Текст книги "И даже когда я смеюсь, я должен плакать…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

31

И вот они снова лежат на фанерном щите, Миша и Лева, под ними большими красными и синими буквами на белом фоне написано правило номер девять: МЫ, ПИОНЕРЫ-ТЕЛЬМАНОВЦЫ, СЛЕДИМ ЗА ЧИСТОТОЙ И ЗДОРОВЬЕМ НАШЕГО ТЕЛА, РЕГУЛЯРНО ЗАНИМАЕМСЯ СПОРТОМ И ЖИЗНЕРАДОСТНЫ. И еще один жаркий день начала лета, 25 мая, суббота, они лежат в этом раю, который нашли за городом, с соснами, пустынным песчаным пляжем, где никого нет, кроме восьми-десяти семей веселых безработных с их «Трабантами» и самодельными времянками-вагончиками на другом берегу озера, над которым уже танцуют первые стрекозы.

Миша рассказал Леве о своих беседах с обоими чиновниками. Лева выслушал его молча и сказал:

– Ну, о том, где тебе жить, ты не беспокойся! Жить ты можешь у нас на вилле.

– На вилле, где живут русские офицеры?

– Это хорошие ребята, они ничего не будут иметь против. До нас ведь тоже никому нет дела. Если кто-нибудь спросит, скажем, что ты садовник. Так что считай, что одной заботой у тебя стало меньше.

– Спасибо, – говорит Миша. – Спасибо, Лева!

– А когда я уеду домой, ты определенно сможешь там остаться, – продолжал Лева. – Это дело в шляпе. – Его голос становится глуше. – Но есть другое дело.

– Господи, – говорит Миша, слушая из крохотного радио звуки Второго Бранденбургского концерта Иоганна Себастьяна Баха, – что-то не в порядке со вкусовыми, Лева?

Человек надеется, пока он жив, и даже после берлинских ударов судьбы Миша, конечно, все еще надеется, что ему удастся в последний момент избавиться от крайней нужды при помощи выручки от презервативного предприятия, хотя несколько дней назад он даже слышать об этом не хотел.

– Ты угадал, – говорит Лева и грустно смеется. – Дерьмо это, да что там дерьмо, это еще мягко сказано! Чтобы что-нибудь так вылетало в трубу, такого еще свет не видел.

– Но как же это? – спрашивает Миша испуганно. Значит, и это предприятие лопнуло. Теперь забот надолго хватит. Во втором из шести Бранденбургских концертов Бах позаимствовал и сравнительно точно передал тип concerto grosso зрелого барокко, хотя в композиции первых частей (части не обозначены) можно обнаружить что-то, напоминающее сольный инструментальный концерт Вивальди… Миша может переключаться туда и обратно и даже мыслить параллельно!

– Началось все превосходно и первые дни шло замечательно, – говорит Лева. – Тогда еще Геттель и новый человек, которого я нанял вместо тебя, не замечали вообще ничего особенного, а заметили только немного погодя.

– Что же они заметили, Лева? – спрашивает Миша почти шепотом. Значит, дело серьезное, теперь его возьмут за горло, он это предчувствует. Внезапно его охватывает озноб, несмотря на яркое солнце и почти летнюю жару. – Что, трахаться стали меньше? – А в концертино для солирующих инструментов у Баха объединяются труба, блок-флейта, гобой и скрипка, они выступают соло, дуэтом, трио и в полном составе…

– Не то, – говорит Лева. – Люди трахаются как кролики, но все наше дело развалилось.

– Но как же, Лева, как?

– Я тебе расскажу, сначала твоя беда, теперь моя, одно за другим. Он прекрасен, этот Бах! Послушай: Геттель и этот новенький, его зовут Флах, заметили, что из вкусовых люди редко покупают шоколадные и апельсинные, земляничные, банановые, с киви, яблоками или персиками, а покупают… Ну-ка, угадай!

– Черт возьми, ну скажи же мне, откуда я могу знать?

– Ванильные, – говорит Лева мрачно.

– Но почему ванильные?

