Текст книги "Пусть умрет"

Автор книги: Юрий Григ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

      Похоже, в подвале, куда они попали, творил один из собратьев несчастного дядюшки по кисти и палитре…

      Было уютно. А уют, как известно, создают люди – прежде всего своим присутствием.

      Люди здесь имелись – в количестве полудюжины, не менее. Вид у них был весьма живописный. Одежда их (по выражению то ли господина Лагерфельда то ли Мао Цзедуна – наша «вторая кожа») являла полное пренебрежение к соответствию стилей, сочетанию цветов, гендерной принадлежности.

      Впрочем, чего там долго описывать, одно слово – алкаши. Но тот, кто внимательно следил за развитием событий, непременно отметил бы бесспорное сходство их с самыми первыми персонажами нашего повествования.

      Центральное место в этой компании занимал человек, отрицать знакомство с которым было бы и вовсе нелепо, – его безошибочно выдавала одна уникальная черта. Ты угадал, читатель – нос! Названная часть лица была настолько выдающейся, что для составления фоторобота этого человека было бы достаточно описать только нос; все остальное вряд ли добавило к его портрету что-либо существенное.

      После небольшой паузы, вызванной неожиданным появлением двух незнакомых, прилично одетых молодых мужчин, обладатель диковинного носа, не удостоив вновь прибывших даже  мимолетным взглядом, промолвил:

      – А к нам пожаловали гости, друзья... Гости, о которых я предупреждал и которых мы ждали. Никакое пересечение с внешним миром не проходит безнаказанно. Запомните, пожалуйста, этот постулат.

      Услышав слово «постулат», Игнаточкин переглянулся с  Максимовым так красноречиво, что последнему почудилось, что он даже покрутил пальцем у виска.

      – Что ж, входите, коль пришли, присаживайтесь к столу, – пригласил их человек.

      Друзья осмотрелись.

      Столом назывался выпотрошенный корпус от старого, гигантского калибра, телевизора старинной марки. Убранство стола было скромным: полупустые консервные банки с ностальгическими шпротами, сайрой; толстенная шайба вареной колбасы со следами зверского укуса; краюха варварски изломанного подового каравая и три посиневших, по-видимому, от тяжелых условий подземелья, яйца «вкрутую» без скорлупы. Вот, пожалуй, и вся незатейливая снедь, которая предстала перед едва привыкшими к полумраку подвала глазами наших следопытов.

      Человек с баклажанным носом проследил за направлением взглядов гостей и извинился:

      – Прошу простить за скромное угощение, но можете не сомневаться – все свежее. – Помолчав, он добавил: – Увы, сигар после трапезы не имею сегодня возможности предложить.

      Максимов вздрогнул при слове «сигара» – уже второй раз за последние дни этот предмет становился темой разговора, но меньше всего он ожидал услышать про него в грязном подвале из уст старика с фиолетовым носом, одетого в подобие одежды, которую уважающая себя хозяйка побрезгует использовать даже в качестве половой тряпки.

      А «Нос» (так, про себя, не сговариваясь, уже окрестили старика Максимов с Игнаточкиным) хитро улыбнулся в их сторону и даже, вроде бы, подмигнул.

      – Присаживайтесь, присаживайтесь… вот стулья, – повторил он приглашение.

      По странному совпадению за столом оказалось как раз два свободных места – можно было подумать, их действительно ждали. Гости заняли заботливо придвинутые «стулья», подозрительно напоминающие перевернутые пластиковые ведра из-под краски.

      Максимов намеревался было сообщить о цели визита, но Нос остановил его:

      – Нет нужды объяснять, по какому делу вы пожаловали, молодые люди. Присутствие, если не ошибаюсь, Павла... – он пощелкал пальцами в воздухе, морщась и глянув в сторону старшего лейтенанта.

      – Валерьевича, – подсказал тот.

      – Валерьевича... Присутствие Павла Валерьевича не требует комментариев. Мы ведь уже встречались, так ведь?

      – Было дело, Роман Теодорович, – подтвердил следователь.

      – Называйте меня Федорыч, просто Федорыч, – он обвел широким жестом сидящих за столом товарищей, приглашая поддержать его.

