Текст книги "Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона"
Автор книги: Юрий Когинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)
Граф и писарь
Если бы обитателей отеля Телюссон, в котором помещалось российское посольство, неожиданно попросили в подробностях описать внешность человека, каждый день отворяющего перед ними двери, они вряд ли сумели бы это сделать.
Ну стоит себе и стоит портье, по наружности вроде бы обходительный, скорее даже предупредительно-искательный. А вот что касается того, какого у него цвета волосы или глаза, есть ли, к примеру, усы или бакенбарды, тут уж – увольте. Вот ежели бы в один из дней тот человек не появился на своем месте, скажем, заболел или еще что-либо с ним произошло, тогда бы, положим, хватились.
Ан нет, господа, и по сему случаю никакой тревоги совершенно не произошло бы. В свое время наше повествование как раз подойдет к описанию подобного случая. Так поверите или нет – несколько дней вахтера не было у входа, а его отсутствия так никто и не заметил.
Ранее других, правда, хватился сам посол, углядев: чего-то, дескать, в вестибюле не достает. Вроде бы отсутствует какой-то важный предмет, что бросался в глаза, а теперь его нету. Ах да, пропал человек у входа! И князь Куракин в недоумении стал опрашивать сослуживцев: что стряслось с этим, как его там? Как звать – не сразу вспомнили.
Итак, взад-вперед, взад-вперед по нескольку раз в день мимо человека в ливрее, с нафабренными усами и с красным, то ли от сквозняков, то ли еще от чего, носом.
– Гутен таг, майн геррен! Мильости просьим!
И еще что-то на плохом французском. А откуда владеть французским? Вюстингер – из Вены. А вот с каких пор в отеле Телюссон, никто бы, наверное, точно и не сказал.
Любой чиновник миссии был убежден, что Вюстингер такое же имущество, как и сама дверь, у которой он стоит, и создано это все – дверь и человек, должно быть, вместе с самим отелем.
А вот бравый, статный, красивый молодой офицер однажды заинтересовался сей достопримечательностью. Не просто приятственно ответил на дежурное приветствие стража у входных дверей, но и заметил что-то о дожде, внезапно разразившемся над Парижем. Показал на штиблеты, забрызганные грязью, развел руками, дескать, как в таком виде к его сиятельству князю Александру Борисовичу.
– О, это мы мигом, герр официр! Айн момент, – метнулся в свою каморку под лестницей, в двух шагах от двери, чтобы принести тряпку или щетку.
– Не стоит беспокоиться, – на чистом немецком ответил ему Чернышев. – Я пройду с вами. Только укажите, куда.
Шагнул в чуланчик. Воздух спертый, но вокруг все чисто, прибрано. Вслух похвалил немецкую аккуратность, сказал шмыгающему носом, что ежели простуда, особенно когда на улице дождь, ничего лучше русской перцовой волки в качестве лечебного средства еще не придумано. У него, кстати, имеется бутылочка, так что можно прислать сегодня же.
Глазки заблестели и ноздрями повел портье, словно вдыхая знакомый спиртной дух, закрутился мелким бесом у ног ниспосланного ему Господом доброго господина. Тут и был, что называется, взят на крючок.
– Вам что-нибудь говорит такая фамилия – Убри? – неожиданно произнес Чернышев. – Старший советник российского посольства, временно служивший здесь до восемьсот шестого года.
С бархоткой в руках Вюстингер встал с колен и вздрогнул. Затем отвернул лицо, неясно пробормотал:
– Я многих знавал. Графа Толстого. Еще до него – Моркова, тоже посланника.
– У вас, вижу, хорошая память, чего не скажешь о тех, кого вы назвали. Они-то о вас, смею уверить, в России ни словом не упомянули. Зато Убри, Петр Яковлевич, оставил о вас память кое в каких казенных отчетах. Кто-то, кажется, из здешнего военного министерства или из штаба Бертье через вас однажды снабдил Петра Яковлевича какими-то важными сведениями. Не так ли?
– Много народу проходит мимо меня, герр официр, всех не упомнить, – решился поднять глаза портье.
