Текст книги "И даже когда я смеюсь, я должен плакать…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 36 страниц)

15

Этим вечером Миша приглашает Руфь Лазар в свою квартиру. Он заказывает куриный суп с кнедликами и плов с бараниной, и еще маамуль – маленькие пирожные с финиковой и ореховой начинкой. Они пьют минеральную воду, потому что евреям не рекомендуется употреблять алкоголь, а в Израиле это особенно важно, – всегда оставаться трезвым, потому что в любой момент может что-нибудь случиться. Обслуживание в этом закрытом пансионе первоклассное, люди из Димоны держат здесь отличного повара, и, когда Руфь и Миша доходят до кофе, Миша говорит, что хочет остаться в Израиле навсегда. Поскольку он относится к Руфи как к надежному другу, – мотек и мотек, не так ли, – он рассказывает ей о себе все, в том числе и то, что позже, – тьфу, тьфу, тьфу, – он хочет вызвать сюда Ирину, и, может быть, ее брата, и, возможно, их родителей. Там, в России, теперь не жизнь, с каждым днем становится все хуже и хуже, возможно, будет следующий путч, начнется гражданская война, как в Югославии, локальные войны уже идут, и у стольких республик есть ядерное оружие, если начнется настоящая война, это будет в сто раз хуже Югославии! А здесь, напротив, люди живут прямо-таки как в раю, такие между ними дружеские, доброжелательные взаимоотношения!

Тут Руфь становится очень серьезной и говорит:

– Ах, мотек! – Она гладит его по голове. – Я желаю тебе и всем нам, чтобы здесь были мирные взаимоотношения, не надо, чтобы они были райскими, пусть будут хотя бы мирными…

– Прости, – говорит он смущенно, видя, как она вдруг опечалилась. – Я так счастлив, что говорю глупости, конечно, и здесь тоже нет мира, но где вообще сегодня есть мир на свете?

– Мотек, – продолжает Руфь, – ты сказал, что вообще не чувствуешь страха в Израиле…

– Да, здесь у меня его нет. У меня его не было с самого первого момента, когда мы прилетели в Израиль.

– Когда-то со мной было то же самое, – говорит Руфь. – Но настоящего мира здесь не было никогда. Мой отец погиб девятнадцать лет назад в войне Судного Дня. Тогда арабские государства застали нас врасплох внезапным нападением, и страна была на волосок от гибели… С Израилем было бы покончено, мотек.

– Мне… мне очень жаль, что ты так рано потеряла своего отца, – беспомощно бормочет он. – Это ужасно…

– Да, это было ужасно, – говорит Руфь. – Но к тому времени мы практически завершили программу «Выбор Самсона», у наших ракет уже были ядерные боеголовки, атомные мины на Голанских высотах были приведены в боевую готовность, а наши танки прорвались к Каиру, и даже великие державы не смогли поставить нас на колени. – Руфь замолкает, и в комнате становится необычайно тихо, хотя только что она была наполнена смехом. Да, ужасные вещи творятся в мире, думает Миша. Однако кое-кто при этом катается как сыр в масле! Брехт объяснил, почему: «Беда не приходит как дождь, ее приносят те, кто имеет от этого выгоду.»

– Беды мало чему нас научили, – говорит Руфь после паузы. – Я так часто думаю об этом, – ты сразу же, как только увидел меня, спросил, почему я так печальна, ты помнишь, мотек?

– Конечно, – бормочет Миша.

– Разумеется, мы ненавидим арабов и палестинцев за их агрессивность, но когда-то мы отняли у них землю, а теперь они хотят сбросить нас в море… Я понимаю, мы должны защищать себя, у нас нет выбора… – Руфь говорит все возбужденнее. – Но я боюсь, что люди не становятся лучше от страданий и страдания не делают их мудрее. Что же мы делаем с палестинцами? Только в феврале, несколько месяцев тому назад, наши войска вторглись в южный Ливан, чтобы уничтожить террористов «Хезболла» в зоне безопасности, ты, конечно, помнишь…

– Да, – говорит Миша подавленно, – я помню, мотек. Новый генеральный секретарь ООН – араб Бутрос Гали – осудил вторжение и потребовал немедленного вывода ваших войск…

