Текст книги "Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой"

Автор книги: Юрий Когинов

6

Тургенев снял дачу на лето у Финского залива, всего в двух вёрстах от Петергофа.

Над верхушками соснового леса из окон виднелось море, и так приятно было писать, глядя на его бескрайнюю, в вечном движении гладь, успокаивающую душу и навевающую хорошие мысли.

Устраивало Ивана Сергеевича и то, что невдалеке снимали жильё Некрасов и Панаев, часто могли наезжать знакомые из столицы.

Время для дачного сезона, скажем, было выбрано не самое расчудесное – в феврале этого, восемьсот пятьдесят четвёртого года Россия вступила в войну с Англией и Францией, и вражеский флот, войдя в Чёрное море, начал осаду Севастополя[42]42
  ...в феврале этого, восемьсот пятьдесят четвёртого года Россия вступила в войну с Англией и Францией, и вражеский флот, войдя в Чёрное море, начал осаду Севастополя – Речь идёт о Крымской войне 1853 – 1856 гг. (Восточная война), начавшейся как русско-турецкая за господство на Ближнем Востоке. С февраля 1854 г. Турция выступала в ней в союзе с Великобританией, Францией и Сардинским королевством (с 1855). В 1854 г. союзники высадились в Крыму, а также начали блокаду Балтийского моря. Началась Севастопольская оборона, продлившаяся 349 дней. В этой войне Россия потерпела поражение из-за военной и экономической отсталости. Завершилась Парижским миром 1856 г.


[Закрыть].

Конечно, война громыхала далеко. Но летом английская эскадра объявилась на Балтике. Петербуржцы, узнав о нависшей угрозе, двинулись в экипажах по дороге на Петергоф и Ораниенбаум, чтобы своими глазами увидеть неприятельские корабли.

Однажды, в середине июля, дачники и местные жители вздрогнули от громких залпов мощных крепостных пушек в Кронштадте и увидели, как врассыпную стали расходиться вражеские военные суда. Грозный предупредительный огонь вели орудия и в последующие сутки.

Как раз в один из таких тревожных дней к Ивану Сергеевичу приехал Толстой.

Тургенев оказался несказанно рад визиту – после возвращения из Спасского в Петербург они успели подружиться и не раз втроём – он, Толстой и Софья Андреевна – проводили вместе чуть ли не целые дни.

Иначе как о человеке сердечном, который достоин только большого уважения и благодарности, Тургенев не мог говорить с друзьями об Алексее Константиновиче. Ещё будучи в Спасском, он написал Софье Андреевне о том, как благородно проявил себя её избранник во время его, Тургенева, злополучного ареста и ссылки: «Он едва знал меня, когда случился мой неприятный случай, и, несмотря на это, никто мне не выказал столько сочувствия, как он, и сегодня ещё он, может быть, единственный человек в Петербурге, который меня не забыл, единственный, по крайней мере, который это доказывает. Какой-то жалкий субъект вздумал говорить, что благодарность – тяжёлая ноша; для меня же – я счастлив, что благодарен Толстому, – всю жизнь сохраню к нему это чувство».

Пожалуй, Тургенев, возвратившись в столицу, по-настоящему и ввёл своего нового друга в литературную среду – в частности, познакомил с Некрасовым, Панаевым, Дружининым, Григоровичем, Писемским и другими литераторами, составлявшими круг сотрудников «Современника»[43]43
  ...круг сотрудников «Современника». – Речь идёт уже о так называемом некрасовском «Современнике» – ежемесячном журнале, выходившем в Петербурге в 1847—1866 гг. Издателями его были Н. А. Некрасов и И. И. Панаев. В 1848—1855 гг. (годы политической реакции) журнал преследовался цензурой. Но и в этот период продолжал отстаивать принципы «гоголевского направления». В 1854 г. его читатели впервые встретились здесь с сочинениями Козьмы Пруткова (сатирическими стихами, афоризмами и пр.), явившегося коллективным псевдонимом А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых. После Крымской войны и крестьянской реформы в журнале развернулась деятельность Н. Г. Чернышевского и Н. А. Добролюбова. К исходу 1858 г. журнал был прежде всего политический, хотя беллетристика и литературная критика по-прежнему занимали в нем немало места. Но А. К. Толстой уже в 1857 г. отошёл от участия в «Современнике».