      – Федорыч,  – подтвердили они с безразличным, впрочем, видом.

      – Вот видите,  – обрадовался Федорыч,  – это «де-юре» я Роман Теодорович, а «де-факто» я Федорыч! Я уже лет сто назад потерял имя, данное мне при рождении.

      Он посмотрел на гостей, наслаждаясь произведенным на них впечатлением, и, с удовлетворением отметив выражение удивления на их лицах, продолжил:

      – Моим друзьям нравится называть меня просто – Федорыч. Нам вообще сподручнее называть друг друга из соображений удобства и функции. Взгляните,  к примеру, на этого человека – его зовут Вольтметр… А иногда мы называем его просто – Монтер.

      Все, включая самих обитателей необычного приюта, как по команде повернули головы в сторону Вольтметра. Вольтметр отреагировал на повышенное внимание к своей особе ровно, то есть – никак. Не обращая ни на кого внимания, он продолжал сосредоточенно ковыряться в консервной банке.

      – Дело в том, что когда-то он был электриком и умеет чинить проводку. Именно поэтому логичнее называть его так. Видите, какое прекрасное освещение он нам соорудил,  – указал Федорыч в сторону лампочки. Потом ткнул пальцем в парня, сидящего по соседству с Вольтметром: – А вот этот... – его зовут Синяк. У него под глазом вечный синяк. Ну, в смысле – он никогда не проходит. Синяк даже не помнит своего прошлого имени. Правда, Синяк?

      – Не помню,  – подтвердил парень с заплывшим огромным фингалом правым глазом, исподлобья глядя на них вторым, относительно исправным.

      – Видите! Что я вам говорил? Он не помнит!   – в голосе Федорыча послышались нотки торжества.  – А это – Рафаэль. Он был художником. Его картины вы видите здесь, вокруг.  – Он обвел широким жестом стены с «наскальной» живописью. – Но Рафаэль больше не работает. Дело в том, что он написал всё, что хотел написать, и не видит смысла в дальнейшей работе. Не все имеют мужество остановиться, как это сделал он. А это так важно! К чему растрачивать силы впустую? Так ведь, Рафаэль?

      Но Рафаэль был не в настроении и ничего не ответил. Он продолжал сидеть, хмуро уставившись в какой-то одному ему видимый предмет.

      – А рядом с ним Десад, – продолжал тем временем представлять своих товарищей этот странный Федорыч. – С ним лучше не связываться. Он очень неприятный, когда рассердится... Просто злой! А вот тот, что спит, – он указал своим неожиданно оказавшимся изящным пальцем на человека в тюбетейке, который сидел на перевернутом ведре с закрытыми глазами, – он не спит. Это наш Таджик-ака. Он-то вам и нужен.

      – Откуда вы знаете... – начал было Максимов, но Федорыч не дал договорить.

      – Я ведь уже говорил – не стоит тратить время впустую и объяснять нам цель своего визита. Никаким чудом ясновидения тут и не пахнет. Все предельно просто. Не буду наводить тень на плетень – я ожидал прихода Павла Валерьевича... Так вот, причина, по которой мы не так давно встречались, неопровержимо объясняет логически мыслящему человеку, что именно привело к нам двух столь занятых молодых людей в такой поздний час.

      Гости одновременно посмотрели на наручные часы и пере-глянулись в изумлении: истекал уже десятый час вечера.

      – Не стоит удивляться, – услышали они голос Федорыча, поражавшего их все сильнее. – Время – удивительная категория… вспомните Эйнштейна: оно течет в разных системах отсчета по-разному. В сущности, время существует только для разумных существ. Мозг отображает события и присваивает им эту физическую характеристику, эту четвертую координату в дополнение к трем другим, которые можно пощупать, применить, так сказать, чувственный метод познания. Не будь человека – не было бы и времени. В частности, животным чуждо чувство времени, не говоря уж о неживой материи. Для кого-то и два часа бесконечно долго, а для иных и тысячелетия пролетят, а ничего особенно не произошло – как ели-пили-веселились, так и продолжаем. Надеюсь, вы со мной согласны? – поинтересовался он. – Уж вам-то, Александр Филиппович, это должно быть известно лучше всех? – он бросил в сторону Максимова понимающий взгляд сообщника.