– Мы вывели свои войска, хотя и шумно протестовали. В конце концов мы вынуждены были уничтожить наши ракетные установки, которые Израиль использовал для нанесения ударов по террористам в зоне безопасности… Я понимаю, мы имеем право себя защищать, но, мотек, мы совершаем столько несправедливостей при этом! Якобы по-другому нельзя, однако ненависть и с нашей стороны, и с противоположной растет и растет. Премьер-министр Ицхак Шамир и весь его блок Ликуд, они за последнее время стали настоящими фанатиками, их нельзя ни в чем убедить, мотек, с ними невозможно стало говорить! 23 июня у нас выборы… Я так надеюсь, что Шамир проиграет и наступит очередь Рабина, потому что он обещает возобновление мирных переговоров, он говорит, что не будет больше предоставлять средства для строительства новых поселений на оккупированных территориях. Рабин хочет мира, я действительно в это верю. Он – моя надежда и надежда многих… но многие считают его национальным бедствием – у нас, евреев, никогда не было единого мнения. Сможет ли он победить на выборах? А если арабы продолжат на нас нападать, и он будет вынужден реагировать как Шамир? И все будет опять напрасно?.. Ты ведь много читал…

– Да, – говорит Миша, – но при чем тут это?

– Ты знаешь произведения Сартра?

– Разумеется. Что ты имеешь в виду?

– «Затворники из Альтоны.»

– Ах, – говорит Миша и сопит. – Ты имеешь в виду то, что говорит перед концом Франц Герлах, да?

– Да, мотек, я об этом. Ты помнишь его слова?

– Помню, – говорит Миша и цитирует: – «Это столетие было бы хорошим, если бы человека не подстерегал его жестокий враг с незапамятных времен, плотоядный вид, который поклялся его погубить, хищный зверь без меха, человек…»

– Хищный зверь без меха, человек, – повторяет Руфь. – Да, мотек, это так… Но так не может продолжаться бесконечно. Мы должны найти решение, иначе этой стране придет конец… У нас высокий уровень инфляции, очень велика государственная задолженность. Если бы не было американских евреев, если бы американское правительство не помогало нам, – потому что они вынуждены учитывать настроения американских евреев, – то наша экономика рухнула бы. Что мы делаем? Ты же видишь: вооружаемся, вооружаемся, вооружаемся! Все средства идут на вооружение.

– Но так везде, во всем мире, – возражает Миша.

– Каждый должен отвечать за себя, – говорит Руфь. – Я беспокоюсь о своем…

– Но ты ведь работаешь в Димоне! Это же шизофрения, мотек!

– Да, я шизофреничка, – возбужденно говорит Руфь. – Все это безумие… Но разве не все люди шизофреники? Где хоть один, кто знает выход? Не только у нас в Израиле, во всем мире! Я говорила тебе, что пыталась найти забвение в религии, но это не подействовало. Я ни во что не верю – лишь в одно…

– Во что?

– В то, что самое смелое и правильное решение, к которому сегодня еще могут прийти люди, – это компромисс, компромисс, мотек! Мы должны найти компромисс с арабами, и быстро, иначе скоро нам останется только выбор Самсона – и это говорю я, чей отец был убит в Египте! – Она подпирает голову руками. – Может быть, я не права, а другие правы… такие, как Дов… Дов не истязает себя поисками истины так, как я… для Дова все предельно ясно… Саддам хочет нас уничтожить, значит, мы должны защищать себя, стать сильнее… День за днем Дов самоотверженно работает, чтобы у нас было самое мощное оружие, чтобы мы могли победить наших врагов. Дов счастливый человек, у него прелестная жена, чудесные дети, счастливая семья… Или Дымшиц…

– Что он?

– Это один из лучших физиков мира. Гениальный человек. Для него существует только работа, только задачи, которые надо решить. Для него работа – это его жизнь… Тоже счастливый человек. Но я… я, мотек, все время думаю о том, что сказал Оппенгеймер перед Комитетом по безопасности атомной энергетики: «Мы предали дух науки, когда отдали результаты наших исследований в руки военным, не подумав о последствиях…»

– Да, это было предательство, – бормочет Миша.

– «… и теперь мы живем в мире, где люди с ужасом следят за открытиями ученых, и каждый новый шаг прогресса вызывает в них смертельный страх. И кажется, что почти не осталось надежды, что люди смогут научиться жить на этой планете, ставшей такой маленькой, в мире друг с другом…»

– В мире друг с другом, – повторяет Миша, и в его голосе слышится тоска. – Ах, как это было бы прекрасно. Вместо этого…

– Да, вместо этого, – говорит Руфь. – «Мы сделали работу для дьявола», сказал в заключение Оппенгеймер.

