Текст книги "Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы"

Автор книги: Ярослав Галан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

Бентли. О! Узнаю стиль Макарова!

Норма. Уйди! Уйди, Эдвин!.. Не твоей голове понять это и не твоей душе почувствовать!

Бентли. Нет, я понял тебя прекрасно. Самая высшая ступень экстравагантности! Бог Эрос в парике Робеспьера! Ты позавидовала успехам той... официантки, но, к сожалению, опоздала. Она любила по крайней мере живого Макарова, а тебе (взглянув на часы)... кто знает, придется ли...

Норма резко встала. Одновременно поднялся со стула не замеченный лейтенантом Боб.

Норма (сжала ладонями виски). Молчи! По крайней мере в эту великую для меня минуту молчи,– ничтожество!

Бентли. И от меня ты больше не услышишь ни слова. Теперь, леди, с вами будут разговаривать другие. Не пеняйте на меня, если они будут разговаривать с вами вразумительным для вас языком, языком охотников за скальпами, не знающих сантиментов. Что ж! Вы этого сами хотели, Жорж Данден... (Посмотрев на нее, круто поворачивается и уходит.)

Боб (подходит к Норме и кладет руку на ее плечо). Вы смелая девушка, и, может, поэтому нам суждена одинаковая доля.

Норма (ударяет его по руке). Не подходите ко мне... «Медвежья лапа»!

Боб (растирая ладонью руку). Больно вы ударили меня, мисс. А я думал, мы будем друзьями.

Норма. Друзьями! Вы, как и всегда, пьяны, сержант.

Боб. Нет, всего полбутылки джина уговорили... (Достает из кармана бутылку и ставит на стол.) И не того с горя хлебнешь! Меня, мисс, два дня держали в тюрьме, а сегодня, вместо того чтоб домой, отправляют в Китай.

Норма. Дослужились! (Не отрывает глаз от часов.)

Боб. Как и вы, леди. (Берет со стойки стакан и наливает себе джина.)

Норма (посмотрела на него скорее удивленно, чем возмущенно). Любопытно!

Боб (опустив глаза). После разговора с вами я сразу пошел к майору Петерсону и сказал ему чистосердечно, как все было. Сказал про Белина, сказал о ключе и брошке, чтоб и ему наконец стало ясно, что Макаров тут ни при чем. Майор как будто не поверил, а когда я повторил ему второй раз и третий – моя песенка была спета. И вот (показывает на свою дорожную одежду)... как видите! Доигрался! (Выпил.)

Норма. Вы сказали Петерсону всю правду?

Боб. Клянусь памятью моей матери.

Норма. Поздним раскаянием правды не воротишь. Вы понимаете это, сержант!

Боб (садится возле нее). Понимаю. Взял по дурости грех на душу, не век же носить его с собой. Скажите, леди, неужели этот русский так напрасно и погибнет?

Норма. Осталось час с небольшим.

Боб. Леди! Да ведь он мой... он наш боевой товарищ!.. Севастополь, легко сказать! Если бы не Севастополь и не Сталинград, не пить бы нам джин у фрау Мильх, и, кто знает, может, пил бы его герр Мильх в Вашингтоне. И за это наши кровопийцы, провалиться бы им сквозь землю, платят Макарову виселицей!

Тихо открывается дверь с улицы, входит Белин с чемоданом в руках.

Норма не замечает его.

Ах!..

Увидев Боба, Белин подается назад.

Простите, леди. (Встает). У меня кое к кому небольшое дельце. Сейчас вернусь.(Быстро выходит за Белиным на улицу.)

Норма сидит неподвижно. Слышно, как тикают часы.

Входит фрау Мильх с кофе, стакан дрожит в ее руках.

Фрау Мильх. Вам пришлось долго ждать, леди. Плохо работает газ. Того и жди – совсем погаснет.

Норма (словно проснувшись). Что? Что вы сказали? Погаснет?

Фрау Мильх. Я говорю, плохо подают газ. Это не жизнь, а мученье. Бывает и так, что выключают на целую неделю, а то и на две. Тогда приходится топить углем, а вы знаете, какой это сегодня дефицитный товар. Один бог знает, когда все это кончится. (Вытирает платком глаза). И за что? Скажите, леди, за что?

Норма. Вы бы лучше подумали, фрау Мильх, за что в эту минуту, может быть, идет на смерть русский человек Андрей Макаров.

