если император, мой брат Наполеон, не воспользуется моим советом и не объединит под своею всесильной властью Францию и Испанию в одно государство, чтобы от Рейна до Атлантического океана наконец существовала бы единая нация, единая воля и единый правитель…»
– Вот он, тот маневр, о котором вы говорили, мой друг! – не удержал своего восхищения Репнин. – Но что же решает он, император?
Текст следующего листка являл собою список с Наполеонова письма, а может быть, и его воззвания к народу, с которым он полагал, вероятно, выступить: «Я не знал Испании. Она прекраснее, чем я думал. Я сделал брату роскошный подарок, но он наделал глупостей. Теперь Испания достанется мне. Я разделю ее на пять больших вице-королевств…»
– Как же вам удалось снять сей список? – изумился князь.
Оказывается, Никеля Клари давно уже просил Чернышева разобрать одну из боевых операций. Ого была неудавшаяся французам осада города и порта Кадиса. Чернышев делал вид, что его ничуть не интересует разбор дислокаций. И уступил лишь из глубокого уважения к новому своему другу.
Клари оставил Чернышева одного в комнате. На столе были приготовлены специально карты, донесения, приказы и другие бумаги, которые могли потребоваться для разбора операции. Но тут же находился и портфель полковника, который давно уже привлекал внимание Чернышева. Мешкать было нельзя. Чернышев извлек содержимое, одного взгляда на которое оказалось достаточно, чтобы сказать себе: да, это то, что он силился отыскать! Список был снят быстро, и вполне оставалось времени, чтобы разработать и предложить Клари несколько вариантов военной операции.
– Вы оказались правы. – продолжал изумляться Репнин. – Действительно Наполеон изобрел коварный и жестокий маневр! Однако неужели он не понимает, что его решение вызовет еще более грозное восстание испанцев?
– Уверен, что понимает опасность задуманного им шага, – возразил Чернышев. – Но другого выхода у него нет, чтобы освободить для борьбы с нами вторую руку. Впрочем, избегая взрыва, о котором вы упомянули, Наполеон осуществит свой план не вдруг. Он начнет к нему готовить высшую знать Испании исподволь, сталкивая друг с другом провинции и кланы. Чтобы плод, как говорится, созрел и сам упал бы в его руки.
– Вот почему мне необходимо быть там, в столице Испании! – решительно произнес Репнин.
Загадочная улыбка снова появилась на лице Чернышева.
– А что, если вместо вас пока в Мадрид отправиться вашему же временному поверенному в делах? – подсказал он послу. – Миссия наша уже давно существует в Мадриде, значит, чиновники приезжают и уезжают. Для этого, как вы знаете, не следует испрашивать позволения императора Франции. Не так ли?
– Ба! Да у меня для сей цели имеется отличнейший исполнитель – барон Павел Осипович Моренгейм!
– Чудесно! – одобрил Чернышев. – Он будет исправно доставлять на ваше имя донесения обо всем происходящем в Испании. Вы же – знакомиться с ними и направлять их Николаю Петровичу Румянцеву в Петербург.
– А французский император будет пребывать в уверенности, что я все еще у него в плену? – рассмеялся Репнин.
– Наполеон сам принудил нас к сему образу действия. – В глазах Чернышева вспыхнули лукавые искорки. – Как мы давеча рассуждали, на жестокость узурпатора должно отвечать жестокостью, ну а на скрытность – тою же скрытностью. На войне ведь как на войне! Не эту ли поговорку любят частенько повторять французы?
Строптивый маршал
Бернадоты, а с ними и королева Испании готовились к отъезду в Пломбьер. Так уж повелось, что сестры Дезире и Жюли всегда проводили время на курорте вместе. Брату же, Николя Клари, предстоял вояж менее увлекательный – в неспокойный Мадрид.
Читатель, конечно, догадывается, какой важности бумаги он обязан был доставить испанскому королю. Жозеф Бонапарт скорее всего ни сном ни духом не ведал о том, какой «подарок» приготовил на сей раз своему старшему брату французский император. Ведь отречение Жозефа и воззвание Наполеона к французской и испанской нациям, как нетрудно определить, были составлены здесь, в Париже, под диктовку самого всевластного диктатора.
