Текст книги "Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы"

Автор книги: Ярослав Галан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

ИХ ЛИЦА

Мое «знакомство» с фашизмом началось двадцать четыре года тому назад, в библиотеке Венского университета. Ее традиционную торжественную тишину неожиданно нарушило что-то похожее на цоканье копыт табуна неповоротливых баварских жеребцов. Толпой, не снимая шапок, в зал вошли молодчики с толстыми суковатыми палками в руках. Эти палки сказали нам обо всем: они были символом, эмблемой, украшением и оружием первых австрийских адептов Гитлера – студентов Агрономического института (в большинстве помещичьих сынков).

Вожак шайки, высокий, рыжий, в пенсне на вздернутом носу, крикнул надорванным фальцетом:

–    Алле юден мюссен гераус. (Все евреи должны выйти).

Через несколько минут библиотечный зал опустел: в знак протеста против дикой профанации «альма матер» из него вышли почти все присутствующие.

Этого будущие эсэсовцы не ожидали. Побледневшие от злости, они молча стояли у дверей. Кто-то крикнул: «бей», и воздух засвистел от нескольких десятков палок. Осатаневшие молодчики не щадили никого. Разбивали себе головы мужчины, скатываясь стремглав с мраморной лестницы, обливались кровью женщины. Все это происходило под свист, хохот и вой торжествующих двуногих бестий.

Когда последняя жертва ударилась головой о перила лестницы, бестии выстроились по четверо и двинулись солдатским шагом по университету. Знакомый фальцет взвизгнул: «Вахт ам Райн», и ватага заревела.

Этого «Вахт ам Райн» я не забуду никогда.

Прошло несколько недель. Я получил новую возможность заглянуть в лицо фашизма, на этот раз уже в стадии его осуществления. Почтовый пароход Неаполь – Палермо причалил к молу столицы Сицилии как раз в день выборов в первый фашистский «парламент». Я увидел ту лее картину, что и в Неаполе, Риме, Флоренции и Венеции: сверху резали глаза пестрые флаги, с оград, заборов и столбов кололи их еще больше пестрые плакаты с голыми субъектами, которые должны были имитировать старинных римлян. Особенно бросалось здесь в глаза одно: невиданное до сих пор множество полиции всех калибров – городской, военной, «национальной». Даже живописные карабинеры прохаживались не по двое, как это было спокон веков, а целой толпой. Казалось, что все Палермо ко дню выборов оделось в полицейские мундиры.

В маленьком отелике на Кватро Канти также не было от них покоя. Едва успел я помыться, как комнату наполнили военные, полицейские. Тучный человек в штатском попросил у меня паспорт. Увидя в нем слово «Полонь» (Польша), человек поднял вверх залихватски закрученные усы цвета сапожной смолы.

–    Ваш паспорт подделан. В нем вместо «Болонья», стоит какая-то «Полонья».

Я, неизвестно в который уже раз в этой стране, начал лекцию о том, что, кроме итальянского города Болонья, есть еще в Европе страна, которая называется Польша, не успел закончить, как внизу, почти под самыми окнами раздалось несколько револьверных выстрелов. Мой брюнет присел на корточки, побледнел и гаркнул что-то наподобие команды. В секунду вся шайка, с брюнетом в арьергарде, метнулась изо всех сил вниз по лестнице на улицу.

Становилось душно, меня потянуло за город, где не было полиции, где под 400-метровым розовым обрывом Мойте Пелегрино качались волны бледно-зеленого моря. Спустя час я был под горой. Отсюда можно было выйти на ее шпиль серпантином туристской автострады или более короткой, хотя и более трудной дорогой – по дну глубокого каменистого оврага, над которым рука инженера поразвешивала кружева виадуков. Я выбрал последний путь.