Фрау Мильх. О леди! Моя совесть чиста, как слеза. (Крестится). Я вам все, всю истинную правду, как перед богом, сказала. Что ж еще может сделать несчастная одинокая женщина...

Норма. Довольно, ради бога, довольно...

Фрау Мильх. Хорошо, леди, я буду молчать. Это единственное, что мне разрешено.

Входит Дуда.

О!.. Вас уже искали...

Дуда (прижал палец к губам).

Фрау Мильх опустила голову. Дуда подходит к Норме и останавливается за ее спиной.

А вот и я, леди.

Норма (порывисто встала). Боже мой! Наконец-то...

Дуда. Что с Макаровым?

Норма. Остался час до казни. В двенадцать часов дня...

Дуда (снял пилотку и вытер лоб). Значит, успели. Как говорится, в последнюю минуту.

Норма. Что? Вручили?

Дуда. Офицеры нашей миссии уже здесь – приехал вместе с ними. Они пошли к Петерсону, но, видно, не застали его и поехали к коменданту города. Ну, Петерсон, смотри!..

Норма. Боже мой! Наконец-то сердце успокоится.

Дуда. Тяжело Макарову в эту минуту, но еще десять – двадцать минут, и сердце его успокоится. Теперь уж они не посмеют сказать нашим офицерам: «Макаров – убийца».

Норма. Сегодня утром на минутку выскользнул из лагеря Мальцев и рассказал, что сброд Цуповича шныряет по лагерю, вчера двоих избили до крови. Шестнадцать человек из арестованных увезли неизвестно куда под конвоем немецких и... американских полицейских. Вчера вечером комендант лагеря ходил по баракам с револьвером в руке и угрожал новыми арестами, а на рассвете прочел у себя под окном: «Будем как Макаров!»

Дуда. Когда я вернусь на Украину, на развалины родного Тернополя, и застану в живых свою мать, я скажу ей: хоть я и тяжко болен, мама, но душа моя здорова, как никогда раньше: хотя она и видела бездну подлости, но видела и вершины благородства, имя которому – советский человек. Встречай, мама, своего воскресшего сына.

Норма. Я завидую вам, вашим руинам и вашему счастью, мой мальчик.

Дуда. «Медвежья лапа»!

Норма. Спокойно. Он...

Боб (входит, слегка запыхавшись, и с отвращением вытирает ладони рук о перчатки). Да разрази меня гром, если он раньше чем через месяц соберет свои гнусные кости! (Заметив смущенного Дуду, он поднял руку). Сиди, малыш! Сегодня я уже не «Медвежья лапа», а такой же перемещенец, как и ты. (Налил стакан джина, поднес ко рту, но, подумав, выплеснул джин на пол.) Мистер Петерсон перемещает меня в Китай. Слыхал? Ему кажется, что там я перестану царапаться. Как же!.. Да поглотит меня ад, если в мире есть сила, способная вырвать из моей груди обиду, нанесенную этому русскому!.. (Норме.) Кстати, вы еще не узнали, леди?

Норма ( после короткого колебания). Остался еще час... (Нервными глотками пьет кофе.)

Боб. Говорят, русская миссия приехала выручать своих. И, видно, правда: наши офицеришки так и забегали по городу, словно их блохи закусали. При одной мысли о красных у них поджилки трясутся. О-го! Хотел бы я видеть, если бы дошло до чего... Вот был бы спектакль, пропади они все пропадом! (Ходит по сцене, останавливается перед Дудой.) А ты, малыш, за кого? За Макарова?

Дуда. Я за справедливость.

Боб. Гм... Так вот что! Каюсь, горько каюсь, места себе не нахожу, но... если б кто-нибудь из вас знал тогда, что творилось в моем сердце. Я, старый дурак, не туда целился, не туда! Ну, что ж! Теперь настало время расплатиться за свои грехи и расквитаться за свою слепоту. Так будьте же вы, небеса, и вы, леди, и ты, малыш, моими свидетелями: иду на край света, но и там расквитаюсь за вас, за себя и за севастопольца! (Упал на стул и, спрятав лицо в ладони, закачал головой в бессильном гневе и отчаянии.)

Дуда. Не убивайтесь, сержант. Куда бы судьба ни забросила вас теперь, я уверен, вы не будете одиноки. Ведь это только одному все непонятно, тяжело и страшно. Макаров – там, но в этот тяжелый час он знает, что нас – многомиллионный легион, а он – его рядовой солдат. Он знает, что мы с ним, мы думаем о нем и мы за него, за нашего товарища и брата, отдали бы... (Оборвав, отвернулся к стене.)

