Текст книги "И даже когда я смеюсь, я должен плакать…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 36 страниц)

7

– Вся жизнь – паскудный спектакль, – замечает Руфь. – И каждый вынужден играть в нем свою роль. Как ни печально, но это так. Я желаю тебе счастья, мотек.

– Спасибо.

– Ты должен изображать Волкова именно потому, что есть настоящий Волков. Ты не можешь создать новую бомбу. Он может. А те типы, которые себе его раздобыли, горят желанием сбросить ее на Израиль.

– О ком ты говоришь?

– О Каддафи и его приспешниках.

– Волков у Каддафи?

– Да. В ядерном центре возле Триполи.

– Минутку, – говорит Миша и сопит, несмотря на хамсин. – В Москве мне сказали, что Волков в Эр-Рияде и будет немедленно убит. В Багдаде выяснилось, что его нет в Эр-Рияде, иначе меня не могли принять за него в Багдаде.

– Это так. То, что он работает в Эр-Рияде и будет вскоре убит, тебе в Москве рассказал следователь Ежов. А то, что его нет в Эр-Рияде, говорил мафиози Руслан в видеофильме, который ты смотрел в Багдаде. Но он сказал, кроме того, что мафия завладела Россией, а тебя убила, чтобы можно было доставить Волкова в Багдад с твоими документами, потому что вы очень похожи друг на друга.

– Ты и обо всем этом знаешь? – удивляется Миша.

– Мы должны знать о многом, мотек, чтобы они нас не уничтожили. Мафия продала Волкова дважды: настоящего – Каддафи, а тебя, фальшивого, – Саддаму Хусейну. Наш радиоконтроль установил, что в Ираке поднялся ужасный переполох после того, как мы вывезли тебя оттуда. Ты не представляешь себе, сколько в этом регионе спецслужб. И все радиостанции сообщают одно и то же: израильтяне похитили профессора Волкова!

– Но какой идиот может такое утверждать? Я же всего лишь двойник! Настоящий сидит в Ливии у Каддафи, ты же сама только что сказала!

– Настоящий или не настоящий – это и Каддафи неизвестно. Иракцы категорически утверждают, что ты настоящий. Вот ведь спектакль! Так если ты будешь изображать у нас Волкова и мы немедленно раздуем шумиху…

– Но я не имею ни малейшего представления о способах обогащения плутония!

– Это совсем не обязательно. Ты все еще не понимаешь? Каддафи тоже не имеет представления, поэтому его можно убедить, что ты настоящий Волков.

– А Волков, который у него? Он же действительно специалист, ядерщик! Он же действительно может построить такую установку!

– Это знаешь ты, это знаем мы. Но Каддафи очень подозрителен, он легко может поверить, что имеет дело с аферистом, собирающимся построить ему установку, которая не будет работать, – по нашему заданию, например, или по заданию американцев. А когда запахнет жареным, соответствующая спецслужба похитит и вывезет его из Ливии.

– Но его Волков – высокообразованный человек – не такой нуль в ядерной технике, как я! Всю его биографию спецслужбы Каддафи могут проследить и проверить!

– Они уже делают это. И все равно Каддафи сомневается, что у него настоящий Волков.

– Но почему?

– Мотек! Хусейн и его люди поверили, что ты настоящий. Разве они не убеждали тебя, чтобы ты преодолел свои моральные сомнения? Вот видишь!

– А с вами у меня нет моральных сомнений?

– Нет, потому что правота на нашей стороне. Настоящему Волкову было безразлично, на кого работать, – лишь бы хорошо платили. У нас теперь есть шанс, что опасения Каддафи быть обманутым превратятся в уверенность, что Волков, которого он купил, фальшивый. Мы хотим, чтобы он обезвредил Волкова.

– Ты имеешь в виду: приказал убить.