      Максимов вздрогнул. А Федорыч, не дожидаясь ответа, продолжил:

      – Я бы мог дополнить старину Канта – к его «вещи в себе», я бы добавил «время в себе»...

      – Но позвольте, – вмешался в ход его рассуждений Максимов, – а как же все остальные шесть миллиардов людей? Насколько мне известно, у всех людей более-менее сходные представления о течении времени. И о его длительности...

      – Да, это так. Но, уважаемый Александр Филиппович... можно я вас по имени?

      – Валяйте...

      – Спасибо… Уважаемый Александр, дело в том, что понимать время одинаковым образом люди учат своих детей с рождения. И так повторяется на протяжении тысяч лет. А не учили бы, ощущение времени исчезло бы, я вас уверяю. Как, повторяю, у животных. Вспомните эффект «Маугли» – для детей, воспитанных животными, время, просто-напросто, не существует. Так  что время, друзья, еще более трансцендентно, чем идеальный мир...

      Федорыч подождал, с нескрываемым чувством жалости  глядя на людей, не способных понять такой простой вещи, как отличие умопостигаемого от чувственного. Потом, все же решив, что аудитория перед ним не совсем безнадежная, вкратце изложил уже известную концепцию параллельного сосуществования непересекающихся миров. Когда он дошел до деталей излюбленного им культа добровольного самоотречения, Максимов осторожно возразил:

      – Но ведь всё это уже бывало, и не раз...

      – Позвольте спросить, когда? – едко отреагировал Федорыч, – если вы имеете в виду соблюдение аскезы, то... понимаете, чтобы у вас не возникло заблуждения, сразу оговорюсь – мы отбросили из целей этого упражнения все метафизические составляющие. Ну, там… обретение сверхъестественных способностей и тому подобную чепуху. Я, видите ли, агностик и отрицаю постижение метафизических истин. И вам советую. Так что оставим лишь одну штуку из аскетизма – достижение духовного равновесия с окружающим миром путем самоограничения и воздержания. И уж что совсем нам перпендикулярно… так ведь, кажется, сейчас молодежь выражается? В наше время говорили – поперек... Так вот, нам перпендикулярны идеи самоистязания –брутальные обеты, умерщвление плоти, брахманизм, стоики, назореи, исламские дервиши, ну... и иже с ними. Хотя некоторые идеи мы позаимствовали у киников, и, в частности, у Диогена. Одним словом – мы любим спокойную жизнь без излишних стрессов.

      – Ну, тогда вам ближе эпикурейцы, – возразил Максимов. – Они, насколько мне известно, тоже проповедовали идею тихой и спокойной жизни в провинции, невмешательство в государственные дела и...

      – Вот! – нетерпеливо перебил распалившийся Федорыч, – тут-то и кроется главное отличие от моей концепции! Вы, молодой человек, забываете главную парадигму учения Эпикура – гедонизм! Наслаждение! При всех, без сомнения положительных, составляющих его учение строило спокойную, но сытую жизнь! А это и есть его заблуждение и противоречие!

      – Вот как?

      – А как же иначе! Как же, скажите, можно быть свободным от общества, если твои запросы высоки... Где взять средства для удовлетворения этих высоких запросов для всех!?

      – И где же?

 – А там же, в этом обществе, с неизбежным результатом – впасть в зависимость от него...

      – И что же делать?

      – А вот это хороший вопрос. Моя теория отвечает на него, и когда-нибудь я вам расскажу, каким образом. А сейчас, пора... – тут он задумался и неожиданно закончил спор: – Пора вернуться к цели вашего визита. Так вы говорите, что вас привел сюда Харон?

      – Да, – кивнули прибывшие, которые ничего подобного ни Федорычу, да и никому другому из присутствующих, насколько помниться, не сообщали.

      – Славный мальчуган, правда?

      – Занятный, – многозначительно переглянулись гости.

      – Да... хм... и как вам у нас, нравится?

      – Своеобразное место...

