Текст книги "По ту сторону грусти (СИ)"

Автор книги: Янина Пинчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Глава шестая

Искушение

Она была абсолютно счастлива и неадекватна в момент пробуждения. Сил было словно в два раза больше, чем обычным утром. Она не думала о том, кому можно или нельзя рассказать о пережитом. Зато она чётким движением сразу же потянулась к фляжке. А потом упала обратно на подушку и вытянулась, ошалело улыбаясь в потолок. Фляжка была пуста.

В этот день Алеся разрешила себе ничего не делать. Ну вот просто решительно ничего... хотя нет, пардон – она разрешила себе купаться в блаженстве, праздно покачиваясь на его волнах. Разумеется, под ритмы джаза и босса-новы.

Нет, ну она, конечно, заплатила в этот день за интернет, закупилась на рынке и даже постирала вещи – но разве это могло быть важным?!..

Разумеется, нет.

Алесе вообще не пришлось скучать в ближайший месяц, только она об этом ещё не знала.

Она подтянулась. Куда только подевалась эта богемная небрежность, так безумно раздражавшая когда-то её родителей! Словно появились какие-то новые, дополнительные силы на "неважные", докучливые и необходимые вещи, странным образом придающие жизни качество и блеск. Она даже стала печь пироги и брать их на работу – к полнейшему восторгу капитана.

Один раз ей пришлось печь пирог по причине специфической. Возможно, жуткой -хотя страха тогда она не ощутила, скорее, озабоченность, а забот и на самом деле ох как прибавилось.

А сейчас, воскресным утром, она без сожаления пихнула в кошелёк несколько крупных купюр и понеслась сочетать несочетаемое. Сначала впорхнула под белые своды собора Пресвятой Девы Марии, там помолилась и зажгла свечку: может, поспешно, но она так ребячески надеялась, что возможную ошибку ей простят за искренность душевного порыва. А потом, на ходу отряхивая голые колени от тонкой мраморной пыли, побежала на остановку и села на троллейбус до Комаровского рынка.

Во время мойки посуды или выноса мусора вообще очень удобно думать о высоком, вроде полезными делами занимаешься, а вроде ум свободен. Алеся попыталась притишить свою эйфорию, даже вынула наушники в попытках сосредоточиться. Она хотела продумать стратегию поведения. На следующих выходных она наденет свою блузку с гагатовой брошкой и пойдёт в гости к министру. Вообще-то, теперь, через неделю после прошлой встречи, у неё появился шанс парировать. Она во всём убедилась сама – причём донельзя каноничными, действенными способами. Вот только откуда тогда эта робость? Такая, что когда она берёт дорогущий кочан цветной капусты, он кажется свинцовым слитком и дрожит в её руках?

Её охватила сложносочинённая тоска. Хотелось убежать на край света, заклеить себе рот, только б не рассказывать о своих переживаниях: казалось, ей испортят радостное открытие – на её блаженное доказательство найдётся сотня опровержений и проклятий. И вместе с тем, тайное счастье и маленькая победа требовала оглашения, декларации – закрепления своей изречённостью.

Министра она боялась. Смягчённо можно было сказать: "испытывала неловкость" – но надо ведь называть вещи своими именами! Теперь она понимала, почему он наводит такой трепет на зарубежных дипломатов.

Влада... Гаденькое сложилось предложеньице, но так и хотелось сказать, что она "в рот ему смотрит" и во всём соглашается. Хотя это неудивительно. Хорошо хоть, последнее время поуспокоилась и мужу внимание уделяет, так что определение "любовный треугольник" так и осталось бледной пометкой на полях.

Капитан, конечно, друг, товарищ и брат – но вот не казался он подходящим человеком для выслушивания исповедей. Пускай сначала от безумного междумирного путешествия отойдёт. А происходит это медленнее, чем хотелось бы.

Со старыми друзьями – Ариной, Настей, Катей – она вообще не хотела поднимать тему. Ещё был Зорич, но он слишком ироничен. Да она и с самого начала не спешила открываться.

Когда Алеся увлекалась каким-то течением или персонажем, то говорила об этом с непринуждённым воодушевлением. Сейчас она смущалась – не сболтнуть бы лишнего. Не о компромате или одиозности шла речь, просто о некой порядочности или... страшно сказать, священности. Лишний раз трепать на ветру словес чьё-то имя – нечестиво. Такие отношения требуют тщательно отмеренного и взвешенного молчания.

