Текст книги "Пусть умрет"

Автор книги: Юрий Григ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

 Глава XXIII SIC TRANSIT![41]41
  Начало латинского изречения «Sic transit gloria mundi» – так проходит земная слава.


[Закрыть]

Если суждено в империи родиться,

Лучше жить в провинции у моря...

И. Бродский, «Письма к Цезарю»

      В тот же день одиннадцатый император Рима Тит Флавий Домициан был убит в своем дворце. Произошло это на шестнадцатом году его правления.

      Такого не случалось уже более четверти века. Тогда в течение одного только года та же участь постигла одного за другим сразу трех цезарей. И вот случилось...

      – О, всемогущая Веста! – взывала к небу безутешная Филлида, смывая запекшуюся кровь с израненного тела, которое уже покинули жизненные краски.

      Не дано было знать старой женщине, что ждёт в царстве Плутона ее любимца, которого когда-то вскормила она своей грудью. Ей оставалось лишь молиться:

  – О, Персефона, дочь Деметры, будь милостива к смертному, возомнившему себя богом, заступись за моего мальчика перед мужем своим!

      В тот же час глашатай у ростральной колонны зачитывал решение сената. По Форуму гулко разносился его голос:

  – …сенат провозглашает двенадцатым императором Рима Марка Кокцея Нерву!..

      Всю ночь в столице не прекращался гвалт пребывавших в предчувствии перемен взволнованных горожан. На площадях свергались с постаментов статуи поверженного властителя, проклятого сенатом и людьми, еще вчера присягавшими ему на верность; в печах плавились монеты с его ликом и тут же отливались новые, с чеканкой Libertas publica[42]42
  Свобода государства (лат.).


[Закрыть].

 «Свобода государства, свобода гражданам», – раздавалось на всех семи холмах: в базиликах и термах, в храмах и театрах, на улицах и стадионах. Подробности покушения так и остались неизвестными, хотя версий в те дни ходило великое множество. И все же кое-что всплыло из моря небылиц, затопившего в те беспокойные дни город.

      На следующий день в таверне Телефа, славящейся в городе своей копченой свиной лопаткой, которую хозяин получал прямиком из Галлии, было не протолкнуться. И хотя император, отправившийся в путешествие, из которого не возвращаются, навлек неисчислимые несчастья на многих, нашлись и такие, кто искренне сокрушался об уходящей вместе с ним эпохе.

      Под низкими сводами не затихал шум, хохот и возгласы разгоряченных посетителей. В воздухе стоял крепкий запах стряпни, пота и того неистребимого чесночного духа, который во все времена отличает чернь от нобилей. Впрочем, последними здесь и не пахло.

      Собравшийся в таверне народ разделился на сторонников и противников усопшего императора. Но надо признать, двери были открыты для всех: и те и другие еле сдерживались от снедающего их желания выразить свое отношение к такому заметному событию.

      – Что ни говори, а Домициан был хорошим императором, – делился один солдат со своим товарищем, отхлебнув немного вина из кубка.

      – А какие раздачи он проводил, как награждал солдат, – тяжело вздыхая, поддержал его приятель.

      – Только и думаете, что о своем собственном кошеле! – проворчал Симон. – Вы лучше вспомните, сколько крови пролил ваш «хороший» император. По одному только закону об оскорблении Величества и измене умертвили сотни достойных людей... Да и весь их род... Грабили провинции, за их счет столица тонула в роскоши и чревоугодии. А что они сотворили с моим несчастным народом!..

      – Ты опять за свое, Симон, – подошел к беседующим хозяин таверны Телеф. – Зато был порядок! И не забудь, если бы он не запретил кастрацию, то кое-кому весьма не поздоровилось бы. Твоим соплеменникам заодно обрезали бы и еще кое-что.

      Он развернулся и хитро подмигнул посетителям. Раздался дружный хохот, а когда все успокоились, Телеф снова повернулся к обиженно примолкнувшему Симону и примирительным тоном предложил:

      – Будет тебе, не обижайся… Скажи-ка, не налить ли тебе еще вина?

      – Эй, Телеф, – раздался пьяный возглас с противоположного конца длинного стола, – налей-ка лучше еще старику Полибию. А я расскажу как это было.

      – У тебя уже язык заплетается, – укорил его Телеф.