– Может быть, и так, мотек. Главное – обезвредить! Представь себе, что Волков построит Каддафи новую бомбу! Тогда этот фанатик станет, наконец, тем, кем хочет: властелином мира. И может не оставить от этого мира камня на камне. Начнет он с нас, с Израиля. Он же поклялся, что нас уничтожит. Это клятва, которой он останется верен во что бы то ни стало. Вокруг нас много таких, мотек, кто дал бы подобные клятвы. Но мы предпочитаем жить. То, что мы с тобой сделаем, – наименьшее зло, и ты единственный, кто может предотвратить большое несчастье.

– А если я это действительно смогу, Волков будет убит.

– Ты хочешь подождать, пока он при помощи новой бомбы создаст для Каддафи возможность убить миллионы ни в чем не повинных людей?

Миша сопит, вздыхает и потеет.

– Конечно, я этого не хочу, – говорит он глухо. – Но я не хочу быть повинным в смерти человека.

– Этого человека не заботит, что он будет повинен в смерти миллионов людей. Поэтому мы и вывезли тебя из Ирака!

– Ах, мотек, если бы вы меня там оставили! Я уже примирился с тем, что они меня убьют. Я сыт по горло такой жизнью. С меня довольно. Эта жизнь меня не касается. Я почти дождался того, что, наконец, все будет кончено. А теперь все это начинается снова. Я больше не могу этого выдержать. На меня возлагают ответственность за миллионы людей! Люди! Какое мне дело до них? Разве хоть один из них когда-нибудь побеспокоился обо мне? Разве кто-нибудь из них хоть раз помог мне? – Миша делает несколько глотков из бутылки, потому что его горло пересохло от проклятого хамсина, и сопит. – Я больше не хочу! – кричит он. – Я больше не могу! Делайте, что хотите! Убейте меня! В конце концов, не важно, кто это сделает. Я… – Миша кладет мокрые от пота руки на стол, на них – мокрое от пота лицо и плачет, и не может остановиться.

Руфь Лазар сидит неподвижно и дает ему выплакаться.

Лишь когда у Миши перехватывает дыхание и плач сменяется прерывистыми всхлипываниями, она встает, подходит к нему, гладит его по волосам и говорит тихо и серьезно:

– Бедный, бедный мотек, – говорит Руфь. – Я понимаю тебя. Но ты тоже, пожалуйста, пойми нас!

– Нет-нет! Я сыт по горло… Я хочу умереть! Сделайте мне одолжение, убейте меня, пожалуйста!

– Мы не сделаем тебе этого одолжения, мотек, – говорит Руфь, она говорит тихо, печально и ласково. – Ведь всерьез ты этого не хочешь.

– Не-ет, я этого хочу!

– Нет, не хочешь! Ты хочешь жить, как и все. Мы все непременно хотим жить на свете, и это естественно. Это люди довели мир до такого состояния, что в нем не хочется жить. Люди – исчадия ада! Но ты хочешь быть тем, кто приведет в исполнение их смертный приговор?

– Я вообще ничего больше не хочу, только одного: умереть… – говорит Миша. – Я… я просто больше не выдерживаю!

– Миша! – кричит Руфь внезапно так громко, что он вздрагивает всем телом.

– Ч-что? – спрашивает он и испуганно смотрит на Руфь.

– Немедленно прекрати, черт возьми, себя жалеть! – кричит она. – Ты думаешь – ты единственный на свете, с кем люди плохо обходятся? Таких миллионы, много миллионов. Тебя приговорили к смерти и пытали, и предавали, и обманывали, и похищали – и как ты реагируешь? Ты умоляешь: убейте меня! Вместо того, чтобы сказать: я не желаю этого терпеть, я буду защищаться.

Миша все еще всхлипывает, дрожит всем телом и смотрит на Руфь.

– Что стало с твоими мечтами? С твоим проектом эко-клозета? С кузиной Эммой Плишке в Бруклине? С твоей любовью к Ирине из Димитровки? Все стало безразлично?

– Ты-ты-ты… знаешь… об этом?

– Я многое знаю о тебе, мотек.

– Но-но как?

– Ты не понимаешь? У нас действительно хорошие спецслужбы.