Мучила жара и подниматься было чем дальше – тем труднее. Нагретые скалы обжигали виски, обливали потом тело. Лишь виадуки бросали здесь небольшие тени. Только я собрался отдохнуть под одним из них, как над головой что-то прожужжало и на шаг от меня глухо бухнул, разлетевшись на мелкие обломки, камень. Я посмотрел вверх. На виадуке маячило несколько голов черноблузников в шапках со свисающими кистями. Там кто-то хохотал, кто-то свистел, кто-то подвывал голосом молодого шакала. Я вспомнил лестницу венской библиотеки; это была та же музыка.

Но для воспоминаний теперь не было времени. На меня полетело несколько крупных камней, каждый из них нес с собой смерть. Я успел прыгнуть под своды в тот момент, когда по ним пошло эхо от грохота падающих камней.

Когда крики затихли, я двинулся дальше. Отойдя от виадука шагов на сто, я обернулся: на нем уже не было черноблузников. Зато в глаза бросилось мне что-то другое, чего гвардия Муссолини не заметила. Во всю ширину виадука пылали на солнце большие красные буквы боевого лозунга итальянского подполья того времени: «Эввива Ленин! Абассо Муссолини!» («Да здравствует Ленин! Долой Муссолини!»). Для людей, которые писали эти слова, умерший Ленин был всегда живым и учил их быть бесстрашными в неравной борьбе. Над Италией не погасло еще солнце...

Была осень 1930 года, когда земля моей Галиции застонала под– железной пятой Пилсудского. На улицах Львова ритмично заколыхались белые чехлы полицейских фуражек, зацокали копыта уланских лошадей. Маршрутов было несколько, но все они вели за город, туда, где в тумане сентябрьских ночей чернели притихшие от ужаса села. Три месяца и день и ночь тянулись в город подводы с искалеченными крестьянами. Госпитали не принимали этих больных, и они умирали от гангрены в темных вонючих дворах, во мраке сырых подвалов, а смерть их считалась нелегальной.

Настал 1936 год, год кровавого львовского четверга. На этот раз польские последователи Муссолини и Гитлера не щадили ни живых, ни мертвых. Простреленное ими сердце безработного каменщика пронизал десяток новых пуль, а свыше ста братьев его и сестер по классу поплатились своей жизнью за то, что хотели отдать павшему последний долг.

На убийцах были мундиры польских полицейских, но глаза этих полицейских смотрели из-под касок немецкого образца. Эта деталь говорила сама за себя.

Украинские служители фашизма не носили тогда еще ни касок, ни мундиров, они довольствовались ливреей старого австрийского покроя. Но в остальном они не уступали своим западным учителям и протекторам. Идентичные стремления приводили их к идентичным методам. Из-под грязной маски их фальшивого пророка Донцова выглядывал тот же упырь, затмивший солнце Италии, отравивший воздух Германии. Правда, Донцов не мог искать вдохновения в салонах круппенков и кепплеренков из-за отсутствия таковых. Несмотря на это и он, и Коновалец, и Мельник чувствовали себя неплохо также и на службе у круппов и кепплеров. «Дух вечной стихии», рожденный в лабораториях немецкого химического концерна и выращенный шефами разведывательного ведомства Николаи и Канариса, пригодился шептицким, луцким, шепаровичам, этим украинским круппам в миниатюре, так же, как и их менее счастливым компаньонам, изгнанным бурей революции из уютных усадеб над Днепром. Он, «дух вечной стихии» в форме гитлеровского солдафона, должен был стать Моисеем, который вывел бы их в обетованную землю, в потерянный рай чернозема, угля и железной руды.

Никакая цена не казалась для них слишком высокой. Народ. Он никогда не переставал быть для них чисто абстрактным понятием, а то и еще хуже: безголовой толпой. Если эта толпа станет им поперек дороги, тем хуже для нее. Тогда они будут говорить с ней на языке такой инквизиции, перед лицом которой побледнеет тень Торквемады, потому что имя этой инквизиции – фашизм

Осенью 1937 года во двор львовской тюрьмы «Бригидки» ключник каждое утро выводил молодую белокурую девушку. Из окна нашей камеры можно было видеть, как девушка быстрым шагом ходила по контуру круга, центром которого был ключник. Прогулка продолжалась ровно тридцать минут; потом ключник звенел ключами, и девушка замедленным шагом, манерно покачивая бедрами, возвращалась в свою камеру.

