Текст книги "Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы"

Автор книги: Ярослав Галан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Декорация та же. Тускло горит лампа. В окно заглядывает ущербный месяц. Раздается трехкратный удар в дверь. Штефанподнимается с припечки, протирает рукавом глаза. Кто-то вторично три раза, но уже с большей силой стучит в дверь. Штефан прикручивает фитиль – и лунный свет заливает хату.

Штефан (подойдя к двери, тихо.) Лука?

В ответ трижды загремело. Штефан, перекрестившись, открыл дверь и с тихим возгласом отпрянул. Перед ним на пороге стоит Мыкола.

Мыкола (резко). Свет!

Штефан, вывернув фитиль, прирастает глазами к Мыколе, на руках у которого, завернутая в куртку, лежит Параска.Ее голова и искалеченная рука бессильно свисают. Мыкола направляется в свою комнату, ноперед дверями останавливается. Штефан предупредительно открывает их и, пропустив М ы ко л у, бросается к выходу, однако тут натыкается на Семена,пристально наблюдавшего за ним.

Штефан (отступая назад, шепчет). Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас! (Отворачивается от Семена и видит Мыколу, выходящего из комнаты.) Мыкола. Свечи есть?

Семе н. Штефан Петрич, встань!

Штефан испуганно оглядывается и поспешно встает.

Ее убил твой внук!

Штефан. Лука?!. Боже!..

Семен. Его пуля должна была попасть в меня. Параска знала об этом, как знали и вы.

Штефан. Пусть у меня отсохнет правая рука, если я знал

что!

Семен. Когда среди кустов показался лев, Параска прибежала едва дыша, припала ко мне, но не успела сказать и слова, как Лука выстрелил. Она вскрикнула, и из ее рта струйкой потекла кровь. Но перед смертью она успела сказать нам всю правду, Штефан Петрич!

Штефан. Какую правду? Не верьте! Пусть Лука... Лука пусть скажет...

Семен. Лука, наверное, уже ничего больше не скажет... Штефан. Как?.. Лука...

Семен. Мыкола, увидев вспышку выстрела, кинулся туда, узнал своего сына и... послал ему вдогонку пулю.

Входит со шляпой в руке Мыкола.Пошатнувшись, обессиленный, опускается на пол. Семен подбегает к Мыколе, подхватывает его и сажает в кресло. Штефан,не отрывая глаз от них обоих, пятится к выходу. На пороге он поднимает кулаки, потрясает ими, потом, схватившись за голову, исчезает в предрассветном тумане.

Дать воды? А может, капель?

Мыкола (махнув отрицательно кистью руки). Я одного опасаюсь: чтоб не убежал. Я мог не попасть, Семен... А тогда он снова стал бы стрелять в детей, в мирных людей. Тогда он снова стал бы напускать на нас хищников, жечь наш хлеб и отравлять колодцы... (Озираясь'.) Штефан... Где Штефан?

Семен (бежит к выходу. Останавливается). Ну, этот далеко не убежит, разве что повесится в овраге.

Мыкола (едва поднявшись, подходит к дверям своей комнаты, опирается рукой о косяк и не сводит глаз с мерцающего света свечек). «Порубаю калиночку, бо вм i ю , скориняю Парасочку, бо см i ю...» (Прячет лицо в ладони.)

Неслышными шагами входит отец Юлиан.Встревоженным взглядом бегает по присутствующим, потом подходит к дверям комнаты Мыколы. Увидев труп Параски, он резко оборачивается лицом к Семену.

Отец Юлиан (содрогнувшись от гнева, громко). Кто?..

Семен движением головы показывает на фисгармонию. Отец Юлиан закрывает лицо руками и тихо-тихо направляется к выходу. На пороге он останавливается и поднимает руку для крестного знамения, но на полпути его рука опускается. Отец Юлиануходит. Пауза.

Семен (подойдя к Мыколе и положив руку на его плечо). Там светает...

Мыкола и Семен, обнявшись, медленно идут к выходу. Перед порогом останавливаются. Край неба занимается розовой зарей.

Мыкола. Семенко, от сегодняшнего дня – ты бригадир. Сеятели должны во что бы то ни стало выйти на работу. Пусть человек пять охраняют их от льва. Надо успокоить их, убедить, что этого достаточно. Вечером мы устроим большую облаву. Район пришлет стрелков. Иди, Семен. Я тоже приду и помогу вам. Пусть только боль успокоится в моем старом сердце. Пройдет месяц, другой – ив Яснычах впервые за все их существование заколосится пшеница. Это будет подарок яснычанам от Советской власти. Здесь люди будут печь белый хлеб из собственной пшеницы. Иди, Семенко, и скажи людям: старый Воркалюк сегодня первым выходит сеять.