Знали-то, по сути, очень немногие. Но даже это знание было асимметричным: министр знал о внешних проявлениях, капитан и Влада – чуть больше.

Солнце припекало в плечи. Пакет с овощами оттягивал руку – дело сделано. В левую туфлю попал камешек и впивался в подушечку ноги. Алеся скривилась, но к остановке с электрическим мычанием подкатил троллейбус – она рванула вперёд, чтобы занять место – желательно у окна, желательно одиночное – и вытащить проклятый камень. Ей удалось обогнать неугомонных комаровских бабок, которых много в любое время дня, но особенно в несусветную рань, и протиснуться в самый угол сзади. Алеся плюхнулась на сиденье и хотела уже нагнуться, чтобы избавиться от мучений. Но снова замерла и сглотнула. Прямо перед ней, по-утиному топчась, устраивался на ступеньке пехотный майор, вскочивший в последний момент.

Вообще-то, ничего необычного: людей в форме на улицах ВКЛ было много. Но Алеся вспомнила о генерале и покрылась потом.

Ещё свеж был в памяти тяжёлый разговор, хотя минуло уже около года. После этой беседы она проплакала весь вечер. В какой-то степени это было от возмущения и разочарования, едва ли не предательства: она-то думала, что родной дон Аугусто поймёт и поддержит, а он туда же! Как эти чёртовы мещане со своими тухлыми подходами! А он всего-то решил поговорить откровенно и озвучить то, о чём она боялась думать. Не стоит тешить себя надеждами, что она может спокойно всю жизнь любить его, заниматься пропагандой, ах, простите, политологическими изысканиями, вдохновляться и быть свободной (потому что у неё есть плечо с погоном, за которым так удобно спрятаться от социума).

– Так ты... не хочешь быть со мной? – растерянно спросила Алеся и покраснела от своего жалкого котёночьего голоса.

– Не "не хочу", милая ты моя, а не "могу", – терпеливо поправил генерал.

Но для неё это был шок. Она слушала все его объяснения – разумные и предсказуемые – крайне рассеянно.

И каково негодование! Это он-то называл её преданность "зависимостью" и говорил о необходимости "поисков" (о тошнотворное слово!) и даже о нормальной, человеческой семье. Той самой, что "ячейка общества". И осмеливался притом предполагать, что может найтись человек ближе и лучше его.

Она разозлилась и подняла голос. Дон Аугусто поддался на провокацию и ответил ей резко. Потом извинился, объяснил всё по второму кругу, но тезисно – недаром был преподавателем. А потом с чувством выполненного долга удалился. И делай, что хочешь. В этот миг для Алеси мир перевернулся.

Что происходило? Да ничего особенного. Постепенная перестройка (тоже двусмысленное словечко). Может, и прав был генерал, что выложил всё начистоту, а потом держал дистанцию – в конце концов, она уже действительно большая девочка, и как оказывается, на роль весталки не подходит. Алеся постепенно успокаивалась, процесс исторического исследования становился для неё всё более интересным сам по себе, а не в связи с симпатиями – может, так и рождаются "настоящие учёные"? И вот её равновесие было нарушено... нет, не офицером в общественном транспорте. О равновесии в принципе не могло быть речи. А прохладно-зеленоватый китель незнакомого служаки всего лишь разбередил раны.

Вопрос о верности не раз ещё вставал перед ней, но всякий раз он вял и стушёвывался. Ей стало просто некогда обдумывать такие вещи.

Она думала об Андропове сосредоточенно и самозабвенно, в любое время: на эскалаторе метро, сидя на работе, на кассе магазина, у плиты. Она перечитала по диагонали все свои московские книги, лихорадочно пытаясь выудить оттуда какое-нибудь новое откровение, подсказывающее, как держаться, как себя вести. Ведь она не сомневалась, что новая встреча состоится, хоть и не было ясно, в чём её цель. Просто есть такое слово – "надо".

"А о чём мы будем говорить?" – задумывалась Алеся и начинала робеть. Ей не удавалось выдумать приличной темы для великосветской беседы, и это ужасно расстраивало. О чём говорить, Алеся не знала – ей просто хотелось быть с ним.

Хотя насколько "просто"? К своему сладкому ужасу, кроме солидных монографий, Алеся вытащила из шкафа ещё и Тополя. И совсем недаром.