Мы не знали, кто она и за что ее сюда посадили, но, по обычаю заключенных сочувствовали ей и втихомолку вздыхали по ее сиротской доле, о ее утраченной юности.

И вот однажды утром мы услышали в окнах нижней камеры пронзительный свист и крики: «Убийца!». Все мы бросились к окнам. Свист наростал, перебрасываясь из камеры в камеру. Ключник грозил заключенным кулаком, он что-то кричал, но никто не слышал его крика. Девушка ходила вокруг быстрым, энергичным шагом, глаза ее смотрели сегодня в землю, а судорожно сжатые губы стянули ее лицо в гримасу не то ужаса, не то ненависти.

Убедившись, что его угрожающие жесты не дают никакого результата, ключник махнул рукой и повел свою заключенную в другое место двора.

В тот же день мы узнали о причине инцидента. Светловолосое воплощение молодости оказалось инициатором и участником зверского убийства крестьянина-коммуниста. Ворвавшись в хату, националистические убийцы на глазах малых детей замучили свою жертву, к тому же еще насмеялись над трупом. Фашистский зверь – на этот раз в лице 19-летней блондинки – показал свои когти. Впоследствии, во время гитлеровской оккупации, на этих когтях ни на минуту не высыхала человеческая кровь.

Настали годы «триумфа» фашистского инквизитора. О тех годах рассказали мне не только развалины Харькова, Киева и Смоленска, не только могилы Львова. Историю этих страшных времен можно было прочесть в окаменевших от ужаса глазах, в скупых и тяжелых, как камень, словах, в лицах детей, разучившихся улыбаться.

Фашизм на протяжении нескольких лет перевоплотил целый континент в джунгли, где преступление было признано подвигом, бесчестие – честью, жестокость – доблестью, продажность – добродетелью, измена – геройством, хамство – культурностью. Факел цивилизации, попавший в лапы фашистского орангутанга, стал уничтожающим оружием, сравнявшим с землей тысячи городов, превратившим в пепел миллионы лучших людей. Человечество никогда еще, в чернейшие времена своей истории, не было так близко от погибели. Здесь не было выбора, не было компромисса; хозяева фашистских джунглей поклонялись только одному закону – закону физической силы, и лишь меч, острый, тяжелый и неумолимый мог спасти мир от полной катастрофы.

В самое страшное время для Европы этот меч подняли достойнейшие руки, руки великого советского народа.

Гитлеровские танки, смявшие «веселым» маршем всю Европу, вечером 6 ноября 1941 года вползли в подмосковные села. В этот мрачный вечер мы в далекой, заметенной снегом Казани услышали голос Сталина. Спокойствие вождя, его слова, преисполненные горячей веры в победу, развеяли нашу скорбь, зажгли в наших сердцах огонь, который не угасал в дни самых тяжелых испытаний. Устами Сталина говорил не только народ Советского Союза, ими говорила совесть всего передового человечества. Озаренный звездой Октября, Кремль был единой твердыней свободы и прогресса. И когда несколько недель спустя об этот бастион разбила себе головы фашистская орда, все мы поняли, что иначе не могло быть.

Пришел день Победы, а с ним – расплата. Убийцы человечества очутились на скамье подсудимых.

Когда я выезжал на Нюрнбергский процесс, я не ожидал сюрпризов. Лицо фашизма было мне уже достаточно знакомо; знакомо, как мне казалось,– до мельчайших деталей. Факты доказали, что я не ошибся. Я знал, что увижу преступников, которых не знала история, но вместе с тем я думал, что перед лицом неизбежной виселицы они сохранят элементарные правила приличия, принятые в свете даже самых закоренелых грабителей и душегубов.

