Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)
Юрий Когинов
Тайный агент императора
Чернышев против Наполеона
Часть первая
Горький вкус глинтвейна
Так уж случилось, что три императора, встав по утру со своих походных кроватей, на исходе дня вдруг оказались под открытым небом. И ни один из них не знал, где проведет ночь.
Еще вчера, по крайней мере двум их величествам, все предвещало удачу. С вечера тонкий ледок на водоемах звонко похрустывал под копытами лошадей и под сапогами солдат. Воздух был чист и свеж. А когда поутру над долиной и холмами выглянуло яркое солнце, сомнений не оставалось – их ждала победа.
Но все враз переменилось и в небесах, и здесь, на грешной земле. Небо неожиданно подернулось хмарью, закрутила поземка, а войска, до этого вселявшие надежду с первыми же залпами неприятеля превратились в толпу беглецов.
И вот теперь в этой панике и суматохе, в вихрях беснующейся непогоды, им, двум императорским величествам, приходилось убегать вместе с остатками войск куда-то в неизвестность, по незнакомым пугающим дорогам.
Была зима. Вернее, самое ее начало – второе декабря тысяча восемьсот пятого года.
Бр-р! Сейчас бы сидеть в покоях дворца, вытянув ноги перед жарким камином да слушать нежные звуки клавесина. Но где те покои и где те дворцы? До самой ближайшей столицы – Вены – было сто двадцать верст. Расстояние же до дворца другого венценосца – в Петербурге – измерялось не десятками и даже не сотнями, а тысячами верст. Однако и австрийский император во весь опор мчался не к собственному дворцу, а прочь от него, к самым дальним пределам своей империи.
Укутав лицо толстым шерстяным шарфом, из которого торчал лишь тонкий, с горбинкой, нос, император Франц, как испуганная лань, косился из угла карсты на окно, за которым мелькала разбитая колесами пушек дорога.
Но более всего его страшили толпы несчастных и впавших в безумие солдат, которых теперь надо было обогнать, чтобы самому заполучить более или менее приличный ночлег.
Карета неслась мимо жалких одиноких фольварков, потом на пути стали попадаться и более ухоженные деревни. Наконец император уловил размеренный стук копыт и колес – экипаж въехал на мощенную булыжником мостовую, какая встречается уже в городках.
Адъютант, сидевший на откидной скамейке, распахнул дверцу и выпрыгнул из кареты, неловко разминая затекшие ноги.
– Ваше величество, соизвольте приказать осведомиться относительно вашего ночлега, – почтительно отступил от проема двери адъютант, давая возможность императору взглянуть на дома, возле которых они остановились.
Глазам императора открылся портал собора – высокого и строгого, словно вытесанного из целого куска гранита. А рядом – аккуратный дом пастора.
– Селение Уржиц, ваше величество. – объявил адъютант. – А вот и сам преподобный отец – здешний священник.
Едва Франц успел спустить заляпанные грязью, сырые и тяжелые, будто в них было по сто фунтов, ботфорты, как перед ним склонился в поклоне священник:
– Ваше императорское величество, какая для меня честь! Не обойдите милостью слугу Господа…
В просторной гостиной пахнуло теплом и уютом. Перед высоким гостем возникла молодая и прелестная белокурая женщина в строгом темно-зеленом платье с белым кружевным воротником и сделала легкий книксен.
«Должно быть, служанка», – подумал августейший гость, и замкнуто-постное лицо его смягчилось. Но совсем оно оживилось, когда увидел широкий зев выложенной затейливыми изразцами печи, в которой мальчик-служка торопливо раздувал огонь.
«Ну что ж, вот и вожделенный камин, вот и мой, будем считать, путевой дворец». И император Франц, откинувшись в глубоком, с прямой и высокой спинкой кресле, вытянул к огню свои промокшие сапоги, которые тут же принялся стаскивать с ног проворный адъютант.
