Текст книги "И даже когда я смеюсь, я должен плакать…"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 36 страниц)

15

Полчаса тому назад пожилой господин из Брюсселя с восторгом купил у Миши полный комплект униформы Национальной Народной Армии – рубашку, куртку, сапоги, фуражку, в общем, все, – и к тому же пугач. Нисколько не стесняясь, он разделся, надел на себя униформу и нырнул в этот безумный карнавал, который шумит между зоопарком и Бранденбургскими воротами. Все смеются, кругом много покупателей со всего света, и торговцы, и шлюхи. Там, где теперь больше нет стены, осталось еще несколько заградительных решеток. Свежее от росы и еще не снабженное подписью и печатью – таково Единое Отечество в день первых свободных выборов в ГДР, теплым весенним днем 17 марта 1990 года.

Территорию бывшей запретной зоны позади решеток все еще патрулируют два офицера Национальной Народной Армии, но здесь, по другую сторону решетки, тоже видны офицеры ННА, и пожилой господин из Брюсселя спрашивает Мишу, как же узнают, какие из них настоящие, а какие ряженые в только что купленную форму, и только было Миша собрался ответить, как какой-то берлинский пенсионер сказал:

– Настоящие те, что бегут, как зайцы, если вы на них направите оружие. Попробуйте-ка пугнуть их вашим пугачом, господин!

Бельгиец так и делает и при этом рычит что-то, раздается выстрел. Офицеры по ту сторону тут же удирают из запретной зоны, и как они мчатся – это надо видеть! Господи, вот умора, можно лопнуть от смеха, господин из Брюсселя в восторге палит еще раз, а берлинский пенсионер кричит:

– Вот эти – настоящие, видите, эти – настоящие!

И он тоже громко гогочет, и все, кто нарядился в форму Народной Полиции или офицера ННА, купленную у Миши ли или у других многочисленных торговцев, точно так же начинают стрелять, и не только из пугачей. Здесь есть и настоящие пистолеты, есть все, что угодно. Кто еще не стрелял, кто хочет еще раз? Шлюхи визжат от удовольствия, мужчины восторженно ревут, а «настоящие» попрятались на всякий случай в помещении блок-поста…

Разве это было не безумие, думает Миша, греясь в лучах майского солнца на Зеленом озере, – и уж, конечно, это было изрядным свинством, в котором и я принимал участие, – но Лева сказал: кто сейчас не продает все, что можно продать в этой стране, тому уже ничем не помочь. Тогда…

Тогда, в январе 1990 года, оставшиеся четыре мастера заявили Мише, что они не хотят больше работать и Миша может владеть магазином, если он с ними рассчитается.

– Как? – спросил Миша, а мастера ответили:

– Это твое дело, мы отказываемся участвовать, никто теперь больше не купит того, что произведено на Востоке, все хотят только западное. Так что смотри, Миша, чтобы у тебя хватило денег рассчитаться с нами, а на магазин мы плевать хотели!

Тогда Миша был в отчаянии, потому что магазин, во всяком случае, он так думал, должен стать его будущим, здесь он добьется благополучия, но где взять деньги для мастеров?

И вот тогда, в трудный для Миши час, в его жизни и в магазине появился лейтенант Советской Армии Лева Петраков и, можно сказать, спас его. Это случилось 5 января 1990 года. Лева вдруг возник перед Мишей в щегольской форме с огромной фуражкой и был потрясен тем, что Миша свободно говорит по-русски. Лева без колебаний предложил ему небольшую сделку: поменять 30 метров медных труб на ванну.

Миша вытаращил на него глаза и лишь пролепетал:

– Me… Медные трубы?

– Да, медные трубы, господин… Как вас зовут?

– Кафанке. Меня зовут Миша Кафанке, господин лейтенант.

– Мое имя Лева Петраков. Называй меня Лева, Миша!

– Большое спасибо, Лева. Откуда у тебя медные трубы?

– У меня их пока нет, но я могу их достать в любое время.

– Но где же?

