Текст книги "И даже когда я смеюсь, я должен плакать…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

23

Нет, 1 мая телеграммы не разносят.

Около девяти часов утра Мише удается высвободить одну руку после бесконечных попыток перетереть веревку. Теперь запястье все в крови, но зато дальше дело пойдет быстрее. Однако как только Миша встает, у него начинает так кружиться голова, что он валится на пол и теряет сознание от боли. Когда Миша снова открывает глаза, он чувствует жуткий холод и с ужасом обводит взглядом кавардак в комнате. Все же он добирается до унитаза, его рвет, и это тоже мучительно. Он уже почти совсем задыхается, но все же под конец собирается с силами, ползет на четвереньках назад в окровавленную постель и там снова теряет сознание. Когда он снова приходит в себя, косые лучи солнца уже попадают в комнату, значит, уже за полдень, он проспал несколько часов.

На этот раз он чувствует себя лучше, он отдохнул, может подняться и осмотреться. Сейф раскрыт, в нем ни единой бумажки. Он идет в душ и долго стоит под ним, а потом приводит квартиру в порядок, перестилает постель и ложится. С улицы доносятся пение, музыка и радостные голоса, люди празднуют День Труда. Мише приходится долго и мучительно ломать голову, прежде чем ему приходят на ум ветхозаветные слова, соответствующие его настроению. Это слова из Книги Иова, они гласят: «И ныне изливается душа моя во мне: дни скорби объяли меня… Он бросил меня в грязь, и я стал как прах и пепел…»

И он снова заплакал.

Неожиданно жалость к самому себе ему становится противной. И он думает о том, что евреи всегда скулят, когда остаются наедине с собой. Для этого даже построили специальную стену, называется Стена Плача. Поразмыслив над этим умозаключением, Миша начинает хохотать как сумасшедший.

24

Оба друга лежат на берегу Зеленого озера, из маленького радиоприемника звучит «Так говорил Заратустра» Рихарда Штрауса, истекла короткая минута, в течение которой Миша и Лева предавались своим размышлениям. Невероятно много можно припомнить за одну короткую минуту.

– О чем ты думал? – спрашивает Лева, и Миша рассказывает ему.

– Да, мерзко тогда обошлись с тобой Лилли и Антон, особенно Лилли, – говорит Лева. – А я еще этой суке… – Он осекся.

– Что ты этой суке?

– Ничего. А что?

– Ты сказал, что ты еще этой суке…

Господи, не могу же я сказать Мише, что я специально нашел для него Лилли, дал ей 500 марок и сказал, что ей надо быть с ним поласковее, думает Лева, и поэтому он отвечает:

– Я хотел сказать: а я еще этой суке доверял.

– Она что-то еще сказала о 500 марках…

– Вот видишь, ты не должен верить никому. Зачем ей 500 марок, если она может отхватить целый сейф!

– Ах, оставим это! Все остальное тогда было безумно смешным, кроме конца. Не так ли? – говорит Миша. – Все-таки я смог рассчитаться со своими мастерами… – Он вспоминает о «Кло-о-форм» и Фрейндлихе. – То, что я с тех пор опять один, – это уже другое дело.

Отрывок из «Так говорил Заратустра», который звучит теперь, называется «О науке».

– Кстати, о том, что ты один, – говорит Лева.

– Что? – спрашивает Миша тревожно, предчувствуя, что у Левы наготове какой-то сюрприз.

– Я должен сказать тебе две вещи, – говорит Лева. – Серьезную и смешную. С какой начать?

Следуя инстинкту шеститысячелетней давности, Миша отвечает:

– Серьезную. – Серьезные вещи для выживания важнее, чем смешные, – для таких, как он.

– Я оттягивал это, насколько возможно, – говорит Лева. – Я просто никак не мог решиться. Но теперь я должен тебе это сказать, время истекает.

– О чем ты говоришь? – тревожится Миша. Речь идет в самом деле о чем-то серьезном, он это чувствует.