Меж тем в эти же самые часы другой император так же находился в пути. Но ехал он не в карете, а верхом, весь открытый ветру и мокрому снегу. И рядом с ним не было ни одного из его адъютантов, а только лейб-медик и конюший-берейтор. Да и земля, по которой он скакал, была чужая, до недавнего времени совершенно ему неведомая.
Но нет, он не пришел сюда завоевателем. Наоборот – другом. Союзником тому, кто сейчас, также измученный, как и он, бегством, нашел свой приют под кровом священника.
Заряд снега с дождем то затихал, то разражался вновь. И после каждого порыва ветра император России вытирал платком лицо: оно было мокро не столько от брызг, но скорее от его собственных слез.
Да, красивый, стройный, двадцативосьмилетний император Александр плакал, не стыдясь своих спутников.
Наконец, перед небольшим ручьем он остановился и слез с лошади. Глаза, всегда излучавшие ангельскую доброту, о чем ходили легенды при его дворе, теперь были красны, а округлое, с высоким лбом лицо искажено страданиями.
Доктор Вилье знал, что еще вчера государь почувствовал себя плохо – у него неожиданно расстроился желудок и появился озноб. Он ничего не ел и на все уговоры подкрепить силы отвечал, что не стоит беспокоиться, недомогание вскоре пройдет само по себе.
И правда, минувшей ночью и сегодня с утра, когда началось сражение, он чувствовал себя уже, можно сказать, недурно. Однако улучшение длилось недолго, и теперь, в пути, силы совсем оставили государя, и Вилье всерьез испугался за его состояние.
К императору, присевшему на берегу ручья под одиноким деревом, подъехал кто-то из генералов свиты, затем подскакал юный, с виду совсем мальчик, поручик кавалергардского полка.
– А, это ты, Чернышев, – обратился к юному поручику Александр и вспомнил, что с самого утра этот юноша, адъютант шефа полка, был оставлен им при себе и много раз бывал посылаем им, государем, с самыми различными приказаниями в пекло боя. Теперь молодой офицер, возвратившись назад после очередного поручения, снова оказался рядом. – Эго ты, голубчик, – повторил император. – Что ж, будь добр, окажи мне еще одну услугу – разыщи Кутузова.
И государь, вытянув руку, дал знать, чтобы ему помогли подняться.
Чернышев же ветром понесся назад, в поле, где совсем недавно громыхал смертельный бой.
Сумерки сгущались. И все более и более дорога и встречные фольварки полнились отступающими войсками. Двигались конные, пешие, беспорядочно тянулись уцелевшие орудия и обозные фуры.
Большею частью это были русские войска, первыми вступившие в сражение и последними, не в пример союзникам-австрийцам, теперь оставлявшие поле битвы.
Где, среди каких полков и обозов находился главнокомандующий, никто вразумительно сказать не мог. Одни офицеры, к кому обращался царский порученец, на его вопрос неопределенно пожимали плечами. Другие, в раздражении за общую неудачу, только отругивались сквозь зубы. Третьи, впавшие в панику, божились, что убит не только главнокомандующий, но и, страшно вымолвить, сам государь Александр Павлович.
За каким-то фольварком главная дорога расходилась натрое. По какой из трех теперь податься, если и там, и там – сплошь отходящие полки, а главный штаб мог оказаться на любой из них?
Чернышев, повинуясь подсказке сердца, двинулся по средней. И версты через две встретил штаб верховного и самого его собственной персоной.
– Говоришь, государь тебя послал за мною? Может, подумал, не попал ли я в плен или, того хуже, не убит ли? Видишь, на щеке запеклась кровь. Но для меня, искромсанного прежде не раз, это – не рана! А рана – вот она, здесь! – неожиданно вскинув руку, показал ею на свою грудь Кутузов. – Вот она, рана, в душе!
Тут старый генерал остановился и оглядел ловко сидящего на жеребце кавалергарда.