Ему не впервой было сурово и беспощадно перекраивать судьбы не только целых государств, но вместе с ними и судьбы королей, в том числе и ближайших родственников. Так он поступил по отношению к брату Людовику, королю Голландии. Наполеон отобрал у него престол, а врученную ему когда-то державу присоединил к французской империи. И сделал сие лишь потому, что «добрый король Луи», как его звали подданные, не совсем исправно соблюдал требования блокады в своих портах против англичан, дабы не загубить окончательно свою страну.
Теперь за военные неудачи маршалов и за свои собственные Наполеон задумал наказать и старшего брата. Об этом, разумеется, не могла не узнать королева Жюли, оказавшаяся в Париже. Потому в минорном настроении и предстала она перед русскими гостями во флигеле Флора в Тюильрийском дворце.
Оставалось надеяться, что курортная жизнь скрасит огорчения, а время, даст Бог, что-либо вообще изменит к лучшему. Однако отъезд вдруг отложился на неопределенное время.
– Представляете, Александр, к Жану неожиданно нагрянул гость из Швеции – некий барон Мернер, – объяснил Чернышеву задержку с отъездом сестер Николя Клари. – Полагаю, визит вежливости, если не сказать – благодарности. Помните, Дезире говорила о том, как великодушно относился Жан к пленным шведам? Вероятно, шведский офицер воспользовался своим приездом во Францию, чтобы от имени нации выразить благодарность маршалу Бернадоту за его милосердие. Впрочем, не желаете ли проехать со мною в Ла Гранж, где, надеюсь, мы более подробно узнаем о визите? Кстати, Жан справлялся о вас. Я так понял, что он был бы счастлив видеть вас у себя.
«Визит с выражением благодарности? – повторил про себя Чернышев. – Возможно. Только благодарность – предлог, а истинная, но потаенная причина, вероятно, разговор о выборе шведского наследного принца. С кем, как не с человеком, заслужившим уважение шведов, а главное, с самым ближайшим ратным сподвижником Наполеона и его вроде бы родственником, держать совет в сем важном и вдобавок весьма деликатном вопросе?»
Во второй половине мая Европу облетела печальная весть – скоропостижно, прямо на плацу во время парада, в Стокгольме скончался Карл Август, наследник престола. Король Карл Тринадцатый, пребывавший в почтенном возрасте, впал в печаль и тревогу: кому он оставит трон? Собственных детей он не имел, Карл Август, принц из соседней Дании, был им усыновлен. Взор короля невольно обратился к младшему брату усопшего: может быть, усыновить теперь его?
Только непростым выглядело сие намерение. Швеция, хотя и решала свою собственную судьбу, но в первую очередь должна была оглядываться на Францию и Россию, от которых отныне всецело зависела. Два года назад русские войска забрали у нее Финляндию и подошли по льду Ботнического залива почти к Стокгольму. Ясно, что теперь Россия не упустит случая позаботиться о том, чтобы наследным принцем, а значит, будущим королем, оказалось лицо, ей угодное. Да вот уже будто окольными путями до Карла Тринадцатого дошло: русский царь хотел бы видеть на шведском троне мужа своей сестры принца Ольденбургского, который хоть завтра же готов приехать из Твери в Стокгольм.
Франция тоже участвовала в прошлой войне. Но как-то странно. Главнокомандующий ее северной армией маршал Бернадот, заняв Данию, на шведскую землю так и не вступил.
А что, если между нынешними могущественными союзницами разгорится, как начинают уже говорить, междоусобная война? Не взять ли заранее сторону Наполеона, чтобы одержать над Россией реванш и вернуть обратно Финляндию? Ни армия, ни дворянство с купечеством до сей поры, хотя и подписан мир, не в силах смириться с поражением. А коль сама Россия окажется в беде, тут шведам надежной подкрепой, несомненно, окажется Наполеон.
Посему главный совет о престолонаследнике держать следует с французским императором.
В своем письме Наполеону, сообщая о несчастье, постигшем нацию, король Карл давал понять, что в выборе наследника прислушался бы к рекомендациям великого человека. Наполеон сделал вид, что не намерен вмешиваться во внутренние дела чужого государства, тем более что ему не с руки портить отношения с самой ближайшей соседкой Швеции – Россией, его верной союзницей.
Велась, конечно, игра, в которой на самом деле император Франции непременно хотел ухватить куш, но остаться при этом в глазах Европы и прежде всего императора Александра невинным и чистым.