– Так вот даю вам время до следующего дня, чтобы оживить вашу память. Кто этот инкогнито и где он сейчас? – приказал Чернышев и добавил: – Между прочим, мне-то все, что надо о сей секретной персоне ведать, передали еще дома, в Петербурге. А вас просто проверяю на лояльность.
Учтите, если утаите что от меня, для вашего сведения сообщаю: с герцогом Ровиго я знаком коротко. Так что вам, может случиться, гильотины не избежать.
– Тот человек, – перешел на свистящий шепот портье, – обычно сам заходил ко мне. Здесь, в моем жилище, господин Убри однажды и получил от него какую-то записку или что-то в этом роде. Я не любопытный, сами изволили заметить – в чужие дела нос не сую. Мне, признаюсь откровенно, герр официр, иногда против простуды – стаканчик-другой. Вот и вся, так сказать, плата, которая мне перепадала. Так, может, сюда тому субъекту прийти?
Чернышев бросил взгляд себе под ноги – штиблеты вновь сияли.
– О свиданиях у вас – потом. А теперь – его адрес. Имя. И – как найти. Вот вам задаток – прогрейте ваше горло, на сквозняках же целыми днями.
Все сладилось, как и рассчитал Чернышев. Ранним утром следующего дня он шел по окраинным улочкам только что просыпавшегося Парижа.
Кое-где в мансардах открывались окна. Белая девичья рука поливала из лейки герань, и милый голосок напевал веселую мелодию о любви. Но пел тихо, чтобы не открылось соседнее окно и заспанная фурия в образе соседки не обрушила на возмутительницу спокойствия поток брани.
Впрочем, в отличие от робкой девицы, улицы, не смущаясь, начинали свою шумную жизнь. Двигались огромные, груженные мясными тушами фуры, тележки зеленщиков стучали и скрипели на булыжных мостовых. И то из одной арки, то из другой спешили с лотками на главный городской рынок торговцы самым разным товаром.
Солнце уже грело остывшие за ночь кровли высоких домов. Но здесь, внизу, в узких улочках старых кварталов было еще сумрачно и сыро.
В плаще, накинутом поверх цивильной пары, вышел на нужную ему улицу Ля Планш и огляделся. Вот он, старый, потемневший от пыли веков пятиэтажный дом. Консьерж, открыв дверь и поинтересовавшись, к кому, подтвердил, что надо на самый верхний этаж.
В комнатке, темной и грязной, с неубранными тарелками, с остатками снеди на столе, Чернышева встретил среднего роста худощавый человек. У него были черные, небрежно постриженные, прямые волосы, слишком круглые строгие глаза и большая, как шар, голова.
«Чистый каторжник, бестия», – сразу подумал о нем Чернышев и, подавляя брезгливость, принял предложенный ему колченогий стул.
«Каторжник» не смутился приходом гостя и туг же спросил, что его будет интересовать.
– Ах, некая незначительная услуга, которую я уже, судя по вашим словам, оказывал однажды одному русскому? – вдруг быстро проговорил он. – Нет, это, сударь, никак не возможно.
Дело в том, пояснил, что он уже не служит в штабе Бертье в отделе, ведающем передвижением войск, а переведен в канцелярию по экипировке армии.
– Так что, видите, граф, если верно мне сообщил о вас наш общий знакомый, вряд ли я буду вам полезен, – как-то совершенно безразлично пожал он плечами.
Взгляд вошедшего еще раз обежал убогое убранство жилища, остановился на испитом, изрытом морщинами лице хозяина.
– Жизнь тяжелеет, не правда ли? – произнес граф. – Догадываюсь, что не очень велики ваши доходы, сударь. Между прочим, как мне к вам обращаться?
– Мишель. Зовите меня просто Мишель. Полагаю, этого будет достаточно.
– Согласен, – отозвался Чернышев. – Но вернемся к вашему жалованью. Велико ли оно?
Мишель назвал сумму, которая вызвала у графа слишком уж оживленную реакцию.
