Текст книги "И даже когда я смеюсь, я должен плакать…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 36 страниц)

– Тогда я задумала исполнение желания, но я не сказала об этом, иначе бы оно не исполнилось. А теперь оно исполнилось, Миша. Я люблю тебя. Я люблю тебя всем сердцем.

– Я тоже люблю тебя, Ирина, давно люблю!

– Это первый раз, когда я полюбила.

– Для меня такая любовь тоже в первый раз…

– Вот видишь, поэтому нам сейчас нельзя торопиться. Должно пройти какое-то время, Миша, у нас есть все время на свете. И только тогда это действительно будет прекрасно…

Он выпрямляется.

– Ты не сердишься на меня?

– Нет, – говорит Миша. – Ты права, Ирина, ты абсолютно права. Любовь не надо торопить, у нас есть время, очень много времени.

– Ты чудесный, – говорит Ирина и смотрит на него, и любовь сияет в ее огромных, близоруких глазах.

– Это ты чудесная, – говорит он. – Я был совершенно одинок, пока не приехал к тебе. Ты – самое большое счастье, выпавшее на мою долю. Спи, любимая, засыпай!

– И ты, – говорит она.

Он встает, целует ее в лоб и идет к двери. У двери он еще раз оборачивается. Ирина снова надела очки, чтобы лучше его видеть, и улыбается. Он тоже улыбается ей, а потом легко, как на крыльях, выходит из комнаты и осторожно закрывает за собой дверь. Миша чувствует себя таким сильным, у него так радостно на душе, как никогда раньше.

На следующее утро, выходя с Ириной из дома на работу, он видит на заборе свежую надпись, сделанную белой масляной краской. Она гласит: «Евреи – наше несчастье!».

23

Отчистить белую масляную краску с деревянного забора – непростое дело! Вся семья Петраковых и Миша, конечно, тоже, вынуждены теперь заниматься этим после рабочего дня. Надпись большая, и на нее нужно много ацетона или другого растворителя. От испарений першит в горле и слезятся глаза, раздражается кожа, даже в резиновых перчатках. Это очень неприятная работа, и они вынуждены выполнять ее, невзирая на мороз и снег, в течение нескольких вечеров.

Миша каждый раз начинает разговор о том, как ему жаль, что из-за него так получилось, но ему тут же говорят, чтобы он успокоился. С самого начала Аркадий Николаевич сказал:

– Это не имеет к вам никакого отношения, Миша. Здешние люди сроду не видели ни одного еврея или метиса. С чего бы это вдруг они стали делать такие надписи?

– Если это не имеет отношения ко мне, то почему же все-таки эта надпись появилась на нашем заборе? – спросил Миша.

– Тише, Миша, пожалуйста, тише, – говорит Ирина, обменявшись взглядами с отцом. – Это действительно не наши люди сделали!

И Миша держит язык за зубами, хотя это состояние, конечно, совершенно невыносимо. Ведь они стараются, чтобы никто их за этой работой не видел.

Когда краска размягчилась, ее можно соскребать шпателем, но только в тех местах, где древесина гладкая. В местах стыка досок приходится выковыривать краску долотом. И все это только для того, чтобы убрать надпись, соскребая букву за буквой. Под конец все чувствуют себя разбитыми, руки болят, глаза раздражены. После бани они пьют горячий чай, чтобы не простудиться, потому что на улице минус 15.

Когда через неделю краски на заборе почти не осталось, становится видно, что растворитель обесцветил древесину.

– Придется заново покрасить эту часть забора, – говорит Аркадий Николаевич, который за эти дни почти не произнес ни слова. Мария Ивановна чаще, чем всегда, молится, а Ирина тайком плачет. Миша чувствует свой ветер, древний ветер, и ему очень плохо. Сколько несчастий он принес людям, которые его любят. Когда они окончательно разделались с грязной работой, Аркадий Николаевич говорит:

– Теперь забор неделю будет сохнуть, а потом мы сможем его снова покрасить.

Это ужасно. Ирина, отец и Лева теперь всегда ходят на работу вместе с Мишей, домой он возвращается, сопровождаемый ими. Ему стыдно, ему горько, и ветер, ветер опять здесь. Днем и ночью он слышит голос ветра: уходи прочь, прочь, прочь…

– Я этого не хочу, – говорит Миша однажды.