[Закрыть].

Некрасов тут же предложил новому автору напечататься у них, и читатели «Современника» впервые встретили под стихотворениями имя Алексея Толстого.

По пятницам Николай Алексеевич приглашал на традиционные обеды немало писателей и журналистов, заманивая теперь в рассылаемых билетах не только, положим, именем Тургенева, но и новым поэтом – Алексеем Толстым.

Проторили дорогу в журнал и кузены Толстого – здесь в том же восемьсот пятьдесят четвёртом году, что и лирические толстовские произведения, в специально затеянном разделе «Ералаш», со стихотворным напутствием Некрасова, впервые появились опусы некоего Козьмы Пруткова. Это было коллективное творчество Толстого и его двоюродных братьев, положившее начало одной из самых знаменитых юмористических и пародийных мистификаций в русской литературе.

В то утро в Петергоф Толстой приехал не очень рано, чтобы не нарушить писательское вдохновение, но и не к самому обеду, чтобы не смутить холостяка, вряд ли озабоченного приготовлением для себя разнообразных блюд.

   – А я ещё, Алексей Константинович, представьте, не завтракал, – встретил гостя хозяин. – Так что милости прошу со мной за компанию. Вы как, к примеру, относитесь к французской кухне? Ну, «кухня» сказано громко, моя приходящая кухарка вряд ли способна смастерить что-либо похожее на парижский стол, но чем-то средним между омлетом и русской глазуньей я вас попотчую.

На столе появилась горячая сковорода, и хозяин разложил по тарелкам угощение.

   – Отменное блюдо! – воскликнул гость.

   – Я так и подумал, что мой сегодняшний завтрак вам придётся по душе – как в доме Левы Жемчужникова, когда вы сами в кастрюле приготовляли вместе с любезной Софьей Андреевной замечательное жаркое или рыбу. До сих пор вспоминаю – пальчики оближешь!

Дружеские, на скорую руку обеды, которые вспомнил Тургенев, и впрямь были вкусны. Их взялся готовить Алексей Константинович, когда его двоюродный брат Лев, художник, снял в Петербурге домик в качестве мастерской и запасные ключи передал Толстому. Тут-то, сразу по возвращении из ссылки Ивана Сергеевича, и стали встречаться Софья Андреевна и двое писателей.

   – Эх, приехали бы вы ко мне в Спасское – сразу бы вам салат из дичи, жареные рябчики, а то и фаршированный заяц! И все, представьте себе, из моих охотничьих угодий, заготовленное, так сказать, собственноручно.

На стене, на самом виду, красовались два отличных охотничьих ружья в соседстве с такими же роскошными кожаными патронташами и ягдташами.

   – «Форсайт»? – встал со стула и подошёл к стене Алексей Константинович.

   – Как вы угадали, что ружья английские? – удивился Иван Сергеевич. – Впрочем, я совершенно выпустил из головы, что мы с вами увлечены одною страстью – охотой! Правда, перед вами, медвежатником, я сущий ребёнок: вальдшнепы, куропатки – вот на что я способен. Даже на косого зимой иду, в отличие от моих егерей, с неохотой: я очень зябок... Всё намереваюсь как-нибудь подалее забраться в наши с вами родные Брянские леса. Я всё – по закраинкам, по опушечкам вроде, а у вас там, в самых дебрях, вокруг вашего Красного Рога, говорят, и медведи, и лоси, и для меня, конечно, любимая боровая птица – тетерев!

Лицо Толстого выразило счастливое умиление:

   – Не бередите, голубчик, мне душу, а то брошу всё – и к себе в лес.