      – Клянусь молниями Зевса! Мой язык еще способен преодолеть дневной переход в доспехах и с полной поклажей, юнец, – возмутился уже порядком осоловевший ветеран. – И не тебе судить, сколько еще может выпить доблестный отставник! Наливай!

      – Как знаешь, – сдался Телеф, наливая старику.

      Раскрасневшийся Полибий, отхлебнув, начал свой рассказ:

    – Я слышал своими собственными ушами, что рассказал на Форуме у храма Весты один солдат. Дело было так... Во дворец ворвался отряд заговорщиков под предводительством воина великанского роста, сильного, как добрая центурия, и рассеял стражу в мгновение ока. Охранявшие императора отборные преторианцы падали от ударов его меча, как колосья под серпом жнеца. Он ворвался в опочивальню, но встретил бешеный отпор. Принцепс... – Полибий снова приложился к кубку и продолжил: – Наш доблестный император положил почти всех нападающих, но силы были неравны, неоткуда было ждать помощи и он пал, заколотый копьем. – Он жестом показал, как это произошло. – Но, клянусь Марсом, он был отважным воином, что неоднократно доказывал в битвах...

      – Всё было не так, клянусь всемогущими богами! – жарко возразил наемник-дакиец со шрамом через всё лицо. – Он не выиграл ни одной военной кампании... Даже его триумфы были выдуманными. Взять хотя бы хаттов и дакийцев – это мы разгромили его легионы... Подтверди, Сарчебал!

      – Истинная правда, – энергично кивнул его приятель. – А еще поговаривают, что его жена спуталась с кем-то из дворца. Они-то вместе и зарезали ее муженька спящим в постели.

      – Ты лжёшь, варвар! – возмутился один из солдат. – Все предали его... и ближайшие друзья и даже этот, Луций, которому он доверял, как самому себе, и тот перешел на сторону заговорщиков. Видя вокруг измену, император сам вонзил себе меч в сердце.

      – Красиво рассказываешь, но все же его зарезала, как барана, собственная жена, – издеваясь, поддразнил солдата один из дакийцев.

      Тут уж солдат не стерпел. Он, а за ним и его товарищ в гневе вскочили с лавки, схватившись за мечи и намереваясь рассчитаться с обнаглевшими наемниками. Неизвестно, чем бы все это бы закончилось, если бы не Телеф, – подав знак своим помощникам, он бросился их разнимать. К нему присоединился Тертул, и буянов совместными усилиями водворили на свои места.

      Когда страсти немного улеглись, Телеф, желая разрядить раскаленную атмосферу, и никогда не упускающий случая подначить кого-нибудь, пряча ухмылку, задал вопрос укутанной до глаз в темную стОлу древней старухе, сидящей поодаль:

      – А что скажешь ты, Сибилла?

      – Сбылся сон императора, – произнесла она с витающей на губах улыбкой. – Огромный синий камень на рукояти меча, пронзившего ему горло…

      – Какой такой камень, причём тут камень? Что за вздор ты опять несешь, Сибилла? – воскликнул Телеф и уже собирался, как обычно, поднять ее на смех, как вдруг послышался окрик Тертула:

      – Погоди-ка, Телеф! – прервал он и обратился к Сибилле: – Откуда тебе известно про меч и про камень, старуха?

      Старуха не удостоила его ответом. Все зашумели, было, стали возмущаться, но хорошо зная ее упрямый нрав, поняли, что она больше не издаст ни звука.

      Тогда слово опять взял Тертул:

      – То, что вы тут несете – изрядная чушь, – начал он важно.

      Крикуны примолкли и повернулись к нему. Уже успел пронестись слух, что молодой центурион состоит в родстве, хотя и дальнем, с женой нового императора. Одно это придавало ему особую значимость в глазах собравшихся. По таверне разнеслось:

      – Тертул!

      – Пусть скажет центурион.

      – Дайте рассказать Тертулу – он знает что говорит.

      Тертул, наконец почувствовав внимание, выдержал многозначительную паузу и, оглядев притихшее общество, сказал:

      – Клянусь Марсом, старуха права. Не знаю, откуда ей это ведомо, но она права... Домициану привели кифаристов, поэтов, колесничих, отличившихся на последних ристаниях, и еще... гладиаторов, показавших особое мастерство во время игр. Он пожелал отобрать из них лучших для императорских школ. Когда дошла очередь до гладиаторов, один из них сорвал со стены меч и бросился на императора. Стража, находящаяся здесь же, ничего не смогла сделать. Он был так стремителен, что, заколов четырех солдат, всадил меч императору в горло... И самое главное, как утверждают, рукоять того меча была украшена синим камнем.