      – Я забыл вам сказать, господа, не думайте, что мы бомжи... Хотя лично я ничего предосудительного в данной категории людей не нахожу. Граждане забывают о многих социально полезных функциях, которые общество воленс, как говорится, ноленс, возложило на этих своих неприкаянных сынов. Они, к примеру... только не смейтесь, ради бога, – санитары помоек. Или взять... – он вдруг прервал свою речь и махнул рукой, – собственно не в этом дело... Но, чтоб вы знали: у всех наших есть ОМЖ. Да вот Павел Валерьевич не даст соврать... Не дадите, Павел Валерьевич? Проверяли, ведь, наверняка?

      – Было дело, Роман Теодорович, – поспешил подтвердить Игнаточкин.

      – Федорыч, – мягко поправил Федорыч. – А сюда мы приходим просто так: поговорить, пообщаться. Своего рода клуб. Клуб по интересам. Знаете ли, вдали от мирской суеты...

      – Понятно, – согласились гости.

      Федорыч помолчал и после паузы, потраченной гостями на то, чтобы еще раз оглядеть этот унылый приют, перешел к существу дела:

      – Итак, вас наверное интересует тот, убитый?

      – Да... Не могли бы вы, Ром... – Максимов осекся. – Извините, Федорыч… Без протокола, сами понимаете, припомнить что-то, что помогло бы пролить свет на это дело.

      – Мы неофициально, Федорыч, – уверил старший лейтенант. – Извините, мне тогда показалось, что вы что-то знаете...

      – Что ж, не для протокола, скажу... Действительно признал я в том убитом одного знакомого. Но дело не во мне. Спросите Таджик-аку. Возможно, он сможет рассказать кое-что интересное.

      Он повернулся к спящему и легонько тронул его за плечо:

      – Таджик-ака, а, Таджик-ака...

      Спящий, не открывая глаз, вдруг начал раскачиваться взад-впе-ред.

      – Таджик-ака, проснись! Эти люди интересуются той историей, про двух братьев-близнецов.

      Один глаз у старика приоткрылся, но незначительно, тогда как веки другого оставались полностью сомкнутыми.

      – Деньги нада, тыща рублей нада, – вдруг произнес он, едва раскрывая рот, и снова закрыл глаз.

      – Таджик-ака, нехорошо, – попытался пристыдить старика Федорыч. – Люди хотят только несколько вопросов задать. А ты заладил – тысяча рублей.

      – Недорого прошу – тыща рублей нада, – упрямо повторил старик, не открывая на этот раз даже свой дежурный глаз.

      – Ладно, по рукам, Таджик-ака. – В голосе Максимова проскочили нотки нетерпения.

      Он достал бумажник, вынул из него бирюзовую купюру и положил на полированную крышу телевизора, прихлопнув ее пустой банкой из-под сайры в собственном соку.

      – Рассказывайте, и она ваша, – пообещал он.

      Один глаз Таджик-аки тут же приоткрылся, и, видимо, удовлетворенный увиденным, он издал звуки с явно торжествующей интонацией на непонятном восточном языке.

      Мерно раскачиваясь в такт словам, старик заговорил.

      Вскоре Максимов с Игнаточкиным так увлеклись его рассказом, что перестали замечать происходящее вокруг.

      Не заметили они, как странные обитатели подземелья один за другим бесшумно исчезли; не заметили и то, как Федорыч, сказав напоследок: «Ну, мне, пожалуй, пора», тоже растворился в чернильной темноте коридора; не заметил Максимов и как отпал сам собой беспокоивший его вопрос – откуда этот странный Федорыч знает его имя-отчество.

      Еле расслышали, как где-то вдалеке часы (откуда здесь взяться часам, да еще с боем?) пробили полночь.

      Время в этом подземелье, бежало удивительно быстро.

      А старик все говорил и говорил...

Глава XIX КУПИТЬ РАБА

Мечта рабов: базар, на котором можно купить себе господина.

Станислав Ежи Лец

Самое лучшее время года в этих краях – весна.

Равнина подбиралась к самым горам, пылая тысячами диких маков. Воздух, напоенный свежестью трав, врывался в легкие, пьянил и будоражил. Вдалеке, подернутая голубой дымкой гряда, отделенная от поверхности земли колеблющимся озерцом миража, казалась отсюда уходящим за горизонт караваном кораблей.