– Я не ожидал, что это произойдет так быстро…

– Что? Что, Лева?

– …я и сам еще не соображу, как быть…

– Да говори же, наконец! Что случилось?

– Я уезжаю из Германии.

– Ты уезжаешь… – Миша садится, смотрит на друга в упор.

– С моей войсковой частью. Что тут поделаешь?

– Когда ты едешь домой?

– 30 июня, вечером, – говорит Лева тихо. – Это воскресенье, – добавляет он. – Поездом.

Потом они долго молчат, и Лева смотрит на своего друга Мишу, а тот отводит взгляд на сверкающее озеро, над водой которого радостно и беззаботно танцуют первые стрекозы. Мише трудно сдержать слезы, но он знает, что слезами горю не поможешь. Лева уезжает домой. Когда-нибудь это должно было случиться. Но чтобы так скоро, так скоро, 30 июня.

– Миша, – говорит Лева наконец. – Я так больше не могу. Скажи что-нибудь!

– Что мне сказать, Лева? – спрашивает Миша печально. Отрывок, который сейчас звучит, называется «Выздоравливающий», рассеянно думает Миша.

– Я же ничего не могу поделать!

– А я что? Я… я рад за тебя, Лева…

– Я вижу, как ты радуешься!

– Нет, в самом деле! Ты вернешься домой к твоей семье… Отец, мать… Ирина! И ты тоже должен радоваться! Здесь вам, русским, не жизнь!

– Конечно, я рад, – говорит Лева и чувствует себя неловко. – Но ты останешься здесь один…

– Не думай, что без тебя я сразу брошусь под колеса… – деланно смеется Миша. – Я и так уже там!

Возьми себя в руки, дружище, думает он. Не будь тряпкой! Если бы это могло помочь, можно стать и тряпкой. Но ведь это не поможет.

– Мы обязательно еще увидимся, когда-нибудь, где-нибудь.

– Обязательно, – говорит Лева с облегчением, потому что Миша, по всей видимости, спокоен. Он тоже садится и сосредоточивается. – Я ведь не завтра отваливаю! Мы еще провернем одно дело!

– Лучше не надо, – говорит Миша.

– Непременно, – говорит Лева – Мы должны, Миша. Деньги валяются у нас под ногами. И тебе они нужны как раз сейчас, чтобы оплатить проценты по ссуде, и мне – для моей семьи, у нас дома людям с каждым днем живется хуже. Так что еще одно усилие, Миша! Я убежден, что дело того стоит.

– Что именно?

– С кусками Стены, значками и униформами все кончено. Я долго размышлял и кое-что придумал.

Тут Миша с сопением выдыхает воздух и говорит решительно:

– Собственно, я уже сыт по горло такими делами.

– От этого дела ты будешь в восторге.

– Там что, девушки?

– Нет. И рынок для нас там еще никем не занят, такая торговля тебе даже во сне не могла присниться.

– Что за торговля?

– Тем, что нужно и хочется практически всем. К чему все стремятся.

Миша думает: возможно, Лева хочет открыть большую пекарню или самый модный парикмахерский салон на Востоке, или он обнаружил, что кому-то срочно требуются офицеры для войны, тут полно вариантов. И он спрашивает, как участник телевизионной игры в загадки:

– Это связано с едой?

– Нет, – говорит Лева и ухмыляется.

– С выпивкой?

– Нет.

Офицеров и парикмахеров Миша не решается упоминать в разговоре, Лева мог бы подумать, что у него что-то случилось с головой, когда его стукнул квалифицированный сварщик.

– Скажи же!

Но Лева решил сделать игру захватывающей.

– Чем люди постоянно занимаются, кроме того, что едят и пьют?

– Гадят.

– Не только.

– Тогда я не знаю.

– Господи, ну что же еще, как не спят друг с другом?

– Ах, вот что! – говорит Миша. Теперь он улыбается, несмотря на свою печаль по поводу отъезда Левы.