«Был ли сам в сражении, спасся ли с немногими другими счастливчиками или вот так весь день – на побегушках у государя? – подумал о юном офицере Кутузов. Да и то, – возразил самому себе, – побегушки сегодня – сама игра со смертью. Посылают ведь в самый огонь, в пекло, не как теперь, к концу битвы. Так что как ни бегай под огнем, а от нее, костлявой, не убежишь! Но, слава Богу, жив поручик, огнем крещен, и после боя – в седле. Значит, храбрый будет воин. Да и меня, гляди, в какой кутерьме разыскал… Впрочем, к чему теперь-то обо мне царю свою заботу проявлять? Аль за битые горшки хочет виновника отыскать?»
И, словно продолжая начатый разговор, Кутузов вслух произнес:
– Раньше, раньше следовало его величеству меня к себе требовать! Когда еще каша не заварилась. Теперь-то что? Теперь уже никто, даже сам Господь, ничего не поправит… Ну, а коль требует к себе – спешу! Ты, голубчик, езжай впереди. К Уржицу направился государь, говоришь?..
Через ручей, возле которого перевел дух, император Александр не решился перескочить верхом. Когда конюший и кто-то из подъехавших свитских легко перемахнули через узкую протоку, император слез с лошади и перешел водную преграду вброд. Только затем он снова поднялся в седло и тронулся вперед мелкой рысью.
До сегодняшнего дня ничто не только не предвещало сокрушительного разгрома, но даже не сулило самого малого неуспеха.
План сражения был скрупулезно, до мельчайших деталей, разработан австрийскими штабными генералами. До всех начальников колонн, командиров полков и батальонов доведен с точностью наивысшей.
Войска же не вызывали ни малейшего сомнения – ни их боевой дух, ни выучка.
Что же касается неприятеля, то и тут все, казалось, было до тонкостей учтено. За несколько дней до сражения было ясно: французы отходят. И только единственно, чего боятся – чтобы им, при их отступлении, не перерезали дорогу к Вене, как единственную, по которой они могут спастись.
Да и как им было не отступать, если русские и австрийцы превосходили их числом и располагались на рубежах более выгодных – на Праценских, господствующих высотах. А они, французы, – в низине, зажатые с одной стороны рекою, с другой – непроходимыми болотами, вдвойне коварными оттого, что только что подернулись первым ледком.
Как тут не быть успеху, если и подсылаемый дважды в расположение союзников Бонапартов генерал-адъютант Савари не скрывал растерянности и лишь одно, не уставая, повторял: император Наполеон предлагает перемирие, он просит императора Александра о личной встрече, чтобы начать переговоры.
И князь Долгоруков, генерал-адъютант, направившийся к Бонапарту на переговоры вместо Александра, возвратясь, обрадованно подтвердил: Наполеон растерян, а посему – ни малейшего сомнения в нашей победе!
И вдруг – такой афронт! Поворот, как говорится, кругом – не они, французы, а мы, русские с австрийцами, бежим, молниеносно разбитые наголову.
Теперь, когда все уже было позади и дело оказалось проигранным, Александр не мог без дрожи вспоминать, как Кутузов всею своею натурой, всеми силами души отторгал от себя саму мысль о необходимости сражения. И не просто отторгал – открыто говорил ему, российскому императору, что сражаться – затея зряшная, что битва будет проиграна, едва начавшись, а лучше, пока не поздно, отступить, чтобы спасти армию, а не губить ее, сходу, после тяжелых переходов вступая в битву. А главное – австрийский план глуп, хотя и прописан по мелочам. И, ерничая, передразнивал австрийскую пунктуальность: «Эрсте колонна марширт, цвайте колонна марширт, дритте колонна…» Нет, не глуп Бонапарт, чтобы дать себя сходу разбить.
С таким настроением он, Кутузов, и встретил нынче поутру своего императора в Працене, вблизи маленькой деревушки Аустерлиц. Там на холме, находясь во главе колонны, которая должна была начинать наступление, все еще не отдавал о том приказа, стоял на месте, словно чего-то ожидая.
– Чего же вы не начинаете, Михаил Ларионович? – император Александр подъехал к Кутузову.