Уже по ту сторону границы в небо упирались седыми головами настоящие горы.

По обочине дороги, блестящей черной змейкой брошенной в беспокойные под порывами свежего ветра алые волны, несколько всадников уверенно неслись к границе. Ноги низкорослых, но крепко сбитых среднеазиатских лошадок, мчащихся галопом, сшибали на полном скаку лепестки маков, оставляя за собой полосы полегших трав.

На равнине, до самого горизонта не было видно ни единой живой души. Если кто-нибудь и мог их видеть, то лишь издалека, вооружившись мощным биноклем. Обладай он таковым, разглядел бы, что всадников было четверо, и что самое любопытное – один из них следовал за остальными, скорее всего, не по собственной воле. Иначе как можно было бы объяснить длинный аркан, протянувшийся к нему от седла впереди скачущей лошади.

Вскоре местность изменилась. Из плоской, как блюдо, на котором в караван-сараях подают плов с горячими ароматными лепешками, степь стала напоминать собранное в складки одеяло, сотканное из рыжей верблюжьей шерсти.

Дорога пошла в гору, и лошади замедлили бег. Из асфальтовой дорога как-то незаметно превратилась в грунтовую, и всадники, уже не опасаясь за подковы своих лошадей, переместились на нее.

Спустя полчаса дорога стала серпантином вскарабкиваться на невысокое нагорье – всего-то сотни три метров. Но и этого было достаточно, чтобы, приостановившись на очередном изгибе, обозреть простирающийся под ногами необъятный простор. Насколько хватал глаз, не было видно следов человеческого жилья, и только бесконечное море ковыля с алыми, как капли крови, вкраплениями маков простиралось до горизонта.

Всадники дали лошадям перевести дух, окидывая взглядом судя по всему хорошо знакомую им картину. Затем уже рысью тронулись дальше, в сторону пока не видимого отсюда кишлака.

Через несколько минут они перевалили через пригорок. Дорогу обступили сложенные из плоских грубо отесанных камней дувалы. Такие же, наверно, были здесь и сто и тысячу лет назад. Неумолимое время вынуждено было остановить свой бег, потерпев поражение в этой забытой богом дыре.

Копыта погружались в толстый слой пыли, почти полностью поглощавшей звуки. Уставшие кони шли не спеша, вздымая при каждом шаге крошечные белесые вихри. Вокруг было совершенно безлюдно.

Двигаясь среди убогих одноэтажных домиков, группа приблизилась к окруженному высоким забором, особняком стоящему дому. Он возвышался над другими домами и был самым большим и богатым в селении.

У ворот, гордо взирая на окружающий мир, как на страже, стоял здоровенный верблюд.

Верблюд жевал, размеренно двигая своими плоскими челюстями.

Ворота открылись, впустив кавалькаду во двор с тутовыми деревьями, растущими из утоптанной, плешивой и бугристой, как голова старика, почвы.

В тени одной из шелковиц стоял дастархан солидных размеров; рядом дымил самовар, размалеванный яркими цветками на пухлых боках – очень русский. Из дома доносились заунывные звуки зурны и тара.

Напротив дома, под навесом, отсвечивал серебром «гелендваген». Из-за этого и еще, пожалуй, угловатости форм он напоминал катафалк. Вокруг этого яркого представителя современных, почти космических технологий, важные, как депутаты Государственной Думы, паслись два жирных индюка в окружении десятка мелких суетливых кур. Куры нервно бросались друг к другу, стоило одной отковырять в бесплодной глине дворика какую-нибудь куриную снедь. Индюки же, в силу присущих им природных качеств, будучи обреченными создателем к постоянной тупой обязанности сохранять собственное достоинство, неизменно опаздывали, хотя и предпринимали энергичные попытки поучаствовать в пиршестве.

Среди чуждых ей пернатых, не проявляя к последним ни малейшего интереса, бродила собака, напоминающая из-за противоестественной худобы скорее змею на четырех длинных щупальцах, нежели любимое человеком домашнее животное.