– Эти двое, – продолжает Лева, – установили, что презервативы с ванильным вкусом расходятся, как горячие пирожки, а остальные едва-едва или вовсе не покупаются. Само по себе это было бы не так уж страшно. Если они хотят только ванильные, пусть получат только ванильные, сказали мы себе, позвонили в Ганновер и попросили, чтобы нам поставили только с ванильным вкусом, и как можно быстрее, потому что до сих пор мы получили только две тысячи.

Тематические части, приобретающие за счет канонически-имитационного ведения солирующих инструментов ощутимый оттенок, – ах, черт с ним!

– И что? Что? – кричит Миша раздраженно, – не заставляй вытягивать из тебя каждое слово клещами, парень!

– Не ори на меня! – говорит Лева обиженно. – Я не виноват, что у гедеэровских женщин такие вкусы.

– Странно. Почему же гедеэровские женщины предпочитают ваниль?

– Предпочитают! – говорит Лева. – Они настаивают на этом. Они не покупают ничего другого. И мужчины тоже, потому что они покупают то, чего хотят женщины.

Ваша киска купила бы «Вискас», думает Миша. Ему это отвратительно, какие уж тут концентраты, когда речь идет о колбасе, он с трудом берет себя в руки и спрашивает:

– А эти, из Ганновера, что они сказали?

– Они сказали, что с ума сойти можно от таких идиотов, потому что если мы думаем, что мы единственные, кто хочет только ванильные, то ошибаемся, потому что днем и ночью у них звонит телефон, днем и ночью они в Ганновере слышат от своих оптовиков в пяти новых землях один-единственный вопль: ванильные!

– Да, это ужасно, – говорит Миша. – Ведь западным женщинам хочется не только ванильных или вообще только чего-то одного, или как?

– Да, в Ганновере сказали, что у западных женщин так никогда не было, иначе бы они уже тогда резко изменили выпуск своей продукции. Сейчас у них там настолько все перевернулось с ног на голову, что они говорят, – лучше было бы оставить эту идею воссоединения, потому что только сейчас обнаруживается, какие колоссальные различия существуют между Востоком и Западом.

– Я знаю множество людей, которые тоже считают, что в идее воссоединения ничего хорошего не было, – говорит Миша. – Некоторые говорили то же самое с самого начала. А политики из Бонна так на них набрасывались! На Гюнтера Грасса, например, или на бывшего главного редактора «Шпигеля» Эриха Беме. Грасс сказал, что если этому все-таки быть, то пусть это будет конфедерация, а тот, из «Шпигеля», написал, что он не хотел бы воссоединяться вообще. Надо было послушать обоих! Я считаю, что это была грубая ошибка, то, что тогда натворили, если только сейчас выясняется, что это за различия между Востоком и Западом и что восточные женщины помешаны на ванильных, а западные – нет. Не мудрено, что с восстановлением Востока ничего не клеится, потому что кто знает, какие там еще найдутся различия и в чем!

– Я не знаю, в чем еще, – говорит Лева, – я только знаю: в ванили. Это установленный факт, который нас разорит.

– Разо… о Господи Боже, как же так, Лева?

– В Ганновере говорят, что они работают сверхурочно, в ночную смену, но просто не успевают. И им очень жаль, но нам они могут поставить товар, самое раннее, через десять недель, да и тогда только небольшую партию.

– Но это же ужасно!

– Действительно ужасно, потому что ради скидки я оплатил поставку всех 20 тысяч штук, это стоило целого состояния, а теперь я вынужден был продать большую часть в убыток одному болгарину, который вообще не говорит своим покупателям, что у них есть вкус, и какой вкус. Он, конечно, взял у меня за меньшую цену, на пятую часть от того, что я заплатил.

– А Геттель и Флах?

– Они сбежали. На них нельзя обижаться, каждый прикидывает, с чем он останется. Сам посуди, десять недель простоя, этого я ни от кого не могу требовать, и маленькие партии, которые мы потом получим, это тоже мало чему поможет. Кончился презервативный бизнес, накрылся. Все. Я думал, что еще смогу порядком нагреть руки перед тем, как меня отправят домой в Димитровку, и привезу семье денег, им это так необходимо. Ан нет, только убытки, одни убытки. Извини, что я говорю о себе, у тебя положение еще хуже, особенно теперь, когда эти духовные особы вышвырнули тебя на улицу.