– Там, где я живу, есть много вилл с нацистских времен. Сейчас в них живем мы, офицеры, и в этих виллах, конечно же, медные трубы, никакого свинца. Один дом пустует. Там я раздобуду 30 метров, я их уже присмотрел, завтра они могут быть у тебя. Но за это я хочу получить ванну, которую ты должен доставить в нашу виллу и подключить. Нас восемь товарищей; Петр позавчера перебрал, а поскольку затычка от нашей ванны потерялась, и никто из нас понятия не имел, где она может быть, то Петр по пьяной лавочке разнес «Калашниковым» ванну вдребезги. Теперь он протрезвел и говорит, что ему очень неудобно. Это прекрасно, что он раскаялся, но у нас теперь нет ванны, и мы не можем вымыться. Я сказал, что достану новую. Ну что, договорились?

– Договорились! – сказал Миша восторженно, они ударили по рукам, и сделка состоялась. 30 метров медных труб, их на первое время хватит. Уже на следующий день они с Левой доставили ванну народного предприятия «Sanitas» в виллу, где раньше жили нацистские офицеры, а теперь советские, и Миша установил там эту ванну. Все были в восторге, конечно, новую ванну надо было обмыть, что привело к новой попойке. Они провозглашали здравицы в честь Советской Армии и Левы, и Миши, а потом это повторялось снова по кругу. Около полуночи Лева отвел Мишу в сторонку для серьезного разговора, пока остальные продолжали пьянствовать, пели, купались и бегали нагишом по комнатам с грязными стенами без занавесок на окнах.

– Послушай, Миша, – сказал Лева, – мы можем пойти в другую виллу, там сейчас тоже никого нет, и там достанем для тебя еще больше медных труб. Но все медные трубы, которые я смогу добыть, тебе в твоем бедственном положении не помогут.

– В моем бедственном положении? – спросил Миша; он уже хорошо нализался. Они распили бутылку коньяка, конечно, самого лучшего – у Левы всегда все самое лучшее, – пока товарищи во дворе пели «Очи черные» и «Темно-вишневую шаль». – Как, то есть, в моем бедственном положении?

– Ну, ты же сам мне рассказал, что твои мастера хотят получить с тебя деньги, а ты понятия не имеешь, где их достать.

– Это так, Лева.

– Вот именно. Это воссоединение не принесло тебе счастья. Правильно, Миша?

– Правильно, Лева, из-за этого воссоединения я оказался в заднице.

– Выпей еще глоточек, Миша! – сказал Лева. – Мы, русские, находимся там же, только еще глубже, я в этом уверен больше, чем в скором пришествии Мировой революции, – извини, это маленькая шутка. Твое здоровье!

– Твое здоровье, Лева.

– А поскольку мы оба сидим в одной заднице и друг другу нравимся, я подумал, что сейчас-то мы и поймаем жар-птицу за хвост и заработаем кучу денег.

– Как мы заработаем кучу денег, Лева?

Пьяные товарищи снаружи тоже вспомнили о Мировой революции и запели «Интернационал». «Вставай, проклятьем заклейменный…»

– Как мы заработаем кучу денег, Лева? – еще раз осведомился Миша, очень громко, чтобы перекричать поющих.

– Мы будем продавать наши страны, – сказал Лева.

– Наши страны? – Миша от ужаса слегка подпрыгнул на стуле.

– Ну, не сами страны, конечно, мы продадим все, что только можно продать в наших странах и на чем сейчас все помешаны, как были помешаны в 1945 году янки, да и мы тоже, только у нас не было денег и нечего было обменять. Так вот, все бросались на эсэсовские значки, униформы и вермахтовские пистолеты, и «Майн кампф» и фотографии Ильзы Кох. Столько концлагерных фотографий просто не могло быть, но кто знал, как выглядела Ильза Кох? Это было так же, как со щепками от креста, на котором был распят Христос. Если уж люди на чем-то помешались и непременно хотят это иметь…

«…Кипит наш разум возмущенный», – ревели те, снаружи.

– Но в наших странах нет ничего, на чем был бы помешан хоть кто-нибудь в мире, – сказал Миша.

– Что ты понимаешь! Я достану, а ты продашь. Поедешь в Берлин, тут рукой подать, 32 километра.