Сие понимал и шведский король. «Было бы хорошо, – размышлял он сам с собой, – если бы мы предложили трон кому-то из родственников Бонапарта. Но все они вроде бы уже стоят во главе государств. Правда, есть среди этих стран и небольшие владения, не чета Швеции. Например, Вестфальское королевство. Согласился бы только Жером Бонапарт променять центр Европы на далекую ее окраину. Или вот вице-король Италии Евгений Богарне, Наполеонов пасынок. Только разве бросит он милый и благословенный юг ради льдов Приполярья?»
Пока старый король раздумывал, армейские и гвардейские офицеры выделили из своей среды молодого поручика барона Мернера и отправили его в Париж. И такой дали наказ: привезти на трон сильную личность, желательно приближенного к Наполеону боевого маршала, с которым в случае чего – в поход против России за нанесенные ею обиды!
– Вы не забыли, мой друг, относительно недавний наш разговор о шведских делах? – Жан Бернадот тут же, едва Чернышев переступил порог поместья, увлек его в свой кабинет.
Еще бы забыть ту встречу здесь же, в поместье Ла Гранж, которая, скажем прямо, удивила Чернышева! В тот день только что получилось известие о печальном стокгольмском происшествии. Маршал никого не принимал, но послал приглашение Чернышеву.
Было ведомо, что Наполеон предписал Бернадоту удалиться в небольшое, где-то на Апеннинском полуострове, княжество Понтекорво, по названию которого он когда-то получил из рук императора патент на звание князя. Однако ушедший в отставку маршал и ухом не повел, словно распоряжение его не касалось, и запер себя в Париже, вернее, в своем загородном имении Ла Гранж.
Как и сегодня, хозяин поместья в тот день огорошил Чернышева прямо с порога:
– Я пригласил вас для того, чтобы дать вам совет в связи со шведским происшествием. Но буду с вами говорить не как французский генерал, а как друг России и ваш друг.
Речь его свелась к тому, что российское правительство должно всеми возможными средствами постараться воспользоваться обстоятельствами, чтобы возвести на шведский престол того, на кого оно могло бы рассчитывать.
– Для чего это необходимо? – в своей взрывчатой манере, глядя прямо в глаза собеседника, задал вопрос Бернадот и сам же на него ответил. – Чтобы обезопасить ваш правый фланг в случае, если вам, русским, придется вести войну с Францией либо с Австрией. В таком случае вы совершенно не станете опасаться своей соседки, что та предпримет диверсию против вас и сумеет сосредоточить все свои силы против главного противника.
Неожиданным оказался не сам совет, а то, от кого он исходил. О Швеции, союзнице России, в свое время, помнится, говорил Талейран. Теперь – Бернадот. В разумности их суждений – первого дипломата и видного военачальника – нельзя было усомниться. О чем же хочет поведать маршал теперь, что нового сообщил ему шведский барон?
– Мне привезли приглашение занять место наследного принца, – огорошил Чернышева Бернадот. – И только вам – первому и единственному в Париже – я доверяю сию пока еще тайну. Вы спросите – почему? По той же самой причине, о которой я говорил с вами в прошлый раз: я желаю блага вашей стране. И если меня изберут, Россия может быть спокойна и уверена в том, что Швеция не нанесет ей удара в спину.
– Лучшего выбора, мой друг, шведская нация не могла бы сделать, – произнес Чернышев, пожав руку маршала. – Я тотчас сообщу о ваших словах моему императору, чтобы его обрадовать и успокоить.
– Об этом я и хотел просить вас. Непременно уверьте императора Александра в моем искреннем к нему уважении и преданности, – приложил руку к сердцу Бернадот. – Только напишите ему, пожалуйста, друг мой, в самых ярких выражениях, на какие вы способны, чтобы император знал, что я сейчас чувствую по отношению к нему и вам.
Бернадот пылко обнял Чернышева и поцеловал. Слегка удлиненное, с крупными чертами лицо маршала было исполнено торжественности и одновременно серьезности и мужества. Таким Чернышев привык видеть его перед сражениями в Австрии. И теперь он как бы готовился к схватке и непременно хотел, чтобы его русский друг знал и передал своему императору: князь Понтекорво и маршал Франции Бернадот – не тряпка, о которую может вытирать ноги Наполеон, что он сам сильная и вполне самостоятельная личность, которой следует доверять с открытым сердцем.