– Не густо, милейший! Могу предложить вам кое-что сверх, если мы с вами сойдемся. И – кое-что для тех из канцелярии по передвижению войск, с кем вы, надеюсь, сумеете договориться.
– И за какие же услуги, осмелюсь вас, граф, спросить, вы намерены мне платить? – уже заинтересованно осведомился Мишель.
– Два раза в месяц ведомство Бертье готовит только для сведения императора таблицу – роспись дислокации и передвижения всех войск. Вы, как мне известно, искусный писец. Так вот, прежде чем таблицы лягут на стол его величества, с них надо сделать список. И в тот же день сию копию – мне. Повторяю: дважды в месяц. И – все ваши потребности, а также, смею напомнить, надвигающаяся на вас старость, будут весьма недурно обеспечены.
Матерь Божия! Да где же они были, эти господа из российского посольства все эти годы? Почему забыли, бросили его, так сказать, в самом начале поприща, которое сулило так много? Он ведь и в самом деле, всего раз или два передал какому-то господину что-то из весьма, кстати, второстепенного. Однако и за ту малую услугу щедро был вознагражден. А тут граф сулит чуть ли не целое состояние! И за что? За то, что два раза в месяц поводить перышком по бумаге.
Мишель уже слышал, как в его большой, как котел, голове раздается мелодичный звон. Точно такой, как издают золотые монеты, когда их отсчитывает кассир за своею стойкой.
Но какой звон у тех жалких кругляшков, которые счетовод протягивает Мишелю и другим служащим? Так, одно чистое расстройство! А вот же, вот они, тепленькие монеты, что теперь же положил перед ним на стол щедрый граф.
«Да это же само небо послало мне сущего богача! – Поднял Мишель осторожно свои круглые глаза к потолку, но тут же точно туча, черная и пугающе-свинцовая, придавила ему глаза, и кровь ударила в виски. – А если за такие мои услуги, да ножичком, что падает в гильотине, по тому самому месту, что соединяет голову с туловищем?»
Дрожь охватила все члены, и волосы – прямые, грязно свисающие на виски и на эту самую шею, чуть ли не зашевелились сами собой. Нет, за такой риск – мало! Мало, что обещает граф. Разве то плата за дьявольский страх, который станет отныне преследовать денно и нощно?
– Да, сударь, да, уважаемый граф, – жалобно произнес Мишель, – жизнь так дорожает! Право, если бы вы не поскупились в рассуждении некоей прибавки…
Два, нет, три желтых кругляшка, со звоном обгоняя друг друга, покатились по столу. И ловкие пальцы «каторжника» туг же подхватили монеты, не дав им упасть и закатиться куда-нибудь под пол.
– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство, – попытался проводить гостя Мишель. – Все, как и условились, – каждые две недели. Надеюсь, и вы будете столь исправны по отношению к вашему верному слуге.
– Не провожайте, – остановил его Чернышев. – С вами мы не будем встречаться. Достаточно того, что я стану заходить в условленные дни к портье посольства. И не вздумайте кому-либо проговориться…
«Сейчас скажет о министре полиции и гильотине, как уже намекнул Вюстингеру», – со страхом подумал Мишель, и его рука, в которой он зажал только что полученный гонорар, мелко задрожала.
– Да я теперь, ваше сиятельство, ежедневно пресвятую Марию буду за вас молить! – пролепетал Мишель, а сам подумал: хотел бы я, сударь, увидеть такого дурака, который бы стал сам перегораживать камнем ручей, льющийся чистым золотом!
Всегда ли русские опаздывают?
Каждый вечер, а лучше сказать, в середине ночи или совсем уже под утро, отворяя двери русскому постояльцу, хозяин отеля заискивающе склонялся и показывал на серебряный поднос с ворохом визитных карточек:
– Ваше превосходительство, послания – только за сегодняшний день.
Толстяк оставлял поднос в гостиной Чернышева и, пятясь задом к выходу, сиял улыбкой во все заспанное лицо:
– Спокойной ночи или, вернее, – хорошего отдыха, ваше высокопревосходительство!