– Чего не хочешь?

– Чтобы вы все время меня охраняли.

– Не говори глупостей! – говорит Лева. – Мы тебя не охраняем.

– Кого же вы тогда охраняете?

– Друг друга, – говорит Аркадий Николаевич. – Я уже говорил, Миша, что к вам это не имеет отношения.

– Если это не имеет ко мне отношения, Аркадий Николаевич, – настаивает Миша, – то почему один парень на работе сказал мне вчера «жиденок» и предложил мне убираться отсюда?

– Где это было?

– В коровнике.

– Что за парень?

– Я его не знаю. Но он это сказал.

– Черт возьми, идиотов везде хватает, – говорит отец.

И он произносит это с такой безнадежной злостью, что Миша зарекается говорить об этом. Он ничего не рассказывает о том, что произошло у него с колхозником, встретившимся ему по дороге в поле. Он уже пожилой и издалека даже приветливо кивает головой, но потом, подойдя поближе, плюет в сторону Миши и говорит:

– Жид проклятый! Это вы распяли нашего господа Иисуса Христа!

Миша молча утирается и идет дальше. Что он может ответить? Что он не распинал Иисуса Христа? Что Иисус Христос сам был евреем? Или ему надо было разъяснить старому колхознику, какая разница между евреем и полуевреем?

В тот же день его вызывают к Котикову, в правление. Глава сельской администрации, бывший несколько месяцев назад председателем сельсовета, не предлагает Мише даже сесть. Он восседает за огромным письменным столом и снова обрел вальяжность и уверенность. Только самую чуточку он утратил свой командный тон, ах, всего лишь самую малость, это бывает с такими, как Котиков, не только в России, о нет!

– Михаил Олегович, – говорит Котиков, – мне вчера звонили из Москвы. Из комиссии по делам иностранцев. Мне сказали, что на строительстве требуются водопроводчики и сантехники. Поэтому с завтрашнего дня вы будете работать не здесь, а на строительстве в Москве.

– Ho… – начинает Миша.

Котиков прерывает его:

– Что, Михаил Олегович? Что «но»? Вам это не подходит? Вы можете заявить, что вам это не подходит! Тогда ваш вид на жительство будет немедленно аннулирован, и вы сможете немедленно возвратиться в вашу прекрасную Германию. Мы никого не держим. И вас в том числе. Так вы хотите назад в Германию, Михаил Олегович? – И Котиков смотрит на Мишу со зловещей улыбкой. – Это я вам могу быстро устроить.

– Нет, я не хочу назад в Германию! – говорит Миша испуганно. – Я хочу остаться здесь!

– Надо же, – говорит Котиков. – Почему же тогда вы сказали «но»?

– Я хотел сказать, что у меня и здесь много работы.

– Никакой работы для вас здесь нет, Михаил Олегович, – говорит Котиков и зажмуривает свои поросячьи глазки.

– Кто это сказал? – спрашивает Миша возмущенно.

– Я это говорю, – отвечает Котиков, – и как председателю колхоза мне хорошо известно, для кого тут есть работа, а для кого нет. С сегодняшнего дня для вас здесь больше нет работы, Михаил Олегович, я сообщил об этом в центральную службу занятости, когда они спросили, нет ли у нас водопроводчика или сантехника для большой стройки в Москве. У них там каждый водопроводчик и сантехник на счету, так они говорят. А я ответил, что у меня есть один, которого я могу им послать. Я только выполнял свой долг, Михаил Олегович, административный долг. Сейчас, когда стране трудно, каждый должен приложить все свои силы, чтобы выполнить свой долг, а вам, как иностранцу, надо особенно стараться. Но, конечно, если вам это не подходит, то… – Котиков поднимает бланк в руке – …я должен буду, разумеется, доложить об этом, и вам придется возвращаться домой. Так что все просто, друг мой.

Миша думает о том, насколько гнусен и подл этот человек, но говорит другое:

– Кто же говорит, что я не хочу, господин председатель, я согласен.