Пауза. Захрипели часы, выскочила кукушка и прокуковала одиннадцать раз.

Норма (прижимая руки к груди). Еще час... (Глаза ее сухи, губи сжаты болью, гневом и ненавистью.)

Резкий телефонный звонок.

(Норма бросилась к аппарату). Капитан Майлд? Я вас слушаю. Что?! (Смотрит на часы.) Что?! Что... (Повесила трубку. Шатаясь, как пьяная, подошла к стойке и обессилен– но оперлась на нее). Они... на час... ускорили казнь... Макаров умер мужественно...

Дуда (кричит). Убийцы!!

Пауза. Спина Боба затряслась от сдавленных рыданий.

Федь Пискор, Адам Ружинский, Анна Робчук, Андрей Макаров – дети великого народа. А он – ничего не забудет и никому не простит...

Пауза.

Норма. Благословенна жизнь, и во сто крат благословенна страна, что простым сердцам открывает путь в бессмертие. Дуда(опускает монету в музыкальный ящик).

Зазвучала знакомая нам песня. Дуда снимает пилотку.

Жил советский моряк, один из многих, и его гордое сердце,

даже в неволе, тянулось к песням, в которых много любви

и веры в то, что правда и тут, в царстве петерсонов, должна

победить! И она победит, Андрей Макаров!

Свет постепенно гаснет. Песня, поддерживаемая аккордами органа, звучит все громче и шире и, как бы подтверждая слова Дуды, заполняет собой все.

Занавес

1947

ЛЮБОВЬ НА РАССВЕТЕ

Действующие лица

Петрич Штефан.

Баба Олена — его жена.

Петрич Варвара — учительница, дочь покойного брата Штефана – Петра.

Воркалюк Мыкол а – районный агроном, зять Штефана.

Лука — его сын.

Негрич Иван – председатель колхоза.

Негрич Семен — его сын.

Параска — приемная дочь Варвары.

Отец Юлиан — с е льский священник.

Федор Квитка — письмоносец.

Действие происходит в одном из небольших Прикарпатских сел, вблизи Гуцулыцины, весной 1949 года.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Просторная крестьянская хата. Посредине – настежь раскрытые одностворчатые двери, выходящие на крытую галерею. За ними – огороженный жердями двор, далее тропинка, пересекая старое кладбище, проходит мимо полуразрушенной хаты и исчезает в ольшанике. На дальнем плане виднеются холмы с пятнами букового и елового леса; а совсем вдали – покрытые еще снегом карпатские вершины. Справа от  двери – большая крестьянская печь, налево – маленькое окошечко, за которым виден куст сирени с набухшими почками. Налево – стеклянные двери в комнату Варвары, направо – в комнату агронома Воркалюка. Стены беленые, балки на потолке почернели от времени и дыма. Над печью висят на жерди шерстяные разноцветные коврики и гуцульский полукафтан из грубой шерстяной ткани со стоячим воротником.

Над средней дверью – инкрустированная полка с декоративными тарелками. Деревянная кровать, мягкое венское кресло, покрытое потертым красным бархатом. Зеркало с причудливой старосветской резьбой. У окна – скамья и длинный некрашеный стол. У правой стены – старенькая фисгармония. На левой стене густо развешаны пестрые ярмарочные олеографии, на которых можно увидеть Иисуса и Марию, с сердцами, проколотыми мечом, плотника Иосифа за работой, святого Николая, все периоды жизни праведника и грешника, распятого Иисуса и т. д. На правой стене висят портреты Ленина и Сталина, украшенные бумажными цветами, под ними – небольшой портрет Маркса в окружений семейных фотографий Воркалюков. Рядом – большая географическая карта с двумя полушариями.