«…Это есть наш последний и решительный бой…»

– Но что ты достанешь, что я мог бы продать, Лева? – опять спросил Миша.

– Я тебе объясню, Миша, я тебе потом все объясню.

«…с Интернационалом воспрянет род людской!»

16

И вот Миша стоит у огромного стола в зоопарке, а вокруг него водоворот сумасшедшего карнавала. Теперь больше нет Запада и Востока Германии, теперь все едино, и Стена, этот «антифашистский крепостной вал», даровавший ГДР мир и безопасность и защищавший ее от войны и колорадского жука, осталась только в обломках. В 21 час 29 минут 19 февраля 1990 года начался слом участка между КПП «Чарли» и зданием рейхстага, а тем временем с западной стороны бетоноломы продолжают выбивать ряд за рядом блоки из кладки крепостного вала. Уже повсюду видны трещины и дыры, дети пролезают в отверстия, чтобы играть в бывшей запретной зоне, но быстро возвращаются обратно, потому что там до сих пор патрули и мины, и поэтому они играют в «перебежчиков» на западной стороне: один хочет перебежать, а другие стреляют в него из палок, и вот он падает замертво, и приходит очередь следующего убегать, а убитый может стрелять в него. Даже папы и мамы, дяди и тети, а то и бабушки с дедушками лезут через дыры в стене, чтобы взглянуть, что там, с той стороны. Они, конечно, могли бы получить пропуск на каком-нибудь пропускном пункте, но там всюду царит безумная давка и стоят бесконечные очереди – с Запада на Восток и с Востока на Запад. Конная полиция следит за соблюдением запрета на парковку, который в равной степени относится и к «Трабби», и к «Мерседесам».

Миша стоит за столом, сделанным из малярных козел и пяти длинных досок; на нем целая груда всевозможных вещей, которые когда-то были дороги и ценны для людей в ГДР, являлись высокими наградами, – это ордена и знаки отличия, грамоты и партийные значки, а также униформы и разная экипировка.

Теперь ордена и прочая мишура лежат здесь на красной бархатной обивке, эти напоминания о счастливых моментах в жизни стольких неизвестных людей. Здесь, среди многих других, «Знамя Труда» и «Орден Карла Маркса», «Звезда Дружбы Народов» первой степени и изящный женский партийный значок СЕПГ, более крупная модель для мужчин, «Орден Заслуг перед Отечеством» (четыре степени!), «Медаль Ганса Беймлера», «Орден Шарнхорста» и всевозможные знаки отличия СНМ. Ах, Свободная Немецкая Молодежь, куда ты подевалась? Вот тут лежит экипировка твоих членов, флажки, значки, уставы. Не так, как в сказке о прекрасной Магдалине, которая была так добра, что могла бескорыстно отдать все до последней нательной рубашки, и за это ей в подол падали золотые талеры, нет, многие свободные немецкие девушки продавали Леве свои последние рубашки за талеры, а тот передавал их Мише для перепродажи по соответственно более высокой цене. Учителя продали за бесценок свои «Медали Песталоцци» так же, как противники нацизма продали свои значки узников концентрационных лагерей. Они очень красивы, в форме трапеции, обрамлены миниатюрными флагами всех стран, граждане которых страдали и выжили в концентрационных лагерях.

Когда Лева Петраков принес эти почетные значки узников – торговля тем временем развернулась вовсю, Мише принадлежали два самых длинных стола, – так вот, как только появились эти значки, Миша сказал:

– Нет, Лева, это уж слишком, значки узников концентрационных лагерей я продавать не буду! До чего мы докатились! Я не могу перепродавать купленные за бесценок награды, которые красный или католик, еврей или социалист получили за то, что выстояли до конца и не сдались. Нет, Лева, я этого не могу!

– А почему ты этого не можешь?

– Потому… потому… – Миша стал сопеть и заикаться. – Потому что… Я считаю, что верность и вера, солидарность, смелость и справедливость, неподкупность и мужество – это все-таки прекрасные качества, даже если политики осквернили их, используя в преступных целях. Все же эти качества остаются прекрасными! А мы продаем все это, как будто это последнее дерьмо, дружище, мы здесь пускаем с молотка целую страну!