Чуть ли не со всеми маршалами Франции и самыми выдающимися ее генералами свели Чернышева сначала австрийская ратная страда, а затем жизнь в Париже. И теперь Чернышев хорошо знал, какое место кто из них занимал в армии и при дворе. Иными словами, какую роль играл рядом с такою личностью, как Наполеон.
Еще в Вене, после Ваграма, маршал Массена рассказал Чернышеву о том, как впервые встретился с Наполеоном. Было это в Италии, когда Директория прислала в армию нового главнокомандующего. Тот вызвал к себе начальников дивизий – Массену, Ожеро, Сепорье и Лагарпа.
– Представьте, мы вошли – все огромного роста, широкие в плечах. В общем, один другого крупнее. И сразу заполнили всю комнату. А командующий… Ну, вы можете сравнить фигуру Наполеона и, к примеру, мою. Итак, вошли, не снимая шляп, как это повелось в армии, которая не вылезала из сражений и где не было и намека на какую-то дисциплину.
Дивизионный генерал Бонапарт принял таких же по чину генералов сухо. Когда они сели, впрочем, без приглашения, он снял свою шляпу. Генералы спохватились и сдернули свои. Немного погодя командующий вновь водрузил свой головной убор. И вот тут новый начальник так взглянул на своих подчиненных, что они отдернули свои руки, словно от раскаленных сковородок. После сего случая субординация оказалась восстановленной раз и навсегда.
Наверное, Массена вспомнил давний эпизод затем, подумал тогда Чернышев, чтобы подчеркнуть, какая дистанция лежит между великим полководцем и всеми ими, рядовыми военачальниками. Хотя – какими же рядовыми? Каждый из них, без малого исключения, сам самородный талант и блестящий полководец.
Лишь спустя время, когда Чернышев ближе узнал того же Массену и некоторых других маршалов, ему стал понятнее смысл рассказанного. Прежде чем покорять города и страны, Наполеону пришлось покорить и подчинить своей воле самых первых своих сподвижников. Иначе было нельзя. Не должно находиться рядом не только тех, кто мог превосходить его способностями и опытом, но не должно было оставаться рядом равных ему.
История знает генерала, который при восхождении бонапартовой звезды оказался светилом более ярким, – Жан Виктор Моро. Но прежде чем надеть на себя корону императора, вернее, чтобы ее без помех надеть и стать окончательно надо всеми, он выслал генерала-соперника из Франции.
Потеряли остальные свое достоинство? Не все. Те, что не ведали за собою доблести, как, например, жестокий, и хитрый Даву, делали карьеру, прибегая к лести. Мишелю Нею, напротив, не надо было никаких ухищрений – он по заслугам получил звание храбрейшего из храбрых, как сказал о нем Наполеон уже, правда, под Москвою.
Впрочем, мы забыли Массену – человека внушительного достоинства и вызывающей смелости, в железном теле которого пылала огненная душа.
Сколько прошло через Испанию военачальников первой руки, начиная с таких, как Мюрат и Ней? Не менее, видимо, десятка. Но более других поплатился за общие неудачи старый Андре Массена, герцог Риволи и князь Эсслингский.
Едва лишь начав подготовку к походу на Москву, Наполеон поставит на Массене крест. Приставит в сторожа к Дому инвалидов, как позволит горько пошутить над собою обиженный маршал. Кстати, всеми силами души противившийся авантюре, которая поставит крест уже на самом Наполеоне.
Почему же после Испании так сурово обойдется полководец номер один со своим достойным собратом, которого в самый безнадежный момент в этой восставшей стране определит во главе над всеми другими военачальниками, а когда отзовет назад, не удостоит даже аудиенции? Да все потому, чтобы не услышать правды о собственных ошибках и о том, как другие, вошедшие в любимчики, заняты были в Пиренеях не боевыми операциями, а подсиживали и склочничали друг на друга.
Кстати, Массена был далеко не ангел по многим статьям. У него, бывшего контрабандиста, к примеру, была своя страсть – вывозил из Испании награбленное десятками, если не сотнями пудов. Но не за корысть – за самостоятельность и непочтительность не в последнюю очередь сломал его карьеру «маленький генерал».
Умел такое делать с людьми Наполеон. Ломал. Пытался лепить по своим представлениям и меркам. И, как правило, это ему удавалось. Снова повторим здесь: нельзя было иметь рядом не только тех, кто мог в чем-то его превзойти, но – даже равного.