У командующего дрогнула губа, и он, точно через силу, ответствовал:
– Поджидаю, ваше величество.
Император сделал удивленную мину:
– Поджидаете, пока подтянуться остальные?
– Совершенно верно ваше величество изволили меня понять, – почтительно наклонился вперед через луку седла Кутузов.
– Но мы с вами, Михаил Ларионович, не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки, – резко возразил государь и обернулся к императору Францу, как бы ища у союзника одобрения.
Австрийский император, генералы обеих свит почтительно заулыбались. Лишь лицо Кутузова оставалось непроницаемым, а губы задергались еще заметнее.
– Потому и не начинаю, государь, – громче, чем прежде, произнес он и повторил: – Потому и не начинаю, ваше величество, что мы не на параде и не на Царицыном лугу.
Лучистые глаза Александра похолодели. Из-за его спины раздался приглушенный ропот:
– Да как он посмел?.. Право, даже в его годы такая бесцеремонность…
Александр медленно повел красивой головой в сторону, давая понять свите, что он не расслышал этих слов и заставляя себя улыбнуться одной из тех обворожительных улыбок, которые и принесли ему прозвание ангела.
Впрочем, и губа Кутузова, чуть вздрогнув, явила не гримасу, а как бы ответную улыбку. Искусство придворного политеса одинаково было необходимо в те времена не только откровенному лизоблюду, но даже мужественному солдату. Но все же Кутузов не мог не уколоть своего августейшего собеседника.
– Однако если вашему величеству будет угодно приказать… – произнес он тоном человека, знающего субординацию и готового к беспрекословному выполнению любой монаршей воли.
Теперь, вспоминая тот короткий разговор нынешним ранним утром, за которым и воспоследовала катастрофа, император Александр Павлович почувствовал, как кровь жарко прилила к вискам и на глазах вновь навернулись слезы.
«Да, ловко он меня! Выходит, не он, полководец, спустил курок, чтобы прогремел роковой выстрел, а я, император, своею волею, подменяя главнокомандующего, подал сигнал к гибельному сражению. Этого я никогда не забуду и никогда ему не прощу!»
На подъезде к Уржицу Александрова свита увеличилась почти до привычного числа – прибыл князь Долгоруков, объявились другие генералы и флигель-адъютанты. Отныне их задача состояла в том, чтобы поместить государя и разместиться самим на удобный и спокойный ночлег. Однако направленные с квартирмейстерской целью вскоре возвратились, робко и подобострастно доложив, что все дома уже заняты австрийцами, оказавшимися более проворными в сем предприятии, а в самом приличном доме, у пастора местного прихода, расположился император Франц.
Меж тем Александру Павловичу хотелось одного – быстрее заснуть. На кровати ли, на полу – лишь бы сразу провалиться в дрему и уйти от того страшного кошмара, с которым – он знал – не в силах был совладать.
Он сам, остановив свиту, направился к первому попавшемуся жилью, толкнул дверь и очутился в просторной комнате, где, однако, не было ни кроватей, ничего, кроме старых колченогих стульев да такого же хромоногого стола.
– Настелите на пол соломы, – приказал он и принялся сам стягивать с себя сапоги.
Ему тотчас помогли раздеться и подоспевшие адъютанты, и наконец нашедший своего повелителя камердинер, который, оказывается, отстал потому, что спасал в суматохе отступления царский экипаж с царским же походным гардеробом.
Однако император отказался от предложенных ему ночного халата, свежих простыней и других спальных аксессуаров, а как был в походном мундире, так и рухнул на соломенную подстилку, лишь попросив, чтобы сверху его потеплее укрыли.
– Ах, опять этот озноб! – всплеснул руками доктор Вилье. – Как-то надобно унять лихорадку.
Император, казалось, тотчас уснул. Но вдруг пошевелился и даже вроде бы захотел чуть приподняться, когда в помещение как-то неловко, бочком, перетаптываясь на тяжелых больных ногах, вкатилось тучное тело. Кутузов!