– Хорошо, – удовлетворенно кивает головой Котиков, ставит печать на бланк и отдает его Мише. – Здесь указан адрес строительного участка. Завтра утром в семь вы выходите там на работу.

– Но как я попаду в Москву так рано, господин председатель?

– Вы знаете экспедитора Григория Чебышева, он каждое утро сопровождает в Москву машину с молоком, – говорит Котиков. – Не смотрите на меня так! Конечно, вы знаете Григория, это ваш хороший знакомый. Тогда, во время путча, он каждый вечер привозил свежие новости из Москвы, чтобы Ирина Аркадьевна или ее брат могли рассказать их вам, пока вы сидели под арестом.

– Это… – начинает Миша, но испуганно замолкает. Все-то он знает, этот Котиков!

– Это неправда? – спрашивает тот нетерпеливо. – Вы хотите сказать, я лгу, Михаил Олегович?

– Что вы, как я могу такое сказать! – бормочет Миша.

– Котиков все знает, – говорит глава сельской администрации о себе в третьем лице. – Не имеет смысла обманывать Котикова. И за все, что делают против Котикова, воздастся. Итак, завтра утром вы с Григорием Чебышевым едете в Москву, а там на метро к месту работы. Придется уж встать пораньше, ха-ха-ха, молодому человеку это даже полезно для здоровья и удержит его от дурных помыслов. Для таких, как вы, Михаил Олегович, есть вообще только одна-единственная мысль, которую надо постоянно держать в голове: если вы не будете выполнять – причем выполнять безоговорочно – мои распоряжения, то с вашим видом на жительство будет покончено, тогда вам придется уезжать из России, понятно?

– Понятно, господин председатель, – говорит Миша с полупоклоном и добавляет: – Я сердечно благодарю вас за вашу заботу обо мне!

Мишу совсем не удивляет, что никто в семье Петраковых не возмущается, когда он рассказывает о том, что теперь должен ездить на работу в Москву. В эти дни все в доме очень серьезны и молчаливы.

И вот Миша каждый день встает в полпятого утра, идет на железнодорожную станцию и едет с Григорием Чебышевым в столицу. Там он работает на строительстве высотного дома, а вечером возвращается в Димитровку. Часто от усталости он сразу же раздевается, падает на кровать и засыпает как убитый, а в полпятого, в холоде и потемках, ему снова надо вставать. За короткое время Миша совсем исхудал, но он полон решимости вынести все, лишь бы можно было остаться в Димитровке с Ириной.

Ее и других членов семьи он теперь может видеть лишь изредка, только по воскресеньям, и выглядят они бледными, удрученными и печальными. Он не решается ни у кого из них спросить, в чем дело, только у Григория он, наконец, спрашивает об этом однажды по дороге в Москву.

– Ты не знаешь? – переспрашивает у него Григорий.

– Нет, – говорит Миша. – Скажи же мне! Что случилось?

– Этот Котиков, будь он трижды проклят, – говорит Григорий, – мстит теперь всем за те августовские дни. Аркадию Петракову он нашел работу на улице, это тяжелая работа, а Ирину взял к себе в бюро секретаршей. Он диктует ей разные письма и распоряжения, а она их печатает на допотопной машинке…

– Но она ведь совсем не умеет печатать на машинке!

– Это так, – говорит Григорий. – Она старается, как может, конечно, но от волнения и неуверенности ошибается, и, если на странице есть хоть одна опечатка, Котиков ругается и заставляет всю страницу печатать заново. Для бедной Ирины это настоящая пытка, а Лева… нет, этого я тебе лучше вообще не буду говорить.

– Говори немедленно! – кричит Миша.

– Ну, ладно, – говорит Григорий, – так вот, Лева теперь должен чистить уборные и выгребать навоз. Можешь себе представить, как от него воняет, как все от него шарахаются. Каждый вечер, перед тем, как ты приедешь, он отмывается дочиста, чтобы ты не заметил. А для Марии Ивановны… – Григорий проглатывает подступивший к горлу комок – …для нее Котиков подстроил нечто совсем из ряда вон выходящее.

– Что?

– В магазине всегда очереди, но перед ней почему-то всегда стали заканчиваться продукты. Теперь ей приходится просить других женщин, чтобы они покупали для нее, но многие отказываются, потому что все в деревне боятся Котикова… Удивительно, как у вас еще есть продукты.