   – Ну, тогда уж давайте вдвоём, но сначала – ко мне, в Спасское. Там у меня, признаюсь, всю зиму кормилось двенадцать куропаток – на развод. Егеря их в марте выпустили на волю. Ныне, считайте, имеется целый выводок. Зимой был у меня Некрасов, оставил своих собак. Значит, с моими – целая свора обученных псов – и на дичь, и на зверя. Ну и вот эти отменные ружья тогда в вашем распоряжении.

Толстой всё не выпускал из рук двустволку, которую снял со стены, поглаживая ладонью синюю воронёную сталь стволов, внимательно разглядывая инкрустированную серебром шейку приклада.

   – Да, знаменитая фирма Форсайтов, – снял второе ружьё Тургенев. – В прошлом году, пользуясь спешным отъездом из Петербурга английского посла сэра Гамильтона Сайруса, мне посчастливилось их очень дёшево купить. До сих пор опомниться не могу, как повезло... Однако ружьишками из Англии, как видите, нынче дело не ограничивается – вон какие стволы с моря направили на Кронштадт и Петербург подданные её величества королевы Виктории. Как бы не началась здесь, у Петергофа, охота на двуногих!..

Залив из широко распахнутых окон был как на ладони, и далеко на горизонте рваной, но всё же отсюда различимой простым глазом ниточкой виднелись английские корабли. Толстой долго вглядывался в даль, затем отошёл от окна и улыбнулся:

   – А что, Иван Сергеевич, нанять бы десяток-другой крепких и ладных молодцов, укрыть их на том, финском, берегу в шхерах, а с наступлением темноты – на вёсла и туда, к кораблям! Крюки с верёвками – за борт, на палубу и – бац, бац! Кого – в море, кого – в плен, на берег, а корветы и фрегаты со всеми их пушками – на дно.

   – А что, – в тон подхватил Тургенев. – Вам – и титул храброго пиратского адмирала! Во-первых, охотник, во-вторых, знаменитый член петербургского яхт-клуба.

Но улыбка сошла с лица Алексея Константиновича:

   – А вы бы пошли со мной?

Были они, можно сказать, ровесники: Толстому в августе исполнится тридцать семь, Ивану Сергеевичу осенью – тридцать шесть.

   – Разговор, конечно, у нас шутейный, но если хотите мой настрой – я охотно пожертвовал бы своею правой рукой, лишь бы ни один из вторгшихся к нам врагов не остался безнаказанным. И если я о чём-нибудь сожалею, то лишь о том, что не избрал для себя военное поприще.

Голос Ивана Сергеевича, когда он произносил эти слова, сделался особенно высок и тонок, голова гордо запрокинулась, открывая породистое лицо, в котором и впрямь проявились вдруг значительные черты. Но нет, тут же сказал себе Толстой, он мягок; очень добр, порядочен – но всё же мягок.

Взгляд Тургенева тоже заскользил по физиономии собеседника, и только тут он заметил на ней небольшую, но резко изменившую общее выражение деталь – усы. Их ещё совсем недавно не было, а ныне они выглядели совершенно раскустившимися, как у настоящего воина.

А вдруг он и в самом деле не импровизировал насчёт морских нападений? Вдруг он всё это продумал, взвесил, поделился мыслью со сторонниками, а сюда приехал, чтобы лучше рассмотреть театр будущих боевых действий?

   – Признайтесь, Алексей Константинович, вы и ко мне заехали не на чашечку кофе?

Толстой расхохотался:

   – Куда нам с вами, сугубо статским, да в строй, милейший Тургенев? Вот как-нибудь и вправду закатимся однажды с вами в Брянские леса, то-то постреляем!..

Меж тем Тургенев был весьма близок в своей догадке к действительности: его гость объезжал берега залива который уже день, чтобы как следует изучить местность, где можно было бы разместить партизанские яхты. Он уже заказал в Туле у оружейников несколько десятков карабинов с нарезными стволами, чтобы на дальнее расстояние вести прицельный огонь, вёл переговоры в Петербурге о приобретении быстроходных катеров. Замысел держался в глубокой тайне, пока Толстой не убедился, что предприятие не только рискованное, но и трудновыполнимое.