В этой мизансцене «Гелендвдваген» выглядел, мягко выражаясь, неуместным.

Однако настало время уделить внимание благопристойному обществу, облюбовавшему себе место за вышеупомянутым дастарханом.

Итак, во главе на самотканой циновке, скрестив коротенькие ножки под нависающим на них брюшком, восседал мужчина средних лет. По всему было видно, что хозяин здесь – именно он.

В стороне в казане солидных размеров с округлым дном остывал недоеденный плов, над которым повис рой суматошных мух, разбавленный несколькими медлительными, как монгольфьеры, осами. Насекомые время от времени пикировали в казан и, подхватив невидимую невооруженным глазом добычу, снова возвращались в свою стаю.

Глаза хозяина были полузакрыты. Одной рукой он перебирал четки из темно-зеленого камня, напоминающего малахит. Каждый камень был оправлен в миниатюрную витиеватую золотую розетку. В другой руке пребывала пиала с дымящимся чаем. Шумно втягивая воздух вместе с горячей жидкостью, чтобы не обжечь губы, он смаковал зеленоватый напиток. По всем признакам, занятие это было ему по душе.

Вокруг расположилось несколько мужчин разного возраста – от совсем молодых до истинных старцев – также отдающих должное чаепитию. Они вели неторопливую беседу. Разговор велся на дари.

Когда в створе ворот показалась кавалькада всадников, головы в тюбетейках дружно повернулись в сторону прибывших. Один лишь хозяин остался сидеть неподвижно. Он сытно рыгнул, вытер рукавом халата губы, и недовольно промолвил:

– Я весь превратился в слух, Омар. Не отвлекайся, прошу тебя. Ты так и не ответил – сколько тебе еще нужно времени, чтобы оплатить долг за товар? – голос у него был высок для мужчины да к тому же дребезжащий.

– Я хотел бы, чтобы достопочтенный Нурулло дал мне еще одну неделю, – ответил почтительно тот, кого назвали Омаром.

– Не изменяет ли тебе память, Омар? Ты уже просил у меня неделю отсрочка, – сказал тот, кого назвали Нурулло. Слово «отсрочка» выскочило у него по-русски в именительном падеже.

– Это в последний раз, Нурулло-бузург, клянусь Аллахом!

– Не стоит беспокоить Аллаха по такому ничтожному поводу, Омар. Ты не мальчик... – он помедлил и коротко закончил: – ...уже.

– Прости, Нурулло-бузург, – извинился Омар, – но ты же знаешь, эти бешеные псы, пограничники, озверели – слово «пограничники» он также употребил по-русски.

– Знаю, знаю, Омар… Совсем потеряли совесть. Очень много берут, шакалы и дети шайтана. Если так дальше пойдет, торговля умрет сама собой. Эти шайтаны не понимают, что опрокидывают казан, из которого сами же и едят, – посокрушался Нурулло, цокая языком. – Ну, хорошо, что с тобой поделаешь. Всемогущий Аллах видит мою доброту. Даю тебе еще одну неделю.

Все время, пока продолжалась эта беседа, прибывшие всадники, успевшие спешиться и привязать коней, почтительно стояли в стороне. И когда Нурулло соизволил поворотить голову в их сторону, двое из группы вытолкнули вперед молодого парня. Парень, морщась, потирал запястья, натертые веревкой...

Нурулло некоторое время молча смотрел на него. Потом укоризненно покачал головой и тоном наставника, отчитывающего нерадивого ученика, изрек:

– Хафиз-йон, скажи, разве не передал нам Пророк слова Аллаха, который сказал: «О рабы Мои, все вы останетесь голодными, кроме тех, кого накормлю Я, так просите же Меня накормить вас и Я накормлю вас!».

Мужчины, почтительно внимающие его словам, с готовностью покивали. А Нурулло тоном муллы, читающего хадис своей пастве, продолжал декламировать дальше, время от времени косясь на окружающих.

– И разве ты забыл, Хафиз, что он еще сказал: «О рабы мои, вы останетесь нагими, кроме тех, кого Я одену, так просите же меня одеть вас, и Я одену вас!».