      В этом месте все опять оборотились к старухе. Послышались возгласы удивления и отовсюду посыпались вопросы:

      – А гладиатор? Что сталось с ним? Его убили?

      – Трудно сказать, братцы. На шум сбежалась вся дворцовая стража. И тут такое началось! Похоже, многие из них были заодно с заговорщиками. Во всяком случае, в неразберихе, которая там случилась, трудно было что-то понять. Кто говорит, гладиатора убили. Утверждают даже, что сами видели его обезображенный труп. Другие клянутся, что он, продолжая неистово сражаться как будто опоенный каким-то зельем, умножающим силы стократно, и уложив своим мечом еще десяток солдат, скрылся из дворца...

      Все как-то сразу поверили в версию Тертула. Отбросив досужие – один нелепее другого – вымыслы, бродившие по городу со вчерашнего дня, принялись жарко обсуждать его рассказ.  То тут то там возникала перебранка между сторонниками и противниками бывшего принцепса.

      В общей шумихе не принимали участие лишь двое – молодой мужчина и девушка. Они сидели в дальнем углу комнаты по соседству со старухой Сибиллой и, старясь не смотреть в сторону горлопанов, молча поглощали выставленную перед ними еду. Девушка была облачена в груботканую хламиду неброского цвета, а на ее спутнике поверх не подшитого хитона был наброшен солдатский сагум. Рассмотреть подробно их лица в полумраке таверны не представлялось возможным, да и, честно говоря, никто и не обратил бы на них внимание, если бы не порядком набравшийся Полибий.

      – Ты здешний, братец? – заплетающимся языком поинтересовался он, обращаясь к мужчине. – Что-то раньше я не встречал тебя здесь.

      – Трудно рассчитывать на то, что упомнишь наперечет всех жителей столь большого города, – неохотно ответил тот, продолжая трапезу, не поднимая головы. Лишь быстрый, как молния, взгляд сверкнул из-под бровей. Но, впрочем, это осталось никем не замеченным.

      – Я вижу, ты грек? – продолжал допытываться отставной легионер. – Этот говор... А кто твоя женщина, сынок? Жена?

      – Что правда, то правда, почтенный муж. Волею богов она мне жена.

      – Далеко ли путь держишь?

      – Эй, Полибий, оставь их в покое. Ты же видишь, они утомлены и хотят отдохнуть, – попытался оттащить от них назойливого старика Тертул.

      – Отчего же,.. я могу ответить, – возразил вдруг незнакомец, жестом прерывая хозяина таверны. – Наш путь долог и тернист. И неизвестно, что ждет в конце его. Но подчас суть не в том, куда направляет наши стопы Фортуна, а в том, откуда исходим... Я отвечу тебе, старик, так: мы держим путь прочь из Рима.

      – Ты изъясняешься уж очень хитро. Уж не философ ли ты? Тогда скажи, что ты думаешь об этом случае... с нашим императором?

      – Древние учили: всякое следствие имеет свою причину. Это не случай, старик. Зло наказывается злом и не нам этот порядок менять. Другого пока не придумано. Так что надо следовать тому, что предписано богами. А император... я думаю, в свой смертный час он понял, почему так должно было произойти, и смирился перед неизбежным, – туманно промолвил человек, мельком взглянув на старуху-предсказательницу.

      Ему показалось, что она одобрительно опустила глаза.

      Старуха поднялась и подошла к девушке, нежно провела рукой по ее волосам и что-то неслышно для окружающих прошептала той на ухо. В ответ девушка улыбнулась ей.

      Мужчина поднялся, бросил на стол несколько монет, и они покинули таверну.

      На улице он помог  девушке подняться в повозку.

      – Что она тебе сказала?

      – Она предрекла, что скоро у меня родится мальчик… Мы назовем его Филипп, – ответила она с мечтательной улыбкой.

      Ее спутник тоже улыбнулся и, не проронив ни слова, решительно потянул поводья. Низкорослая лошадка, всхрапнув, сделала первый шаг.