Семен. Иду, товарищ агроном. А вы ложитесь: так сердце скорее успокоится.

Мыкола. Нет, сегодня я не лягу. Сегодня я должен крепко стоять на ногах. Погоди, идет кто-то... Иван?

На крыльцо поднимается Иван сзажженной лампой «Деви» в руках.

Что там? Люди уже поднимаются?

Иван. Люди встали. (Пауза.) Но ваш Лука, Мыкола, никогда уже не встанет. Мыкола. Понимаю. Семен. Нашли?

Иван. Далеко нашли. На участке Озорчука, под Ротундулом. Не знаю, как это у него хватило силы добежать туда: пуля попала чуть выше левого глаза.

Мыкола. Значит, я стрелял хорошо. Иван. Да, вы стреляли хорошо, Мыкола! (Гасит свою лампу.)

Семен (после короткой паузы). Вы не видели учительницу?

Иван. Нет. Разве еще не возвратилась?

Пауза. Семен тихими шагами уходит.

Мыкола. Прости меня, Иван!

Иван. Все мы тут не безгрешны. А Вас судьба и так покарала.

Мыкола. На селе уже знают?

Иван. Все знают и кипят. Хотели всем обществом идти к вам, утешать в печали. Я сказал: «Не нужно. Лучше выходите все как один на колхозное поле, сейте пшеницу себе на славу, врагам на погибель».

Слышится цокот конских копыт.

Должно быть, возвращается Варвара.

Мыкола.Она! (Поспешно идет навстречу.)

Входит Варвара.Ее волосы рассыпаны по плечам, глаза расширены. Тревожным, непонимающим взглядом она окидывает всех присутствующих. Наконец, ее взор останавливается на дверях комнаты Мыколы. Варвараидет туда и спустя мгновение возвращается.

Варвара. Где дед Штефан? Мыкола. Пошел и пропал невесть где. Варвара. Жаль. Я хотела теперь спросить его, откуда он взял... эти ордена. (Кладет на стол узелок.)

Иван, кашлянув, встает.

Мыкола (развязывает узелок. Варваре). Погоди. В самом деле ордена. Где ты их нашла?

Варвара. Их нашла баба Олена и передала священнику. Мыкола. Иван... как это могло случиться?

Пауза.

Иван. Лука продал их Штефану, прежде чем пойти в дивизию «СС» «Галиция». Таковы были последние слова Параски. Это ордена ее покойного отца, офицера Максимова!

Варвара, закрывая лицо руками, садится на скамейку.

Мыкола. Значит, я с ним и за это расквитался! Варвара. Нет, дядя. Луку застрелила я.

Иван хотел было закурить чубук, но зажженная спичка падает из его рук.

После того как вы, Мыкола, выстрелили, я села на коня и помчалась за ним. Он исчез, как призрак, и я уже думала – не найду, когда вдруг что-то зашуршало между пихтами. Лука хотел выстрелить в моего коня, но автомат заело. Он бросился сквозь кустарник и выхватил из кармана револьвер. Но тут я его... Голова после этого у меня закружилась, и, должно быть, оттого я до самого рассвета проблуждала в лесу.

Входит Семен.За ним – несколько пионеровс цветами. Сельский хлопчик в безрукавке несет пионерское знамя. Семен показывает им, где лежит Параска, и дети проходят через сцену в комнату Воркалюка.

Семен. Отец! Люди сейчас выйдут сеять. Все до одного. Хотят с музыкой. Говорят, если еще с цимбалами и бубнами, то нам сегодня не только лев, но и сам сатана не будет страшен.

Мыкола. Что ж, пусть идут с музыкой. С музыкой мне... будет легче...

Варвара. Мыкола, не забудь про охрану для детей: им уже скоро идти в школу. (Быстро уходит в свою комнату.)

Мыкола. Не забуду, дорогая.

Иван и Семен Негричи и Мыколауходят. Некоторое время сцена остается пустой.

Баба Олена (с печи). Параска!.. Парасочка!.. Для чего это свечи кто-то зажег? Для чего, Параска?

Тишина. Едва-едва доносятся из комнаты Мыколы детские голоса. Баба Оленав черном платке, сбившемся на шею, в рубашке и в черной заплатанной юбке, с высокой шапкой седых всклокоченных волос слезает с печи и идет в комнату Мыколы и тут же возвращается с трясущейся от волнения головой.