Миша садится, вглядывается в сверкающую гладь воды Зеленого озера и спрашивает угрюмо:

– Но почему, почему?

– Что почему?

– Почему восточные женщины хотят только ванильные презервативы? Это вопрос не дает мне покоя. Почему, Лева?

– Этот вопрос задают себе и в Ганновере, хотя лучше бы спросить у восточных женщин. Они заказали анализы лучшим химикам, для всех видов, чтобы посмотреть, нет ли в ванили какого-нибудь афро… афроди-афрода… черт возьми, помоги мне, Миша, ты же образованный, ты же знаешь, что я имею в виду!

– Афродизиакум, – говорит Миша, несчастный, но всесторонне образованный в результате многолетнего посещения превосходных публичных библиотек в бывшей ГДР. – Это слово происходит от имени греческой богини любви и красоты Афродиты, ее именем были названы вещества, повышающие половую активность.

– Спасибо, Миша. На тебя можно положиться. Ты да Ирина, вы все знаете. Значит, есть ли такая штука в ванили, вот что они пытались обнаружить, и до сих пор пытаются. Пока они ничего не нашли. Они настолько разочарованы, что некоторые из них предполагают – может быть, все дело в реальном социализме.

– Идиотизм.

– Тем не менее, сорок лет! Может быть, они предполагают, у восточных женщин развились другие гены, – продолжает Лева. – Все, что происходит в наше время, – это настоящее безумие. Конечно, полное безумие исследовать, мог ли возникнуть при реальном социализме ген, который делает человека похотливее, когда он сосет ваниль, но они исследуют, речь для них идет о процветании или разорении. Поэтому ты должен поехать поездом в Одерштадт, и как можно скорее.

– Одерштадт?

– Одерштадт. Ты съездишь туда и тут же вернешься обратно с нашим американским драндулетом.

– Как он туда попал?

– Там живет один человек, с которым я в прошлом сотрудничал, у него большой гараж, поэтому я послал к нему Геттеля и Флаха спросить, не сдаст ли он в аренду свой гараж в качестве базы для нашей торговли.

– И что?

– Человек сказал, что он согласен. Так вот, они оплатили аренду на три месяца вперед и взяли ключи, а человек поехал в Лейпциг – он там получил место по АВМ.

Миша знает – АВМ называются «Мероприятия по трудоустройству», это организация Федерального комитета по труду и безработице, она оказывает помощь, предоставляя рабочие места.

– Так вот, Геттель и Флах оставили американский драндулет в гараже в Одерштадте. У меня, кстати, под рукой есть один саксонец, который собирает «олдаймеры».

– Старые машины – «олдтаймеры».

– Я и говорю. Он собирает «олдаймеры» и совершенно помешан на старых «Шевроле», поэтому ты должен как можно скорее достать «Шевроле», чтобы подзаработать. Это на улице Томаса Мюнцера, я тебе скажу, где именно, и дам ключи от гаража и от машины. А ты пригонишь драндулет обратно, это рукой подать, но я, русский, не могу там показаться. Нам нужен «Шевроле», Миша, нам обоим нужны деньги!

– Ну конечно, Лева!

– Кроме того, доверенность на драндулет на твое имя, Миша.

– Ясно! – говорит Миша. – Я уже еду.

Полдень 25 мая 1991 года.

32

– Срань желтопузая!

– Черножопые, черножопые!

– Грязные румынские свиньи!

– Немытые рожи заграничные!

– Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!

– Германия – немцам!

– Долой иностранцев! Долой иностранцев! Долой иностранцев!

Все это и многое другое, тому подобное, орут женщины с младенцами на руках, мужчины, молодые и пожилые, – добропорядочные немцы, жители Одерштадта. Какое шикарное развлечение для людей в Одерштадте перед приютом для просящих политического убежища в жилом комплексе IX на улице имени вождя крестьянства Томаса Мюнцера. В ночь с 29 на 30 мая светлокожие и темнокожие люди с нескрываемым ужасом на лицах выходят из домов. Это не только чернокожие и азиаты, среди них – румыны, турки, испанцы. Они тащат мешки, чемоданы и ящики, все, чем они владеют.