Стремление же принести настоящую, ощутимую пользу родине, отражавшей натиск врага, не иссякало.

   – А что, если создать боевую дружину из царских крестьян? – высказал он однажды пришедшую ему мысль дяде Льву.

   – Опоздал! – ответил ему Лев Алексеевич. – Вот рескрипт, повелевающий мне образовать стрелковый полк императорского семейства из удельных крестьян.

Русская армия истекала кровью в осаждённом Севастополе, все силы державы были напряжены, и, казалось, не существовало никакой возможности как-то укрепить мощь войск, поднять их боевой и патриотический дух.

Лев Алексеевич Перовский, став с 1852 года министром уделов, то есть как бы главноуправляющим огромным, разбросанным почти по всей стране помещичьим хозяйством императорской фамилии, решил за счёт царских крестьян создать ударную силу войны. В полк записали ратников из Новгородской, Архангельской, Нижегородской и Вологодской губерний, преимущественно искусных охотников, мужиков крепких и выносливых. И награду им посулили – в месяц три рубля серебром.

Министр так преподнёс свою идею, что Николаю Первому представилось, будто до этого он додумался сам, и посему поручил, тоже как бы в качестве награды, стать Льву Алексеевичу шефом полка. Толстой загорелся дядюшкиным начинанием, взяв на себя обязанность создать рисунки новой, напоминающей экипировку былинных богатырей, формы.

Вскоре наряду с поражением в Севастополе Россию потрясла другая печальная весть – кончина императора Николая Павловича. Смерть его была так неожиданна и загадочна, что многие были склонны верить, что царь ушёл из жизни, оказавшись не в силах вынести тяжёлую и трагическую военную страду.

Толстой все траурные дни находился рядом с великим князем, который стал уже императором Александром Вторым. И, выражая верность и преданность другу детства, человеку, который в нелёгкий час принял верховную власть, выразил горячее желание вместе с царским полком выступить в поход к театру войны. Так из младшего чиновника Второго отделения его императорского величества канцелярии он стал майором.

В селе Медведь, где когда-то размещались военные поселения, созданные Аракчеевым, полк завершил формирование и после высочайшего смотра в Царском Селе двинулся на юг.

Новый император был несказанно восхищен бравым видом отобранных молодцов, а когда сотни песенников грянули: «Слава на небе солнцу высокому! Слава! На земле государю великому слава!» и «Уж как молодцы пируют...», глаза Александра Николаевича увлажнились. Он никогда не слыхал этих песен и тут же осведомился, кто и когда их создал.

После парада майор граф Толстой был вызван к императору. Его величество обнял друга:

– Алёша, благодарю! Ты не представляешь, какие окрыляющие душу гимны ты сложил. Это как когда-то у Жуковского «Певец во стане русских воинов». Как там во второй твоей песне?

Толстой напомнил и тут же вручил его величеству переписанный текст:

 
Уж как молодцы пирую!
Вкруг дубового стола;
Их кафтаны нараспашку.
Их беседа весела.
По столу-то ходят чарки,
Золочёные звенят.
Что же чарки говорят?
Вот что чарки говорят:
Нет! Нет!
Не бывать,
Не бывать тому,
Чтобы мог француз
Нашу Русь завоевать!
Нет!
 

К концу года стрелки достигли Одессы. Для стоянки полка были назначены три больших селения, где накануне свирепствовал тиф. В только что расквартированных батальонах открылась зараза.

Второго марта 1856 года министр Перовский получил из Одессы от проживавшего там графа Строганова послание: «Я адресую Вам эти строки, г-н граф, чтобы сообщить Вам новости о Вашем племяннике Алексее Толстом – сегодня ему несколько лучше, хотя ещё он не вполне вне опасности. Врач, который его лечит... это человек с талантом и опытом, в этом отношении Вы можете быть спокойны. Ваш племянник заболел тифом... Многие его товарищи также больны... Я думаю, что Вы не должны сообщать о моём письме г-же Вашей сестре – возможно, она не знает о его болезни, зачем тогда ей говорить об этом...»