И все же один из самых ближайших сподвижников оказался исключением с самого, можно сказать, начала. И чем больше проходило времени, тем более строптивость и непокорность проявлял этот человек вопреки, казалось, всем надеждам и упованиям самого патрона. И произошло невероятное: Наполеон как бы сам покорился ему. Скажем точнее – пошел у него, строптивого и непокорного, на поводу.
Казалось, чего бы проще: при первом же удобном поводе – а он давал их бесчисленное множество, возьми и поступи с ним, как с Моро. Кстати, и связаны они одно время были чуть ли не одним обвинением в заговоре. Так нет же: одного – вон за пределы страны, второму – жезл маршала Франции и княжеский титул! А он в ответ – взбрык и еще раз взбрык!
Понятно, о ком речь? Да, о маршале Жане Батисте Бернадоте, князе Понтекорво.
В боях не избежать ошибок, накладок и нестыковок в действиях командиров и подчиненных. В послужном списке Бернадота таких, мягко скажем, недоразумений можно сыскать немало, впрочем, как, наверное, у любого генерала. Упомянем здесь хотя бы кампанию в Пруссии. Тогда, командуя первым корпусом (не случайная нумерация – свидетельство оказанной чести!), разбил пруссаков при Галле. А вот корпусу Даву вроде бы там же не помог. За оплошность или неподчинение – как оценить? – Наполеон подписал приказ о придании Бернадота суду, но затем распоряжение свое отменил.
При Ваграме – похожее: поздно и вяло ввел в бой свой корпус, из-за чего Евгений Богарне вынужден был отступить. И когда сам Наполеон исправил положение, через голову маршала отдав приказание, как и куда наступать, Бернадот вспылил и подал прошение об отставке. Отставку тогда, конечно же, не принял император.
Не был храбр или проявлял себя как худой распорядитель? Отнюдь. О храбрости свидетельствует не одна рана и масса выигранных сражений. Что же касается качеств администратора, то всего несколько месяцев на посту военного министра в бытность Наполеона в Египте начисто опровергают даже малейшие подозрения. Наоборот, обнаружил большой талант руководителя целым ведомством, которое принял доведенным до ручки, а сдал в порядке слаженном, даже, можно сказать, образцовом.
В самом деле, министр Бернадот за короткое время провел ревизию во всех родах войск – пехоте, коннице, артиллерии и инженерных службах. Полностью укомплектовал каждый полк и дивизию, перегруппировал все армии, находившиеся во Франции и за ее рубежами, разместил заказы на ружья и пушки, навел порядок в лазаретах, упорядочил даже пенсионное обслуживание инвалидов.
Не весь ли секрет в том, что гасконец с непомерными амбициями готовил себе место первого военачальника, занятое затем более удачливым корсиканцем? А такие основания легко находишь, когда прослеживаешь этапы борьбы Наполеона за должность первого консула. Еще только генерал Бонапарт бежит из Египта от своей армии, брошенной им на произвол судьбы, а военного министра вовсю славят как организатора побед. Что ж, разве не он эти виктории обеспечивал, ведая военным министерством? Однако весьма искусно вдруг ни с того ни с сего обойден и первым консулом Наполеоном, возведенным в сию должность Мюратом и Леклерком – мужьями своих двух сестер, отправлен бывший министр послом в Вену.
«Граждане директора! После двадцатилетия беспрерывных подвигов моих, рассудите сами, заслужил ли я такого с вашей стороны поступка?» – в отчаянии жаловался тогда Бернадот.
А ведь были и подвиги, и слава. «Сей отличный офицер, ознаменовавший себя славою на берегах Рейна, находится теперь в числе генералов, наиболее способствовавших славе итальянской армии. Он начальствует над тремя дивизиями… Прошу вас с возможною поспешностью отправить его обратно в армию… Вы зрите в генерале Бернадоте одного из надежнейших друзей ваших», – так писал генерал Бонапарт членам Директории, отправляя одного из лучших своих генералов в Париж с победоносными трофеями итальянской кампании.
Полина Боргезе была, несомненно, права, вспоминал Чернышев, когда утверждала, что ее брат император многое делает для Жана Бернадота, помня о своей прошлой любви к Дезире.
А может, в том и причина фрондерского поведения этого не совсем обычного маршала, что благодеяния, так сказать, с барского стола и оскорбляли его гордое гасконское сердце?