Мужчины снова дружно потрясли бородами. Хафиз стоял молча, насупившись.

А Нурулло продолжал:

– И знаешь, что самое главное, что ты позабыл, Хафиз-йон? Молчишь?! Так я тебе напомню! Аллах сказал: «О рабы мои, поистине никогда не сможете причинить Мне вред, ни принести пользу!». Иголка, опущенная в море, вытеснит его из берегов больше, чем ты можешь сделать для меня, Хафиз-йон.

– Воистину неисчерпаем оазис твоей мудрости, почтенный Нурулло! Как хорошо ты знаешь Сунну, – восхищенно запричитали присутствующие, а объект этой «тонкой» лести снисходительно усмехнулся и воодушевленно продолжил сокрушаться, обращаясь уже ко всем:

– К сожалению, молодежь перестала уважать древние обычаи. Скажите, почтенные, кто сейчас прилежно изучает Коран? Все только считают себя правоверными, а на деле... Й-й-эх, – коротко йэхнул Нурулло. – Нет больше почтения к сединам! Разве в наше время мы могли перечить старшим? А? Не помнят сегодня люди сотворенного добра... Нет, не помнят...

Он тяжко вздохнул и погрозил пухлым пальцем парню. Потом оглядел сидящих, как бы приглашая их вместе с ним полюбоваться на этого типичного представителя семейства неблагодарных.

– Что! Молчишь? Нечего сказать?

Не силен был в богословии йон, иначе напомнил бы почтенному Нурулло-офо, что процитированный им хадис был хадисом со слабым иснадом, а следовательно, не совсем достоверно было известно, действительно ли вложил господь сказанное в уста Пророка. Кроме того он возразил бы: негоже сравнивать себя, Нурулло-офо, с Великим и Всемогущим Аллахом.

Но бедный Хафиз промолчал. А Нурулло всё воспитывал:

– Вот ты, Хафиз... Разве ты не помнишь, с чьих рук вы с Абулькасимом, братом твоим, ели и пили, пока не подросли?

Он опять потряс перед ним ладошкой, сложенной лодочкой, видимо для того, чтобы молодой человек хорошенько рассмотрел то, из чего ел и пил все эти годы, однако, не дожидаясь ответа, сощурился и продолжил свою проповедь:

– Разве тебе не рассказывала твоя бедная хола, когда ее сестра, твоя мать, оставила вас одних на этом свете, а сама удалилась в рай вместе с твоим отцом, да покоится с миром прах этих добрых людей? У твоей тетки, у самой, было пять ртов... Так разве не поведала она тебе как валялась в пыли у моих ног, умоляя о помощи? Разве не сказала, как я приказал поднять ее, бедную женщину, как успокоил ее: «Да превратит меня Аллах в гадкую жабу, которая прозябает в грязном болоте?! Да лишит он меня всех волос на моей голове! Да пошлет мне господь самые суровые испытания, если я откажу тебе в помощи. Отныне, Дария-апа, ты ни в чем не будешь знать нужды, а дети твои будут всегда сыты и одеты!». Вот что сказал я тогда бедной женщине. Разве она не целовала мне руки, обещая, что никогда не забудет милости, которую я совершил по отношению к вам? Разве не воспитала она вас с братом в уважении к тем, кто пришел на помощь в трудную минуту? Разве не учила она вас делиться тем, что имеете с бедным Нуруллой, который помогает всем обездоленным, когда вырастете и станете мужчинами? Она поклялась мне, что день и ночь будет молить Всевышнего, чтобы он отблагодарил меня. Нехорошо... Ой, нехорошо...

Хафиз молчал, уставившись в землю. А Нурулло все продолжал держать свою нравоучительную речь:

– И в знак благодарности ты решил, как трусливый шакал, удрать от меня? Разве так поступают мужчины, йон? – вздохнул он и заключил: – Согласно нашим обычаям ты должен отработать свой долг.

Он сделал паузу. Между чахлых деревьев сада, который и садом-то можно было назвать с большой натяжкой, повисла тишина, изредка нарушаемая звуками втягиваемого чая – в жару чай сначала греет, зато потом охлаждает.