Лев Алексеевич положил сообщение на стол императору.

   – Как? Несчастье с Алёшей? Немедленно передать, чтобы все меры, какие только возможны...

   – Ваше величество, я уже заготовил телеграмму в Одессу о том, чтобы ежедневно вам доносили о состоянии здоровья графа Толстого.

   – Да, да, я сейчас подпишу депешу. Буду с нетерпением ожидать известий по телеграфу. Дай Бог, чтобы они были удовлетворительны.

А в это время на перекладных, чуть ли не через половину России, почти не тратя время на еду и сокращая остановки и ночлеги – только бы успеть! – мчалась в Одессу Софья Андреевна.

7

Солнце слепило, мириадами золотых и серебряных искр отражаясь от морской глади. Ветер нёс запах йода, белые чайки, качаясь на чёрно-зелёных волнах, увенчанных пенными, вскипающими на глазах гребешками, вдруг взмывали вверх и с гортанным криком низко опускались к воде.

Он радостно жмурился на солнце, ощущая его тепло и ласку, вдыхая всей грудью свежий, бодрящий воздух, и думал, какое же это блаженство и счастье – вбирать в себя праздничную радость мира! Неужели к нему снова возвратилась жизнь, которую он всегда так любил и которой постоянно радовался?

Он сделал ещё несколько шагов по направлению к берегу и вдруг опёрся о плечо Льва Жемчужникова.

– Слегка закружилась голова, – слабо улыбнулся. – Знать, с непривычки. Но я уже сегодня прошёл восемьдесят семь шагов! Надо бы сто, как и задумал. Погоди, передохну.

Минула всего какая-нибудь неделя с тех пор, как Толстой вслед за Владимиром Жемчужниковым вышел после болезни из дома.

Дом, который они снимали в Одессе – большой, каменный, в два этажа, с просторным двором, – долгое время являлся для них и ещё нескольких офицеров полка и госпиталем, и тюрьмой, куда заточил их коварный и беспощадный тиф. И только благодаря внимательному уходу доктора Меринга, профессора Киевского университета, да железному здоровью больных им удалось пересилить недуг.

Толстой заразился не сразу. Как только появились первые признаки эпидемии, он на собственные деньги закупил продовольствие для усиленного питания заболевших, сам ухаживал за ними, подыскал здание, чтобы устроить в нём лазарет сразу на четыреста человек.

Тиф, который свалил его самого, был в острой, тяжёлой форме. Толстой часто терял сознание, и когда открывал глаза – ему казалось, что он уже умер.

Однажды ему почудилось, что над ним склонилось чьё-то знакомое лицо. Не Софи ли? Но как она может оказаться здесь, в этой заражённой смертью степи?

Когда вновь вернулось сознание, он увидел её, и слёзы наполнили его глаза.

Да разве могла она, Софи, оставить его в беде, если и минувшим летом она не смогла усидеть в своём Смалькове и примчалась в село Медведь, где формировался их полк.

Софи нельзя было испугать ни самыми утомительными поездками по расхристанным российским дорогам, ни убогим бытом на станциях или в бедных деревенских избах.

Толстой, помнится, крайне изумился, впервые увидев свою любимую верхом на коне, скакавшую по смальковским полям. На ней были брюки, грубая, надёжно защищавшая от ветра суконная куртка, на ногах маленькие, аккуратные сапожки, ловко вдетые в стремена. Всадница грациозно и умело перелетала на лошади через глубокие овраги, мчалась по пашне, пересекала речку вброд. И это была его Софи – казалось, только и способная на то, чтобы часами, до рези в глазах, читать запоем книгу за книгой.