Миша всхлипывает, глотает слезы и давится. Он раздумывает и говорит:

– Это же снова надувательство – извини, мотек! Если я сейчас сделаюсь для вас Волковым, да еще так успешно, что Каддафи убьет настоящего как афериста, вот тогда мне уж точно несдобровать!

– Почему?

– Ну, потому, что тогда все поверят, что я действительно Волков!

– Напротив. Если ты будешь изображать Волкова – я точно скажу тебе, как, где, и когда, – и мы добьемся того, что настоящий Волков будет обезврежен, то мы представим всем средствам массовой информации неопровержимые доказательства того, что ты не Волков, а Миша Кафанке.

– Неопровержимые… доказательства?

– Ну так что, ты все-таки предпочтешь остаться в живых, да?

– Скажи мне, что это за доказательства!

Телефон на столе звонит. Руфь Лазар снимает трубку и называет себя. Потом она недолго что-то говорит на иврите и вешает трубку.

– Это профессор Берг. Сейчас он выезжает к нам, и мы поедем в Димону. Мы должны обсудить, что ты должен делать.

– Подожди, подожди! Ты сказала, что у тебя есть неопровержимые доказательства, что я – это я.

– Да, у меня есть.

– Тогда скажи мне, что это за доказательства!

– 17 марта 1987 года в Ротбухене ты был в ресторанчике «Золотая гроздь» и выпил бутылку шампанского «Красная Шапочка» в полном одиночестве, чтобы отметить свой день рождения, двадцатипятилетие?

Миша встает, шатается, хватает себя за горло и хрипит:

– Это же невозможно…

– Возможно. Итак, в день рождения ты напился пьяным, да или нет?

– Да, но…

– Подожди! И там было несколько парней, у которых был праздник на предприятии, и они тоже напились?

Миша смотрит на Руфь как на явление Пресвятой Девы.

– Отвечай!

– Да, там было несколько парней с VEG, народного имения, фермы по разведению…

– Вот именно, это была свиноферма, да?

– Да, свиноферма… Эти типы ко мне приставали и раньше… говорили, что я жидовская морда.

– А вечером 17 марта в этом кабаке они напились и снова начали приставать к тебе, – говорит Руфь. – А ты не стерпел и дал одному парню в морду. Тогда ты защищался, мотек!

– Да… Но как…

– Подожди, мотек, подожди, давай без спешки! Значит, ты вмазал этому типу, некоторые посетители были на твоей стороне, и началась крупная драка.

– Да.

– …В конце концов хозяин побежал к телефону и вызвал полицейских…

– Я этого не выдержу…

– …и они забрали вас в участок, всех до одного.

– Мне… все это только снится…

– Нет, ты не спишь, мотек. И тебе любопытно, что мы еще знаем. В участке вопошники сделали то, что делают с пьяными во всех участках. Без долгих дискуссий. Они сунули вас в камеры вытрезвителя, а на следующее утро опрашивали для установления ваших личностей: адрес, профессия, отпечатки пальцев. Верно?

– От-от-от…

– Ну!

– Отпечатки пальцев они сняли, да. Тогда на всех были заведены картотеки, чтобы знать все обо всех, в том числе и о тех, кто хулиганит и дерется. – Миша охает. – Уж не хочешь ли ты сказать, что у тебя есть отпечатки моих пальцев?

Руфь Лазар молча открывает кейс и кладет на стол перед Мишей пожелтевшую карточку.

– О Боже… – стонет он.

– Это твоя карточка? Посмотри внимательно!

Миша внимательно смотрит на нее, а затем кивает.

– Это она, да… Как она сюда попала?

– Ты знаешь участкового Зондерберга?

– Чудеса… Чудеса!

– Короче ты его знаешь?

– Конечно, знаю… Он так мне помог… Сначала я считал его скотиной… но это отличный парень!

– Правильно, – говорит Руфь. – И он снова помог тебе, мотек.