Не дождавшись ответа, Нурулло обратился к пленнику:

– Ходят слухи – Абулькасим в Москве?

– Не знаю! Он старший, передо мной не отчитывается, – огрызнулся Хафиз.

– Знаешь, – уверенно возразил Нурулло, – по глазам вижу – знаешь! От меня сбежал брат твой. Долг отдавать не хочет. И жена его, эта узбечка, Малика, за ним убежала.

– Не знаю я, клянусь, – взмолился в отчаянии юноша.

– Не надо клясться, йон. Не хочешь говорить – не надо.

Его голос немного подобрел. Он прищурился, глядя на Хафиза, и произнес с деланным безразличием:

– Ну да все равно... Есть хорошая мудрость: гардани хамро шамшер намебурад[47]47
  Повинную голову меч не сечет.


[Закрыть]. Отработаешь и за брата. Так ведь у нас принято? А, йон? Брат отвечает за брата. Тем более вы с ним близнецы. И кто из вас старший, тоже один аллах знает. А не ты ли старший и есть? Как же не помочь братишке...

Нурулло отвалился на подушки. Допив чай, он не перестал перебирать четки. Расшитая золотой нитью и жемчужными завитками темно-синяя тюбетейка сбилась на затылок, выдавая полное отсутствие волос. Кончик носа и лоб покрылись мелкими бисеринками пота – это чай, пройдя через тело Нурулло-бузурга, вышел на поверхность его кожи.

– Послушай, Хафиз-йон, всё не так плохо. Есть у меня для тебя одна работа. Я слыхал, что ты неплохой шамшербоз?[48]48
  Саблист


[Закрыть]

– Да, любили с братом по праздникам, когда...

– Вот и хорошо, – перебил Нурулло и хихикнул: – Спортсмены значит!.. Есть у меня один хороший человек. Очень важный... и богатый. В Москве живет, спорт тоже любит. Любит устраивать соревнования. Вот и поработаешь у него. Хорошие деньги платит. Поработаешь полгода за себя и полгода за брата. Всего год получается. А если брат объявится, то в полгода уложитесь вместе... Хотя, извини, я не спросил – может быть, ты готов заплатить долг за него? А?

Парень промолчал, по-прежнему угрюмо уставившись себе под ноги. Нурулло скособочил голову и приставил раструбом ладонь к своему уху:

– Что-то я не слышу ответа. Неужели Всевышний лишил меня слуха. Так есть у тебя деньги или нет, йон?

– Нету у меня денег, – мрачно произнес Хафиз и, вскинув голову, с мольбой в голосе добавил: – Но я верну! Дай мне еще год, Нурулло-офо, и я верну. За себя и за брата верну.

– Вот видишь – нету у тебя денег... А я тебе предлагал у меня работать. Ты не захотел. И брат твой тоже не захотел. Гордые вы с братом... А согласись вы – были бы деньги.

Он вздохнул, сокрушаясь непутевости парня и всем своим видом показывая, как трудно ему за всем уследить, обо всех заботиться – вот и за этими легкомысленными мальчишками тоже... Ох-х-хо-хо, сколько же можно тащить людей в рай на аркане! Тащишь их, тащишь, а они упираются, дураки.

– Я тебе два раза поверил, йон. В третий раз не могу. Извини... Плохой пример для других будет.

Поднятием руки Нурулло призвал присутствующих присоединиться к его мнению. Те снова послушно потрясли бородами.

– Вот видишь – все так думают. Ничего, год быстро пролетит. Мы в армии и то дольше служили. Целых три года. А там похуже было, Хафиз-йон. Вы, молодые, не знаете...

Он отогнал тяжелые воспоминания и кряхтя поменял позу.

– О жене не беспокойся. Я позабочусь, присмотрю… Люди говорят, она беременна. С нами останется... будет в безопасности. Аллах милостив – отработаешь, вернешься, сыну почти год будет. Баходур будет, как отец! Ха-ха-ха... – рассмеялся он. – Знаешь, как у нас мудрые люди говорят? Бахар барф аб миже…[49]49
  Снег тает весной


[Закрыть] Время придет – и твой снег растает, Хафиз. Всё хорошо будет…