– Но почему? – кричит Миша в ужасе от услышанного. – Из-за чего все эти беды?

– Ну, из-за тебя, конечно, – говорит Григорий.

– Из-за меня? Почему?

– Котиков сказал, что если на тебя будут жалобы, то он сообщит об этом, куда следует, и твой вид на жительство аннулируют.

От ужаса Миша чуть не плачет.

– Э… это неправда! – бормочет он.

– К несчастью, это именно так, – говорит Григорий. – У нас всегда так было и всегда так будет, Миша.

Между тем надпись на заборе – «Евреи – наше несчастье» – появляется снова и снова. После нескольких безуспешных попыток борьбы с ней Аркадий Николаевич говорит домочадцам:

– Прекратите, это бессмысленно, черт с ним, с этим забором…

Лева, Ирина и Мария Ивановна молча уходят, а Аркадий Николаевич внезапно впадает в ярость. Он ругается, а потом бежит к Котикову. Глава администрации живет один, у него нет ни жены, ни семьи, в доме грязно и неуютно; Аркадий Петраков застает его в кухне. Котиков сидит на полу, сыплет порошок из бумажного пакета в щели и смеется.

– Евгений Сергеевич, – говорит Аркадий громко, – вот ты где!

Толстяк сидя поворачивается, поднимает на того свои свиные глазки и говорит:

– Я дома по делам не принимаю!

– Мне надо с тобой поговорить, Евгений Сергеевич, – говорит Аркадий.

– Интересно, о чем, – ворчит Котиков и продолжает сыпать порошок.

– Что ты тут делаешь? – спрашивает Аркадий Николаевич.

– Травлю муравьев, – отвечает толстяк и смеется.

– Что?

– Порошком травлю муравьев! У меня здесь где-то муравейник, может быть, в одной из кадок для цветов. Эти насекомые заползают во все комнаты, больше всего в кухню. Вот я и сыплю яд. Они его жрут и сдыхают. Вот! – говорит толстяк и трясется от смеха. – Видел, одного только что разорвало! И вот! И вот, и вот, я сейчас умру от смеха!

– Какое это веселое занятие – травить муравьев! – удивляется Аркадий Николаевич. – Может быть, это еврейские муравьи? Лучше всего тебе представить, что это не еврейские муравьи, а просто евреи! Тогда тебе это доставит еще большее удовольствие!

– Что это за разговор! Что тебе вообще надо? Зачем ты пришел?

– Ты знаешь!

– Понятия не имею!

– Это твои проделки! – Аркадий Николаевич сжимает кулаки. – Ты послал Мишу в Москву. Ты пригрозил ему высылкой. Ты поставил меня, Ирину и Леву на унизительную работу. Мы должны делать все, что ты потребуешь, только чтобы Мишу не выслали из России. Эта мазня на нашем заборе – тоже твоих рук дело, и теперь с меня хватит. Завтра я поеду в Москву и заявлю на тебя, куда следует.

– Ты можешь заявлять на меня, куда хочешь, – говорит Котиков, но опасливо косится на кулаки Аркадия. Он с удовольствием еще посмеялся бы над муравьями, которые, подыхая, переворачиваются на спину и болтают ножками, – Котикову это кажется безумно смешным. Но Аркадий не разделяет веселья, и Котиков говорит с серьезным видом: – Они действительно затребовали Мишу Кафанке на эту стройку, а работа в колхозе может быть всякой, только не унизительной. А о твоей мазне на заборе я не имею понятия. У тебя нет ни одного свидетеля.

– Зря ты на это рассчитываешь, есть у меня свидетели! – блефует Аркадий.

На самом деле у него никого нет, но Котиков испуган:

– Кто это? Что за скоты меня выдали?

– Ты сам только что себя выдал, – усмехается Аркадий.

Котиков понимает, что сделал промах, и говорит с нескрываемой угрозой:

– Я, – говорит он, – я поеду завтра в Москву, мой дорогой, и заявлю на тебя и на всех твоих диссидентов, только я не пойду в суд, нет, я заявлю на вас в мою партию, в Либерально-демократическую партию России!

