Текст книги "И даже когда я смеюсь, я должен плакать…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

– В подвале сельсовета. Там есть три камеры. Вы можете выбрать себе любую.

– Очень любезно с вашей стороны, товарищ Котиков.

Нет, нет, Миша вовсе не сошел с ума. Миша получил в подарок от Аркадия Николаевича маленькие шахматы с магнитами в фигурках, и с тех пор он играет всегда, когда есть время, в основном сам с собой. С тех пор, как он стал подолгу размышлять о логике и закономерностях человеческого поведения, он развил в себе новое качество – способность охотно соглашаться со всеми и каждым. Конечно, это всего лишь видимое согласие, но действует оно совершенно безотказно, действует оно фантастически, особенно на таких, как Котиков.

– Семья Петраковых, – говорит он (видимое согласие уже действует), улыбаясь, – конечно, может посещать вас и приносить вам еду. И ваши шахматы, да, да, я знаю, вы страстный шахматист. Но только не ваш радиоприемник. Может быть, он как раз у вас при себе?

– Да, товарищ Котиков!

– Тогда вы можете сразу же его мне отдать. Здесь стоит мой мотоцикл. Мы вместе поедем в сельсовет.

– Я не могу принять от вас такое приглашение! У вас ведь столько дел!

– На это у меня времени хватит, Михаил Олегович!

– Ну, что же, – говорит Миша и улыбается, – тогда я вам очень благодарен!

Все молча смотрят на него с облегчением. Слава Богу, не мы здесь в роли козлов отпущения, думают они. Нет, не мы, а этот немец.

А Миша продолжает улыбаться Котикову. Он меня не спровоцирует, думает он и слышит, как отец Ирины шепчет ему:

– Браво, Миша! Это ты великолепно сделал! Теперь я знаю, как нам узнать правду о том, что происходит.

– Дайте мне знать об этом в тюрьме! – отвечает шепотом Миша и, когда Котиков подходит к нему, произносит громко: – Господин председатель сельсовета лично отвезет меня на своем мотоцикле. Можно ли ожидать большей любезности?

12

– Итак, – говорит Аркадий Николаевич Ирине и Леве по дороге домой, куда они идут, чтобы взять охотничье ружье и отнести Котикову, – прежде чем что-то предпринять, мы должны узнать, что творится в Москве и чего ожидать дальше.

– Но ведь не разрешено покидать деревню…

– Дай мне сказать, Лева! Я и сам знаю, что не разрешено. Но ты же каждое утро ездишь на станцию с молоком, со станции молоковоз отправляется в Москву, а вечером он возвращается пустой. У тебя есть друг, который сопровождает молоковоз туда и обратно, Григорий, правильно? Ну и о чем же ты будешь с ним говорить, когда он вечером вернется из Москвы?

Лева улыбается, а Ирина бросается отцу на шею.

– Что там в Москве только творится, – говорит вечером Леве экспедитор молоковоза Григорий Чебышев. – Военных машин столько, что не сосчитать. Повсюду танки. К мосту через Москва-реку проехать нельзя. Молоковоз ждал разгрузки пять часов. Я тем временем прошел в город – проходить можно. Ты ведь знаешь, где Белый дом?

– Ты имеешь в виду, где работает Ельцин?

– Да, президент Российской Республики. Я там был. Так вот, Белый дом окружен танками, и все время прибывают новые, а Манежная площадь вся ими забита. Но, – говорит Григорий, – на улицах много и гражданских – мужчин, женщин, старых, молодых, больше молодых. Они ругают танкистов, потому что те за путчистов и против народа, Горбачева и Ельцина. Другие очень дружелюбно с ними разговаривают, кормят их, – танкисты совсем молодые солдаты, многим еще двадцати нет. В общем, там большой базар, одни разговоры, и вдруг я вижу, как Ельцин выходит из Белого дома и забирается на танк…

– Так прямо и влезает?

– Так прямо и влезает. Представляешь! За ним влезает генерал, и все орут, чтобы он убирался, но этот генерал говорит, я сам слышал: военнослужащие вооружены не для того, чтобы воевать против собственного народа. Он, говорит этот генерал, выступает на стороне Ельцина и Горбачева.

– Черт возьми!