«Полагает, что я птица отменно высокого полета! – подумал Чернышев, разоблачаясь после бала и оглядывая себя в большом напольном зеркале. – Что ж, если сам французский император величает упорно графом, то для этого буржуа я точно уж не менее министра. Выходит, что-то такое в тебе, Чернышев, все-таки есть!»
И, довольный собою, припоминал неистощимое внимание, которое ему оказывал парижский свет.
Только вот звездочки на эполетах восходят как-то уж робко, говорил он себе, бросая в кресло мундир. От штабс-ротмистра до ротмистра, чем удостоил государь недавно, считай, более верст, чем от Парижа до Петербурга. Ротмистр же, как известно, в пехоте всего-навсего капитан. Конечно, полковничьи эполеты придут! В том не следует сомневаться. Вон какие плечи у тебя, императорский флигель-адъютант. На таких плечах впору сидеть не токмо полковничьим, а генеральским знакам отличия.
«Хм! – стягивал с уставших ног штиблеты и забрасывал их в угол, – вчерашний бал так себе. Правда, встречались и хорошенькие дамы. Особенно та, блондинка, жена дивизионного генерала. Муж, судачили, третьего дня отправился с дивизиею в Пруссию. И она – тут же в свет, как птичка, вырвавшаяся из клетки».
Заняться ею, подвернется случай, не задача. Марш мужа на восток – предмет, более достойный интереса. Вот почему осторожненько так, будто невзначай, и проявил любопытство:
– Наверное, подобных вам, дорогая, теперь в Париже с каждым днем становится больше? Ай-ай, и таких красавиц оставляют мужья! И вы уверены, что военные, а, скажем, не сердечные интересы влекут мужчин в новые для них края?
– Ах, вы правы, милый друг, все более Париж начинает походить на женский монастырь. Вон и у Розы, и у Марианны мужья выступили с полками. Говорят, сменяются гарнизоны в каких-то крепостях на Рейне. Эго где-то далеко, чуть ли не в преисподней. Так что, шутник вы этакий, там мужчинам будет не до красоток! Император, говорят, скоро из Парижа все дивизии и полки отправит в Германию, на морское побережье. И поделом этим немкам, а то ходят расфуфыренные, в шелках и бархате из Англии и заморских стран. Пусть и нам что-либо из Гамбурга и Ганновера перепадет. А что муж поваляется с какой-нибудь фрау в пуховой постели, так разве то – измена? Не правда ли, мой милый друг?
– О, как вы очаровательны, мацам, и как верно и по-со-временному рассуждаете! Церковный брак, союз, заключенный на небесах… Все это, конечно, свято. Но каким дальновидным оказался ваш император, на первое место поставивший брак гражданский! Именно он, гражданский брак, освобождает людей от излишних условностей и в то же время является подлинным гарантом семьи. Возьмите пример самого Наполеона – как он был верен Жозефине! И если бы не интересы империи, брак их был бы, несомненно, вечен. Да и теперь, говорят, он продолжает любить Жозефину.
– Да-да, – щебетала юная дама, заглядывая русскому красавцу в глаза, в которых читалась глубокая и безбрежная страсть. – Разве одна любовь мешает другой?
– Как вы милы и как справедливо выражаетесь…
Слова его говорили будто бы об одном, в голове же, как на грифельной доске, запечатлевались имена командиров полков и дивизий, названия немецких городов и крепостей, в которые эти дивизии и полки были посланы по приказу императора.
Но не спешите, читатель, делать вывод, что блондинки и брюнетки совершенно не интересовали нашего героя. Балы кончались за полночь. А где проводил остаток ночи постоялец с улицы Тетбу, пока не добирался до своей холостяцкой кровати? Однако молчок, молчок, господа! В воспитанном обществе не принято вслух говорить, что все тебе о ком-то известно. Здесь властвует закон: все самое-самое интимное друг о друге люди могут знать, но обязаны делать вид, что им ничего не ведомо.