– Ты хочешь сказать, что он эту карточку…

– Да. Мы справлялись у него о тебе и спросили, производилось ли когда-нибудь установление твоей личности… Он поискал и нашел эту карточку…

– Невероятно…

– Ничего невероятного. Просто Германия – страна, где все делают аккуратно. Она всегда была аккуратной страной, и учреждения там работали очень четко. Вспомнить хотя бы государственную железную дорогу, – как пунктуально они соблюдали графики движения для лагерей смерти! Этот Зондерберг дал нашему связнику карточку, когда тот сказал, что она понадобится для удостоверения твоей личности… Зондерберг передает тебе привет и желает всяческих благ, ты должен, наконец, снова как-то дать о себе знать!

– Этот Зондерберг… – говорит Миша опять со слезами на глазах. На сей раз это слезы умиления. Потрясенный, он плюхается в кресло. – Боже мой, старина Зондерберг… Значит, если я сыграю для вас Волкова и мы добьемся того, что Каддафи… тогда…

– Тогда мы еще раз в присутствии журналистов возьмем отпечатки твоих пальцев, скопируем на карточку те и эти и дадим их всем для сравнения. Чтобы ты освободился от своего двойника и стал человеком, которому нечего бояться… Ты сделаешь кое-что для нас, а мы – для тебя.

Миша трагически смотрит на нее и опускает голову.

– И все равно я не могу, Руфь. Это выше моих сил.

Руфь Лазар пристально смотрит на него и говорит очень серьезно:

– Ты можешь это сделать. Ты сделаешь это. Послушай-ка меня хорошенько, Миша Кафанке! Примерно тридцать лет назад один человек написал книгу под названием «Не быть икрой»,[16]16
  Отсылка к книге Зиммеля «Es muß nicht immer Kaviar sein», в русском переводе – «Не каждый же день вкушать икру», «В лабиринте секретных служб», «Пятый угол». (Прим. ред. FB2.)


[Закрыть] ты ее читал, да?

– Конечно. Имя автора, подожди-ка…

– Неважно, как его имя. Герой этой книги, не правда ли, ненавидел нацистов, и войну, и ложь, и насилие…

– …и униформы, и спецслужбы, – продолжает Миша, – и подлость. Он хотел жить в мире, сладко есть и мягко спать, и размышлять, и читать, и слушать музыку…

– Это так, мотек. Он этого хотел. Но ему не дали жить в мире. Он вынужден был работать одновременно за и против четырех спецслужб, и весь его интеллект и талант, все его мужское обаяние, знания и умения понадобились ему для того, чтобы побеждать своих многочисленных врагов. Это было тридцать лет назад, мотек! Сегодня, тридцать лет спустя, нам нужны все твои силы, и весь твой интеллект, и мужество, и много, много везения, чтобы выжить. Чтобы выжить, ты понял?

– Понял, – бормочет он.

– Мы все, мотек, мы все заняты выживанием. Одерживать победы? Мудрый побеждает неохотно. Главный приоритет сейчас – выжить. Это сейчас двигатель прогресса человечества. Это…

Телефон снова звонит.

– Руфь Лазар. Слушаю.

Через несколько секунд лицо ее становится белым как полотно. Она кладет трубку.

– Что случилось? – спрашивает Миша. Он чувствует, что случилось нечто ужасное.

– Израиль Берг, – с трудом говорит Руфь беззвучным голосом. – Только что его убили.

8

Он лежит на заднем сиденье «Кадиллака», тяжелая дверца машины открыта, резкий свет прожекторов освещает салон, одежда на груди разорвана, на сиденье и на полу лужи крови.

Прожекторы установлены на высоких штативах и ярко освещают улицу, пальмы, свидетелей убийства, врачей и сотрудников службы безопасности комплекса Димоны. Некоторые из них перешептываются друг с другом. Бронемашины, грузовики и джипы, оснащенные встроенным оружием, огораживают место убийства двойным кольцом. Теперь здесь не пройдет ни один злоумышленник – теперь.