Они молчат и смотрят друг на друга, в комнате снова тихо, необыкновенно тихо.

16

Уже на следующий день тяжелые бульдозеры и экскаваторы катят на территорию Димоны. Работой занята вся строительная часть атомного центра Димоны. Миша переехал на жительство в корпус 8. Он должен постоянно присутствовать на строительстве, решать технические вопросы. Поездки из Беэр-Шевы в Димону и обратно отнимали бы слишком много времени. Для него оборудовано рабочее место. Он осуществляет надзор за строительством, потому что он один точно знает, что должно быть построено и как это нужно сделать. Конечно, он каждый день видит Руфь, Табора и Дымшица. Отдел снабжения забоится о том, чтобы он получал все необходимое.

Начало строительства привело Мишу в состояние восторга, заслонившего от него все мировые проблемы, о которых говорила Руфь. Его эко-клозет, теперь он создается! Ему приходится перерабатывать проект, потому что это не индивидуальный клозет, а мощная клозетная установка, с коллекторами и общими емкостями для биологической обработки и сбора гумуса.

Днем и ночью гудят машины, роющие котлован. В темноте местность освещается прожекторами, как декорации к фильму. Миша неустанно суетится на стройплощадке. Тем не менее, каждое утро они с Руфью, Табором и Дымшицем обсуждают развитие событий, касающихся настоящего Волкова в Триполи. Пока тот Волков не строит свою установку, это самое важное.

Каждое утро Дов Табор сообщает им о том, что он узнал от службы радиоконтроля и от Моссада.

Уже включаются американцы, у них тоже есть агенты. Они также могут прослушивать радиосвязь между Ливией, Ираком и Москвой, как и израильтяне. Они посылают своего посла к Шамиру, пытаясь выяснить, что происходит в Димоне. Действительно ли израильтяне вывезли профессора Волкова из Ирака? Действительно ли он строит свою установку по обогащению плутония?

– Да, отвечает Шамир, он это делает, а посол недоволен: не надо очередной провокации! – сообщает Табор 21 мая. – Ну, Шамир нашел, что ответить! – Он смеется, а Миша вспоминает, что Руфь рассказывала ему о Таборе: никаких сомнений, счастливый человек, Израиль окружен врагами, Израиль вынужден бороться, каждый должен делать все, что в его силах, здесь, в Димоне, делают все, что в их силах. Американцы в долгу перед нами, потому что мы не вмешивались в войну в Персидском заливе, хотя иракцы и обстреливали нас ракетами. Саддам хотел превратить междоусобную арабскую войну в войну арабов с Израилем и Западом. Да, тогда мы не вмешались – и поэтому у Шамира есть козыри. Чего, собственно, хотят янки? Чтобы мы себя не защищали? Мы на это не пойдем. А то, что здесь работает настоящий Волков, в этом сейчас убеждены все, и интенсивное строительство в Димоне тому подтверждение. – Табор потирает руки. Миша смотрит на Руфь, а она лукаво подмигивает ему, – вот он, Дов, весь, как на ладони…

– Наши люди в Ливии сообщают, что Волкова непрерывно допрашивают. Он вне себя от бешенства и страха, а допрашивающие его истолковывают это как доказательство вины.

– Попал же он в переделку, – говорит Дымшиц и смеется. Что за мир, думает Миша. Дымшиц смеется. Он ведь действительно попал в беду, этот Волков. С другой стороны, он безо всяких угрызений совести построил бы свою установку и сделал возможным создание новой бомбы, которая убьет миллионы людей. Да, но если бы его заполучили израильтяне, он построил бы новую бомбу для израильтян, и что тогда? Несчастные люди? Единственные несчастные люди, думает Миша, это те, у которых есть совесть или, скажем так, сострадание к своим братьям. Много ли таких людей на свете? – думает Миша и сопит, потому что мир устроен несправедливо.

– Миша! – Это Табор громко обратился к нему. Миша возвращается к действительности.

– Да, Дов? Что ты хочешь?

– Ты меня не слышал?

– Нет, я… я обдумывал кое-что… кое-что, связанное со строительством, – лжет Миша.

– Я сказал, что Генеральный штаб спрашивает – можем ли мы уже сейчас натянуть маскировочную сетку. Это было бы важным аргументом для иностранных агентов и ускорило бы дело Волкова, – Дымшиц снова смеется.