Шестнадцатилетняя девчонка в леггинсах и пуловере на три размера меньше нормального, со сверкающими глазами, кричит:

– Поделом свиньям! Они насиловали женщин!

– И убивали! – визжит ее подружка.

– И никогда не мылись! – кричит мужчина, не переносящий чужой грязи.

– Зиг хайль! Зиг хайль!

– Калашниковым их!

– Германия – немцам!

– Спалим этот сарай!

Вот худощавый юноша из далекого Ханоя, его зовут Там Ле Фан, ему 21 год, он волочет большой пластиковый мешок и к тому же ведет тяжело дышащего невысокого человека. Человек, метис по виду, сам идти не может, две ночи назад бритоголовые схватили его и еще нескольких мужчин из Мозамбика и Вьетнама и избили, в то время как жители Одерштадта, хохоча и аплодируя, смотрели на все это, и ни один полицейский не явился. Фан из Ханоя затащил этого человека в ЖК IX, наверное, вы узнали в нем Мишу Кафанке. Вот так он попал под горячую руку в Одерштадте, бывает же, чтобы так не везло людям.

– Вперед, вперед! – погоняют, смеясь, полицейские теперь его и Фана, и весь этот колышащийся караван бедствия. Они освободили узкий проход, по которому инородцы проходят из дома на улице Томаса Мюнцера к колонне автобусов, на которых их вывезут с глаз долой, потому что этой ночью с 29 на 30 мая здесь все должно быть расчищено. Утром Одерштадт должен быть свободен от евреев и иностранцев, этого потребовали неонацисты и бритоголовые, а бургомистр и федеральный министр внутренних дел приняли этот ультиматум, так как они, по их словам, «не могут больше гарантировать безопасность иностранцев». Поэтому иностранцы должны быть доставлены на секретный сборный пункт, – это «меры безопасности», говорит министр внутренних дел, а ни в коем случае, как утверждают некоторые, не «капитуляция правового государства перед неонацистами». В то время, как он говорит все это в микрофон журналиста, бесноватые парни орут: «Это не люди, а животные! Не оскорбляй животных! Смерть им! Смерть им!» И еще: «Когда избавимся от этих, следующими будут левые!» И еще: «И шлюхи, которые с ними трахались!»

– Это всего лишь слова, – извиняющимся тоном поясняет представитель министерства журналисту. – Необдуманные. Под влиянием аффекта.

И вот они движутся, эти животные, из жилого комплекса IX для беженцев на улице Томаса Мюнцера; перед жилыми комплексами для иностранцев на улице Альберта Швейцера на другом конце города в эту ночь происходит то же самое. Вьетнамцы и мозамбикцы забираются в автобусы под более чем небрежным присмотром полицейских, и там, так же, как и здесь, слышен рев толпы. На стене дома написано слово HASS[14]14
  Аббревиатура Heim der Albert Schweizer Strasse (игра слов; Hass – ненависть). – Прим. ред.


[Закрыть] с руническими буквами «SS».

Эта травля беззащитных людей – народный праздник, первый праздник такого рода, который в Одерштадте празднуют немцы с тех пор, как в середине XII века был основан этот старый город. На рисунках средневекового неизвестного художника в недавно вышедшей книге «Путешествие в прошлое» изображен уютный сельский архитектурный ансамбль, состоящий из множества крестьянских и нескольких господских домов с возвышающейся над ними церковью, окруженный холмами, пашнями, сосновыми и дубовыми рощами. Таким был Одерштадт столетия назад, таким он оставался вплоть до Второй мировой войны. В 1945 году он был объявлен нацистами крепостью, и город сильно пострадал от бомбежек. Одерштадт теперь – совсем молодой город. С середины 50-х годов число его жителей выросло с 7 до 70 тысяч человек. Впрочем, «выросло» – неточно сказано, потому что новый Одерштадт был спроектирован как город, состоящий из построенных по сборно-панельному методу спальных районов для 40 тысяч работников комбината по добыче и обогащению каменного и бурого угля. Строители социализма набросили на жителей Одерштадта бетонную сеть-ловушку. Система массовой застройки стала нормой, в каждом комплексе были «более 20 тысяч квартир и необходимые предприятия инфраструктуры», как с гордостью сообщалось в официальном издании «Энциклопедия городов и гербов Германской Демократической Республики»: «в каждом ЖК есть столовая, школа, торговый центр». Вроде бы так, конечно, и было.