У нюрнбергских подсудимых не было даже и этой «морали». Эти люди, проводившие в жизнь и осуществляющие волчьи законы, теперь сами были похожи на стаю голодных волков. Достаточно было одному из них споткнуться и упасть, как уже вся стая бросалась и раздирала его на части.

И Геринг, и Риббентроп, и Кальтенбруннер, и Розенберг, и Франк, и Заукель прекрасно знали, что спасти их от виселицы может только чудо – такая уничтожающая была тяжесть обвинительных документов. Но, несмотря на это, они не упустили ни одного случая при возможности свалить эту тяжесть на плечи соседа.

Если этого требовал инстинкт самосохранения, Геринг «засыпал» Кальтенбруннера, Кальтенбруннер – Геринга, Франк – Заукеля, Заукель – Франка. Такое же жалкое зрелище представляли из себя и нацисты – свидетели. Надо было видеть и слышать, с каким воодушевлением разоблачал Геринга палач Варшавы, генерал войск СС фон дем Бах и с каким наслаждением Геринг бросал по адресу фон дем Баха реплики вроде: «Паршивая собака!».

Правда, были моменты, когда Геринг брался выгораживать отдельных подсудимых, даже брал на себя роль идеолога фашизма. Это было незабываемое зрелище. Стараясь обелить Риббентропа и Кейтеля (дело Геринга слушалось первым), он изображал их полукретинами, способными только на то, чтобы лизать сапог «фюрера»... Для большего эффекта, он время от времени становился в позу «идейного нациста». Но это не мешало ему одновременно издеваться над «мистикой» Розенберга и Гиммлера, а на вопрос генерал-лейтенанта Руденко: «Признавали ли вы преимущество одной расы над другой?» Геринг с саркастической улыбкой отвечал: «Нет, я ее никогда не Признавал».

Таково было лицо фашизма, представленное в лицах его «ассов»... Эти «ассы» понесли заслуженную кару, после них не осталось даже пепла. Однако, порождение фашистского сатаны не исчезло еще с лица земли. Темные силы, вскормившие Муссолини и Гитлера, еще живут и действуют. Когда представитель немецких банкиров Шредер вручал Гиммлеру ежегодно миллион марок «на специальные цели», он не приглашал в свидетели репортера с фотоаппаратом и никому не давал интервью по этому поводу; мы лишь видели страшные результаты этих подарков. Не делают этого и сегодня кружки, подобные «кружкам Вильгельма Кепплера», рассеянные, кстати, не только в Германии...

Кто же из тех, кто кормит и голубит многотысячную «переселенческую армию» Андерса и остатки «дивизии СС – Галиция», назовет своих воспитанников по имени? Но это не меняет факта, так как мы имеем дело с сознательно созданной и организованной резервной армией фашизма, созданной и организованной в самом сердце разрушенной и обескровленной фашизмом Европы. Класс черчиллей и маршаллов может изменять тактику, но природы своей, природы хищника он не изменит. Фашизм – его Детище – остается и в дальнейшем реальной опасностью. А это налагает на каждого из нас священный долг последовательной, беспощадной борьбы с реакцией – во всех ее проявлениях.

1947

ТЕНЬ ЧУЖИХ БОГОВ

История знала государства, которые погибали вместе со своими властелинами. Такого случая не знала история религиозных культов. Прецедент создала только униатская церковь. Через несколько месяцев после смерти митрополита Андрия Шептицкого Брестская уния канула в Лету, а ее творение – плод четырехсотлетних отчаянных усилий врагов Украины – распалось в прах, не оставив после себя ничего, кроме мрачных воспоминаний и запаха тлена.