Миша думает: то есть, ты имеешь в виду, Дов, что они скорее бы прикончили Волкова. Каждый человек – это целый мир, размышляет он, путаясь в мыслях. Сказано в вашей Торе. И там сказано: «Кто убивает человека, тот разрушает целый мир.» Ах, думает Миша печально. Это сказано в Торе, Тора – очень старая книга. Возможно, так было в давно ушедшие времена, может быть, этого никогда не было, может быть, это всегда была только красивая фраза.

– Да, – говорит Миша, – мы уже теперь можем натянуть маскировочную сетку над котлованом. Это, конечно, затруднит работы, но поставить маскировку, конечно, можно.

– Тогда да здравствует маскировочная сетка! – кричит Дымшиц.

Хищный зверь без меха, человек… Все! Хватит! Нельзя постоянно думать об этом!

17

Неделю спустя стройплощадка уже скрыта под большим сетчатым куполом. Инфракрасная и обычная визуальная защита обеспечена. Тяжелые грузовики днем и ночью въезжают под купол и выезжают оттуда, работа идет круглосуточно.

Табор получает указание показывать Мишу – под строжайшей охраной – общественности, сперва на территории Димоны, потом в Беэр-Шеве. Согласно сообщениям Моссада, окрестности Беэр-Шевы кишат людьми из различных спецслужб, большинство их из Ирака и Ливии, но есть и из ЦРУ, и из ФСБ.

Однажды во время ежедневного утреннего совещания они обсуждают планы на предстоящий день. Звонит телефон. Дымшиц снимает трубку и называет себя. Затем он передает трубку Руфи.

– Тебя, – говорит он. – Из психиатрической клиники в Сороке. По поводу Греты Берг.

Руфь некоторое время слушает, а затем молча вешает трубку.

– Что с Гретой? – волнуется Дымшиц, поправляя очки.

– Все кончено, – говорит Руфь.

– Она умерла? – спрашивает Табор.

– Нет, но доктор Гольдштейн говорит, она хочет с нами попрощаться.

– Что значит – попрощаться? – спрашивает Хаим Дымшиц. Все присутствующие, кроме Миши, долгие годы были дружны с Израилем Бергом, любили его и его жену Грету. Не раз бывали в Сороке, когда она проходила там курс лечения.

– Кажется, говорит доктор Гольдштейн, Грета хочет проститься с нами, чтобы окончательно уединиться от внешнего мира.

– О, черт возьми! – ворчит Табор. – Проклятье!

– Ты должен пойти с нами, Миша, – говорит Руфь.

– Я? – Миша пугается. – Но ее мужа застрелили вместо меня!

– Доктор Гольдштейн говорит, что Грета тебя тоже хочет видеть.

– Ну, тогда я, конечно, пойду… – соглашается Миша, но на душе у него скребут кошки.

И вот бронированные машины едут из Димоны в Беэр-Шеву, въезжают в город через Турецкий мост, мимо колодца Авраама (того, что остался со времен турок) и городского музея, открытого в бывшей мечети. Они едут до Дерек-Элат, где Грета и Израиль Берг жили столько лет, потом выезжают на главную улицу старого города, Ха-Азмаут, по ней на север, мимо ратуши и большого парка, к медицинскому центру Сорока, расположенному ниже университета Бен-Гурион. Здесь все оцеплено солдатами.

Миша и остальные выбираются из машины и поднимаются в белое здание отделения психиатрии. Здесь у дверей тоже стоят солдаты.

Доктор Гольдштейн, невысокий и худощавый мужчина лет за пятьдесят, ожидает их.

– Прошу! – говорит он и идет сам впереди четверых в больничную палату, большую и светлую, где стоят шкаф с комодом, окна в парк открыты, на пальмах поют птицы, светит солнце, день чудесный, но на окнах решетки.

Миша остается у двери рядом с Руфью. Перед ними – старая женщина с глазами, утратившими блеск, с восковой кожей и поредевшими седыми волосами. На ней белая ночная рубашка, тапочки на босу ногу. Оба запястья забинтованы – она же вскрывала себе вены, вспоминает Миша. Грета Берг сидит перед окном очень прямо, ее руки покоятся на коленях. Сейчас она улыбается.

– Это хорошо, что вы пришли, – говорит она. – Шалом, Руфь! Шалом, Дов и Хаим!.. А ты – Миша, не так ли?

– Да, – отвечает он тихо.