Рассвет золотит окно и сиреневый куст. Старый Штефан подтягивает гири дешевых стенных часов, висящих над этажеркой с книгами с левой стороны сцены. Штефан – высокий, худощавый, слегка сгорбленный старик восьмидесяти лет. Его узкие глаза спрятаны под густыми бровями. Волосы подстрижены по-старосветски – «под гривку». Под орлиным носом – небольшие выцветшие усы. На нем – замусоленная меховая безрукавка и сорочка из грубого полотна до колен; из того же полотна и штаны. Сорочка подпоясана широким гуцульским поясом, ее воротник затянут старой красной завязкой. Ноги – в сыромятных гуцульских постолах и толстых шерстяных онучах. Говорит большей частью медленно, взвешивая каждое слово, в минуту возбуждения закидывает назад голову и многозначительно кивает. При открытии занавеса Лука потихоньку играет на фисгармонии. Он среднего роста, блондин тридцати лет. Пряди буйных волос спадают на высокий лоб. Синие, чуть выпуклые глаза делают его похожим на отца, нос Штефана, рисунок губ контрастируют с довольно суровыми чертами лица: эти губы по-женски малы и на них застыла гримаса капризного ребенка. Одет Лука в спортивную фланелевую рубашку, в добротный свитер. Его черные брюки безупречно отглажены. На ногах – туфли на резиновой подошве. Они делают его походку неслышной. Перед Лукой на фисгармонии лежит букетик фиалок. Внимательно посмотрев на Луку, Штефан уходит. В дверях своей комнаты появляется Варвара, стройная брюнетка двадцати восьми лет, с цыганским смуглым лицом. Одевается довольно оригинально, с наклонностью к ярким контрастам, как и многие уроженки Гуцульщины. Плавные, но уверенные движения показывают, что эта женщина умеет владеть собой. Лишь в исключительных случаях она повышает голос.

На Варваре – короткий синий плащ с красной подкладкой и черный спортивный костюм, начищенные до блеска сапожки. На шее – красная шелковая косынка. Она натягивает черные лайковые перчатки.

Лука (перестает играть и, словно испуганный чем-то, круто оборачивается. Увидев Варвару, встает). Я тебя разбудил?

Варвара. Я проснулась от звуков музыки. И очень удивлена: мойЛука поднялся сегодня раньше всех.

Лука. Да, мне не спалось сегодня.

Варвара. Почему именно сегодня?

Лука. Ты сама знаешь, почему.

Варвара (подходя к фисгармонии и показывая глазами на фиалки). Это мне?

Лука наклоняет голову. Варвара прикасается к его волосам, но сразу же отдергивает руку. Она прикалывает цветы к груди и направляется к выходу, на пороге останавливается, опираясь спиной о косяк двери.

От восходящего солнца ее лицо покрывается багрянцем.

Я сделала большую глупость, Лука. Прости меня, но вчерашний поцелуй не повторится. Он был первым и последним.

Лука ( подойдя к ней). Не любишь?

Варвара. Люблю, но это пришло, как буря... Кроме того, у меня есть еще...

Лука. Семен?

Вар вара. Ты обнаглел, мой дорогой.

Лука. Прости, но этот град треугольных писем, по два или по три в неделю, уже пятый год..,

Варвара. Ты живешь здесь всего пятую неделю и уже знаешь, от кого и сколько я получаю писем, хотя все эти письма до востребования. У тебя странные способности. Я трезвый человек и не люблю загадок, Лука.

Лука. А ты сама разве не загадка? Какой с малолетства была, такой и осталась: пылающий лед.

Варвара. Я всю жизнь мечтала об огне, который расплавит этот лед. (Взяв Луку за руку.) Я так хотела, чтобы ты был этим огнем, а сейчас боюсь.

Лука. Меня?

Варвара. Нет, себя. Сегодня почти всю ночь просидела над тетрадями, читала и ничего не понимала. Еще недавно я знала по имени всех моих школьников, а нынче, когда выхожу из школы, забываю даже, как они выглядят. Это унижает меня в собственных глазах. Не о такой любви я мечтала, Лука...

Лука. Это она и есть – испепеляющая, все истребляющая, как градовая туча. (Привлекая Варвару к себе.) Я вынашивал ее в сердце долгие годы, но ты не хотела этого видеть. Потом ты вышла замуж, а я остался наедине со своим отчаянием. Оно погнало меня по свету, когда пришли немцы, но и там...

Варвара (освобождаясь от объятий, перебивает). Я не знаю, что было там у тебя. Я знаю, что мой муж стал бороться с ними не от отчаяния, а от любви к своему народу, и из-за нее он сложил голову.

Лука. Варвара!.. Хочешь – возьми мою жизнь. Она... твоя...

Варвара. Ты не понимаешь меня, милый...

Доносится далекий глухой звериный рев.

(Инстинктивно прижимаясь к Луке.) Это что?

Лука. Голос джунглей... Из Стрыя ехал передвижной зверинец и застрял у нас на несколько дней. Мост на дороге ливнем размыло. А вернуться обратно горючего у них не хватает.

Варвара. И будут ждать окончания ремонта?

Лука. Да, он на исходе: еще настил – и все.