Однажды в Шенбрунне, знает Чернышев, Бернадот был вызван Наполеоном. И все в главной квартире, наверное, стали невольными свидетелями дикой брани, которая чуть ли не час неслась из апартаментов императора. Разбирались ошибки командующего корпусом, который подвел пасынка Наполеона? Или отставка, которую запросил маршал? И то, и другое могло быть поводом. Причиной же бурного объяснения явилось то упрямое самомнение, которое Наполеон не терпел рядом с собою. И при том император знал, что никакие бурные сцены с его стороны ничего не исправят и не изменят. Бернадот останется таким, каким он есть – несговорчивым и неколебимым. А главное, не желающим подчиниться не просто приказам стоящего выше по должности полководца, но скорее, понять ту непреложную разницу, которая самим Господом Богом установлена между гениальным стратегом Наполеоном и им, скажем, не бездарным, а скорее одаренным военачальником.
Вот таким – громким, кипящим, поразительно открытым и в то же время постоянно как бы себе на уме – узнал Чернышев маршала Бернадота впервые в австрийской кампании. И не было ничего удивительного в том, что очень быстро, как, впрочем, с Мюратом, коротко с ним сошелся.
Тут, однако, следует пояснить: при всей внешней схожести натур – свойственная южанам раскованность и словоохотливость, граничащая с хвастовством. – обе сии персоны имели существенное различие. Конечно, то верно: оба всем были обязаны Наполеону. Но если Мюрат вследствие этого полностью оказался у своего высокопоставленного родича под сапогом, кстати, как и под каблуком у его сестры, своей жены, то Бернадот зело щепетильно оберегал свою честь.
Наверное, сказывалось происхождение и воспитание. Бернадот был, как и Наполеон, сыном хотя не знатного, но все же дворянина, тоже, как и Карло Бонапарт, адвоката, и сам готовился стать правоведом. Однако, подхваченный порывом времени, в семнадцать лет добровольцем ушел в королевскую морскую пехоту, а вскоре стал сержантом революционных войск. Будущий же Неаполитанский король поднялся в своей карьере из самых низов – начал мальчиком-слугой в трактире, по-нашему, половым.
Независимость, с которой Бернадот позволял себе рассуждать о Наполеоне, поначалу даже шокировала Чернышева. Ясно, что подобная манера вызывалась непомерным честолюбием и преувеличенным представлением о собственной особе. Однако же и явные достоинства маршала при сем нельзя было сбросить со счета.
Однажды Бернадот у себя в доме достал из бюро тоненькую, как школьная тетрадка, книжечку, искусно наряженную в богатый сафьяновый переплет.
– Мой отчет первому консулу Бонапарту за три месяца моего пребывания в военном министерстве. – Глаза мгновенно вспыхнули огнем. – Никто не мог дать полной картины – ни один член Директории, ни один генерал. Только – я. И мне Наполеон верил. Он был не просто первый консул, а затем император. Прежде всего полководец. Тот, кто затем блестяще выиграл Аустерлиц, Фридланд, Ваграм. Но теперь, по прошествии времени, хотелось бы спросить: разве можно было одержать такие победы без того, что я в свое время разворошил и начал перестраивать? Так что солнце Аустерлица не должно оставлять в тени тех, кто начал первым! И тут следует подумать, чья заслуга поважнее – того, кто ковал меч в кузнице, или того, кто гарцевал впереди пехоты на резвом коне.
Далее уже было не остановить. Высокий, сильный, всего на пять лет постарше Наполеона, Бернадот напоминал действительно голенастого задиру-петуха, готового вмиг разогнать весь птичий двор. Но стоило лишь сделать как бы скидку на его петушиную, моментами просто мальчишескую задиристость и заносчивость, как многое в его высказываниях становилось весьма разумным. Да хотя бы его сентенции о том, что во многом успех на поле боя определяется состоянием тыла.
– Да, мой друг, пуля решает успех сражения, – размахивал руками, как крыльями, этот гасконский петух с раскрасневшимся лицом. – Но ведь пулю еще следует отлить, ружье изготовить, и притом следует знать, где выполнить это можно быстрее, дешевле и надежнее! И где изыскать деньги. Именно это я понял, сидя на стуле военного министра, и стал проводить в жизнь раньше Наполеона. Я стал распорядителем еще до того, как он сделался администратором на троне.