– Вот как, ты уже снова пристроился? – говорит отец. – Свинья грязи найдет!

– И об этом я сообщу! Я лично знаю нашего вождя, Владимира Жириновского! Слышал о нем?

– Да, – говорит отец, – об этом психе я слышал.

– Ты скоро узнаешь, какой он псих, – говорит Котиков. – Каждый день число его соратников увеличивается на тысячи, молодежь к нему валом валит.

Аркадию Николаевичу становится не по себе. Он слышал, как действуют штурмовики ЛДПР. Они наводят страх на всех. Несмотря на это, Аркадий Николаевич говорит:

– Завтра я буду в Москве и найду на тебя управу.

Но он не верит собственным словам, а Котиков, потеряв к нему интерес, вновь обращается к муравьям, которые переворачиваются на спину и дрыгают ножками.

24

Возвратившись домой, Аркадий Николаевич застает всех в гостиной.

Мария Ивановна плачет, Ирина понуро сидит рядом, а у Миши с Левой красные от гнева лица. Только что они кричали друг на друга, но все вдруг внезапно замолчали, как только вошел отец.

– Где ты был? – спрашивает Мария Ивановна.

Аркадий Николаевич только машет рукой.

– Что здесь случилось?

– Миша, – говорит Лева.

– Что Миша?

– Он хочет уехать.

– Что? – Аркадий Николаевич подступает к Мише.

– Хочу уехать, – отвечает он.

– Не говори глупостей!

– Это не глупости. Конечно, я не хочу уезжать, но я должен!

– Ты должен остаться здесь, – говорит Аркадий Николаевич, – вот что ты должен!

– Я не имею на это права, – тяжело вздыхает Миша. – Я не хочу, хотя мое сердце разрывается. Я принес вам неприятности, людям, которых люблю, прежде всего, Ирину. Я просто не имею на это права. И поэтому должен уехать. Григорий рассказал мне, что вы терпите из-за меня.

Все говорят, перебивая друг друга. Миша никуда не уедет. Он останется здесь. Они этого добьются, если только будут держаться вместе. Тогда всем неприятностям придет конец.

– Этому не будет конца, – говорит Миша мрачно.

– Нет, будет! – кричит Ирина. – И мы тебя не отпустим, никогда, никогда!

– Никогда! – подтверждает Лева. – Нельзя мириться с ложью о том, что евреи – наше несчастье… А ты вообще еврей только наполовину! Это же клевета! Мы должны бороться за правду!

– Пожалуйста, не надо, – говорит Миша.

– Почему не надо? – спрашивает Ирина.

– Потому что правда… – начинает Миша и обрывает фразу на середине.

– Потому что правда..?

– Потому что правда – это всегда лишь то, во что люди хотят верить, – устало заканчивает Миша.

25

6 апреля 1992 г., 1 час ночи

Ирина, любимая!

Сейчас, когда ты читаешь это письмо, я уже покинул Димитровку. Прости меня, пожалуйста, что я прощаюсь таким образом, душа моя, я должен уйти, когда ты и все другие спят, потому что вы не отпустили бы меня, я это знаю. Но уйти я должен, только так я могу избавить вас от дальнейших подлостей и бед, а себе сохранить жизнь. Не думаю, что я преувеличиваю, однажды в Германии я уже это пережил.

Никто не может быть несчастнее меня оттого, что я вас покинул, особенно теперь, когда я знаю, что ты тоже любишь меня. И это, поверь мне, прощание не навсегда, а лишь на время. Мы увидимся снова!

Написав письмо, я пойду в колхозный гараж – я прошу прощения у Левы – и возьму машину, чтобы поехать на ней в Москву. У меня большой багаж, а автобусы сейчас не ходят.

Пожалуйста, скажи Леве, что я поставлю машину в Москве на стоянке у моста через Москва-реку на Кутузовском проспекте.