Летом, в селе Медведь, проделав путь почти от самой Волги через Москву, Петербург и Новгород, она – стройная, очаровательно улыбающаяся – бодро вышла из экипажа к нему навстречу.

   – О, да ты как былинный витязь! – воскликнула она.

Толстой стоял перед ней облачённый в красную русскую рубаху, поверх которой окаймлённый галунами полукафтан с густыми эполетами, широкие шаровары, на голове шапка из меха, украшенная вместо эмблемы позолоченным православным крестом.

   – Не правда ли, необычная для русского войска форма? – повернулся, показывая себя, Толстой. – Представь, это я и Володя Жемчужников набросали эскизы экипировки на бумаге, а дядя Лев и государь наши старания одобрили.

В сельском доме, куда он её тогда ввёл, Софи увидела на столе, заваленном книгами, свой портрет и букет ландышей и лесного жасмина.

Эти цветы он рано поутру сорвал в Княжьем Дворе, на окраине села. Там была пропасть ландышей, и они вдвоём с Софи ходили туда каждый день, пока она жила в селе.

Сейчас Софи снова оказалась с ним, и он был счастлив, хотя болезнь ещё цепко держала его в своих когтях.

Встав первым, Жемчужников Володя раздобыл где-то кресло-коляску, чтобы провезти хотя бы по двору слабого, давно не видевшего белого света и не вдыхавшего свежего воздуха Алёшу. Тут неожиданно объявился Лева и бросился к братьям:

   – Живы! Хотя оба – кожа да кости. А Алёша-то, Алёша стал выше нас, Жемчужниковых! Это болезнь тебя так вытянула? Ну, теперь я – подмога Софье Андреевне, теперь мы вдвоём вас быстро поставим на ноги!

В октябре прошлого, 1855 года Лев встретил полк на юге Украины, на марше. Алёши среди стрелков не было – он задержался в Москве и должен был прибыть прямо в Одессу.

Лев ехал рядом с полком на сильном и стройном башкирце – скакуне, которого подарил Толстому Василий Алексеевич Перовский. Лев тоже спешил в Крым, в Севастополь, чтобы прямо на натуре написать героическую картину, которую задумал.

До Севастополя художник добрался. Но на военных дорогах увидел столько страданий, несчастий и неразберихи, что никак не решался взять в руки кисти или карандаш. Уже на подъезде к Крыму его поразило, как подводы, запряжённые волами, везли к фронту так необходимые гам порох, бомбы и ядра, делая в сутки всего двадцать пять вёрст, а не сто, как расписывало в своих реляциях военное министерство.

Недостаток снабжения ратными припасами был одной из главных причин падения крепости – русские артиллеристы, засыпаемые бомбами и ядрами неприятеля, вынуждены были на каждые его пятьдесят выстрелов отвечать только пятью.

Сколько ни ехал Лев по степи, всюду видел массу воловьих и конских трупов, переполненные ранеными солдатами и офицерами санитарные фуры, а то и простые телеги, в которых наваленные, как дрова, окровавленные, изуродованные солдатушки тряслись головами на голых досках – никто не позаботился даже подстелить им охапку сена или соломы.

Рассказывая теперь братьям об ужасах войны, а главное – о полной неподготовленности к ней в штабах, министерствах и ведомствах, Лев делал вывод:

– Мы, русские, – хвастуны ужасные и воображаем, что у нас всё лучше, а на деле изнурённые лошадёнки и войска, словом, всё – от стеснённой жизни безграмотного крестьянина до художника и науки, – всё не то, что следует, всё иначе, и между многими причинами несчастного состояния России – наше самохвальство, которое постоянно нас усыпляло и наконец усыпило.

Толстой медленно шагал вдоль полосы прибоя и думал, как же началась эта неудачная война, неужели при российской отсталости её нельзя было избежать?

Наше противостояние Турции продолжалось уже не один век. И Николай Павлович вступил с ней в войну в самом начале своего царствования, использовав в качестве предлога стремление греков избавиться от турецких притеснений. Ныне русский царь предъявлял свои претензии на святые для православия места – Константинополь и другие области.