И уж совсем с откровенностью, которую не всякий позволит себе даже наедине с собственной персоной:
– Император плоды моих начинаний ныне присвоил себе. Что ж, кесарю – кесарево. Но и меня уже со счетов не сбросить: Бернадот был первым, кто объял своим взором такую сложную махину, как война и мир.
И широким росчерком пера воспроизвел на титуле своего министерского отчета дарственную надпись.
– Последний экземпляр. Но, ни минуты не колеблясь, дарю его вам, мой друг, в чьем сердце я нашел отзвук собственным мыслям и свершениям. Пусть этот скромный дар станет залогом нашей дружбы. Она – я верю – окажется долгой и плодотворной.
Запал, с каким все это произносилось, было не главным, над чем следовало Чернышеву задумываться. Даже слова здесь не столько были важны, как само отношение Бернадота к Наполеону. Меж ними шла война. И в ней строптивый маршал ни на йоту не собирался уступать императору.
Однако можно ли поверить до конца, что это не присущая гасконцу словесная эскапада, проще говоря, пустая и хвастливая болтовня, присущая к тому же человеку, не раз убедившемуся в безнаказанности и вдобавок прочно защищенному своими, скажем, родственными связями с императорской семьей?
Эту задачу следовало теперь решить Чернышеву быстро и безошибочно. Поверить Бернадоту и всецело положиться на него или, напротив, немедленно сообщить в Петербург, чтобы там царь и канцлер Румянцев изыскали возможность помешать приходу на шведский трон Наполеонова маршала?
Мысль работала лихорадочно, ища самый верный ответ. Да, был бы Бернадот Наполеоновым ставленником, ему тотчас следовало помешать, всеми средствами воспротивиться его избранию. Но ведь предложение последовало не от Наполеона. Более того, французский император едва ли знает о приезде некоего шведского барона и о встрече его с Бернадотом.
Раздумьям Чернышева положил конец сам хозяин Ла Гранжа.
– Я совершенно уверен, – сказал он, – в том, что, если бы с просьбой по поводу меня король Швеции обратился к Наполеону, император ни за что не дал бы согласия. Но рано или поздно, я обязан сам о сделанном мне предложении сказать Бонапарту, иначе я стал бы выглядеть в его глазах заговорщиком или же просто человеком без чести и совести. Но я – и интрига? Нет уж, сия низость несвойственна моей открытой натуре!
– Однако вы, надеюсь, сделаете это не до отъезда барона Мернера из Парижа в Стокгольм? – не замедлил осведомиться Чернышев.
– Могу уверить вас в одном – сообщу императору о сделанном мне предложении до собственного отъезда в Пломбьер. А затягивать далее с поездкой на курорт я не намерен. И Дезире, и Жюли только и мечтают о том, когда они смогут насладиться отдыхом.
Не так уж прост Бернадот, чтобы позволить ныне перейти ему дорогу! Но ежели Савари или кто-то другой из соглядатаев императора пронюхают о состоявшемся разговоре, разве не использует такую возможность Наполеон, чтобы вставить своему другу-недругу палку в колеса? И не поколеблется ли в своем выборе сам барон, которому легко можно будет подкинуть что-либо, компрометирующее его кандидата?
«Ждать в сем деле, полагаясь на Провидение, ни в коем случае нельзя! – сказал себе Чернышев. – Если я определил свое отношение к происходящему, взвесил все на весах выгоды для моего отечества, я должен не мешкая приложить и свои собственные усилия к тому, чтобы укрепить решение шведского посланца.
Укрепить? Но как? Есть ли для этого средства? Стоит лишь только обозначить мне самому свое участие в сем деле, даже косвенно проявить заинтересованность в нем, как замысел воинственной шведской элиты может сорваться. Ни намеком не должна проглянуть в сем предприятии корысть русской стороны!»
Так, значит, нет способа укрепить шведский выбор, дав Мернеру понять, что он – на верном пути и сам Наполеон как бы сей выбор благословляет? Не станет же поручик, неофициальное лицо, к тому же и не посланец короля, добиваться аудиенции у французского императора. Но мнение вершителя судеб Европы ох как было бы кстати и Карлу Тринадцатому и шведскому парламенту, которому будет доверено избрание принца!
«Есть способ, который надо незамедлительно использовать. К тому же способ верный и безошибочный», – решил Чернышев.