Знакомые Мише бронированные лимузины стоят на шоссе с открытыми дверцами примерно в 10 километрах от Беэр-Шевы – они ехали из Димоны.

Профессор Израиль Берг лежит на заднем сиденье. Еще несколько часов тому назад Миша сидел рядом с ним и говорил о «Выборе Самсона». Седой венец волос и лицо Берга залиты кровью. На лице застыло выражение испуга.

Высокий человек в штатском говорит на иврите с Руфью Лазар, он очень возбужден и гневен. Вдруг ему приходит в голову, что Миша ничего не понимает, и он переходит на английский.

– Простите, профессор Волков… – Он поспешно оттесняет Мишу в направлении бронированного «Линкольна». – Вам нельзя здесь стоять… В машину… Быстро!.. Ты тоже, Руфь…

Руфь тихо говорит Мише:

– Это Дов Табор, Миша, начальник службы безопасности Димоны. Я тебе о нем рассказывала, он в нашей команде. – Миша кивает. Этот Дов Табор необычайно большой и сильный, думает он и вспоминает о силаче Самсоне, снесшем колонны храма. Мише в голову приходят ветхозаветные слова «гнев Господень», и он думает: да, этот человек и есть великий гнев Господень.

Сжимая кулаки, Дов Табор говорит:

– Я рассказывал Руфи, как это произошло. Перед первым «Линкольном» на шоссе лежат два мертвых верблюда… Видите?

Миша молча кивает, он не может говорить. Действительно, там лежат животные, тоже освещенные прожекторами. Почему я до сих пор их не замечал? – думает Миша. Потому что я не могу прийти в себя, как и все здесь, отвечает он себе и снова смотрит на великана из службы безопасности Димоны.

– Солдаты в первом «Линкольне» – мы их отправили отсюда, трое из них в шоке, – солдаты сказали, что верблюды неожиданно возникли в свете фар их машины. Они загородили проезжую часть. Шоферу пришлось затормозить… Тормозной путь бронированной машины больше, чем обычной. Наибольшая степень безопасности обеспечивается, если пуля попадает в машину, едущую на большой скорости… На дороге виден длинный след тормозного пути, оставленный «Линкольном», он остановился как раз перед верблюдами. Солдаты выскочили наружу, автоматы наготове, те, что в были «Кадиллаке», – тоже… – Дов Табор громко произносит слова проклятия. – Вот она, ваша безопасность! Солдаты в «Кадиллаке» Берга оставили заднюю дверцу открытой! Примерно так же застрелили боснийского президента в башенном танке, там тоже люк остался открытым. Террористы, – Табор указывает рукой налево, в направлении пустыни, – были там, они только мечтали о такой возможности… Они получили шанс… и использовали его сполна. Солдаты стреляли в том направлении, откуда были выстрелы, но убийцы быстро скрылись. Исчезли. Все обыскали, до сих пор ищут… Ничего… Несколько отпечатков ботинок, больше ничего нет.

– Но почему Израиль? – спрашивает Руфь, по щекам которой текут слезы. – Почему Израиль? Он уже много лет живет в Беэр-Шеве, у него квартира в Дерек-Элат. Личная охрана у него есть, но она с ним не всегда – он ходил по улицам, бывал в магазинах, кафе, кино, – как мы все. Почему сегодня в него стреляли, Дов? – она смотрит на Табора. – Почему? Почему именно сейчас? Это трудно понять!

– Мы тоже этого не понимаем, – говорит Табор, стискивая зубы. – Никто из нас…

– Откуда здесь взялись верблюды? – спрашивает Миша и отчаянно сопит, видя, как санитары вытаскивают старого профессора из «Кадиллака» и укладывают на носилки. Они торопливо идут с носилками к машине «Скорой помощи», дверцы хлопают, раздается вой сирены, на крыше машины мигают синие лампочки, «Скорая помощь» отъезжает, солдаты в джипах следуют за ней.

– Верблюды… – говорит Табор, хрипя от ярости и боли. – Сегодня же четверг…

– И что? – Миша пристально смотрит на него.