В таких городских районах еще во времена ГДР рост преступности и самоубийства стали обычными явлениями. Своей плотью и кровью жители расплачивались за кошмарное однообразие строительной планировки – и тогда же появились «работники по трудовым соглашениям» из дружественных «братских стран».

Это, конечно, оказалось для большинства немцев, и особенно бритоголовых, совершенно невыносимым. Уже с конца 1989 года на иностранцев время от времени совершались набеги, их избивали и убивали, иностранцами были заполнены больницы. В конце 1989 года «работники по трудовым соглашениям» и беженцы начали обращаться с призывами о помощи куда только можно, но никто не обращал на них внимания, даже федеральный министр внутренних дел и уполномоченные по делам иностранцев, хотя всем было известно, что творилось в Одерштадте и окрестностях и что день ото дня становилось все хуже.

В эту ночь, с 29 на 30 мая, наконец, Одерштадт был «очищен от иностранцев». Вот была потеха, то-то было весело, убийственно весело было и на улице Томаса Мюнцера, и на улице Альберта Швейцера. Из мегафонов раздаются угрозы, люди кричат, они толпятся не только на улице, но и в подворотнях, из освещенных окон выглядывают, облокотившись на подушки, женщины в нижнем белье, полуголые мужчины. Они смеются, хлопают в ладоши, они в восторге от того, что бритоголовые наконец-то сделали то, чего остальные с таким нетерпением ждали.

Некоторые политики, пальцем о палец не ударившие для того, чтобы предотвратить такие чудовищные последствия, позже будут говорить о том, что этот шабаш бритоголовых и неонацистов и их победа над правом и законом были «самым ужасным событием со времен „хрустальной ночи“ в 1938 году», но другие скажут: «Социалисты всегда делают из мухи слона. Германия – страна, дружественная по отношению к иностранцам».

33

Когда Миша прибыл вечерним поездом 25 мая в Одерштадт, он увидел толпу бритоголовых, участвующих в этом шабаше, представленном всюду, насколько хватало глаз, униформами СА и СС, с галифе и сапогами. У них были велосипедные цепи, кастеты и ножи, они маршировали с пением и выкриками под нацистскими знаменами, старыми, настоящими, и новыми, изготовленными по образцам. Миша видел, как они избивали двух вьетнамцев, а законопослушные граждане отвечали на это смехом и аплодисментами. Ни одного полицейского не было.

К счастью для Миши, террор этой ночью начался в центре Одерштадта, перед Домом работников горнодобывающей промышленности и энергетики. Сперва бритоголовые и неонацисты разгоняли вьетнамцев, которые обычно торговали там контрабандными сигаретами. Желтопузые получили свое бейсбольными битами и ножками от столов. После того, как погромщики разделались с ними, они двинулись дальше, сопровождаемые радостью и ликованием многочисленных граждан, не встречая ни малейших препятствий со стороны полиции. Бесчинствующие молодчики двинулись по направлению к улице Альберта Швейцера, у большинства из них были камни и бутылки с горючей смесью, они были полны решимости взять жилой дом для иностранцев штурмом. Жители оборонялись в течение двух часов, – именно столько времени потребовалось полицейским для того, чтобы сюда добраться и предотвратить штурм дома в самый последний момент.

На следующий день бесчинства на улице Альберта Швейцера продолжались и перенеслись на улицу Томаса Мюнцера, к приюту для беженцев.

В это время Миша находился в гараже. Он пришел туда сразу по приезде в город; тогда на улице Томаса Мюнцера все еще было спокойно.