– Ну, наконец-то. Браво!

– Тем не менее я ничего не понимаю. Кроме того, после Лилли я даже слышать об этом не могу.

– Речь не о тебе, Миша! Ты – да, на некоторое время. А все остальные! Трахаться люди будут всегда.

Это правда, думает Миша. Трахаться будут всегда. Булочник, парикмахер, генерал – о самой надежной профессии я позабыл. Человек-бассет оживляется:

– Рассказывай же!

– Так вот, – говорит Лева, – ты знаешь, что я люблю ездить по деревням. И с некоторых пор мне все время бросается в глаза на каждой рыночной площади грузовик западного сексшопа. Борта у грузовика наполовину откинуты, а в кузове видеокассеты с порно, уложенные плотными рядами, в огромных количествах, просто блеск, дружище! Я, конечно, слышал об этом, но у нас дома никогда такого не видел, настолько отстал в этом деле Советский Союз… Так вот, перед грузовиком стоят покупатели, много покупателей, ты себе представить не можешь! В основном женщины. Они берут одну кассету за другой, разглядывают фото на наклейках и изучают текст. Ну, я тебе скажу, это почти так же торжественно, как в церкви! И потом слышу, одна женщина говорит другой, что этот фильм покупать не стоит, она его видела, он слабоват, но, к примеру, вот этот и вот этот… И чего только еще они не покупают! Вибраторы в великолепном исполнении, чудеса техники, парики для низа и удлинители для членов – в общем, глаза разбегаются, сразу становится видно, насколько капитализм превзошел социализм. Есть такие аппараты, куда ты можешь засунуть свой конец, а там вакуум, и от этого он вырастает. Кроме того, у них еще полно женского белья и кремов для повышения потенции, какие-то пристегивающиеся хвосты, а резинки, Миша, резинки, ты себе представить не можешь! С шишечками, шипами, хоботками, звездочками и щеточками, чтобы увеличить трение, понимаешь, то есть, все, что только душе угодно! Я был ошеломлен.

– Но у меня действительно нет никакого желания этим заниматься, – уныло говорит Миша.

Лева качает головой.

– Не всем. Только очень выборочно.

– Что значит выборочно?

– Презервативы со вкусовыми добавками.

– Со вкусовыми… чем?

– Со вкусовыми добавками! Да ты и об этом не имеешь понятия! До чего же ты отсталый! Представь себе, первоклассные презервативы, исключительно высокого качества, с шишечками, шипами, хоботками или без них, но еще и имеющие вкус!

– Как вкус?

– Ну, так же, как пустышки для маленьких детей. Я купил несколько и попробовал. Ну и дела! У них и шоколадный, и земляничный, и ванильный, и апельсиновый вкус… – Лева переводит дух. – Персики, киви, яблоки, ты себе представить не можешь, Миша! Я поговорил с парнем, который работает в этой автолавке, он немного понимает по-русски. Он сказал, что для новых земель это откровение. Так вот я и подумал, что это как раз то, что нам подходит, потому что трахаться будут всегда, в мирное время и на войне, зимой и летом, при любом режиме.

– В самом деле, Лева, мне даже само это слово противно…

– Тебе. У тебя печальный опыт, естественно, что тебе уже само слово противно. Но кому еще? Миллионы людей расцветают, едва только заслышат это слово, и женщины сойдут с ума от восторга, если возьмут в рот это, со вкусовыми добавками. Так вот, одним словом, я за это дело взялся.

– Что значит – взялся за дело? Когда?

– Три недели назад. Я говорил с одним из тех людей, которые тут у нас работают на большой свалке. Как хорошо, что вы все учили русский в школе! Парня зовут Фриц Геттель. Я же, русский, не могу сделать большой заказ на порно! Вот я и попросил Геттеля сделать заказ. Конечно, все солидно, оплата сразу после доставки, чтобы у нас была скидка. Должно быть, Геттель уже отправил тебе посылку! По 2000 штук каждого сорта, значит, 2 тысячи шоколадных, 2 ванильных, 2 земляничных, 2 малиновых и так далее, и так далее, всего 20 тысяч штук.