– А по четвергам бывает ярмарка бедуинов на окраине Беэр-Шевы – там есть специальная территория, где бедуины торгуют верблюдами, овцами и козами… Теперь это аттракцион для туристов, там можно купить ковры, подушки, седла для верблюдов… кеффийе – арабское украшение для головы, финья – посуда для варки кофе, барабаны и изделия художественного ремесла…

– Дов! – громко говорит Руфь.

Дов молчит. Этот человек потрясен, он так долго знал Израиля Берга, думает Миша, здесь, в закрытом атомном центре, все они видят друг друга ежедневно. Очевидно, Израиль Берг был хорошим другом Дова Табора.

– Извините, – говорит Табор. Бледность проступает сквозь загар на его лице, правое веко дергает тик. – Должно быть, они достали верблюдов на ярмарке… купили… украли… Это были не бедуины, те, кто убил Израиля. Убийцы привели сюда верблюдов и застрелили их на шоссе. Все это было хорошо спланировано и рассчитано по времени, должно быть, они непрерывно наблюдают за Димоной, – они видели, как Израиль выехал, после того, как позвонил тебе, Руфь. Все было рассчитано с точностью до секунды.

– Но почему Израиль, Дов? – снова спрашивает Руфь. – Почему они убили Израиля?

– Ветровка, – тихо говорит Миша.

– Что? – недоумевает Табор.

– Какая ветровка? – переспрашивает Руфь.

– Моя, – говорит Миша и замечает, что начинает дрожать всем телом. Он хочет унять дрожь, но она не унимается. – Моя ветровка…

– Что с ней? – кричит Руфь и трясет его.

– Моя… моя… – бормочет Миша. – Разве вы не видели, что на нем голубая ветровка… Нет, вы не обратили на это внимания, потому что она пропитана кровью и разорвана. Она была голубой… голубой… на мне черная…

– И что? Что? Ну, говори же! – кричит Руфь.

– В Ираке, в тайной полиции, мне дали для переезда эту голубую куртку. Мне в ней было жарко, потому что она совсем воздухонепроницаемая… а потом, на аэродроме, когда приехал Берг, чтобы забрать меня, он увидел, как я потею, и сказал, что ему жара не страшна, ему постоянно холодно. Его куртка лучше подходит для здешней жары. Он настоял на том, чтобы мы поменялись куртками… – Миша безутешно повторяет: – Чтобы мы поменялись куртками…

– Ты думаешь… – говорит Руфь испуганно.

– Да! На мне все время была его куртка. Он носил мою. Иракцы знают, что на мне была голубая… Если они передали это по радио своим людям здесь, то… то… – он больше не в состоянии говорить.

– Значит, они в темноте приняли Израиля в голубой ветровке за тебя… – говорит Руфь, и ее голос становится все тише. – Они же не знали, где ты находишься, они думали, что ты где-то в Димоне или около… Они не намеревались застрелить Берга, они хотели застрелить тебя!

– Да, – говорит Миша, совершенно раздавленный горем, – очень хороший человек убит из-за меня…

9

– …ибо Господь знает состав наш… помнит, что мы – персть… Дни человека как трава, – тихо переводит Руфь Лазар Мише на ухо слова раввина. Они стоят рядом на похоронах Израиля Берга. Беэр-Шевское кладбище находится на холме над городом. Людей немного, большинство – военные, всего около 60 коллег и соседей, мясник, булочник и зеленщица, у которых Берг покупал продукты, и несколько старых немецких евреев из Иерусалима, Хайфы и Тель-Авива, знавших Израиля Берга еще в Германии.

Всех присутствующих солдаты проверили, нет ли у них оружия, около Миши и Руфи стоят сотрудники службы безопасности с автоматами в руках.

– …как цвет полевой, так он цветет, – переводит Руфь слова раввина, – пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его…

Солдаты патрулируют дороги на подходе к кладбищу, чтобы предотвратить новое покушение, над кладбищем в воздухе висят три вертолета, раввин говорит в микрофон, – только так его можно услышать из-за их шума.