И самому почудилось: вот сейчас он выскажет все, что собирался, что накопилось в душе за весь сегодняшний ужасный день и теперь нуждалось в выходе. Однако сделал движение ртом и почувствовал, как по лицу вновь покатились слезы.
– Михаил Ларионович, счастлив вас видеть. Мне передали, что вы ранены?.. Ну, слава Богу, слава Богу…
Вилье дал знак, и Кутузов и остальные отступили к двери.
– Хорошо бы сейчас красного вина. Для глинтвейна. Чтобы их величество изволили пропотеть. Да у нас, как на грех, ни капли, – теперь уже в нескрываемом отчаянии развел руками лейб-медик.
– Я отыщу вина, ваше превосходительство! – сделал шаг вперед поручик Чернышев, уже собиравшийся выйти следом за своим командиром, шефом кавалергардского полка графом Уваровым.
Чернышев быстро пересек площадь и постучался в дверь пастора. На стук вышел кто-то из дежуривших австрийских офицеров. Узнав, от кого русский и в чем заключается просьба, австриец тем не менее отказал.
– У нас, безусловно, имеются дорожные запасы вина. Но всегда в пути ими распоряжается сам император. А поскольку их величество уже почивают и не велели ни под каким видом их будить, ни я, никто другой не в состоянии оказать услугу вашему государю. Извините, но такой у нас строгий порядок, герр официр.
Нет же, никак не могло случиться такое, чтобы он, кавалергард, не исполнил того, что был обязан совершить для своего государя! Сегодня в бою он не жалел жизни, чтобы все, что повелевал император, выполнить с честью. И если надобно теперь, он готов пойти хоть на край света, чтобы спасти жизнь обожаемого монарха.
Однако скакать далеко не пришлось. Невдалеке от собора Чернышев заметил сидящих вокруг костра лейб-казаков. По рукам у них ходил оловянный стаканчик, в который бравый усач наливал что-то из большой бутыли.
Поручик вступил в круг.
– Ваше благородие, не побрезгуйте с нами, – протянул усач манерку. – Сливовицей прозывается. Да, признаться, позабористее нашей русской ендовой. Право, чистый спирт!
– А красного венгерского у вас, ребята, не найдется? – боясь спугнуть надежду, спросил Чернышев.
– А почто лихому кавалергарду да бабский напиток? – гогота ул круг. – Не гоже, вашбродь, право слово, замес то нашего кавалерийского напитка да сладенький кисель!
С языка готово было сорваться: «Царь занемог». Но вовремя спохватился. Наоборот, задорно произнес:
– Да то не мне красного винца. Я, ребята, с вами вашего крепкого хвачу – не впервой. А вот нашему батюшке-царю от вас бы в подарок – венгерского! Царь здесь, недалече. Так ему и передам – дескать, от храброго, ваше величество, вашего казачьего воинства! Так что как бы со всеми нами заодно – и сам государь-батюшка…
Круг точно взорвался:
– Значит, жив-здоров надежа!.. А тут баяли кто во что горазд… Да мы для с во во государя ничего не пожалеем, только бы ему угодить! Жизни свои отдадим, а ты, вашбродь, – вина!.. Вон гляди, у нас на телеге бутылок сотня будет. Еще под Веной разжились…
Темным рубином отливало вино в граненом хрустальном царском бокале.
Вилье осторожно отсчитал в бокал тридцать капель опиума.
– Теперь их величество будут спать крепко и во сне всю хворь как рукою снимет. А вас, господин поручик, государь не обойдет своею милостью.
Чернышев вспыхнул, хотел возразить, что он и не думал ни о какой благодарности, что его порыв – от чистого сердца, но вместо этого только еще больше покраснел.
– Ступайте, ступайте, голубчик, – по-своему истолковал его замешательство придворный врач. – Можете положиться на меня: подобные услуги не забываются.
Похвала великого полководца
Итак, два императора уже почивали. И только третий еще не думал о сне, хотя уже наступила ночь, а он все еще оставался под открытым небом.