Где он? Своими руками задушу, своими ногтями закопаю и камень на него положу, чтобы не встал больше, душегуб! За людское горе, за мое горе и за смерть Параски. (Поворачивается к двери комнаты Мыколы). Лежишь теперь, сирота Парасонька, сама себе душой, и дума смертная залегла на твоем белом челе. Узнала ты лихо, много лиха... Лежи спокойно, моя душечка, моя голубонька. Я за тебя корову подою, хату подмету, обед сготовлю и цветов нарву на твою постельку, а потом... (Переливая молоко из подойника в горшок). Сяду рядом – тебя сторожить...

Варварав черном платье, с полотенцем в руках из своей комнаты проходит в комнату Мыколы.

И будем мы тогда вдвоем, а третьей будет с нами наша сиротская женская доля. (С подойником в руках, с трясущейся головой заковыляла из хаты.)

Слышно мерное тиканье часов и далекая музыка. На крыльцо медленно поднимается отец Юлиан.Он уже не в сутане, а в черном жилете, в легком темносером сюртуке до колен со стоячим воротником. Его шею плотно облегает вышитый воротничок льняной рубашки. На спине у него – легкий рюкзак, а в руках – палка. Как и все действующие лица пьесы, отец Юлиан по существующему обычаю снимает на пороге шляпу. Окинув взглядом хату, он направляется в комнату Мыколы. Навстречу ему выходит Варвара.

Варвара. Отче! Вы в дорогу? Простите, что до сих пор не привела коня. Он пасется за хатой.

Отец Юлиан. Примите его как дар от меня... Мне он больше не нужен. Если же он вам не понадобится, отдайте в колхоз. Я пойду искать свою новую долю.

Варвара. Новую долю?.. (Пауза.) Неужели вы ее с нами не сможете найти?

Отец Юлиан. Нет! Здесь, в Яснычах, люди всегда будут видеть на моих руках кровь несчастной Параски. Они никогда не забудут, что под покровом бессердечного, лживого и мстительного идола, которому я долго служил, вырос ее убийца. Здесь я не смогу забыть о своем прошлом, потому что буду читать укор за него в глазах каждого ребенка. Я хорошо помню слова агронома: «Повернитесь-ка лучше лицом к вере ваших современников». Эти прямые слова, которые были мне сказаны, история говорит сейчас каждому из нас. Народу нужны друзья, а не утешители. Мне надо уйти отсюда. Мне стыдно оставаться здесь. Лучше поздно, чем никогда. (Пауза.) Пойду по селам, а когда утихнет в душе моей буря, я подойду к людям и скажу им: «Моя жизнь начинается сегодня! Примите меня в большую семью сеятелей. Руки мои еще сильны, а кровь горяча. Я в прошлом тоже крестьянский сын, хотя почти вся жизнь моя – сплошная ошибка. Пусть же и я узнаю радость общего труда, а когда повечереет, пусть же и мне будет дозволено разделить с вами сладкий хлеб урожая». (Направляется к выходу.)

Варвара (быстро идет за ним, но останавливается). Пожалуй, вы по-своему правы, хотя... мне очень жаль расставаться с вами, мой добрый друг!

Отец Юлиан (удивленно). Жаль?.. А мне... мне тоже не легко... (Опустив голову.) Да, чуть не забыл. (Вынимая из кармана кошелек.) Это деньги моих бывших прихожан. Они собирали их на колокол. Тут же и список. Скажите им: их колокол отдыхает на Куцей леваде. Баба Олена скажет, в каком месте. Штефан закопал его, а они пусть добудут и повесят над школой. Это хороший колокол и достоин такой чести. А теперь... (протягивая ей руку) прощайте, радость моя...

Варвара. Счастливой вам доли, мой хороший друг!

Отец Юлианна мгновение задерживается, кланяется комнате, в которой лежит Параска, и медленно уходит. Варвара махнула ему на прощанье платочком. На фоне приближающейся музыки, ковыляя, возвращается баба Олена.В руках у нее – цветы. Она несет их перед собой и заходит в комнату Мыколы. За ней туда же проходит Варвара.Вбегает Федор Квитка.

Федор. Лев!.. Побей меня нечистая сила, лев... в западню попался... В ту яму, возле реки, где люди глину копали. На овцу набросился, терзать ее стал, а охотники его сеткой сверху – хлоп! А сетка из таких канатов, что и слону не порвать... Верное слово! Я едва-едва собственными глазами не увидел! Вот только как его в клетку перетащат?.. Ну, побегу дальше, нужно, чтобы все люди на селе знали, что и как... (Заковылял к выходу.)