Примем и мы такой вид и не назовем дам, с которыми стал коротко знаком русский офицер. Придет пора и что-то непременно нам откроется. Но снисходить до слухов и сплетен – надеюсь, и вы, читатель, как и я, автор, не станем.
Меж тем уж если коснулись балов, то на память приходит иное, что позабавит и рассмешит.
Ну вот, к примеру, давеча – вечер у Талейрана. Собственно, и не бал вовсе – небольшое, но изысканное собрание. Бал у бывшего дипломата номер один отшумел, надо сказать, в числе самых первых в Париже в честь августейших молодоженов. Вчерашний же съезд – для узкого круга. Шутка ли, всякий раз собирать толпы, если император приказал ныне опальному министру давать званые обеды не менее четырех раз в неделю! Дал, иначе говоря, понять: если не отдаете себя всецело государственному поприщу, так извольте, сударь, служить обществу иным способом, как бы ни было вам от этого накладно.
Итак, званый вечер. Конечно, кроме домашних и постоянного гостя маршала Бертье и еще нескольких близких персон, – и он, Чернышев. В общем, за столом не более двадцати человек. И вот появляется метрдотель, в руках у которого огромное блюдо и на нем – рейнский лосось невиданных размеров. Человек с блюдом подходит к столу и вдруг, поскользнувшись, падает. Вместе с ним, разумеется, шлепается на пол королевская рыба. Молчание такое, будто рухнул мир. Но неожиданно всеобщее оцепенение прерывает на удивление спокойный голос Талейрана:
– Будьте добры, принесите другого.
В тот же миг у стола второй слуга с новым, еще более крупным лососем. Спектакль? Весьма вероятно. А смысл искусно разыгранной пьесы, видимо, в том, чтобы дошло до императора: нет, ваше величество, вы меня не разорите, как бы ни притесняли своими жесточайшими распоряжениями.
Ну, а на праздник, который давал князь Невшательский, начальник генерального штаба маршал Людовик Бертье, съехался чуть ли не весь высший свет. И, так сказать, по случаю в некотором смысле курьезному. Дело в том, что еще до свадебных церемоний в Париже состоялось венчание в Вене. И вот там роль жениха по поручению Наполеона по всем правилам играл Бертье.
Так неожиданно и непривычно это было обставлено, что целый сонм вельможных австрийских господ обращался к Наполеонову своеобразному двойнику с таким же точно почтением, как будто к самой персоне его императорского величества.
В доме маршала, замечал Чернышев, в связи с этим даже в самые торжественные моменты вдруг кому-то приходила на ум венская сцена – Бертье в роли жениха. И тогда персону, вспоминавшую сей пассаж, прямо распирало от смеха.
Да и самому Чернышеву становилось забавно, когда он разговаривал с Бертье и видел его как бы в двух лицах. Так и хотелось обратиться: «ваше величество», и тут же прыснуть в кулак.
Что ожидает нынче, в какой дом приглашен? Да тут чуть ли не целая дюжина карточек. Ну-с, какая нам приглянется? Ба, и нечего, друг мой, выбирать: имеете честь быть приглашенным на вечер к самому его сиятельству господину послу Австрии в Париже князю Карлу Шварценбергу! Сим, сударь, вы непременно обязаны воспользоваться.
Посол, а рядом с ним австрийский же министр иностранных дел граф Клеменс Меттерних встречали гостей.
На точеном, так нравящемся женщинам, будто фарфоровом лице Меттерниха – обворожительная улыбка. Нашего героя он приветствует с подчеркнутой любезностью:
– Скажу по секрету, – привлекает он Чернышева к себе и шепчет ему, что называется, на ушко, – у нас сегодня не бал – цветник! Вас же я по этому случаю назначаю первым садовником. Надеюсь, вы сумеете из цветов, выпестованных мною, составить себе достойный букет?
Он и сам, как нам известно, далеко не стар. Но все же с высоты своих тридцати семи лет не мог не завидовать русскому атлету – юному человеку с головой Адониса на плечах Геркулеса, как он про себя называл Чернышева.