Варвара. А Негрич не может им дать бензина взаймы из колхозных фондов?

Лука. Ты наивна, Варвара. Сейчас же весенняя посевная. Каждая капля бензина у них на учете. Директор зверинца пробовал и получил отказ.

Варвара. Но мне показалось, что заревело не в селе, а в лесу, за Русским полем.

Лука. Это было только эхо, Варвара.

Варвара. Тяжелый будет сегодня день для дядьки Штефана: колхоз сев начинает на Русском поле.

Лука. Дед Штефан целехонькую ночь просидел на ступеньках. Самое печальное то, что он окончательно теряет веру...

Варвара. Веру? Во что?

Лука. В жизнь и в то, что...

Со двора вбегает запыхавшаяся Параска, четырнадцатилетняя девочка. Ее каштановые, коротко подстриженные волосы резко контрастируют с бледным лицом. В быстрых, угловатых движениях есть что-то детское. Говорит большей частью скороговоркой и часто обрывает фразу на полуслове. Она одета в опрятную рубашку с воротником и красной завязочкой, кафтанчик-безрукавку и синюю в сборках юбку ниже колен. На ногах у нее – постолы с пряжками и короткие чулки из грубой темно– коричневой овечьей шерсти. На правой руке она все время носит черную кожаную рукавичку. Увидев Варвару в объятиях Лук и , Параска останавливается.

Параска (устремив глаза в землю.) Мама...

Варвара выскальзывает из объятий Луки.

Я привела коня. Отец Юлиан просит извинить за опоздание: он ездил исповедовать больного.

Варвара. Спасибо, Параска. Иди скажи священнику, что бабушка снова просила его зайти.

Параска. Иду, мама. (Не поднимая головы, уходит.)

Варвара. Лука, не сегодня-завтра должен вернуться молодой Негрич. Имей в виду, это уже не тот Семен, каким ты его помнишь. Его ранили в дни штурма Берлина, да и служба на Дальнем Востоке была нелегкой. Я помню, как вы враждовали до войны. Прошу тебя, не давай воли нервам.

Лука. Будь спокойна. Я умею скрывать даже ненависть.

Варвара. Ненависть? Это слишком сильно сказано. Ты должен заглушить неприязнь к нему, Лука. Пока ты скитался по Баварии, миллионы таких, как Семен, добивали фашистов. И если бы не они, ты не смог бы вернуться домой. Ну, мне пора.

Лука. Варвара! (Схватив ее за руку.) Ты опять хочешь проведать этого больного школяра на хуторе?.. (Подчеркнуто.) Сегодня не надо ехать, прошу тебя!

Варвара. Почему?.. И почему именно сегодня?..

Лука. Мне так хотелось побыть с тобой...

Варвара. Я же через полчаса вернусь.

Лука. Останься, Варвара...

Варвара (выдернув руку). Опять загадка? Я не люблю загадок, Лука. (Поспешно уходит.)

Лука. Варвара, умоляю, подожди. (Метнулся было за ней, но на пороге задержался.)

Слышен затихающий цокот конских копыт. Вдали снова раздается зве риный рев. Лука нервным движением руки приглаживает волосы, потом быстро подходит к фисгармонии и громко играет. На печи что-то зашевелилось, и из-под вереты выглянула взъерошенная голова бабы Оле ны. Лука резко обрывает игру.

Баба Олена. Подай мне воды, Лука!

Лука (не торопясь, подавая бабе Олене кружку воды). Пейте, бабка, на здоровье.

Баба Олена. Что говоришь, хлопче?

Лука (громко). Пейте на здоровье, говорю.

Баба Олена. На здоровье, говоришь? А какое здоровье бывает на том свете, не скажешь? О моем здоровье болтает, а сам уже наигрывает мне на органчике поминальную... А еще внук, о господи, господи...

Лука. Отстань, бабка.

Баба Олена. Ась?

Лука. Я говорю – не приставай. (Берет с этажерки книжку и рассеянно ее перелистывает.)

Баба Олена. Леший тебя знает, что бормочешь себе под нос. Горько мне, глухой и немощной. Когда уже бог смилостивится и заберет меня к себе?.. Да еще приходится на старости чужие углы вытирать.

Лука швырнул книжку и быстро зашагал по хате.

Ох, Штефан, нет на тебя кары! Мало тебе было, ненасытному, дедовской земли, так еще на соседскую польстился, с Негричами и с целым селом на ножи пошел. За земельку мою, говорит, убиваюсь. А какая тебе, спрашиваю, земелька еще надобна? Два аршина! Добрые люди не откажут, еще камень на могилу положат, чтобы не встал ты больше. Боком тебе вылезет на том свете людская и моя кривда, аспид. А земелька и без тебя будет родить. Люди посеют, люди и пожнут.