Начало карьеры графа Шептицкого относится к восьмидесятым годам прошлого столетия. В первых шагах молодого магната не было ничего исключительного: граф Андрий добывает шпоры австрийского кавалериста. Аристократическое происхождение, богатство и импозантная внешность пленяют сердца не только гарнизонных дам и их великосветских соперниц. В этом стройном офицере есть что-то такое, что сразу привлекает к нему ближайшее окружение императора Франца Иосифа I в том числе и папского нунция. Невероятное самолюбие распирает грудь молодого офицера. Эта птичка из породы ястребов Вишневецких чувствует, что ему под силу дела, о которых будет говорить весь мир.

Магнатский космополитизм помогает графу соображать трезво. Он не хочет повторять ошибок своих предков, которые упорно переоценивали значение физической силы. Чего не могло сделать насилие, того добьется слово, окрыленное верой, фанатической верой, единственный источник которой бьет в долине Тибра. Там, под сенью Колизея, начнется путь графа к воображаемому величию...

Но прежде чем сделать решающий шаг, граф проводит тщательную разведку с результатом, который превосходит самые смелые ожидания. Власть имущие круги, как и Ватикан, в лице венского нунция, оказываются горячими поклонниками идеи Шептицкого. О честолюбивых планах графа узнает и папа римский. Узнает и после долгого разговора с глазу на глаз благословляет его.

Кости были брошены. Шептицкий прощается с мундиром и едет в Рим, где его нетерпеливо ждет «студиум рутенум»– специально созданный для униатских украинцев теологический институт. В аристократических салонах происходит нечто вроде короткого замыкания; друзья и подруги молодого графа не знают, что и думать. Когда к тому же распространился слух о перемене этим польским зубром национальности, произошел светский скандал, который в известных кругах будет продолжаться вплоть до последних дней Шептицкого.

НА ЗЕМЛЕ ПРАДЕДОВ

В 1891 году граф в скромной рясе священнослужителя– монаха возвращается на землю своих прадедов. Свет пока что молчит, но вскоре он заговорит о нем.

Шептицкий приезжает в Галицию, облеченный миссией особого значения. За короткое время он завершает начатую еще кардиналом Сембратовичем коренную реформу униатского монашеского ордена василиян, превращая это прогнившее охвостье прошлого в лагерь воинствующего католицизма, построенный по всем правилам иезуитской техники и стратегии...

Восемь лет спустя голову «отца Андрия» украшает уже епископская митра, а еще через год епископ Андрий под звон святоюрских колоколов устраивается на митрополичьем престоле. С формальной стороны вопрос, таким образом, был покончен; от нового митрополита теперь ждали дел, которые должны были превратить его в абсолютного властелина душ и дум подчиненной ему паствы.

Уже первое впечатление было ошеломляющим. Великолепие графской короны, засверкавшей на горе св. Юрия, озарило плебейские головы тогдашних представителей украинской Вандеи, возбуждая в них надежду, бодрость и, самое главное, веру в собственное значение и назначение. Гордая осанка и одновременно покоряющая учтивость светского человека, умилительная простота в обращении, истинно монашеское спокойствие, выдержанное в рамках достоинства владыки, и при всем этом неплохой украинский акцент,– эти вещи не могли не привлекать галицийско-украинских националистов, страдавших чувством неполноценности.

Весть о возвращении магната к национальности предков разжигает воображение простачков, нимб самопожертвования сияет над головой митрополита. Этот нимб засверкает еще ярче, когда орган польских шовинистов «Слово польске» взорвется злословьем, возводя графа чуть ли не в ренегаты...

Много очарования придает церковному сану тот факт, что Шептицкий является одним из богатейших помещиков Галиции. Среди тех, кто поклонялся ему, не было никого, кто недооценивал бы этого факта; умело пользовался им и сам митрополит. Делегации, посещающие митрополита, рисуют перед ним сочные картины галицийской нищеты, индивидуальные челобитники жалуются на свою собственную судьбу. Для каждого из них у Шептицкого найдется доброе слово, подкрепленное соответствующей цитатой из Евангелия, и пастырское благословение. Шкатулку граф открывает часто, но расчетливо. Охотно оказывает материальную помощь талантам, еще охотнее – учреждениям. Вскоре он становится главным акционером ипотечного банка и негласным совладельцем многих предприятий, в первую очередь-тех, которые превращают деньги в политику; в отдельных случаях он дает фонды на покупку церковных колоколов, а финансируемые им газеты и журналы усердно воспевают хвалу своему благодетелю. Точно удельного князя из рода эстов окружает его придворная плеяда литераторов и художников, благоговейным шепотом произносящих имя своего мецената.