      Вскоре они преодолели подъем на Эсквилин; слева темным пятном замаячили сады Мецената, и они приблизились к развилке трех дорог. Здесь, не колеблясь ни секунды, мужчина натянул левый повод, и лошадка послушно выбрала Тибуртинскую дорогу, ведущую к Адриатическому морю в Атернум…

      На рассвете седьмого дня после сентябрьских ид небольшой отряд всадников легкого кавалерийского эскадрона вынырнул из утреннего тумана, который протяжными молочными языками лизал не успевшие еще пожелтеть купы акаций и растекался перламутровым киселем по низинам, куда время от времени ныряла Латинская дорога. Подковы коней извлекли из древних камней снопы искр, и, издавая отрывистое стаккато, отряд продолжил свой путь на юг.

      Преодолев путь в двадцать пять миль, всадники миновали Латину и свернули на узкую, извилистую дорогу. Обдав клубами пыли двух любопытных пастухов, застывших на обочине с раскрытыми ртами, они помчались в сторону моря. В скором времени на холме перед ними показалась усадьба, и стук копыт поглотила аллея, упирающаяся в ворота, маячившие в конце тоннеля, образованного ветвями. Спустя минуту запылившиеся всадники въезжали в обширный двор.

      По всему было видно, что отряд здесь ждали. Из дома уже выбегали рабы – одни, ловко подхватив коней, повели их в стойло, на ходу обтирая пену с морд усталых животных; другие подносили солдатам кожаные фляги с прохладной колодезной водой. Командир отряда, жадно глотая воду на ходу, решительно направился к дому. Перед тем как войти, он швырнул пустую флягу на землю.

      Внутри, в тишине и прохладе атриума, на ступенях, нисходящих к имплювию[43]43
  Бассейн в атриуме, внутреннем дворике римского дома.


[Закрыть], его поджидал Петроний Секунд. Поверх туники, на плечи была накинута легкая лацерна, окрашенная в тирийский пурпур и скрепленная на правом плече фибулой в виде камеи из сардоникса. На камее был изображен закогтивший извивающуюся змею орел.

      Когда солдат показался между колонн, Секунд промолвил, не поднимая головы:

      – А, это ты, Варрон? Привез известие от нашего пылкого молодого человека?

      – Да, господин,  – ответил солдат, отирая запыленное лицо и протягивая Секунду пергамент.

  – Что слышно на Палатине? В городе, надеюсь, спокойно? – спросил Секунд, принимая письмо.

      – Благодарение богам, все потихоньку унимаются.

      – В добром ли здравии Агриппа?

      – Молодой человек пребывает в отменном здоровье...

      – Хорошо, можешь пойти и отдохнуть, Варрон. Я приказал, чтобы твоих людей накормили.

      Секунд дождался, когда солдат покинет атриум, и когда тот скрылся, он развернул свиток и погрузился в чтение.

      Агриппа писал:

       «Приветствую тебя, Петроний, дорогой друг мой и брат!

      Позволь называть тебя так, поскольку только этим словом могу выразить свою любовь к тебе. Поистине ты стал мне старшим братом и особенно сейчас, когда рука об руку прошли мы столь многотрудный путь.

      Прежде, чем известить тебя о делах, позволь поделиться тем, что лишает меня сна. Это не любовь к очередной прекрасной деве, как ты (зная меня, конечно) мог бы предположить. Увы, нет, мой друг. Размышления о том, кто мы римляне – откуда и куда держим путь, и что с нами происходит, лишают меня сна.

      В последнее время я увлекся чтением Цицерона. В своих диалогах «О дружбе» этот честнейший муж излагает мысли, кои я без малейших колебаний могу признать и своими. Особенно мне близко его рассуждение о том, что дружба даже ценнее, чем узы родства, ибо родственники могут разойтись, но при этом их кровные связи, данные самой природой, остаются, чего лишены друзья, – расставшись, они не имеют такой привилегии, как первые, ибо, если чувство благожелательности пропало, то дружба уничтожается. Друзья должны помнить о таковой опасности и беречь то, что дано им свыше, – истинную дружбу.