– Граф совершенно прав, – пожимая руку гостя, сказал князь Шварценберг, – вы будете сегодня на балу бесспорным кумиром женщин. А вот и одно из сказочных украшений нашего цветника!
С этими словами посол сделал несколько шагов навстречу восхитительной молодой парс, которая поднималась по лестнице. То был лет двадцати пяти, как и сам Чернышев, стройный, с несколько фатоватым лицом и такими же фатоватыми, закрученными колечками, усами, русоволосый, одетый в элегантный вечерний фрак кавалер и его дама. Однако именно она, грациозная, с пепельными волосами и ослепительно белой кожей, в платье по самой последней парижской моде, привлекла внимание посла и министра, а следом за ними и нашего героя.
– Дорогая княгиня, сегодня, как, впрочем, и всегда, вы – очарование и прелесть! – Меттерних опередил хозяина праздника, склонив перед гостьей голову и целуя ее руку.
– О, я в восторге от вас! – Наконец завладел рукою княгини посол. – Наконец-то явилась первая дама моего праздника! Вы теперь из Вены или из Варшавы?
– Мы из России, – ответил за княгиню ее кавалер. – Увы, одно из любимых наших имений – Несвиж – пока в пределах страны, которую мы считаем своею мачехою, но вынуждены там иногда жить.
– Ах да, конечно, – произнес Меттерних, – время делает и невозможное возможным. Я, немец, служу Австрии, а долгие годы жил вне ее пределов, в том числе, как вы знаете, и здесь, в Париже. А вот вы – поляки. И хотя формально подданные Российской империи, многие годы провели в Вене. И наш друг Чернышев, кстати, ваш по России соотечественник, гладите, становится заправским парижанином, хотя познакомились мы с ним в Австрии. Разрешите представить вам моего друга. Князь и княгиня Радзивиллы – флигель-адъютант императора России Чернышев.
Учтиво поклонившись, Чернышев заметил, с каким нескрываемым любопытством посмотрела на него княгиня. Князь же, в отличие от жены, только мельком бросил взгляд на русского гостя и тут же, подав руку супруге, прошел с нею в глубину зала.
– Ну-с, что вы скажете о княгине Радзивилл, не правда ли, изящный цветок? – взял Чернышева под руку Меттерних.
Но – чур! Это создание природы не про вас. Скажу вам по секрету, великолепную пару связывает в высшей степени романтическая история и страстная любовь. Не верите? Юная красавица идет под венец с женихом, а в эту минуту появляется юный искуситель, с которым она тут же убегает с собственной свадьбы! Потом годы в изгнании, в нашей стране, пока князь не получает развода и не соединяет себя в законном браке с той, ради которой когда-то покинул родину. Не правда ли, необыкновенная и потрясающая история?
– А вы, граф, и в самом деле знаток не просто женских сердец, но, как сейчас доказали, и необыкновенных женских судеб, – улыбнулся Чернышев, явно напоминая Меттерниху их разговор в Тотисе. – Однако пора и мне присоединяться к гостям.
– Танцы у нас, между прочим, в деревянном павильоне, который я велел построить специально для сегодняшнего праздника, – сказал посол. – Еще туда не заглянули? Восхитительное сооружение – легкое, воздушное, как сами грации, которые будут кружиться там в вихре мазурок. Так что прошу, направляйтесь туда, не теряя времени. Император и императрица уже там. Порядок вечера такой: сначала живые картины при множестве свечей, затем бал.
– Спешите, милый друг, занять места и в зале, и в сердцах тех, кого я назвал лучшими перлами моего сада, – Меттерних растянул в подобии улыбки узкий рот под крупным орлиным носом. – Вы, полагаю, не из тех русских, которые опаздывают?
Последняя фраза доставила нескрываемое удовольствие и самому министру, и Шварценбергу.
Минуло более двух месяцев, а не забыли оба австрийских дипломата случая, происшедшего на свадебной церемонии в Лувре.
В тот апрельский день в галерее Лувра собрался весь дипломатический корпус. Не доставало лишь князя Куракина. «Неужели не явится российский посол?» – передавался шепот. Наконец, появился и князь, более великолепный, чем обычно, в сиянии множества орденов, неся на своем тучном теле более чем на два миллиона франков золота и бриллиантов.