– Ты заказал 20 тысяч презервативов?

– Для начала, старина, для начала.

Миша застонал.

– Только не пугайся. Эти 20 тысяч мы сбудем за три недели. Я уже попросил Геттеля записаться в очередь на дальнейшие поставки, это необходимо, потому что они едва успевают с выпуском продукции. На Западе, рассказывал парень из автолавки, эти презервативы со вкусовыми добавками уже много лет в ходу. Теперь, после воссоединения, там стали думать о новом рынке и расширили выпуск продукции, специально для Востока. Наш американский драндулет – это как раз то, что нам нужно, с ним дело пойдет. К сожалению, я не смогу с вами поехать, но поедет Геттель, за него я голову даю на отсечение, это абсолютно надежный человек. Вы объезжаете деревни, и все. Кстати, эти 20 тысяч штук прибудут во вторник, то есть через три дня. Надо, чтобы ты помог нам с Геттелем при разгрузке. Я уже нашел для них подходящий склад. Это в той эсэсовской казарме, из которой все русские уже выехали, помнишь? Она стоит совершенно пустая. Я там несколько раз был, чтобы посмотреть, нельзя ли еще что-нибудь взять, но они все повывозили. Там сухие и теплые подвальные помещения, Миша, с высокими потолками и тяжелыми дверями! Я сразу же повесил там замки – вдруг они нам еще понадобятся, эти подвалы. И как это было мудро с моей стороны, как раз в этих подвалах мы во вторник и разместим эти вкусовые… В чем дело, почему ты так на меня смотришь?

– Потому что я не буду в этом участвовать.

– Ты, дурак набитый, не будешь участвовать?

– Нет, Лева. Не сердись! Все это слишком…

– Замолчи! – визжит Лева. – Замолчи! Не могу больше слушать твои стоны. Целая вечность прошла с тех пор, как тебя облапошили, а ты себя по-прежнему так ведешь! Это же ненормально!

– Лева, – говорит Миша, – ты мой лучший друг, и все-таки занимайся этим с Геттелем или с кем угодно! Я этим заниматься не буду.

– Короче, во вторник, в три часа дня, из Ганновера прибудет посылка. Конечно, она может задержаться из-за удаленности поставщика. Но в три часа ты должен быть там, у пустой казармы, ты знаешь, где это.

– Ни за что, – кричит Миша, жалкое существо, охваченное внезапным приступом гнева. – Я не буду там во вторник в три часа!

25

Без четверти три, и он уже на месте.

Почему бы, собственно, ему не поучаствовать в этом деле? Все его деньги украдены, он сидит на мели, Лилли давно пора выкинуть из головы, кроме того, не может же он бросить Леву на произвол судьбы, которая так гениально им вертит, и прежде всего: проценты по кредитам, которые он должен «Кло-о-форм»! Проценты! Ах, Миша, Миша, как слабы мы, сыны человеческие, нам не из чего особенно выбирать, единственное, что нам остается, – это оправдания, почему мы делаем то, чего не хотели делать. Чего-чего, а оправданий у нас всегда хватает.

Тепло. Душно. Ни ветерка. Я так долго на солнцепеке не выдержу, думает Миша. Обычно у него от этого разбаливается голова. Уже начинает.

Огромная брошенная казарма выкрашена в серо-голубой цвет, многие оконные стекла выбиты, а по всему фасаду простираются огромные пятна сырости, как будто она была затоплена. Указатели, запреты на вход и въезд, написанные кириллицей. Ворота заколочены.

Надо укрыться от солнца, думает Миша и обходит вокруг огромного безобразного здания. Позади он находит разрушенные вторые ворота.