– Ну да, мы с самого начала собирались это делать!

– Да, мы собирались, но…

– Но? – спросил Лева и улыбнулся.

– Но не до такого же свинства!

– До сих пор ты торговал с воодушевлением!

– Да, только теперь, когда ты принес кучу значков узников концлагерей, до меня, наконец, действительно дошло, какую мы совершаем низость.

А Лева, улыбаясь, покачал головой и сказал:

– Справедливость, солидарность, мужество, смелость, вера… Где же теперь все это можно найти?

– Это все есть! И всегда будет!

– Тогда скажи-ка мне, почему люди продали все эти знаки отличия за мужество, смелость и веру, да что там продали, они просто набросились на меня, они меня умоляли с протянутыми руками: возьми, пожалуйста, возьми, нам это больше не нужно! Почему им это больше не нужно, Миша, почему? Потому что они сыты этими побрякушками по горло. За красивые слова они вкалывали, надрывались и страдали, а теперь им говорят, что они старались для преступников и ради идеи, которая обанкротилась, да еще как. Я имею в виду…

– Социализм, – сказал Миша.

– Да, я его имею в виду. Социализм вдруг оказался дерьмом – а вовсе не извратившие социализм. Люди! – сказал Лева, скривив рот. – Люди! Верить, верить, ради Бога, не думать самостоятельно! И не протестовать, если идея обанкротилась! Я не думаю, что только идея социализма, я думаю, то же с христианством и со всеми другими великими идеями и учениями. Каждая из них, вероятно, сначала была прекрасной. Но, попав в руки фанатов, они становятся ужасными и убийственными. Недобросовестные идеологи пользуются идеализмом людей! Ты такой же идеалист, такой же добрый человек, преисполненный наивности. Сколько раз я тебе говорил, – ты должен это понять, чем скорее, тем лучше.

– Я, – сказал Миша, – понимаю тех, кто верил в социализм, и тех, кто продолжает верить, несмотря ни на что, потому что они считают – просто люди слишком дурны и подлы для этого, я их очень хорошо понимаю…

– Но ваши политики, – перебил Лева, – эксплуатировали и обманывали народ, а тем, кто, не замечая этого, самоотверженно трудился ради «равенства всех людей на Земле», они выдали по куску жести. Да, да, успокойся, это всего лишь цветная жесть, не больше! Посмотри на наших генералов! У них вся грудь аж до пупка увешана этими жестяными побрякушками, таскает такой придурок на себе десять килограммов. И здесь, в ГДР, все было точно так же: ордена в награду за глупость да шикарная униформа. А тех, кто сопротивлялся, они сажали в тюрьмы, пытали, уничтожали, а заодно и их семьи, и ничего им не оставили, кроме слез. И это, Миша, наконец, многие поняли и отчаялись, потому что они отдали десятилетия свой жизни за то, чтобы в мире была справедливость и всем хватало хлеба, а теперь они видят, что их обманули. Не осуществилась мечта о солидарности и справедливости, о хлебе для всех, все мечты кончились. Поэтому им больше не нужны эти значки, они их больше не могут видеть, как свидетельства того, что их бессовестно и жестоко обманули!

– Но… – начал было Миша, однако тут же снова замолчал.

– Но что?

– Но те, кто был в концлагере, кто боролся против Гитлера, против фашистской чумы. Кто пережил нищету и болезни, для них по крайней мере все должно быть иначе.

– И для них тоже, – сказал Лева – Наоборот, им хуже всех. Потому что они вынуждены признать, что их борьба против фашизма за коммунизм и социализм была абсолютно идиотской и бессмысленной. А как же? Ведь фашистское отродье выжило и преуспевает. Посмотри, как они вновь сильны!

– Это верно, – удрученно пробормотал Миша.

– А как же мне еще на это смотреть, Миша? Целое государство пошло псу под хвост, а то, что мы перепродали, – это самая безобидная часть из наследия этого государства. Самая опасная его часть – в головах людей, в головах тех, кто в отчаянии от того, что великая идея уничтожена, и тех, кто, отчаявшись, еще верит в эту идею.