Как и приличествует властителю божьей милости, граф Шептицкий избегает прямого вмешательства во внутренне– политическую борьбу, выполняя роль арбитра. Правда, в решающие минуты граф теряет самообладание, и тогда устами митрополита говорит плантатор, не на шутку встревоженный растущей волной народного гнева. Убийство студентом Сечинским цесарского наместника во Львове (1908) в такой мере потрясло совесть

Шептицкого, что он, ничуть не колеблясь, приравнял смерть графа Потоцкого к мученической смерти Христа. В то же самое время он не нашел в своем словаре ни слова осуждения, когда жандармы Потоцкого зверски убили ни в чем не повинного селянина Каганца и его товарищей по борьбе за право на труд и хлеб. Двадцать восемь лет спустя после львовского кровавого четверга Шептицкий также не найдет слов для осуждения фашистов, убийц рабочих, их жен и детей; больше того: в широко распространенном воззвании он обрушивает всю злость на жертвы массового расстрела...

АПОСТОЛЫ НЕНАВИСТИ ТОРОПЯТСЯ

Но вся тяжесть политической работы митрополита в основном ложится на спины прелатов и реформированных василиян. Особенно распоясываются последние. Их всюду полно, они проповедуют чуть ли не на каждом углу. С церковных амвонов, с алтарей, со школьных кафедр, с наспех сколоченных трибун они бросают в души паствы слова-семена, отравленные идеей исступленной ненависти к православным, к русским. Монастырская типография в Крехове выпускает десятки тысяч пестрых брошюр, журнальчиков, газет, календарей, причем коммерческая калькуляция не играет тут большой роли,– для богоугодного дела шкатулка митрополита открывается ежеминутно...

Апостолы зоологического национализма торопятся. Балканские конвульсии предвещают катаклизм, мобилизация умов происходит усиленными темпами. Офицеры генеральных штабов Германии и Австрии дни и ночи просиживают над картами западных провинций Российской империи. Душа митрополита полна надежд, его глаза блуждают по зеленому пятну «Евразии». Мысли графа перепрыгивают через узенький Збруч, ползут по Уральскому хребту, расправляют крылья над безграничными просторами Сибири, отдыхают на берегу Охотского моря. На минуту его внимание приковывает Киев, но только на минуту. Киев глубоко чужд ему, так же, как и Москва, как и Тобольск. Он думает о нем, как об этапе, неминуемом этапе на пути к его, Шептицкого, величию. Жителей этих просторов он знает главным образом по рассказам и литературе. Он придерживается мнения, что при умелой тактике эти многомиллионные массы верующих станут в его руках чудесным орудием, прежде всего орудием расчленения России, без чего Шептицкий не представляет себе победы унии на Востоке и осуществления своих сокровенных грез о восточном папстве.

Этот человек не любит оставаться в пределах мечтаний. Пока слово станет делом, митрополит сделает много такого, что хоть и не к лицу главе церкви, но зато приближает желанный день объявления «восточного патриархата». Переодетый коммивояжером, с выданным австрийскими властями поддельным паспортом в кармане, митрополит не раз выезжает в Россию и там тайком закладывает фундаменты своего будущего царства. В Москве он назна чает своим уполномоченным иезуита Верцинского, которого четыре года спустя царская контрразведка разоблачит как немецкого шпиона. В Петербурге Шептицкий является желанным гостем католи чествующих князей Оболенских и с их помощью строит в пригороде первую униатскую молельню. Опеку над ней и над немногочисленной, но зато прекрасно обеспеченной паствой поручает известному Лейбнеру. Во время одной из таких экскурсий митрополит попадается. В Витебске его узнают и задерживают. Царский двор не мог не знать о тесных, почти дружеских связях графа с австрийским наследником престола Францем-Фердинандом и герцогом Максом Саксонским – связях, обусловленных главным образом одними и теми же намерениями и общими целями. Это обстоятельство выручило Шептицкого: дело не предают огласке, агенты охранки любезно провожают графа к границе.