Я хочу получить выездную визу, а в американском посольстве – визу на посещение Соединенных Штатов. У меня хватит денег на самолет до Нью-Йорка, я хочу поехать туда, потому что в Бруклине, ты знаешь, живет двоюродная сестра моей матери. В Нью-Йорке я хочу предложить деловым людям мой проект эко-клозета, может быть, мне повезет, и я найду кого-нибудь, кто вложил бы достаточно денег, чтобы мы смогли начать их выпуск. Если все пойдет хорошо, я вскоре начну зарабатывать достаточно много; тогда я вернусь и заберу тебя и Леву, а также твоих родителей, если только они смогут уехать со своей родины. Лева сможет, я не сомневаюсь, но пожилым людям это часто бывает очень трудно сделать. В любом случае я хотел бы потом обеспечивать средствами для жизни твоих родителей, Лева сможет помогать мне в деле, а мы с тобой, душа моя, в Америке поженимся, и у нас будет свой дом.

Обнимаю тебя крепко-крепко и целую тысячу раз. Я каждую секунду думаю о тебе и буду думать до нашей новой встречи, я желаю тебе здоровья, счастья и мира, твой, всем сердцем тебя любящий, всегда преданный

Миша.

26

Да, много очередей я уже видел в Москве, думает Миша в 9 ч. утра во вторник 7 апреля, входя в здание, где расположено Управление виз и регистраций Министерства внутренних дел, но здесь самая большая. Эта очередь начинается на улице и движется, по четыре человека в ряд, по широкой лестнице на четвертый этаж. Там, наверху, как слышал Миша, ему надо пойти налево, слева есть окошки, за которыми служащие рассматривают заявления на выезд от иностранцев и выдают визы. Для этого нужно, естественно, заполнить анкету и точно указать цель поездки. Мише не о чем беспокоиться – в голубой пластиковой папке, купленной еще в ГДР, находятся светокопии его изобретения, чтобы каждый мог убедиться, что он говорит правду.

Он уже был здесь несколько дней назад, но в самом здании еще ни разу, только на улице в огромной очереди. Через несколько часов ожидания любезная девушка дала ему бумажку, на которой стоял номер.

– Ступайте лучше домой, – сказала милая девушка, – а завтра рано утром приходите снова! За один день вы не дойдете до окошка. Может быть, за два дня. Во всяком случае, завтра с вашим номером вы будете стоять намного ближе на лестнице.

– Большое спасибо, – поблагодарил ее Миша и подумал, что номера – это отличная идея. Очередь длинная, подумал он, а ведь нельзя стоять в очереди и днем, и ночью. Ему стало смешно, потому что он вспомнил анекдот о бананах и евреях, который недавно рассказывал Лева. Значит, если евреи в России – избранный народ, то полуевреи таковы хотя бы наполовину, и, возможно, думает Миша, мне удастся пройти в УВИРе в два раза быстрее, чем простым русским. Это полнейший идиотизм, но Мишу эта мысль поддерживает.

Конечно, суровая действительность его отрезвляет. Очевидно, что потребуется много дней, может быть, недели, пока он получит все, что нужно: выездную визу и билет на самолет. Возможно, теперь ему придется спать в зале ожидания Белорусского вокзала. О гостиницах не может быть и речи, пансионов просто не существует, друзей в Москве у него нет, значит, остается только зал ожидания. Там он уже провел минувшую ночь, там тепло и полно людей, у которых, как и у него, нет дома. Рано утром 6 апреля он впервые появился здесь. Он сдал свои три чемодана в камеру хранения, а потом поставил грузовик на стоянку на Кутузовском проспекте у моста через Москва-реку, как обещал в письме Ирине. Старый таксист отвез его даром – даром, какие милые люди эти русские! – обратно на вокзал и сказал, что в зале второго класса милиционеры не так строги, и, если повезет, они могут его не тронуть. Теперь Миша надеется, что ему снова повезет.

Атмосфера и люди в этом зале напомнили ему, много прочитавшему, «На дне» Максима Горького. Зал полон самых разных женщин и мужчин, старых и молодых, есть и дети, у всех усталый вид и поношенная одежда. Люди пристроились на скамьях или на полу, и для него тоже нашлось место. Он так устал, что мгновенно заснул глубоким сном. Утром в вокзальном буфете он получил бумажный стаканчик горячего чая – тоже бесплатно. Так разве они не добрые люди, эти русские! После этого ночевавшие в зале ожидания взяли свои пожитки и отправились по своим делам – одни к поездам, другие – попрошайничать.