Ночью Миша не хотел возвращаться домой в «Шевроле», поэтому он запер гараж изнутри, устроился в старом драндулете и заснул. Проснулся он от шума, когда в центре начался террор. Его радиоприемник передавал сообщения Свободного Берлина, и таким образом Миша узнал о том, что произошло на улице Альберта Швейцера. Мишу охватил страх, и страх этот становился все сильнее и сильнее.

Утром РСБ сообщило, что в городе спокойно, но Миша не поверил тому, что услышал, и это была его большая ошибка. Он решил ехать только вечером, но вечером возобновились беспорядки и началась бойня на улице Томаса Мюнцера, так что Миша оказался в ловушке.

Он слышал и видел через окно верхнего света в гараже, как ревут и вопят бритоголовые и неонацисты, как они стреляют. Несколько людей сражены стальными шарами, черные и белые, они падают на мостовую и зовут на помощь, истекая кровью, но ни одного полицейского не видно, а из окон высовываются жители Одерштадта и радостно хлопают в ладоши. Первые бутылки с «Молотов-коктейлем» летят в дом для беженцев, в ЖК IX вспыхивают пожары. Теперь Мише уже не выйти из гаража, это было бы самоубийством. Зиг хайль! Чтоб все негры сдохли! Германия – немцам! В отчаянии люди из ЖК IX пытаются тушить пожар, но воды слишком мало, надвигается катастрофа, наконец, подъезжает машина пожарной охраны, и несколько человек в синей униформе вяло берутся за дело. Их освистывают, так же, как и полицейских, подъехавших на двух полосатых машинах, но затем снова начинают аплодировать, потому что полицейские только оцепили здание и ничего не делают, даже когда оттуда выходят женщины и пытаются защититься от бритоголовых. Льется кровь, у беженцев нет спасения, и женщины кричат от ужаса. Шестнадцатилетняя симпатичная, пухленькая Элфи в леггинсах, работающая вместе с вьетнамцами на джинсовой фабрике, та, которая потом будет стоять на улице во время исхода и кричать, сверкая глазами, эта Элфи швыряет бутылки из окна своей квартиры в проклятых иностранцев и безумно радуется, если ей удается попасть в кого-то и тот падает. Она взвывает, словно испытывая оргазм, и в самом деле она чувствует нечто подобное. Наконец, подъезжают две машины «Скорой помощи»; они увозят тяжелораненых, семнадцать человек, в том числе детей, но ни одного бритоголового, ни одного немца среди них нет.

Все это продолжается без перерыва. Кроме того, к мишиному несчастью, бритоголовые устраивают как раз перед гаражом что-то вроде штаб-квартиры и пытаются снова и снова взломать ворота гаража, но те, к счастью, выдерживают.

В эту ночь начальник полиции Одерштадта в передаче РСБ во всеуслышание заявляет возмущенным журналистам: «Ну и что, что полиция бездействует? Я не хочу ради этого жертвовать своими людьми!»

Ради этого.

На следующий день, когда число раненых достигло уже тридцати трех, полиция все-таки решила вмешаться, чтобы ее не обвинили в бездействии перед лицом эскалации насилия. Бритоголовые атакуют не только жилые комплексы, они устраивают регулярные облавы на иностранцев: мужчин, женщин и детей. Часть бесчинствующих – малолетние, но и они гордятся тем, что они немцы, и непрерывно вопят об этом.

У Миши в гараже между тем голова уже кружится от голода. Водопровод спасает, по крайней мере, от жажды, но вот с едой… Как быть дальше? В старом «Шевроле» он нашел побелевшую плитку шоколада, неоднократно таявшую от жары и снова затвердевавшую от холода. От нее он отламывает малюсенькие порции, ровно столько, сколько нужно для поддержания сил. Надо растягивать, кто знает, когда он выберется отсюда. Что за проклятая дыра, думает Миша, Левку я прибью, если сам останусь жив. Но потом он говорит себе, что Лева действительно не мог знать, что здесь такое начнется. Ему бы только выбраться отсюда, но как раз это-то и невозможно, потому что на следующую ночь бесчинства возобновились с новой силой, и бритоголовые попытались взорвать ворота гаража. Хорошие, милые, дивные ворота, они выдержали взрывы, хотя Миша и был напуган до полусмерти.