Местность, где он теперь находился, была полем боя. А поле боя он, непобедимый Наполеон, давно уже считал своим родным домом.
Сколько он выиграл сражений за свою тридцатишестилетнюю жизнь? Этого он не мог сказать наверняка. Но выигрывал каждое, которое давал он или давали ему.
Сегодняшнее было для него особенным. Во-первых, потому, что случилось в памятный для него и всей Франции день: ровно год назад, второго декабря тысяча восемьсот четвертого года, произошло его коронование и он, до той поры лишь храбрый генерал и первый консул государства, стал императором. А во-вторых, сегодняшняя битва при Аустерлице – это величайшая звезда среди самых ярких звезд его блестящих побед.
Да, нынче рано утром, когда над укутанной, казалось, непроницаемым туманом равниной показались первые лучи дневного светила, он не удержался, чтобы не обратиться к стоящим вокруг войскам:
– Солдаты Франции! Запомните этот миг – на ваших глазах восходит солнце Аустерлица, солнце вашей сегодняшней победы…
Он всегда находил слова, которые поражали воображение и возбуждали дух воинов. Хотя не имел обыкновения эти выражения готовить заранее, или, боже упаси, кого-либо просить придумывать их за себя.
Выражения эти, как стихи у поэтов, рождались сами по себе. Ибо, как и у поэтов, когда они во власти муз, вдохновение на него, полководца, снисходило на поле боя. Война была его поэзией. Его стихией.
Так, приведя свою армию в Египет, который покорился его гению, он обратился к солдатам, показывая рукою на древние пирамиды:
– На вас, воины Франции, с этих пирамид смотрят все сорок веков истории…
И лучше о величии победы сказать было нельзя.
Теперь – вот это солнце. Этот новый триумф.
Однако Наполеон знал: солнце его победы сегодня взошло не само по себе. Как всегда, а нынче особенно, победу он готовил исподволь, вкладывая в каждый солдатский подвиг, в каждый солдатский шаг свой непревзойденный военный гений.
Эго только в бездарных штабах да в глазах обывателей каждое сражение видится как большие маневры, где первая колонна марширует, невзирая на встречный убийственный огонь, за нею – вторая, за второй – третья… А война – это вместе доблесть и трусость, подвиг и коварство, мужество и страх.
И им, великим полководцем, здесь, под Аустерлицем, тоже овладел страх: как бы умный русский генерал Кутузов не отвел назад свои полки. Ведь совсем недавно, когда он, Наполеон, перешедший Дунай, вдребезги разбил австрийцев, лишь один Кутузов сумел увести свои войска от поражения. Неужто он и теперь, не принимая навязываемого ему сражения, вновь уйдет целехоньким и невредимым?
Вот чего боялся Наполеон, разгромивший австрийцев и занявший их столицу Вену и теперь имеющий все шансы, чтобы одним ударом покончить с семидесятипятитысячной русской армией.
Позволить снова уйти русским – значит, затянуть войну, которую он теперь, сейчас же, решил завершить одним большим сражением, как делал до этого не раз, громя тех же австрийцев в Италии.
А затянуть войну означало бы сыграть на руку главному своему врагу – Англии. Это она, недосягаемая, отдаленная от материка Ла-Маншем, выдвинула против него самые могучие силы Европы – Австрию, Россию и Пруссию, снабдив их миллионными субсидиями.
Не разгромить их разом, значит, всегда ощущать нож у сердца Франции. Покончить же с коалицией государств-не-приятелей означало обеспечить свое беспредельное, на века, господство в Европе.
Как бывает в игре на бильярде, один шар ударяется о другой, и оба стремительно катятся друг за другом. И остается только ждать, когда какой-нибудь из них окажется в лузе или у обоих иссякнет энергия движения и они остановятся в ожидании нового удара опытного игрока.
Подобно двум шарам, двигались друг за другом русская и французская армии. И на ходу никак не выходило, чтобы русский шар сам закатился в лузу.
