Текст книги "И даже когда я смеюсь, я должен плакать…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 36 страниц)

34

– Гостиницу «Интурист» найти легко, – говорит водитель такси Мише, сидящему на заднем сиденье, пока они едут по Москве. Водитель – пожилой мужчина, явно одинокий, думает Миша, потому что много говорит. Все одинокие люди много говорят, я тоже. – Но, впрочем, – добавляет водитель, – с каждым днем становится все труднее, должен вам сказать. Вот, например, непрерывно меняют названия улиц! Карл Маркс исчез так же, как и Максим Горький, нет больше улицы Юных Пионеров и Вальтера Ульбрихта, Метростроевская улица называется теперь Остоженкой. Так все и идет кувырком, и с каждым днем все хуже.

Шофер объезжает пьяного, лежащего на улице. Это уже пятый, которого он объезжает, пока Миша сидит в машине. Еще больше пьяных лежат на тротуарах, там же нищие и инвалиды.

– На прошлой неделе я возил одного начальника, – сообщает шофер. – Временно исполняющий обязанности Председателя комиссии по культуре в Моссовете. Он руководит переименованием улиц и площадей. Он должен также заботиться обо всех памятниках и обелисках, досках и памятных местах, связанных с марксизмом-ленинизмом, и о Ленине, и обо всех наших и зарубежных революционерах и заслуженных коммунистах. Он имеет дело с гранитом, мрамором и бронзой. Вы себе представить не можете, как много у него забот. Он сказал, что это сведет его в могилу. Даже паровозы у него на шее.

– Паровозы? – спрашивает Миша. Он хочет вежливо показать, что ему интересно.

– Да. Паровоз U127 Российских железных дорог. Вы не знаете, что это за штука?

– Нет.

Красный светофор. Шофер останавливается.

– Я тоже не знал. Вы приезжий?

– В некотором роде, да.

– Так вот, U127 вез тело умершего Ленина в Москву. 23 января 1924 года, это мне рассказал временно исполняющий обязанности. Да, с моей профессией иногда встречаешь интересных людей. Так вот, этот U127 стоит в собственном мавзолее на Павелецком вокзале. Он не может стоять там вечно. Но немного еще постоит, как и все памятники Ленину. Их уничтожение не является целью городской администрации, как считает начальник культуры, не нужно повторять ошибок большевиков. Те, говорит он, тогда просто все повзрывали. Если он и теперь сделает то же самое, его могут неправильно понять. Надо проявлять тактичность по отношению к людям. Так говорит начальник. Он показал мне список из своей папки, его составили историки, политологи и другие ученые, там все это зарегистрировано.

Шофер берет бумажку с полки для перчаток и читает ее, пока приходится ждать переключения светофора.

– Я списал это для себя. Значит, в цифрах: в Москве 68 крупных памятников Ленину, около 10 000 памятных досок и бюстов (у них нет пока еще более точных сведений), 49 монументов зарубежным коммунистам, – например, Эрнсту Тельману, Георгию Димитрову и Хо Ши Мину, – 2750 предприятий и институтов, названных именами большевистских вождей, и 1570 площадей, улиц и других мест, которые надлежит переименовать.

На светофоре загорается зеленый. Мотор заводится с третьей попытки. Они едут дальше.

– С Лениным вопрос очень щепетильный, сказал культурный начальник, – продолжает шофер. – Памятники другим выдающимся большевикам поступят во временный скульптурный парк позади выставочного зала на Крымском Валу. Из 68 Лениных 6 тоже поступят в этот парк – но не сразу. Человеческая психология, понятно. – Опять пьяный. Кто-то мог бы его, по крайней мере, оттащить. Но теперь всем все до лампочки. – 35 Лениных пойдут в утиль, семь статуй оставят на своих местах, а именно те, которые логически связаны с деятельностью Ленина. К ним относятся бронзовый Ленин в Кремле, потому что он там жил и работал, и на улице Руставели, потому что там он присутствовал при демонстрации первого электроплуга.

– При чем он там присутствовал?

– При демонстрации первого электроплуга. Вы не знаете, что такое плуг?

– Ах, ну да! Какие еще Ленины останутся?