Господи, какая это была нелепость – пожилой, измученный подагрой и десятком других хворей вельможа, разряженный как дурного вкуса щеголь среди подтянутых, исполненных достоинства иноземцев! Но еще более неудобства почувствовал Чернышев и другие служащие русской миссии, когда Куракин стал распространяться о своих недугах, делая центром внимания собственную персону.
Вскоре российский посол и впрямь почувствовал прилив недомогания и выразил желание где-нибудь прилечь. Тут же Меттерних и Шварценберг, подхватив его под руки, отвели в отдельную комнату, где оказался диван.
Через какое-то время австрийский посол пригласил дипломатов на дружеский завтрак, который был накрыт тут же, в одном из помещений галереи. Меттерних взял бокал, подошел к открытому окну, выходившему в переполненный народом проход между зданиями Лувра, и с пафосом произнес:
– За Римского короля!
В первое мгновение смысл сказанного дошел не до всех. Но вскоре всех осенило: тост предназначался будущему наследнику французского императора!
Как известно, Наполеон отнял у австрийского императора право именоваться одновременно и императором священной Римской империи. Но будущий сын Наполеона, сын Франции и Австрии, может быть увенчан короной, которая как бы навсегда упала с австрийской головы. А значит. Австрии снова будет возвращено ее былое право.
Тост Меттерниха в зале и на улицах вызвал громкие крики восторга. Они-то и разбудили нашего посла. Еще как следует не оправившийся ото сна, Куракин появился в зале и растерянно оглядел собравшихся, пытаясь узнать, по какому поводу шум. И среди насмешек, тут же возникших, все услыхали сказанное Меттернихом:
– Какая жалость, ваше сиятельство, что вы проснулись слишком поздно. Но что поделать, если Россия опоздала.
Реплика больно задела тогда Чернышева и всех русских. Намек оказался более чем прозрачным – он обидно напоминал о том, о чем говорил в эти дни весь Париж: Россия совершила ошибку, отказав французскому императору в своей невесте, а значит, прозевала, проворонила свое счастье.
Можно было бы теперь по достоинству ответить оскорбителям, но, право, это не входило в намерения нашего героя, и он счел за лучшее устремиться к павильону, где его и впрямь мог ожидать целый букет удовольствий.
Музыка гремела, зал сверкал блеском золота и бриллиантов. В этом царстве звуков и ослепительной роскоши Чернышев двигался медленно и неспешно. От одной пары к другой. От давних знакомых к новым, буквально вчерашним и позавчерашним. Устремлялся, как по течению реки, где то и дело закручивают, затягивают водовороты, где то прибивает к берегу, то вновь выносит тебя на стремнину.
– Не правда ли, здесь так мило?
– Бесподобный вечер, я бы сказал.
– О, куда же вы запропали, мой друг, с прошлой среды?
– Признаться, и я не раз вас вспоминал с того самого дня… Ах, как вы сегодня прелестны, мадам!
– Да, вы находите?
– Смею уверить вас, это находит весь Париж…
Вот так до бесконечности, пока не дойдешь до намеченного тобою места. Но и тут, казалось, у самой цели, восторженное:
– Как вы кстати, Александр! Вы не встречали моего Шарля? Куда он мог подеваться, пока я разговаривала с Иветтой? Впрочем, не стану вас просить его разыскать. Лучше отведите меня, мой друг, к Катрин и побудьте с нами. Кажется, Катрин вон там, видите, где стоят Симона и Жюльетта?
Сегодня Чернышев воистину неотразим. На нем длинный, по самой последней моде сюртук, перехваченный в талии, между отворотами выступает кружевная манишка. Панталоны, туго натянутые штрипками, делают его еще более стройным. Лакированные сапожки подчеркивают миниатюрность ноги. Галстук из тонкого батиста несколько раз обернут вокруг шеи, что позволяет высоко и прямо держать красивую чернокудрую голову.