Руфь и Миша стоят неподвижно, объединенные в горе смертью Израиля Берга. Профессору Бергу был 81 год, и вот он убит террористами на юге Негева, по ошибке. Убийцы наверняка будут наказаны за то, что убили Израиля Берга, а не Мишу Кафанке…

– …милость же Господня от века и до века на боящихся Его (то, что этого Господа надо бояться, совсем не нравится Мише)… и правда Его на сынах Его, хранящих завет Его, помнящих заповеди Его, чтобы исполнять их…

На Руфи черное платье, на ее голове черный платок, на Мише тоже темный костюм, кто-то одолжил ему шляпу, на всех мужчинах и мальчиках надеты шляпы, на женщинах платки, на солдатах шлемы. Моторы вертолетов ревут…

– …благословите Господа, все ангелы Его, крепкие силою, исполняющие слово Его, повинуясь гласу Его, – переводит Руфь место из 102-го псалма, выбранного раввином. Шараф больше не дует, глубокое синее небо прозрачно, солнце уже садится, окрашивая его на западе в красный цвет, оно посылает последние лучи золотисто-красного света, падающего на людей и на изрезанную трещинами ущелий пустыню. Вдали видна южная оконечность Мертвого моря. Пейзаж предстает в фантастических цветах неземного света: потрескавшееся пустынное плато, крыши и окна домов, купол реактора Димоны, голые холмы, стада коз вдалеке, отдельные высокие деревья со скудной зеленью. Каждую минуту освещение меняется, Миша еще никогда не видел такого света, нет, нигде больше, думает он, не бывает такого света. И бледная луна вместе с солнцем стоит в небе…

– …благословите Господа, – переводит Руфь, – все воинства Его, служители Его, исполняющие волю Его…

Словно мираж, возникает перед Мишиным взором другое кладбище, где он стоял совсем недавно. «Посредине жизни смертью мы объяты»… Кладбище на окраине Ротбухена под Берлином, позади больницы Мартина Лютера, в могилу опустили подростков, совсем юных, которые так любили друг друга, что покончили с собой из-за взаимных обвинений их родителей в пособничестве Штази. В тот день было жарко, почти так же, как сегодня здесь, на юге Израиля, удаленного от Ротбухена на многие тысячи километров. Пастора звали Каннихт, того, что говорил в Ротбухене… столько людей было там, столько цветов…

Здесь нет цветов, здесь на могильных плитах лежат камни, большие и маленькие, от жен и матерей, от возлюбленных, отцов и сыновей, от друзей и родственников. Цветы, Миша это знает, – Руфь объяснила ему, – здесь не кладут на могилы, только камни, потому что цветы красивы, но они так быстро вянут, а камни выдерживают испытание временем, так же, как, согласно еврейским верованиям, мертвые выдержат все и восстанут живыми, когда придет Мессия, и на земле будут мир и благодать, не будет войн, голода и нужды, и каждому хватит места…

– Место для каждого? – удивляется Миша. – Ну, послушай-ка, мотек!

– Так говорят раввины, – отвечает Руфь. – Это не самое трудное, говорят они. Если Господь может сохранить души всех мертвых живыми, пока не придет Мессия, то для него совсем нетрудно позаботиться о том, чтобы здесь хватило места каждому.

В это верят все благочестивые евреи, сказала Руфь, она же, по ее признанию, вовсе не благочестива. Два года она пыталась заставить себя поверить в эту идею, но ей это не удалось, и теперь она в своем еврействе видит принадлежность к одному государству, нации, хотя, конечно, уважает религиозную веру в воскрешение из мертвых.

– Некоторые не воскреснут, носители зла, – говорит она, – но таких очень немного, почти каждый человек в своей жизни творит и добро, не правда ли? Поэтому во время погребения мертвого надо действовать очень осторожно, чтобы не повредить тело, его надо обмыть и одеть с любовью, и надо надеть на него белые одежды и талес.