– Например, сравнительно маленький у завода им. Ильича. Там 30 августа 1918 года эсерка Фаина Каплан – что вы скажете о моей памяти, она великолепна, не так ли, мне надо было бы играть в рулетку, сейчас у нас много казино, все организованы мафией, – так вот, Каплан 30 августа 1918 года совершила покушение на вождя мирового пролетариата, как он тогда назывался. Это какой-то злой рок.

– Надо же!

– Да. Должен остаться еще огромный памятник Ленину на Октябрьской площади. Он был установлен только в 1985 году и стоил 15 миллионов рублей. И снос его тоже обошелся бы в копеечку. Сначала мы должны накормить людей, считает член горсовета, все остальное потом. Он прав! Действительно, здесь, в Москве, до сих пор не хватает продовольствия. Между прочим, говорят, что Ленин на Октябрьской площади, как и многие другие памятники ему, вызывает такси. Ну, как вам эта шутка? Особенно в эти горькие месяцы… Если у вас есть время, мы можем заскочить к мавзолею Ленина, тем более, что это рядом! Не бойтесь! Вы думаете о километровых очередях, которые ждали там изо дня в день, да? Так их больше нет. Сегодня к дедушке Ильичу попасть так же легко и просто, как в «Макдональдс». Хотите?

– Хочу, – говорит Миша.

Шофер паркует машину, они идут на Красную площадь, и, действительно, там стоят самое большее тридцать человек перед усыпальницей бывшего вождя. В это время подходит мужчина, который выглядит как нефтяной миллионер из Техаса, он спрашивает по-английски, это ли мавзолей.

– Да, – отвечает Миша по-английски, – это мавзолей Ленина.

Американец благодарит и встает в конец короткой очереди.

Перед шофером и Мишей стоит женщина с девочкой лет восьми. Малышка, услышав несколько раз слово, спрашивает:

– А что такое мавзолей, мама?

– Это дом, где лежит мертвый человек, – подумав, говорит мама.

– А как зовут этого мертвого человека, мама?

– Ленин.

Девочка задумывается, а потом у нее возникает еще один вопрос:

– А кто это?

35

Гостиница «Интурист» находится на Тверской улице, в ней 466 номеров. Мише достается красивая и большая комната на третьем этаже, она была забронирована на его имя. Хоть раз что-то сработало! Он распаковывает свои чемоданы, а потом идет в ванну.

Он долго лежит в теплой воде и думает о том, что еще бы две-три секунды промедления, и теперь он был бы уже три часа как мертв. Это погружает его в меланхолию, хотя следовало бы радоваться, ведь все-таки этих двух-трех секунд промедления не было.

Но Миша думает не только о двух-трех секундах, о жизни и смерти, но еще и о справедливости. Что же это за справедливость, думает он, если она зависит только от безалаберности или, наоборот, хорошего порядка, а не от вины или невиновности? Почему наша жизнь зависит от халатности секретаря или водителя либо от того, где и кем человек родился: бедным, богатым, христианином, иудеем, мусульманином, боснийцем, сербом, хорватом? Ведь никого не спрашивают, еще ни разу никого не спросили, хочет ли он вообще родиться! Если бы знать, сколько впереди неприятностей, многие бы закричали: нет! Почему столько безвинных людей должны страдать, и почему столько виновных живут в свое удовольствие? Почему есть люди, которые могут что-то приказывать другим, чтобы они, например, надели военную форму, взяли в руки оружие и стреляли в людей, которых они не знают? Почему существуют ненависть, гонения, нужда и голод, а рядом – изобилие и расточительство? Почему один всю свою жизнь проводит в потемках, а другой, который мог бы быть его близнецом, – так он на него похож, – всю жизнь на свету? В Югославии, думает Миша, людей убивают и детей оперируют без наркоза. И это не только в Югославии, в разных местах происходят подобные вещи, в странах третьего мира миллионы людей умирают от голода. Все об этом знают, думает Миша, но не делают даже самой малости, чтобы прекратить это. В конце концов это станет причиной того, что все мы будем уничтожены, и это будет закономерно и справедливо.

После ванны Миша спускается вниз, в гостиничный холл, слабо освещенный, с многочисленными мягкими диванами и креслами и несколькими жалкими комнатными пальмами. На одном из диванов сидит гость из страны Востока, на нем белый бурнус, он окружен пятью симпатичными молодыми дамами, одетыми в очень короткие платья с глубокими вырезами, слишком открытые, и туфли с острыми каблучками. Что это за дамы, Миша знает, потому что таких он уже видел в Восточном Берлине в валютных отелях для иностранцев: все красотки там работали на службу госбезопасности, эти, в «Интуристе», наверняка такого же сорта. Так что подальше от них. Кроме того, Мише после разлуки с Ириной совершенно не до этого.

Он садится на диван в конце зала и замечает, что кто-то оставил на нем книгу. Когда-то у книги были красный льняной переплет и белая бумага, теперь бумага засалилась и стала желто-серой, красный переплет выцвел, испачкался и покрыт жирными пятнами. Как и у людей, у книг разные судьбы. Некоторые книги благородно стоят на полках, другие забыты на обшарпанных гостиничных диванах, и Миша, который так любит книги, конечно, сразу смотрит, кто автор этой книги и как она называется. Так, автор русский, Илья Эренбург, о котором Миша уже слышал, он написал много романов, этот называется «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца».

Миша листает книгу. Кто-то отчеркнул одно место на полях страницы 21, и, когда Миша читает эти строки, он думает, что не бывает того, что зовется людьми случайностью. Нет, ничто не случайно, все предопределено, потому что только что в ванной…

Там написано: «Если два еврея найдут один талес – кому он должен принадлежать? Тому, кто первый его увидел, или тому, кто первый его поднял? Попробуйте-ка решить эту задачу… Что важнее, рука или глаза? Открытие или работа? Вдохновение или воля? Если отдать тому, кто первый увидел, обидится голова: „Я распорядилась, чтобы рука подняла талес“. Если отдать тому, кто первый поднял, обидится сердце: „Я подсказало глазам, что их ждет находка“. Если оставить талес на дороге, то пропадет хороший талес, который нужен каждому еврею для молитвы. Если разрезать талес на две части, то он никому не будет нужен. Если пользоваться талесом по очереди, то два еврея возненавидят друг друга, ибо одному человеку просторно даже в желудке у рыбы, а двум тесно даже в самом замечательном раю. Что же делать с этим коварным талесом?.. Что делать со справедливостью?

Лучше всего не находить талеса и не думать о справедливости.»

Да, размышляет Миша, я только что думал о справедливости, это верно, что люди таковы. У всех понятий и свойств есть соответствующие им противоположные понятия и свойства. Холодно – горячо, день – ночь, жизнь – смерть, добрый – злой, радостный – печальный, молодой – старый, бедный – богатый, здоровый – больной, война – мир, любовь – ненависть, голодный – сытый, надежда – отчаянье, мужество – трусость… И все это можно встретить, и так может продолжаться бесконечно, только для справедливости это неверно. Несправедливость, ее противоположность, существует. Куда ни посмотри. Повсюду. На всем белом свете. Но справедливости нет, конечно, нет, нигде и никогда не было, размышляет Миша. Поэтому действительно не надо о ней думать. Потому что какой смысл думать о том, чего нет?

– Почему так мрачно? – спрашивает женский голос.

Миша вздрагивает – он не заметил, что стал размышлять вслух. Он поднимает глаза: перед ним стоит дама, настолько прекрасная, что просто уму непостижимо, и это не одна из тех, что работают на госбезопасность, он голову готов дать на отсечение. Такой красивой дамы Миша еще ни разу в жизни не встречал, он даже не подозревал, что вообще бывает такая красота. Возможно, думает он, этой дамы нет, возможно, он уже сошел с ума и ему уже слышатся голоса и видятся образы, после всего того, что с ним стряслось.

Миша зажмуривает глаза и снова их открывает, а дама в зеленом платье все еще стоит перед ним, у нее каштановые волосы, большие карие глаза, кожа словно из шелка и восхитительная фигура. А как от этой дамы пахнет, так чудесно, так возбуждающе, а как она улыбается, нет, в самом деле!

Миша, шатаясь, поднимается с дивана, он все еще неуверенно стоит на ногах, кланяется и называет свое имя, а дама говорит глубоким, грудным голосом:

– Меня зовут Мелоди Линдон. По одной «ипсилон».

Мелоди Линдон… Так зовут эту даму, эту богиню, которая заговорила с ним и спросила его, почему он такой мрачный, он, которого несколько часов назад от смерти отделяли секунды. Он вдали от своих друзей в Димитровке и Ротбухене и еще дальше от кузины Эммы Плишке в Бруклине, один, абсолютно одинокий и брошенный. Это слишком много для одного дня, этого не выдержит даже самый сильный человек, а Миша гораздо слабее, поэтому он сопит от волнения, и сопение вот-вот перейдет в рыдание, это ужасно, но он не может этого скрыть.

А дама, которую зовут Мелоди Линдон, садится рядом с ним на диван и утешает его, ну, ну, хватит, пожалуйста, не надо так печалиться, она не может выдержать, когда кто-то одинок, как она.

– Вы… Вы одиноки? – бормочет Миша.

– Совершенно, – говорит она и смотрит на него огромными карими глазами. – И так далеко от дома.

– От… – Миша может говорить только, запинаясь. – От дома где, мадам?

– В Нью-Йорке.

– Нью-Йорк! – кричит он. Так не бывает. Это ему всего лишь снится! Нью-Йорк!

– Ну, ну, господин Кафанке, – говорит Мелоди Линдон. – Что с вами? В чем дело? Я из Нью-Йорка, я американка.

– Американка в Москве?

– Да. Я здесь работала.

– Вы здесь работали? Так вы больше не работаете?

– Нет, – говорит она. – Работа кончилась. Я сдала квартиру и живу здесь, в гостинице «Интурист».

Одинокие дети!

– Но я тоже здесь живу…

– Не может быть!

– Да!

– Тогда что-то должно было свести нас друг с другом. Случайно это быть не может.

– Случайностей, – говорит Миша, – вообще не бывает. Все… – И тут он замолкает и пунцово краснеет от смущения.

– Что все? – спрашивает Мелоди Линдон. Эти огромные, участливые карие глаза!

– Предопределено, – говорит Миша тихо и сопит.

– Да! – говорит она. – Я тоже твердо в это верю. Все предопределено. То, что мы сегодня здесь встретились, – вы так несчастны, я так одинока… Вы тоже ведь нездешний, господин Кафанке, да? Вы тоже издалека, не так ли?

– Да, из Германии.

– А что вы здесь делаете? – Она кладет свою руку на его. После этого Миша гибнет окончательно. Этой тонкой, нежной руки достаточно, чтобы он потерял голову. Столько тепла от чужого человека! Столько сердечности и сочувствия! А эти глаза, эти непостижимые карие глаза… Только теперь Миша осознал все свое горе. Что он пережил доселе, какой тернистый путь у него за спиной, какой еще впереди! Кто знает, что час грядущий ему готовит? Правда, Ежов сказал, что поможет ему получить визу, но сделает ли он это? Ведь для Ежова он сейчас очень опасен, со всем, что он знает об Эр-Рияде и профессоре Волкове, думает Миша. А эта прекрасная американка! Если бы он ей только рассказал что-нибудь о том… Разве это не было бы намного надежнее и лучше для России и для всего мира, если бы Мишу побыстрее убили, чтобы он уж наверняка ничего не выдал? Может быть, убийца уже здесь? За этой пальмой? За той колонной? Уже целится из специального ружья в Мишину голову? И сейчас уже грянет выстрел, почти неслышный благодаря глушителю? Сколько времени жить ему еще осталось?

О, он, конечно, сдержит свое слово. Ни звука о Волкове и об ошибке. Но все о своем изобретении, об эко-клозете.

Красавица глубоко потрясена.

– Нет! – кричит она. – Нет, человек, сделавший такое великое изобретение, не может быть таким грустным! Вы больше не одиноки, друг мой, я с вами. Я остаюсь с вами.

– Вы… остаетесь… со… мной? – Сопение.

– Разумеется! Случайностей не бывает, это мы знаем оба. Мы должны были встретиться. Сегодня. Здесь. Судьба. Предопределение. Рок. Да, это все. Двое потерянных людей в десятимиллионном городе… и теперь… Ах, как я счастлива!

– Вы счастливы, мадам?

– Не называйте меня мадам, Миша! Скажите «Мелоди», пожалуйста!

– Мелоди, – пробует он тихо. И еще раз громко: – Мелоди!

Ее лицо совсем близко к его лицу. Такого не бывает – это небесное создание и я, ничтожный полуеврей со столькими комплексами и страхами! Этого не бывает? Но это же есть! Чудеса еще случаются! Да, надо верить в чудеса, тогда они будут происходить, думает Миша. Того, кто не верит в чудо, нельзя назвать реалистом. Просто бывает крайняя степень ситуаций, когда невозможное становится возможным, а это и есть чудо.

– Мелоди, – говорит Миша. – О, Мелоди, вы так красивы. Вы – самая красивая женщина в мире…

– Конечно, – говорит она скромно, – я красива… не самая красивая в мире, это преувеличение…

– Это правда.

– Это абсурд! Красивая, да, красивая, – но что это приносило мне до сих пор в жизни? Только несчастья мне это приносило, потому что, конечно, были мужчины, вы это понимаете…

– Разумеется, Мелоди. Как не понять…

– Но они были недостойны… поверхностны… эгоистичны, тщеславны… думали только о себе… украшали себя мною… Я так много пережила… ни слова об этом! Это главная причина моего одиночества, почему я могу уважать и… любить только мужчин с душой. Для меня в первую очередь важна душа мужчины, а потом все остальное… У вас благородная душа – молчите, она у вас есть! Из всего, что вы рассказали, это явствует, из вашего изобретения… вы архитектор мысли, человек вселенской доброты…

Так. На этом мы остановимся.

И спросим вас, очаровательная читательница, высокообразованный читатель, знаток сердец человеческих: за кого приняли бы вы женщину, которая произносит такие слова, которая так себя ведет? Самое малое – за истеричку, вы абсолютно правы. Но вы видите – это красивая, очень красивая истеричка. А у истерички может быть особый шарм, очень много шарма. И много чего другого. И подумайте: есть крайняя степень ситуаций, когда невозможное становится… но об этом мы уже говорили.

36

Вплоть до путча дежурная по этажу была жупелом.

После путча с дежурной дела обстоят так. Она выглядит жупелом лишь иногда. А обычно кажется, будто дежурной на третьем этаже отеля «Интурист» больше нет. Она создает образ заботливой матери (но его все дежурные создавали и раньше). У нее невероятных размеров грудь (но она и раньше у всех них была такой), принимает с улыбкой пять марок, которые протягивает ей Миша (так это они всегда делали, дежурные), а потом продает ему бутылку настоящего шотландского виски. Конечно, тоже за немецкие марки. Вот этого последнего не делала ни одна дежурная. Не потому, что не хотела, а потому, что ни у одной не было шотландского виски на продажу. Теперь, когда мафия в России взяла на себя заботу и об алкогольной проблеме, оно есть у дежурных, которые работают с мафией, – любой сорт алкоголя, сигарет, мыла, чая, кофе и других хороших вещей. Мафия не интересуется политическими взглядами своих клиентов, только валютой. Дежурные стали намного либеральнее с тех пор, как мафия перевербовала их из КГБ – так же, как и красоток в гостиничных холлах. Им можно доверять – большей части.

Дежурная – это ответственная по этажу в гостинице. Та, что дежурит вечером 26 апреля 1992 года на третьем этаже гостиницы «Интурист», продала Мише бутылку Chivas Regal и почти наверняка является дружелюбно-безвредным мафиозным созданием. Если Миша хоть немного разбирается в людях, Мелоди хорошо с ней знакома. Доброжелательная дежурная доверительно улыбается обоим, заговорщически подмигивает и объявляет, что ее смена до полуночи, и она еще принесет в Мишину комнату полотенца и все, что понадобится. Комната Мелоди на четвертом этаже, но дежурная не говорит ни слова, когда они вдвоем идут в Мишину комнату номер 312. Она грустно улыбается им вслед и думает – как прекрасна любовь, она еще помнит.

После этого в номере 312 происходит долгий разговор, в течение которого Мелоди и Миша выпивают несколько рюмок (дежурная принесла им вазочку с кубиками льда и содовую воду), слегка пьянея от великолепного виски (20-летней выдержки!) и интимной обстановки, они чувствуют себя все ближе и ближе друг другу. Миша рассказывает ей свою историю. Наконец, Мелоди снимает туфли, ложится на кровать и говорит, что теперь она хочет тоже все рассказать Мише, что их встреча все-таки предопределена судьбой, а вовсе не случайна. Она расстегивает несколько кнопок на своем зеленом платье, тут Мишу бросает в жар и в холод от того, что он видит, и он чувствует себя попавшим в волшебную сказку, самую прекрасную из всех. Он ведь так любит сказки и много их знает. Но это сказка чудеснее всех.

– Об этом можно говорить спокойно, Миша, – продолжает Мелоди (теперь они говорят друг с другом по-английски), – КГБ об этом знает, ЦРУ знает, что КГБ об этом знает, у них со времени окончания холодной войны больше нет тайн друг от друга, во всяком случае, в том, что касается их рядовых сотрудников, одной из которых была я.

– Ты была одной из них, Мелоди?

– Да, агентом, Миша. Но не 007, а рядовым. Интересная среда, хороший заработок, приятная служба.

– Ты… – сопение, – …ты была агентом ЦРУ?

– Я же говорю, милый.

– Как… как долго?

– Пять лет.

– Пять…

– Да, Миша, пять. Мне уже тридцать три.

– Не может быть!

– Да. В декабре будет тридцать четыре.

– Ты выглядишь на двадцать.

– Я знаю. Но я без работы.

– О Господи! С каких пор?

– После путча в августе. И мне все-таки повезло. Большинство из нас они уволили еще при Горби, некоторых несколько лет назад.

– Да, но на что… Я хочу сказать, ты получила компенсацию?

Тут Мелоди смеется, так что видны ее красивые зубы, а когда она подтягивает колено к животу, виден еще и край ее шелковых чулок и черные трусики, и у Миши начинают гореть уши. Он делает большой глоток виски с содовой и снова наполняет рюмки, потому что Мелоди тоже возбуждается все сильнее.

– Компенсацию! – говорит она своим грудным голосом, который сам по себе уже мог бы разбить сердце. В самом деле, если бы даже у нее не было ничего, кроме ее голоса, ей бы это удалось, но у нее есть еще многое другое. – Кубик льда, Миша, пожалуйста! Спасибо. Нет, никакой компенсации. Никакой.

– Да, но… Прости, я не хочу быть бестактным, но на что ты живешь с тех пор? Чем ты занимаешься?

– Ах, то одно, то другое, – говорит Мелоди. – Что придется. Маленькие услуги, понимаешь ли. Всегда находится немного дела. Главное, ни от чего не отказываться. Я с трудом, но перебиваюсь. Есть много других, кому действительно плохо приходится. Не только здесь. Русским коллегам в Америке тоже. И коллегам во многих других странах. Иди, ляг рядом со мной, Миша! Так ведь намного лучше, да? Как ты сложен, ах!

Тут настроение у Миши действительно становится праздничным, потому что этого ему еще ни одна женщина не говорила, пока на нем были надеты брюки. Но, конечно, возбуждение, виски, аромат, который источает Мелоди, ее прекрасные ноги, ее прелестная грудь, и тут она его еще и поглаживает, и он собирается с духом и тоже ласкает ее. Видите, робкий Миша тоже не всегда робок!

– Тебе жарко, милый?

– Да… да.

– Тогда сними пиджак! И галстук сними, подожди, я тебе помогу! И расстегни рубашку! Ты не против, если я выскользну из платья?

Он не только не против, но и помогает ей. Обстановка становится все сказочнее – а на улице все больше смеркается. Какой дивный весенний вечер!

– Теперь я наполню стаканы, – говорит Мелоди и наливает вино, при этом она обольстительно изгибается и качает бедрами, ай-ай-ай! Хорошо, что милая дежурная уже принесла в ванную полотенца, когда приходила со льдом и содовой.

– За тебя, Миша!

– Твое здоровье, Мелоди!

– Твое, милый. Нет, ты просто не представляешь себе, что означал этот конец холодной войны, эта разрядка напряженности между Востоком и Западом для тысяч, десятков тысяч таких, как мы! Конец средств к существованию, Миша. Подожди-ка, я только хочу снять этот пояс для чулок… так намного приятнее. Ты тоже сними свои брюки! Ах, чего ты будешь стесняться, когда судьба нас обоих… Ты представить себе не можешь, какая нищета царит среди нас и коллег из других подобных служб! Мне еще живется хорошо, у меня есть то одно, то другое, как я уже сказала. Но у некоторых ничего нет. Совсем ничего! Они стоят перед пропастью. Это же отборные мужчины и женщины, не так ли, интеллигентные, прекрасно воспитанные, из лучших семей, из русских коллег многие были дальними родственниками Романовых… мои предки прибыли в Новый Свет на «Мэйфлауэр»… Ты удивлен? Такая, как я, не может же пойти на панель!

– Не… возможно. – Надо снять брюки. Давят! А если Мелоди еще немного погладит…

– Между США и Россией сейчас нет холодной войны, – говорит она с горечью. – Кого волнуют при этом простые агенты? Никого! США и Россия объединяются против третьего мира, там люди становятся все опаснее, потому что они делаются все беднее и все большая часть их голодает… Я думаю, я сниму бюстгальтер, как тебе?

– Ха… грм…

– Ах, какое облегчение! Нравятся тебе мои шарики?

– Я никогда не видел красивее…

– Можешь спокойно их потрогать, им это нравится, Миша. Все настоящее, никакого силикона, никаких инъекций… О Боже, теперь ты соски… Дальше, не останавливайся, продолжай, у меня невероятно чувствительные сос… О, Миша, Миша, Миша…

Она стонет в порыве страсти, и вот ее язык уже у него в горле, вот это поцелуй!

Дети, отвернитесь, это не для вас!

Спустя вечность они разъединяются. Миша выскальзывает из брюк, просто это невыносимо, так давит, и, пока он выскальзывает, Мелоди говорит:

– Мусульмане самые опасные, в смысле завоевания мирового господства… Но у них свои службы, очень редко им бывает нужен кто-нибудь из нас… Сними с меня мои трусики, ах, милый, какой ты нежный, какой ты сладкий… Ты замечаешь, какая я уже влажная?

Да он это замечает и еще то, что у нее натуральный каштановый цвет волос, никакой краски, и к тому же распущенный пояс для чулок и сами шелковые чулки, это… это… Ничего настолько возбуждающего Миша еще никогда не видел, такого с ним еще не было.

– Аааах, – произносит Мелоди и спрашивает: – У тебя что-нибудь есть?

– Что есть?

– Ну… ты же знаешь.

– Ах, это. Нет.

– Ни одного?

– Нет, к сожалению. Дежурная мне наверняка бы продала что-нибудь, но я не осмелился попросить, потому что я думал, ты тогда подумаешь, что я хочу с первого раза…

– Ну, ведь ты же этого хочешь! И я тоже…

– Ах, Мелоди, Мелоди… что мы только делаем?

– Мне надо в ванную, – говорит Мелоди, выскакивает из кровати и исчезает. Дверь захлопывается.

Миша лежит в постели и чувствует, как кровь стучит у него в висках и в другом месте. Он включает маленький радиоприемник и ищет, находит подходящую станцию, передающую старомодную танцевальную музыку. Это именно то, что надо, думает Миша, может быть, включить еще ночник, чтобы все было еще и видно, а тут уже приходит из ванной Мелоди и благоухает, свежевымытая и надушенная, ах, ах, какое наслаждение, и она, шмыгнув к Мише, хрипло шепчет:

– Теперь иди ты! Быстро, быстро… на краю ванны стоит моя сумочка… там целая пачка… Я тоже думала, что ты подумаешь, я хочу сразу в первый раз, но теперь, раз у тебя нет ни одного…

– Да, – говорит Миша и мчится в ванную, – да, да, я сейчас же вернусь, милая Мелоди…

Взгляд назад – из радио доносится музыка, мягкая, как шелк, и слабый свет ночника играет на белой коже Мелоди. Как она красива, как она прекрасна – под душ, скорее! Холодная вода, хотя…

Миша долго стоит под душем и основательно моется и начинает стыдиться все больше, так что он даже повязывает полотенце на бедра, прежде чем вернуться в комнату, где его ждет Мелоди, с распростертыми объятиями и раскрытыми бедрами.

– Ты нашел упаковку?

– Да…

– Надел?

– Нет.

– Так где же он?

– У меня в руке.

– Что значит, у тебя в руке?

– Я был так возбужден, Мелоди. Но когда я полез под холодный душ. И я смогу надеть, только когда он снова…

– Ах, вот что. Мой сладкий малыш! Сними это дурацкое полотенце! Это мы сейчас быстро сделаем, мои губы… – И тут Мелоди вдруг выскакивает из постели и проносится мимо Миши опять в ванную.

– Что с тобой? – спрашивает он испуганно.

– Забыла моего Джонни, – слышит он ее ответ и видит, как она роется в своей большой крокодиловой сумке.

– Твоего кого?

– Моего Джонни, – говорит она и достает из сумки мешочек с «молнией», расстегивает «молнию» и вынимает из мешочка продолговатое устройство, у которого, как видит Миша, есть ступенчатый переключатель, один, два, три, а впереди небольшой, очень гладкий диск на коротком металлическом стержне, а еще у этого прибора есть электрический шнур и штепсель.

– Что это такое? – спрашивает Миша, пока Мелоди, встав на колени возле кровати (Боже, какие ягодицы!), ищет и ищет…

– Что ты ищешь?

– Розетку.

– Зачем тебе розетка?

– Для моего Джонни. Ты никогда не видел массажный аппарат, дорогой?

– Нет. Зачем… Там, у входа есть одна…

– Спасибо, дорогой. – Мелоди втыкает вилку в розетку и включает: слышится жужжание. Вторая ступень: жужжание громче. Третья ступень: очень громкое жужжание. Мелоди стонет и спешит со своим Джонни в руке обратно в постель. Теперь он жужжит тихо, первая ступень, и вот она лежит перед Мишей и двигает металлическим диском по тому месту, где у нее вход, туда-сюда, и прикрывает глаза и начинает часто дышать, и тут Миша уже в состоянии надеть резинку очень быстро и без труда.

– С этим все в тысячу раз лучше, понимаешь, Миша, – говорит Мелоди, учащая дыхание. – Мой Джонни и ты – это просто рай! У тебя еще не было такого с женщинами? Нет? Мой милый Джонни, он и на батарейках работает, но здесь так трудно достать батарейки… Хотя я знаю один магазин, где всегда какие-нибудь есть…

Это хорошо, думает Миша (даже в такой ситуации его мысли продолжают блуждать), надо мне тоже туда пойти и купить батарейки для моего радио. У меня больше нет в запасе.

«Blue moon», всхлипывает по радио московский эстрадный оркестр.

– Иди, дорогой, иди ко мне, тебе вовсе не нужно перед этим… Ну, иди же!

И он идет к ней и скользит по ней, а кровь стучит, стучит, о, как она стучит!

– Подожди, я помогу тебе… Он ведь не неприятен тебе, мой Джонни? Или мешает?.. Не может быть!.. Он ведь и тебе приятен, да?.. Ты чувствуешь, как он вибрирует? Чувствуешь?.. Ах, ты большой… Глубже… глубже… Подожди, дорогой, не так быстро, не так поспешно… медленнее… медленнее… да, да, так!.. Так хорошо, так восхитительно… Ах… ах… ах!..

Да, ах, ах, ах, но этот Джонни Мише мешает. Только Миша начнет, как все время на него наталкивается, прежде всего потому, что Мелоди все сильнее и сильнее им двигает. Вот черт! Я же не могу из-за этого глубоко… а я же хочу… мне же надо… Я сойду с ума, если не буду совсем глубоко…

– Убери эту штуку, Мелоди!

Мелоди уже где-то в другом мире. Она не слышит его. Она стонет и завывает, и охает, и притягивает к себе его голову и все остальное, а Миша натыкается на Джонни, теперь жужжание стало громче, должно быть, включена вторая ступень, она мечется по кровати… Нет, так не пойдет, я так не могу… я так не войду… Третья ступень: жужжание еще громче, громче, чем красивая музыка, «Fascination», но эта жалкая штуковина, и все время вклинивается ее рука…