Наполеон правильно углядел лишь единственный выход в создавшемся положении: пока есть силы, остановиться самому, чтобы за ним следом остановился и противник.
Тут аналогия с бильярдной игрой прекращалась и вступала в свою роль хитрость, если не сказать, блестящая актерская игра, даже коварство. А в чем они заключались, эти два качества? Да просто показать русским, что они, французы, уже не в силах наступать. И в доказательство сей мнимой слабости – даже позволить себя слегка побить.
Так и подстроил Наполеон ловушку: под городом Вишау, невдалеке от Аустерлица, подставился русским и убедил их в своем поражении, дав разгромить целый кавалерийский эскадрон. А дальше пошло уже чистое лицедейство. Ночью имитировал отход всем своим лагерем и в подтверждении ретирады прислал к русским Савари да заманил к себе на свидание царского генерал-адъютанта Петра Долгорукова.
«Ах, этот хвастун и фанфарон, молодой зазнайка из паркетных шаркунов, один из ближайших советников Александра! – смеялся в душе Наполеон. – Требовал, чтобы я не только немедленно убирался из Австрии восвояси, но и оставил все свои завоевания в Италии».
И тон долгоруковских нотаций – будто отчитывал боярина, которого собираются сослать в Сибирь!
Ладно, стерпел долгоруковскую наглость, как и то, что письмо, подписанное Александром, было адресовано «главе французского правительства», а не императору. Да и Долгоруков строил свою речь, будто говорил с «генералом Бонапартом». А как же иначе? Русский и австрийский императоры, все прочие короли в Европе получили свои короны в наследство, а значит, – законно. И только он, французский генерал, надел ее на себя сам. Выходит, не император Божьей милостью, а самозванец.
Стерпеть эти выпады следовало, чтобы русские и австрийцы впрямь поверили в свое превосходство перед предстоящей битвой и чтобы Александр, не дай Бог, не позволил Кутузову отвести и уберечь войска от разгрома.
Права поговорка: если Господь задумает кого наказать, того первым делом лишает разума.
Русская армия и остатки австрийцев занимали под Аустерлицем господствующие над округою Праценские высоты. Поставь на них всю имеющуюся артиллерию, и французы оказались бы разбитыми наголову.
Всю ночь накануне сражения Наполеон в простом егерском мундире, под видом рядового, не сомкнув ни на минуту глаз, исходил ногами каждую пядь земли, что лежала вокруг Працена. И только об одном молил – лишь бы не передумал противник и не укрепился на холмах, а быстрее бы стал спускаться вниз, догоняя якобы отступающих французов.
Тут и случилось то, что готовил противнику Наполеон – шар охотно, по своей воле вдруг разбежался, набрал ускорение и оказался в лузе.
Да, не хотел старик Кутузов сходить с Працена, медлил, чего-то ждал… А ждал, вопреки решению царя и его ближайших советников, одного – не упустить высот, не дать противнику на них взойти. Потому что, лишившись Працена, лишишься и живота своего.
Но роковой шаг в русском и австрийском станс был сделан. И Наполеон, завидев, как спешно спускаются по склону неприятельские полки, обернулся к стоявшим за его спиной маршалам:
– Теперь, потеряв Працен, союзники потеряют все.
И дал знак: всеми силами – вперед! И все пушки – туда, на вершину. Чтобы картечью – по колоннам. И картечью – по тем, кто станет спасаться по тонкому льду ручьев и болот…
Сейчас там, где недавно он, то согнувшись в три погибели, то шажком, а кое-где и ползком, метр за метром исследовал предстоящее поле битвы, Наполеон так же медленно, шагом объезжал это поле верхом.
Чуть в отдалении от своего императора и полководца ехали его маршалы, генералы, адъютанты.
Почти всюду виднелись костры. Неверное, колеблющееся под ветром их пламя в быстро надвинувшихся сумерках высветляло то одинокие фигуры людей, сгорбленно бредущих группами или в одиночку, то освещало разбитые, лежащие вверх колесами пушки и обозные фуры с трупами лошадей возле них, то застывших в самых различных позах, заснувших вечным сном еще несколько часов назад бравых и отважных воинов.