БОГИ ЖАЖДУТ КРОВИ

Пришел, наконец, долгожданный день, освященный кровью Фердинанда Габсбурга. Дворец митрополита напоминает теперь военную штаб-квартиру. Из Вены и Ватикана поступают приказы, с подведомственной территории – рапорты. Эти рапорты не всегда бывают приятными, некоторые из них ставят митрополита в очень неудобное положение. Имперско-королевские власти устраивают массовые облавы на русофилов. Из-за нехватки свободных мест в тюрьмах в распоряжение тюремщиков предоставляются школы. Осатанелая толпа бьет камнями конвоируемых, в Перемышле пьяные солдафоны зверски убивают на улице около пятидесяти арестованных, жертвами резни становятся даже девушки-подростки. Военные трибуналы работают без отдыха; как правило, приговоры гласят: «Расстрел», «Виселица».

Граф принимает делегации, делегации, делегации, без исключения ультралояльные, преданные до ногтей Габсбургам и их государству. Перед ним предстают одетые в новые мундирчики первые «сечевые стрельцы», включенные по милости дряхлого монарха в отдельную часть. Князь униатской церкви свершает над ними знамение креста, прощается с ними словами любви и поощрения. Желает им скорой победы во имя бога, Габсбургов и неньки-Украины...

Но пока что события не благоприятствовали замыслам Шептицкого: русские войска подходят к заставам Львова. Митро полит решает остаться при своих овечках. Ничего особенного ему не угрожает: дом Романовых привык обращаться в таких случаях пристойно.

В первые дни после прихода русских митрополит молчит, ожидая бури. Однако вопреки опасениям буря не разыгралась. Шептицкий поспешно использует неосмотрительность оккупационных властей. В ближайший же праздничный день он с амвона призывает верных молиться за победу австро-германского оружия. Терпение властей лопнуло, графа Шептицкого арестовывают. Таким образом, к нимбу присоединяется тернистый венок, в конце концов довольно выгодного фасона. Курск, Суздаль, Ярославль – вот этапы путешествия митрополита в условиях, которые ничем не напоминают обычные условия жизни арестантов,– этапы, которые затем будут преподнесены простачкам как новый вариант страстного пути господнего...

Жажда деятельности не покидает Шептицкого и в ссылке. Он налаживает связи со своим старым знакомым, архиепископом Антонием. В адресованных ему письмах граф предвещает, предостерегает и предлагает. Особенно заботит его судьба ордена василиян и... помещичьих имений в Галиции (в подавляющей части – польских). В одном из писем к Антонию он настойчиво требует «...сохранения в Галиции ордена василиян и поддержки прерогатив помещичьей прослойки как верной опоры государственности и порядка...»

Но подлинную активность проявляет Шептицкий только после Февральской революции. Почетный узник становится почетным гостем петербургских салонов. Подавленная событиями, аристократия лихорадочно ищет новой религии, убежденная в том, что православная не выдержала испытания. Граф умеет этим воспользоваться. Этот подданный враждебного государства неоднократно навещает премьер-министра Временного правительства князя Львова, благодарит его за возвращенную свободу и разговаривает, как равный с равным. Больше того: он требует! Требует легализации униатской церкви в России, легализации официальной и безоговорочной. В лице князя граф находит внимательного слушателя. Князь готов достать ему небо, да руки князя чересчур уж коротки. Шептицкий сознает его положение. Отказавшись от формальностей, он самовольно назначает униатских экзархов Петрограда и Киева, он консультирует их, знакомит с влиятельными кругами, наконец с умилением благословляет и уезжает в Киев. Там его, как дорогого гостя, принимает Центральная рада, успевшая уже связаться с немцами.