Без десяти три, Левы пока нет. Миша заходит в тень. Запах мочи и тучи мух возвещают о туалете поблизости. Интересно, что за унитазы у них были. Он заглядывает внутрь, хотя здесь чудовищно воняет, и видит простую уборную, которая состоит из одной дыры в полу, над которой испражнялись, сидя на корточках. Немало клочков испачканной в дерьме газетной бумаги предстают его взору. У стенки уборной стоят швабра и старое ведро, вероятно, эти несчастные с их помощью поддерживали чистоту.

Миша решает пойти дальше. В одном из подвалов Лева хочет складывать эти вкусовые, там должны быть комнаты с прочными дверями и висячими замками, ну-ка, посмотрим. Становится совсем темно. А вот и выключатель. Сумрачно засветились две голые лампочки, свисающие с потолка на проводах. В следующий момент Миша ошеломленно пятится назад, потому что видит окровавленную руку, плечо и… Перед ним лежит полуодетый подросток, голова покоится на другой руке, ноги вытянуты, мертв.

Мухи, мухи, сколько их здесь, как противно! Без сомнения, человек хотел подняться по лестнице, но ему это не удалось, и Миша видит, почему не удалось. У него перерезаны вены, и сухожилия тоже, маленькие руки ужасно искривлены и вывернуты, тело в крови. Так много крови потерял человек. Здесь силы оставили его, он упал ничком и умер.

Теперь Миша видит окровавленные темные волосы, носком ботинка он переворачивает человечка и видит, что перед ним Клавдия, Клавдия Демнитц, приходившая к нему со своим другом Мартином Навротом и просившая о помощи, потому что родители хотели их разлучить. И вот она лежит здесь, лицо покрыто коркой запекшейся крови, рот открыт, и он кажется совсем черным от липкой крови и от мух.

От отчаянья у Миши сжимается горло, его тошнит, под конец идет одна желчь, но спазмы душат его снова, и, объятый ужасом, он мчится наверх к воротам, под палящее солнце, и кричит, пронзительно кричит, но вокруг нет ни души, никто не ответит, никто не придет, никто.

А как же мальчик? – думает он, снова сплевывая зеленую желчь, как же Мартин? Желание узнать, что случилось с Мартином, становится сильнее отвращения и ужаса перед его находкой. Миша снова спускается по подвальной лестнице, возле Клавдии ему приходится быть очень осторожным и крепко держаться за перила, чтобы не оступиться на скользких камнях. Он пробирается, спотыкаясь, в глубь подвального лабиринта. Здесь, внизу, он тоже находит выключатель и зажигает ряд тусклых лампочек. Он легко обнаруживает след, который ищет. Надо только идти туда, куда ведет засохшая кровь, которой истекала Клавдия по пути к лестнице. Что за преступление здесь совершилось, почему она оказалась раздетой, как она оказалась на лестнице, куда ведут следы крови? О, Боже, милостивый Боже, как ты это допустил?

Шатаясь, Миша проходит мимо общей умывальной. Повсюду длинные, нескончаемые желто-зеленые раковины. Здесь до русских когда-то мылись немецкие солдаты. Дальше следует темный переход, и след ведет туда.

В помещении стоит большой чан. Здесь есть плита, на ней стоит котел, в нем кто-то нагревал воду, в топке еще остались обугленные поленья. И тут Миша видит, что Мартин лежит в чане, тоже со вскрытыми венами и перерезанными сухожилиями, руки, как и у Клавдии, вывернуты. Голова Мартина свесилась набок, глаза открыты, возле правой руки лежит старое бритвенное лезвие.

Миша, шатаясь и ничего не соображая от ужаса, бредет обратно и ударяется головой о крюк, торчащий из стены, вдруг он слышит голос Левы, оборачивается и видит рядом его лицо белее мела.

– Лева! – кричит Миша. – Где ты был? Я тебя здесь жду целую вечность! Почему ты пришел только сейчас?