При дворе Толстой не раз слышал и восторженные одобрения упорству и твёрдости Николая, и произносившиеся шёпотом порицания, что действует-де царь неосмотрительно. Пренебрегая истинными связями западных держав, он не скрывал, например, своего презрительного отношения к Наполеону Третьему и другим правителям Франции. Когда же его предупреждали дружески расположенные к России послы иностранных государств, что такая политика опасна, что рассерженная Франция станет непременно искать себе союзника в лице Англии, Николай Первый самоуверенно заявлял: даже если британский парламент будет против России, английская королева Виктория не позволит предпринять какие-либо серьёзные шаги против него, великого российского самодержца.

Самонадеянность царя дорого обошлась России: Франция и Англия объединились и пришли на помощь Турции. В результате Россия не только не получила права на новые земли, но потеряла для своего флота Чёрное море.

Лев, рослый, розовощёкий, шагавший рядом с бледными, обритыми наголо братьями, продолжал:

   – Император Николай, вступивший на престол при громе пушек и при громе же орудий сошедший в могилу, наследовал безумие отца и мстительность и лицемерие своей бабки. До чего же неуклюжа и в то же время без конца повторяема российская история.

Владимир и Алексей, в отличие от Льва, хотели видеть войну не со стороны, а принять в ней живое участие. Пламя патриотического душевного подъёма не погасло в них и теперь. Но всё, о чём говорил Лев, было правдой. И правдой было, увы, и то, что из-за чьей-то преступной халатности, беззаботности и вечной российской привычки полагаться на авось их полк, так и не вступивший в бой с неприятелем, потерял более полутора тысяч человек от жестокой болезни, которой легко можно было избежать.

   – Ты прав, Лева, история российская как началась, так и продолжается вот уже тысячу лет с одним, если можно так сказать, рефреном: «Земля наша обильна, порядка только нет», – произнёс Толстой.

   – Однако, может, нынешняя трагедия кое-кого вразумит? – выразил надежду Владимир. Был он на тринадцать лет моложе Толстого и на два года – Льва и посему старался более слушать, чем высказывать своё мнение.

   – Алёша знает нового царя с детства, – ответил Лев. – Но полагаю, дело не столько в том, что Александра Николаевича воспитал поэт Жуковский и он, положим, добрее и человечнее, чем его почивший в Бозе родитель. Что-то в нас есть такое – российское, твердолобое, негнущееся, презирающее всякое проявление светлого и разумного. Как проблеснуло у кого-либо что-то непохожее на общепринятую идею – в рот кляп, на руки и ноги кандалы!..

Весна только вступила в свои права, но в воздухе уже разлилась теплынь. Толстой радостно жмурился на солнце, и ему казалось, что нет, жизнь не возвращается, а начинается новая, другая жизнь – чистая, светлая, в которой уже не будет лжи и притворства и к которой он всегда стремился. Только надо не спасовать перед ней, не испугаться всего того, что ей противостоит, что ей враждебно и чуждо. Осилил же он болезнь и даже надвигавшуюся за нею следом смерть, не дал им победить себя. Теперь же...

   – Теперь война и смерть позади, и мы должны радоваться каждому дню – свету, морю, деревьям... А что, если нам всей компанией взять и отправиться в путешествие по Крыму? Сейчас там – алые маки, яблони и абрикосы в белом цвету, – предложил Толстой.

Глаза Софи заблестели:

   – Как это будет прелестно!

И Володя не сдержал радости:

   – Ура! И я с вами.

   – Ах, – произнёс Лев, – с каким бы наслаждением раскрыл я где-нибудь у подножия Аю-Дага или Ай-Петри свой этюдник! Руки так и просятся к холсту. Но меня ждёт Ольга.

Софья Андреевна восхищённо посмотрела на славного здоровяка:

   – Непременно спешите к своей любимой, Лева!