Днем в Одерштадт прибыло пятьдесят автономистов и группа сотрудников Лиги прав человека.[15]15
  Общественная организация по защите гражданских прав. – Прим. ред.


[Закрыть] Миша следит за всеми событиями при помощи своего радио, он слушает горестные сообщения репортеров о том, что их не охраняют, хотя в городе присутствуют более пятисот вооруженных представителей государственной власти, усиленных к тому же формированиями из ближайших городов, такими, как подразделения пограничной охраны, несмотря на то, что речь идет о санкционированной демонстрации. Миша сидит на крышке радиатора старого «Шевроле», слушает и сосет кусочек испорченного шоколада, свой обеденный рацион.

Автономисты и представители Лиги высказывают гражданам свое мнение.

– Это позор! – кричит один из них в мегафон. – Задумайтесь!

И тут же раздаются голоса, скандирующие (Миша слышит все это по своему радиоприемнику):

– Долой нацистов, свободу иностранцам!

И еще:

– Содрать шкуру с плешивых нацистов!

Славные жители Одерштадта, которые до сих пор были так воодушевлены травлей, теперь вынуждены растерянно смотреть на то, как автономисты разрисовывают их дома лозунгами «Третий рейх не повторится!» и «Долой нацистов!» Когда неонацисты начинают в них стрелять, автономисты разбирают мостовую, и тут федеральная погранохрана решается: запретить демонстрацию! Летят камни, звенят и осыпаются разбитые стекла витрин, автомобили превращаются в лом, пробито несколько голов, но тяжелее всего приходится автономистам и представителям Лиги. Их избивают полицейские, их арестовывают или разгоняют.

Между тем приехало огромное количество радиожурналистов и телевизионных съемочных групп, среди них много зарубежных, единое отечество предстало перед миром во всей своей красе. Уполномоченный магистрата по связям с общественностью на пресс-конференции взволнованно обличает «нездоровую шумиху в средствах массовой информации» и «погоню за сенсационными репортажами», из-за которых Одерштадт оказался выставленным в черном свете. Как замечательно отмечено: виноваты не нацисты и бритоголовые, а журналисты со своими репортажами! Наконец, он переходит к делу:

– Напряженность здесь существует уже давно, с 70-х годов, поскольку граждане рассматривали как узаконенное потакание иностранцам то, что они пользуются привилегиями, а именно: у них есть визы и возможность ездить за покупками на Запад. И все, что накопилось с тех пор, теперь выходит наружу. Люди здесь не злопамятны, но все-таки они не могут с этим примириться.

В репортажи также включены «голоса из народа», так называемое «здоровое общественное мнение». Миша с содроганием слышит эти голоса по своему крошечному радиоприемнику. Вот одна женщина говорит:

– Я живу здесь с шестьдесят четвертого, при мне возводились эти жилые кварталы. И когда выстроили эту красоту, кого туда поселили? Венгров! С их семьями! Позднее, когда они выселились, оказалось, что они оставили дома в свинском состоянии. Не то, чтобы я имела что-то против венгров, но наши простые люди годами ожидали квартиры – тут есть чему накопиться.

Мужчина:

– У них была свобода передвижения, у иностранцев из братских социалистических стран, а у нас – нет. У них была валюта, у нас – нет. Они получали больше денег, чем немцы, за ту же самую работу. Если к вам постоянно так относятся, это вызывает ненависть.

Молодой человек:

– А то, что наши девушки связывались с этой дрянью, с черными, – это отвратительно! Только из-за того, что у них было все – новые телевизоры, магнитофоны, видео, стиральные машины и современные унитазы (ах, думает Миша, ах!). Если политики боятся осуждения «прогрессивной общественности» и ничего не делают, то мы должны сказать спасибо бритоголовым, большое спасибо за то, что они, наконец, расчистили эту грязь…

Но если все это верно, про привилегии во всех областях, думает Миша, грустно сопя, то людям здесь следовало бы ненавидеть свое государство, партию, которая столького их лишила. Только ссориться с государством и партией опасно. Себе дороже выйдет. Поэтому ненавидят иностранцев, сначала тайно, потому что «дружба народов» и «солидарность», а теперь явно, и в тысячу раз сильнее, потому что теперь мы живем при демократии, с социализмом покончено, и все можно делать в открытую.