– Я здесь уже давно, – потерянно говорит Лева. – Но, войдя в подвал, я увидел девочку и побежал обратно на улицу, чтобы сказать Геттелю, чтобы он проваливал отсюда с грузовиком и презервативами и как можно скорее позвонил в «Скорую помощь».

– Как в «Скорую помощь»? Для кого?

– Для девочки. Она же еще жива!

– Клавдия жива?

– Откуда ты знаешь, как ее зовут?

– Это же та самая, что сбежала со своим другом! – кричит Миша. – Я же тебе про них рассказывал, про Клавдию и Мартина!

И тут сверху раздается вой сирены, он становится громче и громче, а затем внезапно смолкает.

– «Скорая помощь», – говорит Лева. – Может быть, они ее спасут. Полиция тоже сейчас приедет. Пойдем, скорее, нам надо наверх!

Он бросается бежать, Миша за ним. И одна мысль стучит у него в висках как отбойный молоток. Эта мысль: я виноват в этом несчастье. Я виноват. Я виноват. Я виноват.

26

– Ну, прекратите же, наконец, это невозможно слушать, вы нисколько не виноваты! – говорит контактберайхсбеамтер Зондерберг. Уже прошло четыре часа, и Миша с Левой сидят напротив Зондерберга на его вахте на улице Шиллера. – Мне очень жаль, господа, но я не могу иначе, – говорит Зондерберг по-русски, начиная составлять протокол. Чиновники из криминальной полиции допросили их еще там, у казармы, до сих пор там кишат полицейские, специалисты и любопытные. Пришли и из советской военной комендатуры, чтобы допросить Леву. Слава Богу, что Геттелю вовремя удалось смыться с грузовиком! О нем никому из них не известно, потому что Лева сказал, что они с Мишей искали в казарме трубы, пригодные для использования. Миша подтвердил это, и теперь они опять повторяют это Зондербергу. Они не могут сказать правду, иначе все дело с презервативами и бесплатные складские помещения в подвале пойдут псу под хвост.

– Мы искали трубы для моего магазина, конечно, в подвале, потому что там проходят основные коммуникации, там умывальные, отопление и все прочее. Там-то мы и обнаружили обоих, – устало говорит Миша в который уже раз, сокрушенно повторяя, что это он во всем виноват, потому что он прогнал Мартина и Клавдию в пятницу, когда они к нему пришли. Зондерберг успокаивает его:

– Вы совершенно не виноваты, господин Кафанке, не смейте больше так говорить! Виноват… Кто виноват? Родители? Кто бросил первый камень? Во всяком случае, родители были поражены, потому что теперь они знают, что распространяли друг о друге ложь.

– Ложь? – спрашивает Миша. – Какую ложь?

– Ну ведь одни наговаривали на других, будто те сотрудничали со Штази.

– И что?

– Установлено со всей определенностью, что никто из них не был связан со Штази!

– Чудовищно, – говорит Миша. – Это чудовищно… – И он закрывает лицо ладонями.

Зондерберг пытается восстановить деловую атмосферу.

– После того, как они позвонили в пятницу ночью (дежурил старший вахмистр Якубовский), – говорит он, – немедленно был начат розыск, и родители были тут же поставлены в известность, они нам помогали, но дети словно сквозь землю провалились… – О Господи, как же колются эти штаны, еще и жара усилилась, эта новомодная рубашка липнет к телу. – Якубовский тоже говорит, что это его вина.

– А при чем здесь Якубовский? – спрашивает Лева.

– Он считает, что неправильно вел беседу с мальчиком по телефону, если бы он попытался делать это участливо и доброжелательно, болтал бы с ним подольше, пока на телефонной станции не выяснили бы, из какой будки тот звонит, может быть, радиослужба успела бы вовремя, и их бы перехватили. Но вполне вероятно, что ничего не вышло бы и в этом случае, судя по тому, как оборудована наша телефонная станция.

– А где сейчас родители, господин Зондерберг?