– Это все ужасно, Лева, – сказал Миша.

– Но это правда.

– Да, и это самое ужасное.

– Миша, – Лева попробовал его утешить, – сейчас сумасшедшее, безумное время. Мы живем в большом сумасшедшем доме, Миша, он увеличивается и становится более буйным с каждым днем. И только у того, кто это понимает, есть шанс спастись и сохранить рассудок. Так что возьми себя в руки, ты будешь смеяться до слез, когда я тебе покажу, что мне вчера продал один офицер Штази.

И Лева извлек красную книжечку, на которой белыми буквами было написано: «Сами о себе: Антология районного комитета „Пишущие чекисты“».

– Че-ки-сты? – Миша произнес по буквам.

– У нас так называлась первая тайная полиция после Октябрьской революции, и у вас, как объяснил мне офицер Штази, – он мне еще перевел несколько стихотворений, – сотрудники Штази называли себя «чекистами», а «пишущие» сочиняли стихи, были же и там люди с сердцем и душой, любили и страдали от любви. Прочти-ка!

И Миша полистал книжку и нашел там стихи людей из Штази – этого уж он никак не ожидал:

 
Утром буди поцелуем меня,
Я с ним становлюсь бодрее.
Он радостью полнит меня, как стяг,
Что в небе над нами реет.
 

И такого рода стихов было много. Миша переводил, Лева хрюкал от смеха. Миша был готов и смеяться, и плакать, а Лева сказал:

– Вот что любопытно, Миша! Эти господа шпионили за своим народом, бросали людей в тюрьмы и психушки, пытали и убивали, но никто не мог жить без любви! Вот ты видишь: так у убийц было дома. Вот что продают сейчас виновники, а ты будешь это перепродавать, потому что мы живем не только в безумии, но и за счет безумия. Подумай о твоих четырех мастерах, которых ты должен рассчитать, дружок! Мне тоже нужны деньги для моей семьи, и у меня это должно получиться, неважно, каким способом я их достану, может быть, и непорядочным, я согласен. Моя бабушка всегда говорила, что самые порядочные люди на свете – это коровы.

После этого принципиального разговора об идеях и идеологах и после чтения любовной лирики убийц Миша никогда больше не поддавался сомнениям морального порядка или приступам сентиментальности, торгуя реликвиями на бывшем «антифашистском крепостном валу».

17

Кстати, об убийцах.

Миша может предложить покупателю кое-что особенно изысканное, настоящий лакомый кусочек: орден для высших офицерских чинов Штази. Так вот, ничего более изысканного вы не найдете. Сделан он, конечно, из меди, покрыт эмалью, каждые пять лет выпускалась новая модель. Даже к сороковой годовщине Министерства государственной безопасности изготовили новую модель, хотя праздновать сороковую годовщину госбезопасности уже не пришлось ввиду отсутствия министерства, партии СЕПГ и государства, безопасность которого они берегли. Все равно, ордена к сороковой тоже лежат здесь, Лева где-то откопал, и теперь Миша их продает. Это самый дорогой товар, но и они идут нарасхват, как горячие пирожки.

А партийные билеты из красного кожзаменителя! Совсем новенькие, незаполненные, и старые, потертые. Золотыми буквами по красному выведено: ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ! На последней странице можно прочесть серьезные указания, например: «Твой членский билет – важнейший и ценнейший документ, которым ты обладаешь. С ним надо бережно обращаться, надежно хранить и не допускать утраты. В случае утраты надлежит немедленно поставить в известность руководство твоей первичной организации…» Н-да, а поскольку теперь все утрачено – от первичной организации до государства в целом, никого ни о чем теперь нельзя поставить в известность, Лева собирает «важнейшие и ценнейшие документы». Он вручил их Мише, а тот перепродает их. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

18

Свой большой второй торговый стол Миша расположил вблизи того места, где когда-то стоял отель «Эспланада». За ним работает роскошная девушка с рыжими волосами, покрытыми красным лаком ногтями и красными пухлыми губами под Мэрилин. И грудь у нее как у Мэрилин, и ягодицы как у Мэрилин. Зовут девушку Лилли, и Лева (кто же, как не он?) нанял Лилли, потому что в одиночку тут делать нечего. Лилли, ей только что исполнилось восемнадцать, владеет своей профессией не хуже, чем любой зазывала с большим стажем на рыбном рынке в Гамбурге.