Миша вздрогнул, когда Руфь сказала это, и переспросил:

– И что еще?

– Талес. Это…

– Я знаю, что это, – сказал он. – Покрывало для молитвы.

– Откуда ты это знаешь? – спросила Руфь.

– Я как-то читал историю про талес, – ответил Миша. – В Москве. На диване в гостиничном холле я подобрал книгу Ильи Эренбурга «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца». Ты ее не знаешь, видимо, ну вот, в книге речь идет о том, что два еврея находят один талес, и спрашивается, кому этот талес должен принадлежать по справедливости, понимаешь? Тому, кто первым его заметил, или тому, кто первым его поднял. Это печальная история, и ответ в ней таков: лучше всего не находить никакого талеса и не думать о справедливости…

Тогда, в Москве, Миша был полностью согласен с этим, потому что справедливости не существует. А какой смысл думать о том, что не существует? И вот здесь, в Израиле, в городе Беэр-Шева, речь опять заходит о талесе. Полчаса назад четверо мужчин осторожно опустили в могилу тело Израиля Берга, облаченного в белую рубашку и талес, а Миша почему-то думает о справедливости.

Они застрелили не того человека. Израиль Берг мертв, а я жив. Где же здесь справедливость? Но, если бы я был мертв, разве это было бы справедливо? Что я плохого сделал? А Израиль Берг? Мы только поменялись нашими куртками, больше ничего, что в этом плохого? Нет… Так почему… Руфь ему рассказала, что мертвых в Израиле не кладут в гроб, а только облачают в талес и белые одежды и так погребают, потому что, как считают евреи, земля Израиля священна, и эта земля должна облекать тело мертвого как можно плотнее…

– …благословите Господа, все дела Его, во всех местах владычества Его. Благослови, душа моя, Господа! – переводит Руфь последние слова раввина, а на западной стороне кладбища виднеются черные силуэты солдат на фоне пламенеющего золотом неба. Десять человек в черных костюмах выступают вперед, и один из них берет мегафон. Он нужен ему для молитвы, потому что вертолеты, словно гигантские птицы, все еще парят над кладбищем, и моторы и винты ревут, поднимая облака пыли. Человек с мегафоном начинает произносить каддиш, об этом Миша тоже знает, что это такое, Руфь ему объяснила.

– …Произносить каддиш – это значит читать молитву усопших. Все другие молитвы еврей может читать в одиночку, но, чтобы произносить каддиш, нужно десять мужчин, обязательно, иначе ничего не выйдет. Если у умершего есть родственники, то молитву усопших читает его сын или другой родственник мужского пола, если у него никого нет, читает его друг. Только один из десятерых мужчин молится вслух, остальные время от времени говорят «Амен», это очень древнее еврейское слово, и оно означает «Мы согласны» или «Да, это правда»…

И теперь, когда один из десятерых мужчин произносит каддиш над открытой могилой, другие действительно то и дело говорят вслух: «Амен!» Другие люди на кладбище точно так же говорят: «Амен!» Даже Руфь, которая не верит, и метис первой степени Миша Кафанке, который не верит, говорят: «Мы согласны, да, это правда», и это слово «Амен» странным образом заглушает даже рев вертолетов. Миша вдруг чувствует, что у него по лицу текут слезы, он берет Руфь за руку, и его взгляд устремляется в пустынную даль, расцвеченную фантастическими красками заката. Свет, думает Миша, этот свет я никогда еще не видел. После молитвы усопших подходят другие мужчины и начинают зарывать могилу, никто не уходит.

– Люди всегда ждут, пока могила не наполнится землей, – говорит ему Руфь, – из любви и священного страха перед смертью и умершим.

– А могильная плита?

– Она появляется позже, – поясняет Руфь. – Когда ее привозят, друзья покойного собираются еще раз, именно в это время на могильную плиту кладут памятные камни…

Мише кажется, что он ослеплен этим неповторимым светом, это для него слишком много. Он закрывает глаза и вспоминает, что рассказывала Руфь об Израиле Берге…