На фоне музыки слышны голоса возвращающихся Мы колы и Ивана.

(Входящим Мыколе и Ивану.) Просить хочу вас ласково: примите нас с бабой до колхозу... Стыдно нам в такой день дома сидеть, когда все на работу вышли.

Иван. Добре, Федор, забирай свою старую – и на поле сеять... А заявление подашь позже...

Федор,довольный, убегает.

Мыкола. А сирень, гляди, как набухает почками, Иван! Какая же она хорошая и буйная, наша карпатская весна!

Иван. А рожь какая! И февральские ветры ей нипочем, и озимки не выморозили так же само, как и нас с вами, Мыкола.

Мыкола. И не выморозят, мой дорогой. Я вчера был у секретаря райкома. Завтра получаем еще семена кукурузы. Золотой! Нашей ферме отводят половину участка в Чивченских горах. Уже не в аренду, а в собственность колхозу. В Святичах строят электростанцию и новую школу. После уборки урожая подумаем и мы об электричестве. Идут в гору Яснычи! Не поедешь ты больше, Иван, рубить лес ни в Канаду, ни в Трансильванию. Не станешь больше продавать свою силу за американские доллары. В наших горах и в наших долинах поселилось твое молодое счастье. Твое и мое, Иван. (Припадает к его плечу.) Вот только Параска...

Иван. Дай бог и мне такую смерть, как Параске: что и говорить – мужественная смерть. Солдатская! Всем селом прощаться с ней будем, а на гроб красное знамя положим, чтобы знали все, какую девушку хоронят яснычане!

Из комнаты Мыколы доносятся сперва нестройные и робкие, а затем все более громкие слова пионерской песни-клятвы о Павлике Морозове. Детские голоса сливаются с мелодией приближающейся к дому песни, которую поют идущие сеять колхозники. Входит Семен Негрич.Быстрыми шагами идет навстречу Варваре,вышедшей из своей комнаты.

Варвара. Посмотри там, на поле, за моим дядей, Семен. Он за эту ночь почернел, как земля.

Мыкола. Не беспокойся, Варваронька. Прежде чем земля меня одолеет, я ее сам к порядку призову! (С виноватой усмешкой.) Надо суметь даже больному сердцу приказать: «А ну-ка, пошевеливайся живее, старина! Наша с тобой песня еще не пропета. Она сейчас лишь начинается». (Подходит вместе с Иваном Негричем к дверям, останавливаются.)

Музыка громче.

Варвара. Почитаю мужество твое, дядя Мыкола.

Восходит солнце. Совсем близко запиликала скрипка, заиграли цимбалы, отозвался барабан.

Слушайте!

Пауза.

Семен (двумя руками сжимает ладонь Варвары. Лицо его спокойно и сурово). В добрый час, учительница!

Варвара (вскинув глаза). В добрый час нам, Семен!

Семен на мгновение задерживает ее руку, словно хочет сказать еще что– то, но, раздумав, идет к выходу, где остановились Мыкола и Иван Негрич. Подходит к раскрытому окну и Варвара. Музыка звучит сильнее. На фоне нарастающей песни и музыки – возбужденные голоса колхозников. Кто-то: «С нами вместе, учительница!.. На поле!»

Варвара. Занятия кончу – приду!

Звуки музыки, пение коломыек становятся все громче, но сильнее всего слышится мерный голос барабана. Варвара идет на середину хаты, ее взгляд останавливается на часах. Она подходит к ним и энергичным движением поднимает гири.

Занавес быстро опускается.

ОЧЕРКИ

ДЕНЬ НАРОДНОГО ГНЕВА

(К четвертой годовщине апрельских событий во Львове)

Высоко поднялась в Польше революционная волна в памятную весну 1936 года. Тяжелый экономический кризис углублялся с каждым днем, и с каждым днем росли новые ряды безработных.

В марте произошли кровавые события в Кракове, после них в Ченстохове и Хшанове. В столице шляхетской колонии – Львове политический барометр предсказывал бурю, какой панское государство еще не видывало.

Четырнадцатого апреля перед Львовской биржей труда собрались безработные. Долго ожидала молчаливая толпа бедняков, пока появился служащий и заявил, что работу в этом году могут получить только двести человек. Возмущенные безработные пошли к дому фонда труда, но здесь директор сказал им, что это дело зависит от магистрата. Тогда процессия двинулась к рынку. Но бургомистр Островский не только не принял делегацию безработных, но позвонил в полицию, чтобы она силой разогнала демонстрантов.

После этого группа безработных остановилась на Академической площади. Один рабочий выступил с речью. Послышались крики: «Работы! Хлеба!»