– Родители Клавдии в больнице, и мать Мартина тоже там. Отец работает в Штутгарте, пока он еще доедет. – Зондерберг смотрит через мишино плечо на пустынную улицу, даль которой подернута туманной мглой. Может быть, он думает о будущем, никто не знает, что​ случится в будущем, а будущее, это ведь уже завтра, уже через час. Что показывают старые солнечные часы? «Не можешь знать ни дня, ни часа…»

– Криминальная полиция установила, что там произошло? – спрашивает Миша охрипшим голосом.

– Да. За это время много свидетелей было вызвано в полицию. У двоих из них дети просили милостыню.

– Милостыню?

– Да, в субботу. Просили денег. Они, очевидно, были голодны. Найдутся и магазины, где они покупали еду. Криминальная полиция обнаружила в подвале хлеб и оберточную бумагу. Там дети и нашли себе приют, они не знали, куда еще можно податься.

Суббота, думает Миша. Я в это время загорал с Левой на Зеленом озере и вспоминал сумасшедшие месяцы после воссоединения, и мы говорили об этом деле с презервативами и о том, что Лева в июне возвращается домой. А в это время эти двое, отчаявшиеся, беспомощные… В то же самое время! Какая жуткая вещь – время!

– А потом? – спрашивает он тихо.

– А потом, в ночь с воскресенья на понедельник, они решили покончить с собой, потому что не видели другого выхода. Полицейский врач, который осматривал обоих, говорит, что прошло не более сорока часов и не менее тридцати. Так что это произошло, по-видимому, между 23 часами в воскресенье и 9 часами в понедельник. Сегодня вторник, в 3 часа дня вы их нашли.

– Но как получилось, что Мартин мертв, а Клавдия жива? – спрашивает Миша.

– Судя по тому, что предполагает криминальная полиция и подтверждает врач, все происходило следующим образом: они нашли в умывальной лезвие бритвы (криминальная полиция обнаружила там еще одно), и одному из них, вероятно Мартину, пришла в голову идея с горячей водой.

– Что – с горячей водой?

– Ну, когда вскрывают вены, то лучше всего это делать в ванной с горячей водой. Так меньше чувствуется боль. Так поступали римляне, может быть, Мартин слышал об этом в школе. Возможно, Клавдия тоже, не важно, во всяком случае, они нагрели на плите воду в котле, – там кругом есть их следы, – наполнили горячей водой чан, разделись и залезли в него. Мартин вскрыл вены сначала Клавдии, а потом и себе…

– Да, но в чане! – говорит Миша.

– Конечно, в чане, господин Кафанке.

– А как же Клавдия оказалась на лестнице?

– Шок. Врач говорит, что себе вены Мартин порезал очень глубоко и сильно, а Клавдии не так глубоко… может быть, из любви, – растерянно бормочет Зондерберг.

Любовь, думает Миша. Самая ужасная вещь на свете, любовь!

– Когда Клавдия увидела кровь, струящуюся из порезанных вен, она в испуге выскочила из чана и побежала к лестнице. Мартин был уже слишком слаб, чтобы вылезть оттуда. Он, обессиленный, остался в чане, – можно очень быстро остаться без сил, если не хватает крови для снабжения мозга кислородом. Клавдия дошла до лестницы и поднялась на несколько ступенек… – Контактберайхсбеамтер еще раз тяжело вздыхает и забывает о жаре и о том, что рубашка липнет, а брюки колются, и о своей злости, вызванной многочисленными несправедливостями после воссоединения, он в оцепенении повторяет:

– Это все ужасно, ужасно…

Звонит телефон.

Зондерберг снимает трубку, называет себя и слышит мужской голос, кажущийся Мише с Левой нечленораздельным кваканьем. Потом контактберайхсбеамтер кладет трубку и смотрит неподвижным взглядом на письменный стол. Устанавливается невыносимо тягостная тишина.

– Кто это был? – спрашивает Миша, наконец.

– Звонили из больницы. Медицина оказалась бессильна. Несколько минут тому назад Клавдия Демнитц умерла.