Лука (остановившись, кричит). Довольно!

Баба Олена (крестится). Свят, свят, свят... Ага!.. Вот оно! Вот оно! Заиграла в тебе кровь Петричей. О господи, господи...

Лука, держа руки в карманах, постепенно приближается к печи.

(Испуганно.) Свят, свят, свят. Сгинь, сатана! Петрич! Вылитый Петрич! Не подходи ко мне. Прочь!!!

Лука останавливается. Его взгляд падает на ведро. Он набирает в чашку воды и протягивает ее бабе Олене.

Ох, не хочу. Не хочу. Иди себе прочь. Я боюсь твоей воды, я боюсь тебя, внук Петрича. (Прячет голову под верету.)

Резко выплеснув воду на пол, Лука подходит к дверям и окидывает взором окрестности. Утирая слезы, со двора вбегает Параска.

Лука. Что случилось? Чего ты плачешь, Параска?

Параска молчит.

Тебя спрашиваю!

Параска (сдерживая рыдания). Я рассказала... деду Штефану, как собрались возле его бывшей хаты люди на сев, как нарядились Негричи, а дед Штефан замахнулся на меня палкой и...

Лука. И что?

Параска.... обругал меня! Сказал: «они воры и ты тоже. Залезла в чужую хату, под чужой фамилией да еще радуешься моему горю...»

Лука. Он зол сегодня, дед. А ты не обращай внимания. Параска. Да, не обращай. Он все время меня этим попрекает.

Лука. Подойди ко мне, Параска. (Взяв в ладони ее голову.) Значит, тебе все еще тяжело вспоминать, что ты не Параска Петрич, а Наташа Максимова?

Параска кивает головой.

Ты знаешь: Варвара слишком молода, чтобы быть твоей матерью.

Параска кивает головой.

Не плачь. Ты все вспоминаешь тот день, когда пограничники вынесли с заставы твоего раненого отца и умирающую мать? Подожди, не плачь... А ты не забыла человека, который рисковал своей жизнью, чтобы всех вас спасти от смерти?

Параска снова кивает головой.

Назови этого человека.

Параска подняла на него глаза, с тихим рыданием и с благодарностью припала к его груди.

(Гладит ее по голове и продолжает все настойчивее.) Перед рассветом нас перехватили полицейские. Похоже, они поджидали нас. Они убили одного пограничника, потом второго. Тогда я схватил автомат и стал отстреливаться, но когда выпустил последнюю пулю, все вы лежали в лужах крови. Полицаи пересвистывались, звали подмогу. Я подался один на венгерскую сторону, за Карпаты. Я же не мог вернуться в наше село. Через восемь лет я узнал, что ты уцелела. Только вот рука...

Параска. Кровь капала из моей руки, а я шла и плакала. Я хотела позвать людей из Ясныч на помощь папе и маме. Но вокруг стоял такой густой туман, что никто не слышал меня. Только в Лозах Семен Негрич окликнул меня, а потом на руках принес сюда. (Едва сдерживая рыдания, умолкает.)

Лука. И ты сразу осталась жить у Варвары?

Параска. Да. Меня мама Варвара три года прятала от полиции в дедовском амбаре. И фамилию мне переменили. Мама Варвара упросила отца Юлиана, чтобы новую метрику мне выписал. Если бы узнали, что я русская да дочь пограничника, то и маму Варвару и меня замучили бы гестаповцы. Знаете, те, что на шапках носили череп да кости?

Лука. Знаю... А твоих... нашли?

Параска. Семен Негрич нашел. В лесу возле Лоз. Нашел и похоронил. А сам потом бежал к партизанам.

Лука. Семен Негрич?.. Странно.

Параска. Почему... странно?

Лука. Ты плохо соображаешь, Параска. Ты еще маленькая.

Параска. Нет, я уже большая. Мне скоро пятнадцать. Я вот, например, понимаю, что вы... любите мою маму.

Лука (сжав ее больную руку). Молчи.

Параска. Ой, больно!

Лука. Больше мне об этом ни слова!

Параска. Я буду молчать. (Подняв руку для клятвы.) Клянусь!

Лука (опустив ее руку). Ты просто дурочка.

Параска (после паузы). Значит, вы думаете, что Семен...