Миша тоже рано тронулся в путь. До Министерства внутренних дел он доехал на метро, а там отметил свою бумажку с номером, после чего прогулялся по городу и вернулся к Белорусскому вокзалу.

Зал ожидания полупустой. В уголке на скамейке устроился мальчик лет десяти, он решает кроссворд и что-то напевает про себя. И тут Миша видит, почему этот мальчик сидит здесь: у него только одна целая нога, другая ампутирована до колена, мальчик на костылях. Миша заговаривает с ним, мальчика зовут Тимка, они очень рады, что могут поговорить друг с другом, особенно Миша.

Тимка рассказывает, что с ним произошел несчастный случай, он попал под трамвай, у него отняли правую ногу. Это было полгода назад, но ничего страшного, ему живется неплохо, у него есть папа и мама, они оба просят подаяние и заботятся о нем. Как только культя перестанет так жестоко болеть, Тимка тоже пойдет просить, и, конечно, у него это получится неплохо: такой маленький калека на улице у всех будет вызывать сострадание.

Миша опечален рассказом Тимки. Он идет в буфет и покупает два бутерброда с колбасой, – один для мальчика, другой для себя. Два бутерброда стоят 40 рублей. На одну немецкую марку можно купить 16 бутербродов, а на доллар – целых 25, но для русских это все равно очень дорого, потому что зарплаты у них нищенские. Конечно, здесь один глава семьи не может прокормить домочадцев, все пытаются заработать, но работы нет, и удивительно, как этот народ умудряется не умереть с голоду!

Миша и Тимка сидят рядом и жуют бутерброды; теперь Миша рассказывает о себе. Он одинок и несчастен и рад довериться первому встречному, такому же несчастному. Он рассказывает ребенку, что приехал из Ротбухена. Ротбухен находится около Берлина, Берлин – в Германии, очень далеко отсюда. Он приехал к другу в Димитровку, но теперь ему надо уезжать, он сделал изобретение, с которым он хочет ехать к своей двоюродной тетке, которая живет в Нью-Йорке. Для этого ему нужна выездная виза и въездная виза из России в Соединенные Штаты Америки. Все это и еще многое другое рассказывает Миша маленькому Тимке с ампутированной ногой.

Потом они играют в карты, затем Миша приносит еще два бутерброда из буфета, после чего они выходят на платформу и несколько часов наблюдают, как приходят и отходят поезда.

К вечеру усталость дает о себе знать, и каждый ищет для себя скамейку в зале ожидания, чтобы поспать. Миша видит во сне американскую Статую Свободы, которую он видел как-то раз на фотографии. Статуя Свободы приглашает его пожаловать в Новый Свет и говорит, что, пока он не найдет для себя пристанища, он может ночевать у нее на голове, там хватит места, а с ее короны открывается великолепный вид на Нью-Йорк.

Мише снятся приятные сны, а когда он, наконец, просыпается, зал снова набит людьми – должно быть, он проспал много часов подряд. Люди шумят и веселятся, у кого-то день рождения, они пускают по кругу бутылки самогона. Миша не может отказаться и пьет со всеми за здоровье именинника, плешивого старика. Потом он пьет снова, и ему становится хорошо. Все поют песни, кто-то танцует, и Миша забывает о своем горе. Он поет вместе со всеми, пьет вместе со всеми, многая лета имениннику!

Старуха, сидящая рядом с ним, берет его правую руку и внимательно ее разглядывает.

– Что ты там увидела? – спрашивает Миша.

На старухе поношенное пальто и обтрепанный красный платок. Ее лицо все в морщинах, но оно накрашено – ярко-красные губы и щеки и жирные черные линии в том месте, где когда-то были брови. Под глазами тени, выглядит она гротескно, – такое и Горькому не снилось, думает Миша. Только глаза старухи смотрят молодо.

– Я гляжу на твою руку, – говорит старуха.

– Да, я понимаю, – отвечает Миша. – Но почему?

– Потому что ты мне интересен. Я гадалка, понимаешь? Лучшая в Москве, можешь спросить, кого хочешь, меня зовут Соня, а тебя?