Над столом на двух отвесных рейках прикреплена полоска картона, на которой написано: ПРОКАТ МОЛОТКОВ И ЗУБИЛ. 1/2 часа: DM 3.-, 1 час: DM 5.-. Это написал Миша, и перед роскошной грудью Лилли, выступающей из огромного выреза зеленого облегающего платья, лежит множество молотков и зубил, столько, сколько Миша и Лева вместе могли унести, – не считано! Однако на все эти инструменты постоянный спрос, потому что рядом, перед остатком разрисованной Стены, стоит толпа мужчин всех возрастов со всей Европы и из-за океана, и каждый норовит что-то выдолбить. Необычные, прекрасные и печальные звуки наполняют воздух, – это арматурная сталь и спирали в сверхпрочном бетоне, они приходят в колебательное движение от ударов молотков, вибрация распространяется от блока к блоку и создает эту таинственную, никем и никогда раньше не слыханную музыку.

Большие участки «крепостного вала» уже исчезли, надо торопиться, чтобы успеть урвать себе кусок, поэтому работа здесь идет с утра до ночи, и Лилли едва хватает времени на бутерброд с кока-колой или чтобы пописать за тяжелой бетонной дверью. Когда-то эта дверь вызывала страх, потому что из-за нее могли выскочить полицейские, которые хватали людей, оказавшихся на нейтральной полосе. Теперь дверь открыта, она висит на петлях, покосившись, и под ее прикрытием можно беспрепятственно справлять малую нужду. К счастью, есть и другие подобные возможности.

Возле молотков и зубил Лилли разложила обломки Стены всевозможных форм и размеров. Их вырубил Миша, и те, кто слишком ленив, чтобы взять в руки молоток, покупают подходящие осколки у прекрасной Лилли.

Чтобы Мише не надо было каждый день ездить в Ротбухен, а также чтобы облегчить доставку всех этих сокровищ, Лева (он обо всем заботится, без него ничего бы не вышло) снял совсем поблизости, как раз позади Бранденбургских ворот и Парижской площади, на Шадовштрассе, трехкомнатную квартиру офицера Штази, который должен был на некоторое время срочно исчезнуть в связи с важными обстоятельствами. Такое бывает очень редко, эти важные господа с гордостью и уважением относятся к тому, чем они занимались и кем были. Но Лева нашел одного из тех, что сейчас, по крайней мере некоторое время, собираются держать язык за зубами. А в квартире этого высокого чина Штази, которую тот когда-то использовал в качестве конспиративной явки, теперь живут только Миша и прекрасная Лилли. И вскоре после начала совместной работы между ними произошло совершенно замечательное и конспиративное событие, и с тех пор Миша на седьмом небе.

Это было 28 февраля 1990 года, в среду. Они приехали вечером домой на Шадовштрассе на старом «шевроле», в котором все громыхало и дребезжало, но в нем можно было поместить все их драгоценное имущество. Старый «шевроле», конечно, тоже достал Лева, и они с трудом перетащили свое барахло сюда, в квартиру этого босса из Штази. Потом Лилли приготовила поесть, заработал радиоприемник. Немецкое радио транслировало музыку Баха и Бетховена, Чайковского, Гайдна и Шопена. Потом, позже, Лилли попросила дать ей послушать ее музыку, и Миша нашел AFN, там как раз был «Oldie Time», Лилли любит «oldies», и они слушали «Evergreens» Глена Миллера, Кола Портера, Генри Манчини и «Moon River» из фильма «Завтрак у Тиффани», где двое под дождем ищут, чем бы опохмелиться. Когда Лилли слышит «Moon River», она всегда становится сентиментальной, и ей хочется плакать. И пока она там поплакала и выпила немножко коньяку, Миша принял душ и взялся за «Войну и мир». Над этой толстой книгой он потеет уже несколько недель и теперь за чтением едва замечает, как Лилли исчезает в ванной, и вдруг слышит, как она его зовет.