      К чему я это пишу? Дело в том, что понятие дружбы, как и многих других человеческих добродетелей, здесь в столице извратилось. Этот дар бессмертных богов давно уже понимается скорее как обязательство помогать в делах бесчестных и быть готовым к пособничеству в противозаконии нежели как возможность «иметь рядом человека, с которым ты решаешься говорить, как с самим собой». Последняя мысль тоже принадлежит Цицерону, но я полностью ее разделяю и счастлив, что у меня появился такой друг как ты.

      Воплощая (вместе с тобой) замысел во благо Рима, я многое понял, и более уже не тот, кем был доселе. Мои глаза открылись на многое, что ранее проносилось мимо незамеченным. Я узрел  своим «душевным оком» пороки, подтачивающие общество подобно тому, как червь точит созданный природой совершенный плод; как нынче (до того вполне добропорядочные) матроны, погрязшие в прелюбодеянии, предпочитают объявлять себя продажными девками, дабы избежать справедливого наказания, и тем опускаются еще глубже в пучину разврата, а мужья вместо того, чтобы строго наказать развратниц, наряжают их в шелка и украшают драгоценностями; вольноотпущенники, еще вчера сами бывшие рабами, сегодня купаются в роскоши и сорят деньгами.

      А власть?! Тысячу раз прав ты! Всё решал один человек и всё зависело от его настроения и состояния души. Но и он, как оказалось,  был недалекого ума, поскольку не понял вовремя простой истины: шестнадцать лет – срок немалый, и за такое время даже самая горячая любовь зачастую превращается в ненависть, которой неведома жалость и которая порой сметает со своего пути бывших кумиров.

      Еще одним свидетельством тому послужило то, что поздно вечером, накануне событий, меня посетил Луций. Он долго вздыхал, говорил обиняками о жестокости императора, о его непредсказуемости и даже о страхе за свою жизнь. Когда же я поинтересовался, причем здесь я, он недвусмысленно дал понять, что давно догадывался о заговоре, упомянув при этом твое имя. Я немедленно и с возмущением отверг эти обвинения, но он успокоил меня, сказав, что не будет давать ход этому делу и препятствовать свершению правосудия небес. Он так и выразился – «правосудие небес».

      Как бы то ни было, правосудие свершилось, и я счастлив, если найдется хотя бы кто-то, кто оценит наш вклад в дело установления справедливости, коей осталось столь мало в нашем мире.

      Согласись – человек, который, как Калигула, повелел именовать себя «Государем и Богом», который, как Сулла и Юлий (но им-то полагалось по праву – они были диктаторами), окружил себя двадцатью четырьмя ликторами, разгоняющими горожан, всякий раз, взбреди ему в голову прогуляться по столице, и который (как это сделал лишь однажды Божественный Август Октавиан) не сомневаясь бы ввел в Рим легионы, если того потребуют его личные интересы – далек от идеалов нашей демократии.

      Но как бы то ни было, большинство горожан с удивительным безразличием приняло весть о смерти Домициана. Сенат своим первым же решением предал проклятию его имя. Вот тебе и еще одно доказательство незавидной участи диктаторов! – все, кто еще вчера возводил его на священный Олимп, сегодня публично спешат засвидетельствовать свою крайнюю неприязнь к поверженному «льву», да еще норовя пнуть его. Так происходило не раз в нашей печальной истории, так происходит и поныне, и, увы, наверно будет происходить всегда.

      Я уже писал тебе, что вновь провозглашенный император призвал меня к себе, и появилась надежда, что он порадует нас больше, чем его предшественник, если будет на то воля богов, покровительствующих нашему городу. Во всяком случае, он несомненно не забыл о своей роли в этом деле и обещал, что ни один волос не упадет с головы тех, кто избавил государство от тирана.

      Итак, по всему выходит – можно не опасаться. Но мой (хоть и недолгий) жизненный опыт подсказывает: не следует слишком полагаться на обещания власть предержащих. Вот почему я полностью одобряю твое решение удалиться на свою виллу, дабы переждать возможную грозу. Это особенно мудро ввиду того, что легионы волнуются, – тебе известно, как подкармливал солдат бывший император. Они жаждут крови заговорщиков. Но, я думаю, это временно.

      Сожалею, что не могу составить тебе компанию (чего бы сделал без колебаний, появись у меня хоть малейшая возможность).

      Сентябрь выдался жарким. Нынешнее лето никак не хочет отступить и отдать свои права осени, и здесь, в городе, душно и суетно. Завидую тебе и твоей возможности вдыхать свежий воздух сосновой рощи, которая так кстати украшает твое имение, и наслаждаться дыханием Зефира.