Приходится только удивляться, думает Миша, когда слышишь, что прибыли сотни полицейских и пограничников, чтобы «активными действиями предотвратить дальнейшее обострение ситуации». То, что ему видно через окно верхнего света на улице Томаса Мюнцера, выглядит так: эти предотвратители с собаками, водометами и слезоточивым газом набрасываются на прибывших в основном из Берлина автономистов – защитников беженцев и только, если уж совсем нет другого выхода, – на бритоголовых. В результате тридцать два человека арестованы, двое тяжело ранены, более пятидесяти с легкими ранениями. Конфискованы ножи, пращи, пугачи, кастеты, бутылки с зажигательной смесью. На следующий день представитель полиции, торжествуя, докладывает:

– Теперь здесь мышь не пробежит.

Тем временем местные администраторы ломают себе головы, как преодолеть разразившийся кризис. Они просят совета в Бонне, а там им говорят: делайте то, что считаете нужным. Без активного вмешательства полиции здесь ничего не сделаешь, это ясно всем, но как все это будет выглядеть теперь, когда со всего мира понаехали фотографы и съемочные группы? Безобразно это будет выглядеть, – массовое избиение людей полицейскими, – отвратительно. Это уже и теперь достаточно мерзко выглядит, напоминая миллионам людей во всем мире уличные бои нацистов в 1932-33 годах. Неужели Германия уже зашла так далеко? Быстро, однако…

Нет, никакого вмешательства полиции.

Но что же тогда?

Охрана общежитий, предлагает министр внутренних дел, словно зная, что террор возобновится. Для немецких граждан Одерштадта бесчинства стали почти развлечением в свободное от работы время. Нет, не для всех, многие напуганы, например, старушка Вайхман, которая живет рядом с квартирой пухленькой шестнадцатилетней Элфи и ее матери (отца нет). Старушка Вайхман дает интервью журналисту:

– Стыдно должно быть за наших немцев, – говорит она, – разве негр виноват, что он черный?

Другие тележурналисты опрашивают владельца палатки-закусочной Петера Лодерера. То, что он говорит, может и не пройти ни в одну из германских телепередач:

– Теперь мы навечно стали гнездом фашизма, – говорит господин Лодерер. – В таком городе никто больше не захочет ни во что вкладывать деньги!

При этом такой приговор своему городу Лодерер считает несправедливым, в конце концов, только четверть жителей против иностранцев, «самое большее».

Снова и снова один из фашистских лидеров, Калле, появляется перед камерами и микрофонами. Журналисты спрашивают его, что он думает об иностранцах. Он потрясает кулаками и орет:

– Германия – немцам! Долой иностранцев!

Он пьян, но при этом на редкость в здравом рассудке и озлоблен. Друзьям он говорит, что сказал журналистам «только то, что они хотели услышать, эти засранцы». А друзья хвалят его:

– Ты был хорош, Калле, по-настоящему!

На другое утро битва, в которой немецкий люмпен-пролетариат выступил против тех, кто еще беднее, продолжалась с неменьшей ожесточенностью, а у министра внутренних дел родилась идея «охраны». Он соглашается с тем, что это не будет «окончательным решением», и при этом он ни на секунду не задумывается, что за формулировку он употребляет.

Значит, «промежуточное решение»! Притесняемых иностранцев нужно, для обеспечения их собственной безопасности, удалить из Одерштадта и доставить на секретный сборный пункт. Того, что он тем самым выполняет требование, которое выкрикивалось неонацистами, – этого министр внутренних дел не замечает, либо, что скорее всего, ему это безразлично. Наконец-то здесь станет спокойно! Поэтому тайком, украдкой, к следующей ночи готовится эвакуация иностранцев.