– Ну, тут грянули аплодисменты. Ельцин тоже аплодирует. Он там стоит без телохранителей и охраны, каждый может его застрелить. И он говорит, – ну, дословно я уже не помню, но смысл такой, – он говорит, что путч – это преступление. 20 августа планировалось подписать союзный договор всеми республиками…

13

– …и это вызвало чрезмерное раздражение у меднолобых товарищей в руководстве партии, что и привело их к путчу. Они хотят все сложные политические и хозяйственные проблемы разрешить силой, – докладывает Лева через полчаса в гостиной своего дома в Димитровке.

– Так Ельцин, – говорит Ирина, покрасневшая от возбуждения, – помогает Горбачеву? Тогда еще не все потеряно. Тогда, может быть, все еще будет хорошо.

– Дай Леве сказать! – говорит отец. – Что еще говорил Ельцин там, на танке?

– Что все постановления Государственного Комитета незаконны. Никто не должен им подчиняться. Ельцин, сказал Григорий, потребовал, чтобы Горбачеву, как законному президенту, дали возможность выступить перед народом. Он находится в Крыму; под домашним арестом. Его надо немедленно доставить в Москву, – Лева говорит все быстрее, он волнуется, все это чудовищно! – а военные не должны присоединяться к путчистам, им надо проявить гражданское мужество и защитить народ от путчистов. Ельцин призвал всех трудящихся Советского Союза ко всеобщей забастовке и сказал, что весь мир за советский народ и против путчистов.

– Прекрасно, – шепчет Ирина.

– Не радуйся слишком рано. Еще не известно, чем все это кончится, – говорит отец.

– Бог поможет… – начинает мать, но Ирина перебивает ее:

– Нет, мама, не Бог! Теперь люди должны помочь друг другу! Продолжай, Лева!

– На зданиях, – говорит Лева, – повсюду флаги, бело-сине-красные флаги России, большие и маленькие, там было море флагов, как рассказывал Григорий, а люди взволнованы и воодушевлены. Откуда взялись все эти флаги? А потом люди у Белого дома пели российский гимн, и все больше и больше людей приходило, они вставали между танками и Домом, куда возвратился Ельцин… Кстати, в Москве есть подпольные радиостанции, Григорий узнал, «Эхо Москвы» и «МН», но они очень слабые, за пределами города их нельзя принимать… Эти станции передают, что армия раскололась, некоторые части перешли на сторону Ельцина, а многие шахтеры и заводские рабочие, как и жители Ленинграда и других крупных городов, говорят, что они поддержат призыв ко всеобщей забастовке…

– Ну, – говорит Ирина, – теперь мы победим!

– Не торопись! «Эхо Москвы» сообщило, что путчисты еще очень опасны, все-таки половина армии на их стороне. Новые колонны танков на подходе… Но на Манежной площади, среди всех этих танков, 15-тысячная толпа начала хором скандировать «Ельцин! Ельцин!», и солдаты им не препятствовали. Официальное радио сообщило, что путчисты назначили военного коменданта Москвы и намереваются штурмом взять Белый дом и арестовать Ельцина. Путчисты успели приговорить его к смерти…

– Бог… – начинает мать и замолкает.

– …Москвичи начали строить баррикады перед Белым домом. Они натащили бетонных столбов и сделали проволочное заграждение, все это смешно выглядит, говорит Григорий, – такая баррикада не смогла бы задержать никакие танки. Но потом пришли строительные рабочие с техникой и уложили вокруг Белого дома бетонные блоки и платформы, одни на другие, и поставили там строительные машины, так что ни один танк не пройдет.

– А Миша? Как мы скажем об этом Мише? – спрашивает Ирина.

– Когда ты понесешь еду, я пойду с тобой. Только дай мне рассказать до конца то, что я узнал от Григория. Вдруг к баррикадам подъехало еще одно подразделение танков. Наступила гробовая тишина, так было страшно, но ни один защитник баррикад не ушел. Открывается люк у первого танка, оттуда вылезает офицер, и все смотрят на него. Офицер говорит, что его подразделение будет защищать Белый дом. Все должен решить народ, сказал этот офицер, наша задача – только предотвратить кровопролитие. Люди обрадовались и стали угощать танкистов бутербродами и лимонадом. Все обнимались и говорили друг с другом – женщины, мужчины, солдаты, молодые девушки. Зажглись мощные прожекторы строительных кранов, и все это теперь выглядит как декорация к фильму, говорит Григорий, – москвичи ждут прихода ночи.