      Спешу сообщить, что, как и обещал, дал девушке свободу и одарил ее деньгами, тогда как его (ты знаешь о ком речь) я освободил еще раньше. Он честно заслужил свой рудис. Я больше не встречался с этим человеком, да и не мог, поскольку он не подозревал о моей роли. О его дальнейшей судьбе могу лишь догадываться. Некоторые говорят, он погиб в свалке, начавшейся во дворце. Но один из моих рабов утверждает, что его зять видел у Сервиевой стены похожего на него человека, которого сопровождала девушка. Но, повторяю, я не уверен правда ли это.

      Если он, волею рока, все же остался жив, могу предположить, что в скором времени их ждет долгое путешествие. Каким бы это ни показалось странным, но он недурно образован, давно проявлял интерес к философии и даже обмолвился несколько раз в разговорах со своими товарищами, что если бы не его положение гладиатора (кем он стал не по своей воле) он бы занялся науками. Естественно предположить, что молодой человек решил перебраться в Грецию или за море, в Александрию. Там отношение к знаниям, грамматикам и философам не в пример нашей столице. Здесь этих бедных (во всех смыслах) людей по меньшей мере презирают и вообще считают ненормальными. К тому же, где им работать? Убогость столичной библиотеки удручает, а с тех пор как последний император стал главным авгуром, жрецы, ранее поддерживающие науки, развратились окончательно и лишь соревнуются с мздоимцами-сенаторами и магистратом в том, кто отхватит себе кусок пожирнее.

      Увы, в последние годы здесь, в столице, уважают лишь физическую силу и богатство, к чему все, не скрывая, стремятся. Куда подевалось уважение к людям образованным? Ведь только они способны привести империю к процветанию. Где они? Изгнаны. O tempora! O mores![44]44
   О времена! О нравы! (лат.). – Цицерон в речи против Катилины.


[Закрыть]. Посмотри, на кого стали похожи сегодня сенаторы! Эти тупоголовые выскочки в большинстве своем даже не умеют читать по-гречески. Их идеалы – роскошь, чревоугодие, разврат!

      Но самое печальное, что их дети наследуют эти пороки. Остается только уповать на небеса, что это не приведет когда-нибудь к скорому краху Империи.

      Возвращаясь к нашему знакомому: могу лишь пожелать ему и его возлюбленной осуществить всё, что они задумали, и надеюсь, боги помогут им в их начинаниях.

      Единственное о чём остается сожалеть – это о том, что не смогу возвратить тебе меч, который, как ты веришь (и ты сам сознавался в этом), обладает чудесными свойствами. Возможно, он забрал его с собой.

      Буду сообщать тебе о событиях в столице через твоего верного Варрона. В наше время очень важно иметь надежных людей, на которых можно положиться.

      Преданный тебе, Агриппа.

      P.S. В постскриптуме хочу признаться, что завидую жизни странствующих философов. Суди сам – почему… И не удивляйся, если однажды услышишь, что твой друг сменил тогу римлянина на хитон неприкаянного странника».

      Закончив чтение, Секунд еще долго вглядывался в воду, пытаясь проникнуть взором под ее поверхность, где, как ему казалось, были сокрыты тайны прошлого и будущего. Но сколько он ни старался, ему не было дано познать их. Ведь, случись чудо, и приоткройся перед его мысленным взором собственная судьба, он немедля приказал бы собирать вещи и с первым кораблем отплыл куда-нибудь в надежное место подальше от Италии, чтобы скрыться до лучших времен от любви власть предержащих. В истории тьма примеров тому, как мимолётно и ненадежно их благорасположение.

      Спустя год император Нерва был захвачен в заложники мятежными преторианцами и едва остался жив, заплатив за свое спасение жизнью некоторых из тех, кто способствовал его приходу к власти. Он согласился лишить их покровительства Рима.

      Одним из пострадавших был проконсул и бывший наместник Египта, префект претория Тит Петроний Секунд. Поверив обещаниям Нервы, он, на беду свою, вернулся в Рим и в тот же день был убит ударом меча в своем доме, в очередной раз доказав ценой собственной жизни, что ни при каких обстоятельствах не следует доверять властителям.