Лука. Тебе виднее. Смотри. (Засучив рукав рубашки.) Это еще с той памятной ночи. След от полицейской пули.

Параска. Ах! Значит, и вы тоже шли тогда через горы раненый? Шли, и кровь капала из вашей руки? Это вас ранили за то, что вы хотели помочь нам? Да?

Со двора слышится старческий кашель.

Дед. (Поцеловав рукав сорочки Луки, выбегает из хаты, чуть– чуть не сбив с ног деда Штефана.)

Лука, скользнув взглядом по своей руке и тихо свистнув, смотрит вслед Параске. Входит Штефан.

Штефан (заметив Луку, взволнованно). Идут... Идут...

Лука (испуганно). Кто?

Штефан. Они. Сеятели. Колхозники. Послушай.

Слышны далекие, размеренные звуки барабана и тихое, как гудение пчелы, пиликанье скрипки.

На мою землю, на мое поле идут! С музыкой идут. С коломыйка ми. Как на свадьбу... Пшеницу сеять. Где это видано? (Прислушивается.)

Лука. Да, идут. (Положив руку на плечо Штефана.) Крепитесь, дед!

Штефан. Уж не под силу мне все это, Лука! Давно выгорело мое сердце.

Лука. Неправда. Теперь оно бьется еще сильнее. (Пауза.) Так же, как и мое.

Штефан (заглядывая Луке в глаза). Лука, ты столько лет учился во Львове, ты в свете бывал. Быть может, ты привез оттуда добрые вести? Скажи: чего мы дождемся с тобой, Лука?

Лука. Я не знаю, дед, чего мы еще дождемся. Я знаю только, чего я хочу дождаться...

Штефан. Они же... Они, нищие, тоже хотят добиться своего. Слышишь, как наигрывают?.. На скрипке... на цимбалах... да еще на бубне, как тот Грицько в песне «В гору иде, шумить, бубнить, що на великим щасти...»

Лука. Бывает, дед, и на похоронах играют.

Штефан. А я уже не знаю, Лука, кого это хоронят?

Лука (подходит к дверям, опирается о косяк и смотрит вдаль). Вы еще узнаете, дед, вы еще увидите. Большая игра только начинается. И не в одном нашем селе...

Оба прислушиваются.

Штефан. Должно быть, перешли уже мостик.

Прозвучал звериный рев, более громкий и близкий, чем раньше.

Лука. Боже! Там, возможно, Варвара... Дед... (Озираясь, тихо.) Тогда, в сорок первом, я запрятал под стреху вашего овина автомат, тот, с заставы. Он еще там?

Штефан. Ты что, сдурел? Стрелять в них хочешь?

Лука. В них? Теперь – нет, я не сошел с ума, дед... Хотя, может, и лишусь рассудка, если... Где автомат, дед?

Штефан (отойдя от него и глядя в противоположную сторону, тихо). Сегодня хата не моя и овин не мой. Все, что мог, зарыл в землю. Лишь она, единственная, умеет молчать.

Лука (подходя к нему). Дедушка, у меня есть кое-что смертоносное, но оно малого калибра. Мне автомат нужен, как воздух. Дай мне его, дедушка.

Штефан (мрачно). Вот смеркнется, тогда выкопаешь его себе... А раньше нельзя.

Лука. Ах, черт! Что же мне делать?

На крыльцо поднимается отец Юлиан, сорокалетний мужчина, выше среднего роста, с худым, бледным, старательно выбритым лицом, окаменелые черты которого не проявляют ни печали, ни радости. Лишь изборожденный морщинами лоб и задумчивые глаза говорят о том, что страсти не чужды этому человеку. Коротко подстриженные волосы покрыты на висках сединой. Движения отца Юлиана спокойные и плавные. Волнуясь, он достает из кармана белоснежный носовой платок и вытирает лоб. Говорит тихо, но выразительно. Ходит почти неслышной походкой, и потому, быть может, кажется, что он появляется неожиданно и также внезапно исчезает, как бы сливаясь с фоном. На нем – старая, но добротная сутана, плотно облегающая его фигуру, черная мягкая шляпа с горизонтальными полями. Из-под сутаны выглядывает глухой черный воротничок с твердым белым подворотничком.

Отец Юлиан. Слава Иисусу Христу!

Лука и Штефан, не ожидавшие появления отца Юлиана, резко поворачиваются к нему.

Штефан (нерешительно). Слава во веки!

Отец Юлиан. Я вам не помешал?