14

Ирина повязала голову платком и с корзиной, полной еды, идет к сельсовету на площади Ленина в Димитровке – как Красная Шапочка шла по темному лесу к своей бабушке. Там у своего рабочего стола стоит Котиков и говорит по телефону, он делает ей знак, что она должна подождать. Он раболепно согнулся, ну и хорош! Он отвечает «Да», «Слушаюсь», «Есть», наконец, вешает трубку и говорит:

– А, Ирина Аркадьевна, вы принесли Михаилу Олеговичу ужин, то-то он обрадуется. Позвольте-ка мне заглянуть в вашу корзину…

Он тщательно перерывает ее содержимое, чтобы быть уверенным, что Ирина не спрятала там атомной бомбы или по меньшей мере револьвера, а потом просит ее следовать за ним, и они спускаются в подвал. Там сыро и пахнет плесенью, Котиков церемонно открывает среднюю камеру – и вот Ирина стоит перед Мишей.

Она закусывает губу, чтобы не заплакать, когда видит, как выглядит эта камера: деревянные нары с соломенным тюфяком, стол, стул, лампа, свисающая с потолка, – и все. Но Миша производит впечатление человека почти довольного, а когда входит Ирина, он просто светится от счастья. Она открывает корзину и говорит, что сама все приготовила: борщ и гречневую кашу.

– Спасибо, Ирина! Благодарю вас.

– А… а вам тут хорошо, Миша?

– Конечно, ему хорошо, – говорит Котиков.

– Конечно, мне тут хорошо, – вторит ему Миша. – Господин председатель сельсовета очень любезен со мной. Он выключает свет только в одиннадцать часов, а ночью здесь все время милиционер, он присматривает за мной, и, когда мне надо в туалет, он идет со мной, чтобы я не сбежал. В самом деле, здесь просто превосходно. Тишина. Покой. Прохлада. Свободное время. Я могу играть в шахматы сколько хочу. Господин председатель сельсовета очень великодушен, и это по отношению к иностранцу, о котором мало что известно.

Видите, как игра в шахматы благотворно влияет на человека! А кроме того, видите, какой идиот этот Котиков! У него вовсе нет чувства юмора, и он совсем не понимает иронии! Поэтому он говорит польщенно:

– Лично я ни в коей мере не имею ничего против вас, Михаил Олегович, я просто выполняю свой долг.

– Я прекрасно понимаю это, господин председатель сельсовета, ваш долг! Каждый порядочный человек должен выполнять свой долг. Будь вы на моем месте, а я на вашем, моим долгом тоже было бы запереть вас.

Это уже звучит для Котикова подозрительно, и он говорит:

– Теперь вы должны идти, Ирина Аркадьевна! Завтра вы снова сможете прийти и принести завтрак.

– Я всей душой с вами, Ирина, – говорит Миша и улыбается, и от этой улыбки Котиков вынужден отвернуться, он этого не выдерживает. Ирина ободряюще улыбается Мише и прикрывает глаза. Потом она поворачивается и уходит, а Котиков тщательно запирает дверь в камеру и проворно следует за ней.

Миша может плотно поесть. Теперь это похоже на сказку «Хензель и Гретель», не хватает разве, чтобы ведьма-Котиков подсматривал, потолстел ли уже Миша. Наконец, он складывает посуду и расставляет миниатюрные фигурки на маленькой шахматной доске. Он начинает партию; через полчаса черным становится плохо, и Миша, который не переносит чужой беды, переворачивает доску и пытается изо всех сил помочь черным в этой игре с самим собой.

Под потолком камеры есть окно из матового стекла, через которое в течение дня в камеру проникает свет, а рядом – вентиляционная труба. Неожиданно из этой трубы доносится осторожный стук. Миша настораживается, но слышит снаружи голос Левы. После обмена приветствиями Лева сообщает ему новости из Москвы. В конце рассказа он говорит, что завтра придет со свежими новостями и желает спокойной ночи. Миша тоже желает ему спокойной ночи и говорит, что очень благодарен ему, Аркадию Николаевичу, Марии Ивановне и Ирине.

Да, он действительно любит семью Петраковых. Какое счастье, думает он, потому что это очень, очень трудно – жить без тех, кого любишь. Поэтому он продолжает улыбаться, периодически поворачивая шахматную доску. Черные снова приходят в себя, и, когда они становятся слишком сильными, Миша пытается помочь более слабым белым. Теперь он снова прибегает к своему заклинанию «если – то»: если ему удастся свести партию вничью, для чего он должен одинаково хорошо играть как за черных, так и за белых, то путч окончится провалом, и Горбачев снова придет к власти. За десять минут до одиннадцати, когда свет в камере погаснет, партия заканчивается вничью.