– Миша! – зовет Лилли. – Мишенька!

И вот он идет в ее спальню (у него теперь собственная, трехкомнатная же квартира!) и едва успевает понять, в чем дело, как у него перехватывает дыхание. Там лежит Лилли в своей постели, обнаженная и великолепная, вся, вся, груди, бедра, плоский живот, лоно, прекрасное лицо, упругая нежная кожа, рыжие волосы, буйно разметавшиеся по подушке, и она протягивает руки и говорит:

– Иди, сладкий, иди ко мне скорее! Я сгораю от желания, я так тебя хочу.

– Ты… – он не в состоянии больше говорить, кровь стучит у него в висках.

– …так хочу тебя, – говорит Лилли и начинает поворачиваться, очень медленно, как змея, она вращается, он видит ее восхитительные ягодицы, ах, она поставила его радио возле кровати, и ANF играет сейчас «Day and night», и глаза у Лилли такие огромные, такие огромные, и она говорит, затаив дыхание:

– Сними же этот дурацкий халат. – И, когда халат падает на пол, Миша слышит ее стон, он садится рядом с ней на кровать и шепчет:

– Лилли, Лилли, Лилли…

– Я так люблю тебя, – говорит она. – Я сразу тебя полюбила, Мишенька. Потому что ты такой добрый и порядочный, и верный, и славный, и потому что у тебя такие печальные глаза… Нет, нет, подожди! Не торопись! У нас с тобой много времени. Ложись, я хочу быть к тебе совсем близко.

И она слегка приподнимается и целует его, совсем по-настоящему, и потом он чувствует ее поцелуи на лице, плечах, груди, животе, и уже он начинает стонать. «Love is a many-splendored thing» – слышится из ANF, но Миша уже не слышит этого, потому что то, что творит Лилли, делали с ним и другие девушки, но ни у одной из них это не получалось так чудесно, с такой любовью, так…

– Нет! – говорит она и останавливается. – Еще рано. Не торопись так, Мишенька, медленнее, медленнее!

Теперь Миша знает, чего она хочет, и скоро Лилли начинает стонать.

– О, да, да, да, хорошо, хорошо, чудесно.

Наконец, она начинает часто дышать и кричит:

– Сейчас! Иди ко мне! Скорее!

Он идет к ней и в нее, и она кусает его плечи, но нежно, и она стонет все громче, и он тоже. Какое наслаждение, и ведь все это по любви, действительно по любви! Только презерватив Лилли успела мгновенно ему надеть, это благоразумно, конечно, так и надо, но все же это любовь, думает Миша, никакой спешки, никакой гонки, а какой у нее чудесный запах, ах, как счастлив Миша, все тяжелые и мрачные мысли оставили его, он самый счастливый человек на свете, да, да, теперь быстрее, сильнее, ты великолепен, ты чудо, а-а-ах! И вот у них небольшой перерыв, и они пьют коньяк, курят вместе одну сигарету и слушают по ANF «Charmanie», и «Autumn leaves», и «La vie en rose», и тему из «Доктора Живаго». Потом они повторяют еще и еще раз, и, наконец, Лили умоляет:

– Хватит, Мишенька, пожалуйста, не надо! Я больше не могу!

За окном уже рассвело, и Лилли тотчас же засыпает, а он прислушивается к ее дыханию и к прекрасной музыке из радиоприемника, чувствует облегчение и блаженно улыбается. Бассет улыбается, и его глаза сверкают. О прекрасный мир, о восхитительная жизнь!

Но он никогда не узнает, что Лева сказал Лилли:

– Ты получишь за это 500 марок. Будь с Мишей поласковее, ему так необходимо, чтобы кто-нибудь относился к нему с любовью, это каждому нужно.

Лилли сразу же поняла, она же превосходно говорит по-русски, он в самом деле хороший парень, этот Миша, так почему бы и нет.