– Подойди ко мне, – зовет его Грета Берг; Миша, трепеща, подходит к ней, она целует его в щеки и говорит приветливо: – Шалом, Миша!

– Шалом, Грета! – говорит он.

– Ну, вот вы все здесь, – радуется она. – Я готова, мой чемодан собран. Они сказали, можно взять только один. Я положила туда самые необходимые вещи. В такой чемодан, между прочим, многое входит.

Она показывает на кровать. На кровати не видно никакого чемодана, как, впрочем, и в комнате.

– Они уже должны были бы явиться, – говорит Грета Берг. – Опаздывают. Они сказали, что повезут нас на вокзал в автофургоне, места хватит всем, никому не придется идти пешком. Отец и мать уехали уже вчера. Сколько времени?

– Половина пятого, – отвечает Руфь.

– Хотели прийти в четыре. У них много дел в таком большом городе, как Дюссельдорф, не правда ли, Руфь?

– Очень много, Грета, – соглашается Руфь.

– Когда они заберут тебя, Дов?

– На следующей неделе, – говорит тот.

– Всех нас заберут, – вздыхает Грета. – Поэтому я подумала, что самое время сказать друг другу последнее прости. Мы поедем на поезде, они сказали. За город. Сначала мы немного отдохнем, а потом будем работать. Я люблю сельскую местность. Свежий воздух. Они сказали, что можно взять только один чемодан. Этого действительно достаточно. Мы получим все новое, они сказали, нам больше не надо будет ни о чем заботиться, не так ли, Яков?

– Конечно, Грета, – соглашается врач.

– Это мне особенно нравится, – говорит Грета Берг. – Теперь они позаботятся обо всем. Все будет хорошо, они сказали, и я буду жить с отцом и матерью. Подойди, Руфь!

Руфь подходит к старухе, та обнимает, целует ее и говорит:

– Будь здоровой и счастливой!

– Ты тоже, Грета! – отвечает Руфь сквозь слезы. Вслед за ней подходит Хаим, за ним Дов, потом врач и, наконец, Миша. Грета Берг, обнимая и целуя его, говорит ему то же, что сказала каждому:

– Будь здоровым и счастливым!

Миша молча кивает и отходит назад, вытирая глаза.

– Вы лучше уж идите, – говорит Грета Берг, улыбаясь. – Иначе они в конце концов не разберутся и подумают, что вы тоже должны пойти с ними, а ведь у вас еще нет с собой чемоданов. Будьте все здоровыми и счастливыми, мои дорогие… – Она устало опускает голову и сидит неподвижно.

Врач делает знак, и все покидают комнату.

– Что с ней? – спрашивает Руфь.

– Она прекращает всякие связи с окружающим миром, – говорит доктор Гольдштейн. – Она отказалась есть. Для нас проблема, сможем ли мы питать ее искусственно.

– Вы будете это делать?

– Не знаю… Это всегда ужасное решение… Она была в ясном сознании, когда сама решила уйти, – говорит Гольдштейн и, резко повернувшись, уходит. Руфь, Миша, Дов и Хаим переглядываются и идут мимо солдат вниз по лестнице к выходу. Слезы все текут и текут по щекам Руфи, когда она говорит Мише:

– Или я не права во всем, что сказала тебе в тот вечер? Правы другие?

– Я не знаю, – говорит Миша. – Я этого не знаю, мотек!

18

Это происходит вечером 31 мая, в воскресенье. 14 мая, чуть больше двух недель назад, израильские пилоты вывезли его на «Фантоме» из Ирака. С 18 мая в Димоне начали рыть котлован под седьмой корпус. 2 июня 1992 года Дов Табор, запыхавшись, входит в диспетчерскую, где они обычно совещаются. Остальные уже полчаса ждут его.

– Извините, – говорит Табор. – Я был на расшифровке радиоперехвата и могу сообщить вам важную информацию. Итак: профессор Волков в Триполи приговорен военным трибуналом к смерти как израильский шпион. Сегодня в 6 часов утра по местному времени он был расстрелян. По телевидению передано официальное сообщение. Завтра это будет на первых полосах всех газет мира.

Дымшиц хлопает в ладоши и смеется. Мише и Руфи невесело.

– Что с тобой, Миша? – спрашивает Табор. – Что случилось, Руфь? Вам жалко эту скотину?

– Нет, – говорит Руфь, – не жалко.

– А что?

– Но порой мне противно то, что мы делаем, Дов. Например, сейчас. Мы приговорили человека к смерти.