Но были среди сотен и тысяч поверженных, павших ниц, окровавленных, с перебитыми руками и ногами еще живые, еще не отдавшие свои души Богу.
Наполеон ехал не торопясь. Но иногда вовсе останавливался возле тех, кто подавал еще признаки жизни, и, чуть склонившись в седле, обращал к несчастным слова ободрения или давал команду, куда, не дожидаясь санитаров, вне очереди отправить раненых.
Сначала его внимание относилось к соотечественникам, французам. Но вот свита подъехала к воинам, одетым в русскую форму.
Тела лежали всюду. Их было много. Видно, в сем месте случилась страшная сеча. И Наполеон задержался, чтобы представить себе, как все здесь произошло.
– Сир, – приблизился к императору маршал Мюрат и как родственник, муж наполеоновской сестры, обратился к нему на ты, что делал всегда, когда они оставались вдвоем. – Видишь, как красиво они лежат, даже мертвые внушая силу и удаль. А дрались эти русские, словно львы – можешь мне поверить, если я сам был в этой битве.
– Да, храбрый народ и величественное зрелище, – Наполеон слегка тронул шпорами бока своей небольшой, но сильной арабской лошади, которая сделала несколько шагов и снова остановилась. – Однако тут имеются и живые, – произнес император, указывая рукою на медленно поднимающихся перед всадниками людей в белых, перепачканных кровью и грязью кавалергардских мундирах. – Я подъеду к ним.
Не всем удалось встать, завидев императорскую свиту. Некоторые, привстав на колено, тут же рухнули наземь. Но остальные, человек десять, поддерживая друг друга, поднялись и попытались даже выпрямиться, как подобает истинным воинам.
– Кто старший? – прозвучал вопрос Наполеона.
– Я – полковник, князь Репнин, – произнес по-французски и сделал шаг вперед человек в окровавленном мундире.
Говоривший пошатнулся, но его тут же поддержал молодой офицер, тоже раненый, но, видимо, легко.
– Так это вы, князь, командовали кавалергардским пазком императора Александра? – обратился Наполеон к полковнику Репнину.
– Я командовал эскадроном.
– Ваш полк честно исполнил свой долг, – сказал Наполеон.
– Похвала великого полководца есть лучшая награда солдату, – ответил князь Репнин.
– С удовольствием отдаю ее вам, – произнес Наполеон и, чуть повернув голову, остановил свой взгляд на юном офицере, стоявшем рядом с Репниным. – А кто этот молодой человек подле вас?
– Штабс-ротмистр Каблуков Первый.
– Что значит Первый? Есть и Второй?
– Так точно, ваше величество, – пояснил Репнин. – А Каблуков Второй, тоже штабс-ротмистр, вот он, поодаль.
Император посмотрел на богатыря, который лежал на земле, широко раскинув руки.
– Прекрасная смерть! – воскликнул Наполеон. – Я прикажу отдать герою подобающие почести.
– К счастью, вы ошиблись, ваше величество, – вступил в разговор Каблуков-старший. – Мой брат жив, хотя он получил три сабельных раны в голову и две раны штыком в бок.
– Ах так! – подхватил Наполеон и, оборотясь к свите: – Немедля всем русским раненым и контуженным – врачебную помощь. А этому герою – в первую очередь. И поместить их не во временных шалашах, а в лазарете.
Кто-то из сопровождавших выдвинулся вперед:
– Сир! Как вашему величеству известно, тяжелораненых, то есть безнадежных, мы отдаем на попечение местных жителей. Прикажете сделать исключение?
Что-то переменилось в лице Наполеона, и оно обрело непроницаемо-каменное выражение.
– Поступите, генерал, так, как надлежит по вашему усмотрению.
Затем он бегло обвел взглядом недавних противников и снова обратился к полковнику Репнину:
