Текст книги "И даже когда я смеюсь, я должен плакать…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

Тем временем Миша бросает вызов судьбе. Если он сможет не дышать, пока досчитает до тридцати, то он выйдет живым из этой гаражной западни. Так он и делает. Вечером он находит возле гаража канализационный люк и по подземной галерее попадает в другой квартал.

В тот момент, когда он выходит на поверхность, снова раздаются вопли нацистов, и камень попадает ему в правое бедро. Безумная боль. Он падает и кричит от боли. Его охватывает смертельный страх, он не хочет умирать, и тут к нему подбегает молодой вьетнамец. Он говорит «помогать» и хочет его поднять и увести с собой. Щуплый двадцатилетний Там Ле Фан из Ханоя, приехавший издалека на работу в «братскую страну», взваливает Мишу на спину и, сгорбившись, бежит с ним к ЖК IX, где он живет. По дороге в них летят камни и бутылки, и оба истекают кровью, когда за ними, наконец, захлопывается тяжелая входная дверь, и они опускаются на пол.

– Спасибо, – говорит Миша вьетнамцу. – Спасибо, товарищ.

– О’кей, о’кей, – говорит тот и стирает кровь с мишиного лица, в то время как по его собственному течет кровь. – Я Фан.

– Я Миша.

– Здесь хорошо. Мы все здесь хорошо. Ничего не случаться.

– Спасибо, – говорит Миша и повторяет снова и снова: – Спасибо.

Он сидит в крошечной комнатке вместе с девятью вьетнамцами. Здесь спертый воздух. Мужчины и женщины в страхе, о стену дома все время бьются стальные шары, брошенные рукой или выпущенные из пращей. Люди лежат на полу, прикрытые досками и листами железа на случай, если шар пробьет окно. Дети жмутся к матерям, женщины плачут, мужчины ругаются, а Миша думает о том, что ему написала сестра Левы Ирина, что сказано в Торе, этой древней книге: «Каждый человек – это целый мир. Кто убивает человека, тот разрушает целый мир. Но кто спасает человека, тот спасает целый мир.»

Тут у Миши, лежащего тоже под листом железа, слезы наворачиваются на глаза. А через четверть часа бутылка с «молотов-коктейлем» влетает в окно. Раздается грохот, и вспыхивает огонь – горит бензин, горит одежда, горят волосы и кожа. Люди бегут из комнаты. Они пытаются помочь друг другу, но у них нет ничего – ни перевязочных средств, ни мази от ожогов, ни врача.

Стоны и крики боли становятся все сильнее и заполняют зловонный квартал до тех пор, пока атака не утихает, – вдоль улицы Томаса Мюнцера едет полицейская машина. Человек в униформе объявляет в мегафон, что сегодня ночью все будут эвакуированы для обеспечения их безопасности.

Многие молятся и плачут, собирая свои пожитки, наконец, время пришло, и полиция образует проход к автобусам, которые должны увезти всех. И снова голос через мегафон:

– Теперь выходите! Вы должны покинуть это место! Быстрее!

И вот иностранцы, не выдержав издевательств, выходят на улицу из ЖК IX, один за другим, всем страшно, многие ранены, на них примитивные повязки, а у немцев праздник.

– Срань желтопузая!

– Черножопые, черножопые!

– Немытые рожи заграничные!

– Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!

– Германия – немцам!

– Долой иностранцев! Долой иностранцев!

– Вперед! – кричат иностранцам презрительно смеющиеся полицейские, оставившие свободным узкий проход. – Вперед, вперед, быстрее, быстрее!

Так движется эта процессия отчаянья к приготовленным для нее автобусам, и один за другим люди взбираются туда. Впереди ждет, слава Богу, передвижная радиостанция с голубой мигалкой.

А добропорядочные немецкие граждане смеются, орут и визжат.

А потом летят камни.

Фан сидит у окна, Миша – рядом с ним. Юноша из далекого Ханоя подбадривает Мишу, судорожно скаля зубы от страха. Толпа на улице заскучала и стала расходиться. Тут раздается грохот, словно мир перевернулся, и стальной шар пробивает оконное стекло рядом с Фаном, попадает ему в левый глаз, а потом отскакивает Мише в голову. Залитый кровью, Фан валится на сиденье.

– Попал! – орет кто-то восторженно снаружи.

– Помогите! – кричит Миша. – Помогите!

С водителя этого довольно. Он трогается с места. Скорее прочь отсюда!

34

Мише страшно.

Всем в автобусе страшно. Такие же несчастные, как и я, думает Миша. Впереди этого автобуса едут другие, и позади него едут другие, и всем страшно, от страха тошнит и тело покрывается потом. Народный немецкий праздник продолжается и на окраинах Одерштадта. Перед каждым домом, перед каждой пивной на тротуарах стоят люди, они кричат и смеются, многие вскидывают правые руки, еще больше – выставляют вверх указательный и средний пальцы. Конвой постоянно должен поддерживать порядок, потому что на улице дебоширят пьяные, а кое-где улицы перегорожены баррикадами.

Колонна продолжает двигаться, страх то и дело достигает предела, зловоние распространяется все больше, в особенности когда автобусы по какой-то причине останавливаются. Последние уличные фонари остались позади, автобусы выехали за город, и их окутывает тьма. Фан тихо постанывает, его бьет дрожь. Он пытается не стонать, хотя глаз болит невыносимо – нужна медицинская помощь. Миша громко требует, чтобы водитель вызвал по радио врача и машину «Скорой помощи».

– Мужчине нужна медицинская помощь, вы слышите, водитель, водитель, вы слышите?

Водитель, пожилой мужчина, не реагирует. Он ни на что не реагирует, он проклинает свою судьбу, которая посадила его за руль этого автобуса, потому что эти желтые, чего доброго, еще прикончат его от страха на одной из бесчисленных остановок. Водитель про себя проклинает беженцев и полицию, и всех высокопоставленных чиновников, которые позволили всему этому так далеко зайти. Водитель молится, чтобы он остался после этой поездки целым и невредимым. Это воссоединение было безумием, думает он. Он мог бы согласиться с писателем Грассом и с бывшим главным редактором «Шпигеля» Беме, но он никогда о них не слышал. Людей, которые думают и чувствуют так же, миллионы, но они никогда не встречаются друг с другом, поэтому в мире все может продолжаться по-прежнему. Поэтому беды становится все больше, и в конце концов она всех нас поглотит, думает Миша, и никто о нас не пожалеет.

Однако Фану нужен врач!

Наконец, Миша кричит так громко и требовательно, что водитель вызывает по радио «Скорую помощь», после чего ругает Мишу последними словами. Через некоторое время подъезжает «Скорая» с голубой мигалкой и сиреной. Мужчины помогают Мише поднять и перенести стонущего Фана в машину. Мише позволяют поехать с ним, кто-то швыряет им вслед полиэтиленовый мешок со всем скарбом Фана. Врач осматривает глаз человека, который приехал из Ханоя в Одерштадт в надежде, что ему будет лучше в этой волшебной стране. Врач приходит в ужас, это хорошо видно (то есть, видно Мише, а Фан вообще ничего не видит), и он говорит водителю, что надо ехать в ближайший город Пирну к глазному врачу.

Там женщина-врач, осмотрев Фана, говорит:

– Скверно. Его надо немедленно в клинику Дрездена, здесь нельзя оперировать.

И она звонит. Там ее долго посылают от одного телефонного номера к другому, и все, с кем она разговаривает, говорят ей, что не могут принять вьетнамца.

– Никак не можем! Необходимо надлежащее письменное распоряжение, – произносит мужской голос.

Женщина-врач в Пирне начинает кричать:

– Надлежащее письменное распоряжение? Здесь человек с тяжелым ранением, у него поврежден глаз, туда попали осколки стекла!

Во время этого телефонного разговора ассистент смывает Мише кровь с лица и накладывает повязку на голову.

Мужчина из клиники прямо говорит, что его это не интересует, интереснее, кто оплатит расходы. Женщина-врач подскакивает и кричит:

– Не интересует? Кто оплатит расходы? И это говорите вы, врач? Назовите вашу фамилию, я позабочусь о том, чтобы вас лишили допуска к работе!

Плохо она начала, думает Миша, так ей никогда не узнать имя этого брата милосердия из клиники. И вдруг робкого и печального Мишу охватывает гнев, он вырывает из рук врача телефонную трубку и начинает орать точно так же:

– Если вы немедленно не подготовите все для операции и еще хоть раз скажете, что этого человека нельзя к вам доставить, то я позабочусь о том, чтобы вы вылетели с работы и больше никогда не имели права работать врачом. Через четверть часа мы будем у вас!

– Кто вы, собственно, такой?

– Я местный начальник полиции! – врет Миша. – И если вы не подчинитесь, будет скандал, тогда не только вы – вся ваша клиника перевернется вверх дном. Об этом я позабочусь, если не останется ничего другого.

В маленьком кабинете глазного врача все неотрывно смотрят на Мишу. Просто ужас, как он неистовствует, как он бушует! Ах, если бы они знали, сколько лет страданий и безмолвия выплескиваются сейчас наружу, сколько лет унижений и бесправия, вся жизнь, где он всегда был бессилен.

Неожиданно врач из дрезденской клиники бормочет что-то о недоразумении, разумеется, пациента надо привезти как можно скорее, и все будет подготовлено, и зачем начальнику полиции так волноваться.

– Мы едем! – кричит Миша и бросает трубку на телефонный аппарат. Женщина-врач в маленьком кабинете говорит:

– Спасибо.

И Мише снова приходит в голову мысль, что на свете не все свиньи, что самое большее их половина на половину – совсем как у него.

Итак, Фана снова помещают в машину «Скорой помощи»; Мишу тоже берут из-за его ноги. В клинике никто не говорит ни слова, сестры, санитары и врачи, так у нас все устроено, никто не спрашивает, где начальник полиции. И прежде чем беднягу Фана из Ханоя перевозят в операционную, он протягивает Мише руку и шепчет что-то, что Миша не может понять. Поэтому он наклоняется прямо к губам Фана, однако тот очень ослаб и говорит на своем языке, так что Миша не понимает ни слова. Но это наверняка что-то доброе – то, что говорит Фан, Миша еще раз пожимает ему руку и говорит:

– Всего хорошего!

Он стоит один перед входом в операционную и снова ощущает тот ветер, который шесть тысяч лет скитался по морям и континентам, вокруг всего света, но теперь это уже не еле слышное дуновение и шорох. Это очень отчетливо, так что Миша кивает и говорит:

– Да.

Да, время пришло.

Приходят два санитара и ведут его в приемную, где врачи начинают возиться с его бедром.

– Да, – говорит Миша снова.

– Что случилось? – спрашивает один из врачей.

– Ничего, это я про себя, – говорит Миша.

35

В дни «борьбы» за свободный от иностранцев Одерштадт и некоторое время после этого политики в Бонне страдали от привычного словесного поноса. Миша слушал все это и думал: как всегда – говорят. И как всегда – ничего не делают. Протестантские епископы тоже говорили – о чем же они говорили? – о «постыдном событии». Они формулировали так:

– Нам стыдно, что это происходит среди нас.

В Одерштадте ни один пастор носа не высовывал, – от стыда, наверное, подумал Миша, услышав это, только потом Церковь зашевелилась.

А земельный министр внутренних дел в качестве объяснения погрома указал на социальные особенности восточных земель, злоупотребление правами беженцев и исторически сложившийся дефицит воспитания:

– Проблема в том, что в прошлом мы не смогли воспитать в себе терпимость в восприятии чужой культуры.

Вечером 31 мая 1991 года, через день после того, как немецкие политики капитулировали перед неонацистами и выполнили их требование «очистить от иностранцев» Одерштадт, по телевидению транслировался специальный выпуск о ночи ужаса. Наверное, Элфи, та шестнадцатилетняя в леггинсах и малоразмерном пуловере, сверкающими от экстаза глазами наблюдавшая за разбоем, сидит теперь вместе с матерью перед телевизором и снова слышит вопли и свист, видит лица, искаженные смертельным страхом, и презрительно ухмыляющихся полицейских, и вдруг видит и слышит себя на экране и кричит, вне себя от радости:

– Мама, да это же я!

А мама произносит с гордостью:

– Ну вот, может быть, теперь тебя заметят и пригласят сниматься в кино.

36

Одерштадтские события приободрили немецких неонацистов. За следующие несколько недель правый террор распространился по всей республике. Каждый день, каждую ночь общежития для беженцев поджигались бутылками с горючей смесью, иностранцев избивали и убивали в Сааре и в Дрездене, в Ютербоге Бранденбургском и в Штайнкруге близ Ганновера, в Вейнгартене Равенсбургского округа и в Бедельсхаузене близ Тюбингена, в Мюнстере и в Эссене, в Аллене Вестфальском и в Херфорде, в Реклингсхаузене и Фрайбурге, в Брейсгау и во многих других местах Германии. Убитые, тяжелораненые, огромный материальный ущерб. К сожалению, задерживали преступников очень редко.

Самое ужасное произошло в ночь на 3 октября 1991 года – в первую годовщину объединения Германии – в нижнерейнском селе Хюнксе: трое юношей в возрасте от 18 до 19 лет (отец одного из них даже пасхальные яйца разрисовывал свастиками) решили после посещения праздника в честь воссоединения учинить еще одну «акцию» по примеру Одерштадта: взяв бутылки с «молотов-коктейлем», они подкрались к общежитию для беженцев и через окна забросали помещение.

За этими окнами ютилась ливанская семья Саадо, бежавшая со своей родины, сотрясаемой ужасами войны, чтобы найти в Германии мир и спасение. Огненный шар взрыва при температуре 1500 °C образовался в кровати, где спали две девочки, восьмилетняя Зейнаб и ее шестилетняя сестра Мокадес, и только потому, что отец сразу же смог помочь своим дочерям, они не сгорели. Зейнаб пришлось перенести много операций, она на всю жизнь осталась калекой, ее изуродованные и обгоревшие ноги и руки напоминали испещренный кратерами лунный ландшафт.

Семья Саадо действительно имела бы право на убежище – но в другой стране. Бургомистр сказал:

– Хюнксе такой славы не заслужило.

37

– Мне очень жаль, Лева, – говорит Миша, – но я просто не мог пригнать назад американский драндулет.

– Никогда я тебе этого не прощу, осел! – ворчит лейтенант Лева Петраков.

– Да, – отвечает человек-бассет, – я согласен. Теперь, при всех наших неудачах, я еще и это дело провалил. Я действительно осел, у меня ничего не клеится.

– Сейчас получишь по шее! – говорит Лева и смотрит на Мишу дружелюбно и с симпатией. Какой чудесный вечер у них на Зеленом озере! Солнце только что зашло, небо окрасилось в алый цвет, вода тоже, воздух постепенно отдает тепло. Безработные собрались на шашлыки. Смех, пение и аромат мясного жаркого доносятся из их колонии.

Только вчера, 1 июня, Миша вернулся домой. В клинике держали до тех пор, пока он не начал снова ходить, прихрамывая. Все это время Лева места не находил, потому что вокруг все только и говорили о том, что творится в Одерштадте. Во всем мире о Германии отзывались неодобрительно, но многие удивлялись – откуда берутся молодые неонацисты, если молодежи не подают дурного примера?

Еще один месяц, и воинская часть Левы уедет отсюда. Конечно, он радуется, но в то же время у него тревога на сердце, потому что он не знает, что станет с Мишей, когда его не будет рядом. У него отнимут все – ванны, умывальники, биде, душевые, стиральные машины «Adorina», «Mirella», «Kronjuwel» и «Ergonova». Что будет с Мишей? – думает Лева удрученно. Возле его друга лежит палка, которой он пользуется при ходьбе, а на голове у него белая повязка, которую ему наложил еще ассистент глазного врача.

– Послушай-ка, Лева, – говорит Миша, – я здесь не останусь.

– Ты думаешь, в другом городе лучше?

– Нет, – говорит Миша, – ты не понял. Не в другом городе. Я не останусь в Германии.

Лева смотрит на него испуганно.

– Но куда ты хочешь?

Тут Миша смущается, опускает глаза и, сопя, тихо говорит:

– Я думал… – И замолкает.

– Что ты надумал? Ну говори же, Миша!

– Я хотел бы, если это только возможно, поехать к вам.

– К нам?

– Да, к вам, в Советский Союз. В вашу деревню. – Теперь Миша говорит все быстрее и быстрее. – Я должен уехать отсюда, Лева! Как можно скорее! Ты же видишь, как далеко здесь все зашло.

– Но это же было против иностранцев, а не против полуевреев, Миша!

– И, тем не менее, мне досталось, а могли бы и убить. Пока это иностранцы, Лева, пока! Но я уже видел фотографии, где намалеваны звезды Давида и свастики и написано: «Долой евреев» – в газетных и журнальных статьях о налетах на дома и еврейские кладбища, и я часто вижу неонацистов, они повсюду, и в Ротбухене тоже. У нас, в Германии, уже однажды так все и начиналось, Лева, именно так, только на этот раз все происходит быстрее, намного быстрее. Тогда выжили только те евреи, которые своевременно уехали из Германии. Я всего лишь наполовину еврей, но им это безразлично, и я не хочу помирать, как те 6 миллионов евреев в прошлый раз. Поэтому я тебя спрашиваю, могу ли я поехать к вам в Димитровку… – И Миша умоляюще смотрит на своего друга Леву.

Лева вдруг успокаивается. Он смеется, вскакивает, обнимает Мишу так горячо, что оба едва удерживаются на ногах, и кричит:

– Можешь ли ты приехать в Димитровку? Это было бы прекрасно! Все бы обрадовались – отец, мама и Ирина. И мы с тобой останемся вместе. Лучше ничего и не придумать. Конечно, ты поедешь к нам!

– Как я рад, – говорит Миша, и глаза его сияют, а лицо становится счастливым и глупым. – Ты знаешь, вчера я говорил с Зондербергом, тем, с вахты, который допрашивал меня в первый раз, когда Клавдия и Мартин сбежали. Он тогда спросил, есть ли у меня заграничный паспорт, а я ответил – нет, и он сказал, что теперь у всех могут быть паспорта. Теперь я тоже хочу получить заграничный паспорт, я ему вчера сказал, как можно скорее, и визу в Советский Союз. Визу мне без задержки дадут в Генеральном консульстве в Берлине, сказал Зондерберг, туристскую визу на три месяца. Я сказал – нет, не туристскую, постоянную, я хочу остаться в Советском Союзе, у вас в Димитровке. Я сантехник, я могу чинить все, что угодно, я никому не буду обузой… Тогда Зондерберг поговорил по телефону с бургомистром Виландом, ты знаешь, он славный малый, он делает для вас тоже все, что может…

– Да, да, ну и?

– И Виланд сказал, что он будет просить за меня в консульстве, даже если вид на жительство придется получать в Москве. Но мне можно спокойно ехать и с визой на три месяца, в конце концов, мой отец был офицером Красной Армии, я наполовину русский, это же выяснила Штази!

– Вот видишь, для чего может пригодиться Штази, – говорит Лева.

– Да. И я возьму с собой все чертежи, может быть, у вас я найду людей, которых заинтересует мое изобретение.

– Наверняка, Миша, наверняка.

– Я еще получу немного денег от «Кло-о-форм верке» согласно договору, если они приберут к рукам мой магазин и землю. Есть огромные преимущества, если ты совсем один, – ничто не держит, мне действительно надо отсюда уезжать, у меня дурное предчувствие. Ты знаешь сказку о бременских музыкантах?

– Только мультик видел.

– Тогда слушай, – говорит Миша. – Жил-был старый осел, много лет таскавший тяжелые мешки, и вот он стал старым и слабым и начал замечать, что хозяин его подумывает о том, как бы избавиться от едока, то есть его убить. Осел, желая спастись, отправляется в Бремен, потому что думает, что там он сможет стать городским музыкантом. Вскоре он встречает охотничьего пса, который лежит на обочине дороги едва живой. Тот рассказывает ослу, что он не может больше прыгать и охотиться и что его хозяин хотел его убить, потому-то он и сбежал. А осел говорит псу, мол, пойдем со мной в Бремен и станем там городскими музыкантами, и они идут дальше. Осел говорит, что он будет играть на лютне, а пес – на барабане. Потом они встречают кошку. У нее такой грустный вид, будто три дня шел дождь, и она говорит: «Из-за того, что я состарилась и мои зубы не так остры, я теперь чаще сижу за печкой и мурлычу, чем ловлю мышей, поэтому моя хозяйка решила меня утопить. Я еле успела удрать, но не знаю, что делать дальше!» Осел и пес позвали ее в Бремен. «Ты ведь знаешь толк в ночных песнях, так что ты тоже можешь стать в городе музыкантом.» И вот кошка тоже идет вместе с ними. Они проходят мимо крестьянского двора. Там на воротах сидит петух и горланит изо всех сил. Он говорит: «Я предсказывал хорошую погоду, чтобы, когда наша любимая хозяйка постирает рубашки, она могла их высушить, но…» Я могу рассказать всю сказку до конца, Лева. Она произвела на меня большое впечатление! «…но, – говорит петух, – завтра воскресенье и придут гости, хозяйка не пожалела меня и сказала своей кухарке, что хочет завтра съесть меня в супе, и сегодня вечером мне отрубят голову. Вот я и ору во все горло, пока еще могу…» – «Да что ты, – говорит кошка, – пойдем-ка лучше, красная голова, с нами! Везде можно найти что-нибудь получше, чем смерть…»