– Да, – говорит Дымшиц, – потому что иначе он приговорил бы к смерти нас – весь наш народ, Руфь. Подумай об этом!

– Я думаю об этом все время, – говорит Руфь Лазар. – Несмотря на это, мне неприятно то, что мы сделали, Хаим.

– Это можно понять, – говорит Табор. – Но ты, Миша? Почему ты не радуешься? Ты же отмучился, парень! Для тебя этот кошмарный сон заканчивается!

– Я не могу радоваться, когда убивают человека, – говорит Миша. – Не сердитесь на меня, пожалуйста! Я этого никогда не мог. Конечно, это радостное известие для вас – и для меня тоже. Но я как раз думал о том, что бы произошло, если бы вы заполучили настоящего Волкова, а не меня.

– Ну, тогда он построил бы для нас установку, – говорит Дымшиц.

– А если нет?

– Что значит, если нет?

– Вы бы его не убили, если бы он отказался строить для вас установку? Я имею в виду, – объясняет Миша, добиваясь понимания, – ведь настоящий Волков хотел поехать в Триполи к Каддафи, не к вам. Это правда. То, что мафия в Москве говорит иначе, – это ее дело. Для нее казалось лучше то, что выгодно вам.

– Это лучше всегда и для всех, – говорит Дымшиц.

– Да, именно, – Миша согласен. – Возможно, настоящий Волков ненавидел евреев и поэтому хотел уехать к Каддафи, чтобы помочь ему создать новую бомбу для борьбы с вами.

– Он наверняка этого хотел, – говорит Табор и смотрит на Мишу, не понимая. – И это было бы для тебя лучше? Чтобы у Каддафи была бомба и он уничтожил всех нас?

– Для меня было бы лучше, чтобы ни один человек не был уничтожен, – говорит Миша. – Даже Волков.

– Но это же военный преступник! – кричит Дымшиц.

– А вы? – спрашивает Миша, хотя его друг Лева еще в Германии сказал ему, что он должен покончить с этим наивным идеализмом. – А все те, у кого есть бомба, – таких много, – вы не потенциальные военные преступники? У вас она тоже есть, бомба!

– Только на случай «Выбора Самсона», – говорит Дымшиц.

– И как скоро это может произойти? – спрашивает Миша. – Сколько времени пройдет до тех пор, пока в этом безумном мире все не подохнут, ввязавшись в самоуничтожающую войну? Со всем существующим ядерным оружием? Насколько я понял за последние недели, это не может больше продолжаться долго. И всех нас не будет жаль.

– Не жаль детей? Детей, которые ни в чем не виноваты? Детей в Израиле и во всем мире? – спрашивает Табор. – Разве не должны мы сделать все, чтобы дети, наши дети, могли жить в мире? Разве не всякое средство было бы для нас оправданно, не всякое, Миша?

– Несомненно, несомненно, – говорит Миша безрадостно и смотрит на Руфь. – Я только хотел сказать, что мне, несмотря ни на что, жаль его, Волкова. Я всего лишь глупый жестянщик, не так образован и талантлив, как вы. Я-то уж хотел бы жить в мире со всеми, если на то пошло. Это все. Я никогда не хотел ничего другого. Ну, черт возьми, может же быть кому-то жаль того, кто только что был расстрелян!

– Гитлера, Геринга, Геббельса, Эйхмана, нацистских преступников с Нюрнбергского процесса и убийц, у которых на совести Грета и 6 миллионов евреев, которые застрелили Израиля Берга, – их всех ты тоже жалеешь?

– Прекратите немедленно! – говорит Руфь Лазар громко. – Не разговаривайте так с Мишей. Конечно, мы должны были обезвредить Волкова, мы все этого хотели. Но теперь, когда мы это сделали, он не обязан радоваться и танцевать от восторга! Так что хватит! Миша однажды сказал, что это паскудный спектакль, тут он прав. Что у нас еще, Дов?

– Послезавтра, 4 июня, в 11 часов утра, в пресс-центре запланирована конференция, на которую приглашены все работающие в Израиле журналисты, радио– и телерепортеры, – говорит Дов Табор. – С Мишей в качестве главного действующего лица. Ну, скажи, по крайней мере, что ты этому рад, Миша!

Тот что-то бормочет.

– Я ничего не понял! – говорит Табор. – Громче!

– Я рад тому, – отвечает Миша, – что снова смогу быть самим собой.