А какой красноречивый взгляд миндалевидных глаз! Он способен заставить обернуться и мадемуазель в чепце, спешащую по улице с корзинкой, и взволновать самую гордую красавицу в любой великосветской гостиной.
Вошедший в зал пока не остановил свой взор ни на ком персонально, вероятно, по своему обыкновению полагая, что не стоит срывать первые попавшиеся цветы, когда вся клумба пахнула на него своим ароматом.
Но нет, наш герой определенно ищет кого-то в толпе. Кого же? А разве вы забыли ту восхитительную красавицу – княгиню Радзивилл, с которой Чернышева познакомили всего каких-нибудь четверть часа назад? Ее, бесподобную, так многозначительно подарившую ему свой взор, он и старается хотя бы глазком отыскать в пестром собрании мужчин и женщин, старцев и юных созданий.
Да вот же она, вон в том дальнем углу у большого окна! Ловкие и быстрые движения среди людских островков – и он рядом с нею.
– Простите, княгиня, вы, кажется, одна?
– О, это вы, соотечественник? – неожиданно вспыхнула она милой улыбкой. – Представьте, я уже отчаялась – муж оставил меня ради какого-то давнего приятеля.
И надо же – в этот самый момент раздались звуки котильона.
– Проше, пани! – вспомнил Чернышев не раз слышанное.
– О, пан уме по-польску? – обрадовалась княгиня.
– Увы, моего умения не хватит, чтобы сказать вам то, что хотело бы мое сердце, – снова перешел на французский Чернышев и предложил ей руку.
Как легко и грациозно, наверное, на зависть всему залу, неслась и кружилась эта пара. Едва касаясь пола, они летели словно две огромные птицы, вызывая восторги у одних и, как часто случается, жгучую зависть у других.
– А теперь проводите меня к моему мужу. Видите, он там, откуда вы меня похитили, – потребовала она, когда смолкла музыка.
Князь Радзивилл, видимо, тоже следил за танцующей парой, поскольку не преминул сказать, обращаясь к Чернышеву:
– Оказывается, вы лучший танцор на придворных петербургских балах, как мне только что передали. И в том я имел возможность убедиться сам. Благодарю вас за то, что не дали моей жене скучать без меня. Впрочем, надеюсь, вы и сами получили немалое удовольствие?
– Безусловно, князь, – ответил Чернышев. – И этим я обязан вашей очаровательной супруге.
– Будете в Варшаве, непременно посетите наши балы. Теофила так их обожает! Вы же, уверен, и там получите кучу одобрений наших весьма экзальтированных дам.
Слова были любезны, но каждое из них напоминало розу с острыми шипами, только сверху прикрытыми бумагой. Ревность или неприязнь к русскому, к тому же еще и флигель-адъютанту царя, к которому явно у представителя одной из самых знатных польских фамилий не было оснований для пылкой любви? А может, то и другое вместе?
Вероятно, неловкость почувствовала и Теофила, поскольку поспешила сказать, что ее муж и она будут рады всегда принять у себя нового русского знакомого.
– Благодарю вас, – приложил руку к груди Чернышев. – Полагаю, что с удовольствием воспользуюсь вашим любезным приглашением. И, наверное, в ближайшее время. Дело в том, что я состою не только при российском, но как бы в первую очередь здесь, в Париже, при французском императоре и полагаю, что вскоре Наполеон пошлет меня с важным поручением к своему брату императору Александру. Дорога же в Россию, как вам известно, лежит через Варшаву.
Расчет был верен. Одного упоминания своих отношений с Наполеоном оказалось достаточно, чтобы князь на глазах изменился.
– И вас близко знает его величество, император Франции? – с нескрываемой не просто заинтересованностью, но, как показалось Чернышеву, с определенной долей зависти, а отсюда – и уважением, осведомился Радзивилл.
– Всю австрийскую кампанию я провел возле него. Даже мои апартаменты находились рядом с императорскими – так распорядился он сам, чтобы мы могли непринужденно, в любое время сходиться, – пряча улыбку, произнес Чернышев.