Лука. Нет.

Отец Юлиан (Луке). Параска передала мне просьбу вашей бабушки.

Штефан. И вас моя старая замучит, отче. Уже семнадцать раз за этот месяц вы исповедовали и причащали ее, а сегодня снова мир стал ей в тягость: «Умираю, говорит, приведи священника». Одно горе, а не баба. Сосет мою кровь, как пиявка, привередничает. (Стиснув ладонями виски.) Что мне с ней делать?

Отец Юлиан. «Что мне делать?» С каждым днем мне все труднее отвечать людям на такие вопросы.

Лука. Странно. Я считал вас более уравновешенным человеком. А как ваши дела с колоколом?

Отец Юлиан (делая вид, что не слышит первых слов Луки). Я верю в то, что вскоре новый колокол, купленный на пожертвования прихожан нашей церкви, понесет благовест всем яснычанам.

Штефан (подходя к Луке и отцу Юлиану и, озираясь на печь, где лежит баба Олена). Хорошее дело сотворите, отче. Но не лучше ли обождать й повесить колокол лишь тогда, когда можно будет прозвонить им за упокой... тем, что играют? Слышите?

Пауза.

Отец Юлиан. Наш колокол, Штефан, будет возвещать людям радость, а не печаль, ибо для счастья сотворено племя человеческое, а не для горя и смерти.

Лука (удивленно). Что это, отче? Неужели текст для песни, которую они играют?

Музыка внезапно стихает.

Отец Юлиан (наклоняя голову). Что же это оборвало музыку?

Лука. Как-то очень внезапно... Посредине песни. (Выбежав на порог.) А вы, отче, довольно странно понимаете свои пастырские обязанности. Вы все еще не хотите в звуках этой музыки услышать свою собственную поминальную. Другой бы служитель церкви на вашем месте сейчас...

Отец Юлиан. Я понимаю свои обязанности так (приложив руку к груди), как их подсказывает мое сердце...

Лука. Ваше сердце? Еще недавно мне казалось, что в нем есть место лишь для Варвары Петрич. Вы способны выполнить любую ее просьбу. Даже... выдать фальшивую метрику... Простите! (Уходит:.)

Отец Юлиан (стоит минуту с нахмуренными бровями, потом подходит к Штефану и кладет руку на его плечо). Кто это посеял столько злобы в душе вашего внука, Штефан?

Штефан. Не я, не я, отче,– люди посеяли. Вы же видите, что делается! Брат восстал против брата, а сын – против отца. Меня, старого хозяина, выгнали из дедовской хаты и хорошо еще, что не затолкли цепами, как бешеного волка. Кто мог подумать, что все так обернется, что Советы придут снова, а Луке придется так долго мыкаться по свету? Хорошо, что еще пустили его обратно... Божье это дело, отче. (Пауза.) Лука был в детстве добрым ребенком, хоть к ране прикладывай, но господь наш, в троице единый, сотворил его зрячим, вот Лука и достиг разума, да так достиг, что пошла в нем кровь играть, кипеть. Чужая беда ему, видите ли, не игрушка.

Отец Юлиан. А чужая жизнь?

Штефан (со страхом отскочив, пристально заглядывает в глаза отцу Юлиану). Что... что вам померещилось, отче? Мой внук, моя кровь, моя... моя... единственная надежда.

Отец Юлиан. Успокойтесь, Штефан. Вы меня неправильно поняли. Ведь вы церковный староста, и я не могу не доверять вам.

Баба Олена (в поле зрения которой попал Штефан). Штефан! Аспид лукавый, чтоб у тебя глаза повылезли! Опять запрятался от меня? Не выйдет! Теперь и к богу не подскочишь и в землю не пробьешся. Хочешь – под черепицей зятя сиди, хочешь – под плетнем валяйся. Нет для тебя другого выхода, бродяга несчастный.

Штефан машет на нее руками.

Не махай, пугало, не махай! Тебя и курица теперь не боится, а я – тем паче. Кончились твои денечки. Мне, старой, что? Мне и у зятя хорошо. Почитай, каждый день мясное ем и никто на меня не орет. И ночи у меня спокойные, не то, что бывало раньше: одним глазом спишь, другим – в окно глядишь, не поджег ли случайно кто твоей хаты. А теперь ты, злодей, горюй, и терпи, и кайся за век мой исковерканный, за неволю мою татарскую, за свои мерзкие грехи и за тот, самый тяжелый, что и мою душу сушит. Нет тебе за него наказания...