15

На следующий вечер, вскоре после того, как Ирина принесла очень вкусный, приготовленный ею ужин, Лева снова дает о себе знать и сообщает Мише через вентиляционную трубу о том, что происходит: штурма Белого дома не было, ночь прошла спокойно. Перед зданием собралась большая толпа, моросит дождь, но никто не уходит, наоборот, подходят все новые и новые люди, они прячутся от дождя под зонтами, полиэтиленовыми пленками и тентами, разводят костры, кипятят чай и разговаривают с солдатами, которые все больше симпатизируют Ельцину.

В Белом доме постоянно проходят совещания, а подпольные радиостанции сообщают, что шахтеры двадцати шахт Кузбасса начали забастовку. В Воркуте тоже половина шахт бастует. В ближайшие часы забастовка распространится на все шахты, сообщают дикторы подпольного радио, но они говорят и другое: путчисты решили штурмовать Белый дом и захватить Ельцина и его сторонников. Целый день москвичи, защищающие Белый дом, ждали нападения, как и танкисты, охраняющие Ельцина. Жители окрестных домов приносят защитникам горячую еду и питье, к середине дня здесь собралось сто тысяч человек. Из-под леса зонтов они слушают речь Ельцина, который говорит с балкона Белого дома и требует ареста путчистов и немедленного освобождения Горбачева и его возвращения в Москву.

Путчисты тоже непрерывно заседают, они имеют в своем распоряжении телевидение и крупные радиостанции, которые утверждают: только они могут спасти Советский Союз и поэтому не отступят ни на шаг.

Сохраняется серьезная опасность гражданской войны, сообщает подпольное радио, а вечером Лева передает Мише то, что узнал от Григория Чебышева: в ближайшую ночь, скорее всего, произойдет штурм Белого дома, который защищает масса безоружных людей.

Этой ночью Мише снится любопытный сон. Он стоит посреди большой толпы людей перед высокой башней, а на ней стоит человек в форме старшего лейтенанта Красной Армии. Его лица Миша разглядеть не может – башня очень высокая, но он отчетливо слышит, что говорит старший лейтенант. А он говорит: «Путч миновал! Путчисты бежали.» Ах, какое разгорается веселье, и лишь через некоторое время все снова стихает, а Миша в своем сне слышит, как офицер спрашивает с высокой башни: «Где же Миша Кафанке? Если ты здесь, Миша Кафанке, отзовись!» Теперь Миша понимает, кто этот офицер, сердце его начинает сильно биться, и он кричит: «Я здесь, отец!»

На другой день, 21 августа 1991 года, в полдень дверь камеры отворяется. Конечно, это Ирина с обедом, думает Миша, но это не Ирина, это Котиков.

Председатель сельсовета смеется и говорит:

– Михаил Олегович, я могу отпустить вас на свободу.

– Вы… вы… что? – бормочет Миша.

– Вот ваш радиоприемник, Михаил Олегович, – говорит Котиков и протягивает ему его драгоценную коробочку, – собирайте ваши вещи и отправляйтесь к Петраковым, желаю вам радоваться так же, как радуюсь я!

Миша вспоминает о своем сне, и мурашки пробегают у него по спине. Он спрашивает:

– Что произошло?

– По телевидению только что сообщили, что путчисты, эти жалкие изменники и негодяи, сдались. Некоторых арестовали, другие скрылись. Президиум Верховного Совета отменил все постановления вице-президента Янаева. На этом чрезвычайное положение закончилось, и свобода печати и передвижений снова восстановлена. Боже, какое я чувствую облегчение. Никто и представить себе не может, сколько страданий вынес я за последние два дня…

– Вы страдали, товарищ Котиков?

– Еще как, – говорит председатель сельсовета и вытирает глаза. – Это было для меня адом.

– Что было для вас адом, товарищ Котиков? – спрашивает Миша вежливо.

– Все, что мне приходилось делать, Михаил Олегович. Ведь путчисты заставили меня. Они бы сразу меня расстреляли, если бы я, как представитель власти (да, эти преступники просто назначили меня своим представителем!), не делал всего того, что они приказывали. Я вынужден был это делать. Вы ведь, без сомнения, заметили, каких нечеловеческих усилий мне это стоило?

– Разумеется, – говорит Миша. – Это было заметно в каждом вашем слове в колхозной столовой.

– Неужели? – спрашивает Котиков, тяжело вздыхая. – Это было заметно!

– Я же говорю.

– А то, что я должен был задержать вас, было для меня тяжелее всего, Михаил Олегович.

– Да, – говорит Миша, – это я почувствовал. На вас оказывали давление, товарищ Котиков.

– Но теперь, – говорит толстяк, – все позади, теперь Горбачев возвратится, по телевидению сказали, что к нему в Крым отправился самолет, домашний арест кончился. Пойдемте, дорогой друг, выпьем по рюмочке за здоровье Ельцина, нашего героя!

Немного погодя, они сидят наверху в служебном кабинете в сельсовете, Котиков наливает два стакана водки, и они пьют за здоровье Ельцина. Здоровья, долгих лет жизни, успехов и счастья ему. И так же, как и в первый раз, когда Миша был в этом кабинете, время от времени вбегают и выбегают кудахчущие куры. У Миши стены начинают плыть перед глазами, он не переносит алкоголя, и поэтому все, что происходит потом, он воспринимает как бы сквозь пелену тумана.

Вдруг раздаются громкие голоса, и Котиков бросается к окну. Миша, пошатываясь, идет за ним, видит устремившихся на площадь Ленина колхозников и слышит, как они кричат, перебивая друг друга. Котиков бледнеет и опускается на стул.

– Что же это? – бормочет он. – Я ведь только выполнял свой долг! Я же был лишь маленьким винтиком…

– Ну, конечно, – говорит Миша. – Как же иначе?

– О Господи! – стонет председатель сельсовета.

Но его волнение излишне. Пришедшие вовсе не хотят лишить его жизни! Здесь все происходит иначе, чем в свое время в Германии. Здесь все происходит спокойно, медленно, с почтением к начальству, даже сейчас.

– Они сказали, что путчистов надо посадить в тюрьму. Котиков сотрудничал с путчистами, значит, его мы тоже должны посадить в тюрьму, – слышит Миша слова старика с длинной бородой. Другие говорят, что Котиков должен предстать перед судом. Люди продолжают говорить, перебивая друг друга, а потом Миша слышит голос Аркадия Петракова. Он требует тишины. Тишина долго не устанавливается, а Миша замечает только Ирину, ее родителей и Леву и слышит, как Аркадий Николаевич кричит:

– Какие вы трусливые! Сначала молчите, не смеете даже пикнуть и все делаете как велено, а теперь сразу осмелели и говорите о суде! – Котиков, шатаясь, встает, а Аркадий Петраков продолжает: – Мы снимем Котикова с поста председателя сельсовета! Люди в Москве тоже взяли общее дело в свои руки. Он больше не будет ни руководителем колхоза, ни председателем сельсовета, – но с ним ничего не случится, он не должен опасаться за свою жизнь.

Все говорят, что это правильно, что они хотят только, чтобы им потом не попало за то, что они не арестовали путчиста, как было приказано. Надо подумать, какую работу дать Котикову, а до тех пор, пока не будет вынесено решение по этому вопросу, надо взять его под стражу. Конечно, его будут кормить и поить, и милиционер, охранявший Мишу, будет теперь охранять его.

Бывший председатель сельсовета пожимает руки Аркадию Петракову и многим другим и благодарит их, а Миша спешит к Ирине, и они бросаются друг другу в объятия. Миша крепко обнимает ее и говорит:

– Милая, дорогая Ирина!

– Мой Миша, – говорит Ирина и целует его. – Как я рада, что ты снова со мной!

– И я, Ирина, и я!

– Но я так растеряна, Миша, так растеряна…

– В чем дело, Ирина? Ведь теперь все хорошо!

– Ельцин сказал по телевидению, что в России теперь демократия, а при демократии нужно запретить коммунистическую партию. За границей все в восторге, все его поздравляют, но что будет с социализмом, Миша? Что будет с Горбачевым? Все хотят только Ельцина. Он теперь великий человек. А если и раньше уже многие из наших людей не хотели Горбачева, то теперь больше никто его не хочет, все хотят только Ельцина, все приветствуют великого героя Ельцина. Что будет, Миша, что же теперь будет?

Но Миша может только молча прижать ее к себе, потому что он тоже этого не знает. Так они и стоят неподвижно и смотрят, как милиционер под насмешки колхозников ведет толстого Котикова в подвал сельсовета, где тот оказывается в той же самой камере, где только что был Миша.