Фундаменты восточного вице-папства заложены, теперь можно было подумать и о возвращении домой. Побуждаемый Карлом Габсбургом, Вильгельмом Гогенцоллерном и папой, испанский король Альфонс успешно хлопочет через своего посла в Петрограде, и вскоре окончательно освобожденный митрополит возвращается на святоюрскую гору. Триумфальные врата украшаются причудливо сплетенной тернистой короной...

В ОРУЖИИ КРЕСТОНОСЦА

Однако и на этот раз оказалось, что путь через триумфальные врата не всегда ведет к триумфу. Победная Октябрьская революция создала новые, непредвиденные трудности в осуществлении планов Шептицкого; крах центральных государств лишил; эти планы реальных основ. Не была, да и не могла быть для него компенсацией, нововозникшая Польша. Кровавая борьба за Львов и жестокий правительственный террор, наступившие после нее, создали атмосферу, в которой какая бы то ни было, попытка опереться на Варшаву неминуемо вызвала бы полную утрату популярности. А между тем Шептицкий не переоценивал возможностей послеверсальской Польши. Этот воспитанник «колегиум рутенум» внимательно следил за развитием событий. Он довольно рано пришел к выводу, что смерть главного протектора была иллюзорной, что раньше или позже политика Лондона, Парижа и Вашингтона даст плоды, и Берлин вернется к роли усмирителя и завоевателя славянского Востока. Граф лелеет надежду, что конъюнктура повторится – конъюнктура тем более; благоприятная, что на этот раз война будет носить характер! крестового похода, а это позволит избежать раздробления антисоветских сил.

Пока это произойдет, граф Шептицкий посвятит максимум усилий подготовительной работе. Прежде всего произведет смотр наличным силам и на Западной Украине, и в Америке – в больших скоплениях украинской эмиграции. Особенное удовольствие доставляет ему просмотр нового пополнения среди подчиненного клира; в будущем он сделает все возможное для того, чтобы такого рода пополнение стало ядром униатского духовенства. Это – здоровенные, крепкие парни, носящие рясу с грацией поручика драгунского полка. Политическое «верую» этих новоиспеченных священников не оставляет никаких сомнений. В прошлом они с достаточной убедительностью продемонстрировали его в рядах «сечевых стрельцов», УГА и петлюровской армии, в будущем они продемонстрируют его еще убедительнее в фашистском подполье УВО и ОУН. Посеянное василиянами семя принесло богатый урожай. Теперь задача графа заключалась в том, чтобы не дать ему покрыться плесенью.

Данных для опасения не было. Уже «Католическая акция» давала некоторую возможность расходовать накопленную в солдафонах энергию. Немало усилий требовала борьба с рабоче– крестьянской оппозицией в кооперативном движении и в «Просвш» – борьба, богатая методами и эпизодами совершенно светского характера, не исключая кровопролития. Для координации сил и усилий униатского клира митрополит основывает свою собственную партию – «Украинский католический союз» с ее органом-еженедельником «Мета» («Цель»), Это уж никак не партия в общепринятом понимании этого слова, но нечто вроде «надпартии», объединяющей членов разных политических группировок – от ультралояльного по отношению к Варшаве УНДО до официально «нелояльной» ОУН. По мысли Шептицкого, его партия должна была направлять политическую жизнь украинской Вандеи таким образом, чтобы ни одна второстепенная цель не прикрывала главной: беспощадной борьбы с революционным Востоком и того, чтобы первое и последнее слово в стратегии этой борьбы осталось неизменным за его первосвященством и непосредственными его вдохновителями.