– Миша, – говорит Миша. – Миша Кафанке. Очень любезно с твоей стороны, что ты хочешь погадать по моей руке, но у меня очень мало денег…

– Кто говорит о деньгах? – спрашивает Соня. – Когда я тебе все скажу, ты дашь мне столько, сколько сможешь, а если ты мне совсем ничего не дашь, я тоже не обижусь. Мне самой интересно, какое у тебя будущее. Давай-ка посмотрим…

Она внимательно изучает линии на ладони Мишиной правой руки, сравнивает их с линиями на левой руке, бормочет что-то про себя, смеется, качает головой, два раза выпивает, потому что как раз одна из бутылок с самогоном оказывается возле нее, и Миша тоже дважды выпивает, теперь он уже хорошо принял. Где же, собственно, мальчик с ампутированной ногой? – думает он. – Где Тимка? Он не может его найти, но все уже немного плывет у него перед глазами, может быть, он не видит Тимку только потому, что пьян.

– Ну, Соня, – говорит он, – так что там у меня?

– М-да, – бормочет Соня, источая все запахи грязной одежды и давно не мытого тела. – Ну, во-первых, я вижу, что ты не здешний… Ты приехал очень издалека…

– Как ты это видишь? – спрашивает Миша.

– Спокойно! – говорит Соня. – Сейчас тебе нельзя говорить. Я должна сосредоточиться, это очень трудно. Я вижу это по линиям твоей руки. Я все по ним вижу, всю твою жизнь. Я же тебе сказала, что я лучшая гадалка в Москве… Гм, гм… так вот мне кажется… нет, в этом я совершенно уверена, ты из маленького местечка вблизи большого города… очень большого… Дай-ка посмотреть другую руку… Да, очень большого города…

– Верно, – говорит Миша, затаив дыхание. – Это… это же невероятно… Ты все это можешь прочесть по моей руке, Соня?

– Я еще много чего могу по ней прочесть, – говорит Соня. – Ты долго прожил в этом маленьком местечке… у тебя очень интересная профессия…

Миша вытаращил глаза. Этого же не может быть, думает он, этого не может быть!

– По твоим рукам видно, что ты работаешь ими.

– Да, – говорит Миша взволнованно, – я сантехник.

– Друг… это видно совсем четко, у тебя есть очень хороший друг. Он живет где-то здесь неподалеку… у тебя за плечами долгий путь. Я вижу здесь красивую молодую женщину… погоди-ка… она родня твоему другу… Ты любишь ее больше всего на свете, и она тоже тебя любит… но теперь ты должен ее покинуть, потому что твоя жизнь гонит тебя из России…

Мише эта пестрая старуха кажется все загадочнее. Откуда она знает о его профессии, о Леве и Ирине? Откуда? И теперь этому книжному червю приходит, наконец, в голову мысль, кого она ему напоминает: сумасшедшую из пьесы Жана Жироду, эту сказочно добрую, мудрую и человечную «графиню», которая создает в клоаках Парижа для опустившихся, разочарованных и безработных жалких созданий рай дружбы и счастья. Да, эта Соня – та же безумная, но с Белорусского вокзала Москвы!

– Откуда ты все это знаешь? – шепчет Миша.

– Ах, дорогой, я знаю только чуть больше, чем другие. Мне говорят об этом человеческие руки.

– Но этого не может быть! – кричит Миша. Тут снова возникает бутылка, кто-то говорит, что он должен выпить за здоровье именинника, и он это делает. Голова у него кружится, но мыслить он все еще может.

– Это же невозможно, Соня! – удивленно повторяет он.

– Невозможно? – спрашивает она и сочувственно смеется, показывая два ряда почерневших обломков зубов. – Много ты понимаешь в том, что возможно! Вот уж воистину был бы несчастным мир, если бы в нем было только то, о чем мы знаем.

– Да, это верно, – говорит Миша, глубоко потрясенный. Ведь он очень суеверен, со всеми своими заклинаниями и играми «если – то». Этой гадалке попался как раз тот, кто ей нужен. Ему не приходит в голову мысль, что он рассказал обо всем, что она читает у него по руке, еще утром Тимке, а тот, в свою очередь, другим, и ей в том числе. Едва ли бы эта мысль пришла ему в голову, даже если бы он не выпил столько самогона.