Появился отряд конной полиции. Комендант Войцеховский приказал безработным разойтись. Когда они не подчинились, полицейский Фольта засыпал демонстрантов выстрелами. Первым упал убитый Владислав Козак.

Во Львове, как известно, есть два кладбища: Лычаковское было для богачей, Яновское – для бедноты. Когда же рабочие захотели похоронить своего товарища, погибшего от рук палачей народа, на Яновском кладбище, власти не разрешили этого делать.

Был солнечный, весенний полдень, когда Пекарскую улицу запрудила двадцатитысячная демонстрация рабочих с оркестрами, знаменами и венками. В ответ на известие о запрете нести тело убитого рабочего Козака на Яновское кладбище рабочие взяли гроб и двинулись в направлении Бернардинской площади – через город.

На улице Сакраменток и Жулинского рабочим преградили дорогу полицейские. Озверевшие палачи как хищные звери бросились на демонстрантов, били мужчин, женщин, детей, топтали венки, вырывали знамена. Когда же, несмотря на все это, процессия продолжала двигаться вперед, прозвучал первый ружейный выстрел, а за ним второй.

Пули попадали прежде всего в гроб и в делегатов, которые несли венки. Упали четверо убитых, среди них беременная женщина и несколько десятков раненых.

На Бернардинской площади траурную процессию встречает другой полицейский отряд. Новые убитые и раненые.

Около тюрьмы, что на Казимировской улице, спрятанная там полиция обстреливает демонстрантов изо всех окон. Уличная мостовая окрасилась кровью.

В то время когда одни рабочие опускали в могилу растерзанный и окровавленный гроб с телом своего товарища, другие строили на улицах баррикады из опрокинутых трамваев, подвод и голыми руками боролись со взбешенным врагом.

Но силы были не равны. На другой день полиция овладела городом. Начались массовые аресты.

Так шляхта праздновала свою «победу».

Рабочие демонстрации, которые превратились в массовое революционное выступление 16 апреля 1936 года во Львове, насмерть перепугали правительство польской шляхты и ее верных лакеев – руководителей ППС. Паника буржуазии была так велика, что с пяти часов дня 16 апреля и вплоть до следующего дня не показался на улицах города ни один «стшелец», ни один «оброньца Львова», даже вооруженные до зубов полицейские попрятались в воротах домов. На уличных баррикадах до поздней ночи продолжались бои рабочих с полицией, горели во тьме неосвещенного города склады досок и дерева, а по улицам города проезжали военные грузовики с солдатами и пулеметами.

Особенно дикий, животный ужас перед революционными выступлениями рабочих и крестьянских масс в Польше, и в частности в Западной Украине, охватил украинскую буржуазию. Это ведь были «медовые месяцы» безоговорочного соглашения украинской буржуазии с правительством польской шляхты. Революционные выступления рабочих в Кракове, Ченстохове, Хшанове и Львове, а главным образом крестьянское восстание в селах Волыни, против которого варшавские правители должны были выслать танки и военные отряды, вызвали у украинской буржуазии серьезные опасения за своего союзника и покровителя.

Семнадцатого апреля украинская буржуазия опубликовала от имени «организации украинцев города Львова» воззвание, в котором клеймила революционные массы, клеветала на них и поучала рабочих, что, дескать, «уничтожение чужого имущества никогда и нигде не приводило к улучшению судьбы рабочих».

В ответ на расстрелы полицией львовских рабочих 16 апреля трудящиеся всех заводов и фабрик бывшей Польши единодушно требовали объявления всеобщей забастовки и свержения ненавистной власти помещиков и капиталистов. Но господа «социалисты» недзялковские испугались рабочих выступлений не меньше господ мосцицких и складковских – и центральный комитет ППС немедленно издал приказ своим партийным организациям с решительным запрещением всеобщей забастовки.

Так украинская буржуазия и «социалисты» из ППС спасали каждый раз власть польской шляхты от революционного гнева трудящихся рабочих и крестьян. Однако революционный четверг 16 апреля 1936 года во Львове наглядно показал угнетенным трудящимся Западной Украины всю внутреннюю гнилость и дряхлость спесивого государства польской шляхты, которая удерживала власть только благодаря террору и полицейской палке. Революционные выступления весной 1936 года в целом ряде городов бывшей Польши, закончившиеся баррикадами на улицах Львова, показали трудящимся массам, что прогнившее государство польской шляхты держится на глиняных ногах и что оно при первом толчке рассыплется в прах. И это полностью подтвердилось в сентябре 1939 года.

1940