Она раз за разом прокручивала в голове их беседу-поединок. Но память почему-то уцеплялась не за слова и смыслы. Ей вспоминалось, как Юрий Владимирович поворачивает голову, каков оттенок его седины, как он усмехается, как двигаются его губы при разговоре, какой формы у него ногти, какая складочка на шее, под подбородком, как розовеют уши, когда он волнуется и сердится, как немножко морщит рубашка, выдавая полноту, какова линия плеч в пиджаке и на самом ли деле она такая...

Как странно, что именно теперь её так занимали и донимали подробности наподобие припухлости век, очертания бровей и мягкости волос (ну вот просто умрёт она, если не узнает, каковы они на ощупь). Разумеется, это было делом невозможным, и распаляло ещё больше.

Ну откуда же, откуда такое наваждение? Ведь она всего лишь коснулась его руки.

Видимо, и этого оказалось достаточно. И поэтому новой встречи она боялась. Хотя предаваться томлению без всяких планов встречи никто не мешал. Оказалось, это даже наполняет жизнь новыми красками, хотя и неоднозначными.

У её томления существовало два оттенка, и делать это можно было "высоким" и "низким штилем".

С условно низким "штилем" всё было понятно. Своей наперсницей Алеся выбрала Лору и строчила вечерами сообщения так, что клавиатура чуть не дымилась. Они обменивались комментариями "невзначай", кидались фотками, многозначительно похахатывали и подливали масла в огонь. Иногда Алеся спохватывалась: боже, какой стыд, неужели она променяла политические дискурсы на шуточки и обсуждение внешности? Приходилось это признать, но стыда в строгом понимании она не ощущала. Да и Лоре это нравилось, и от неё она узнала выразительное сленговое слово – "кинк".

– Это когда тебя заводит что-то необычное, – объясняла она, – то, что другим обычно не нравится. Ну, это насчёт внешки и амурных дел. Хотя... ай, да со всем бывает. Кому-то нравится альбинизм или ссадины на коленях. Кому-то дредноуты. А кому-то Андропов.

Итак, Ю.В. угодил на одну полку с дредноутами и ссадинами. Ну уж в банальности её точно не обвинить.

Но вот нормальна ли такая взбудораженность? Пофантазировав, Алеся мысленно накорябала определение: "магическое вдохновение, раскрытое на основе раскрепощения подсознательного". Во как. Правда, совсем не такую увлечённость она считала благородной. Да и безалаберности хватало: обрадовалась, что Ю.В. не демон и сама пустилась во все тяжкие – ибо кто прелюбодействовал в мыслях... Можно не продолжать.

"Ему и больно, и смешно" – примерно так она себя и чувствовала. Казалось, её восхищение и пиетет перед властью переплавились в желание. Иначе нельзя было обосновать новые чувства, они показались бы слишком глупыми, легкомысленными и постыдными.

Шахматная партия интриг, разыгранная с божественной случайностью и нечеловеческой точностью, игра, приведшая в кресло генсека – она взрывалась бурным восторгом и желанием обнимать, обхватив под мышками, впиваться в толстые резко очерченные губы хищными поцелуями и сладострастно скользить языком.

Хрупкий и противоречивый баланс между репрессивной суровостью и умными оправданными поблажками – он отзывался желанием без конца гладить, как шёлк, как кошачью спинку, как пёрышки крупной птицы – с тем, чтобы потом схватить.

Внутренний аристократизм, насколько вообще это возможно при советском строе, глубинный и естественный – вызывал желание нежить и держать за руку – впрочем, недолго, чтобы вскоре перейти к более плотному контакту.

Кстати, о плотности... Ощущение власти и хотя бы относительного всемогущества, грозного очарования – оно было воплощено даже в самой крупной фигуре председателя и иносказательно возбуждало. В романе это прекрасно описано. Алесе ужасно хотелось прижаться к нему, потрогать его большой тёплый живот, игриво царапнуть бочок...

И, конечно, отдаться с торжеством и наслаждением.

Алеся стеснялась этих вспышек, но избавиться от них не могла, Юрий Владимирович неизменно витал в её мыслях и доводил до исступления и дрожи.

Юрочка – она как-то раз назвала его так в своих мыслях, спохватилась из-за допущенной фамильярности, но было уже поздно – с того момента так и повелось. Ну а что, так ведь удобнее, пожала плечами Алеся.

Она готова была по часу пялиться на его фото и транжирила деньги от халтур на снимки из архива РИА-Новости. И чем выше было качество снимков, тем сильнее она таяла от удовольствия, представляя, как целует его в шею или покусывает за ушко.

И опять – вездесущий Тополь со своей развесистой клюквой. Вот интересно, а что, если бы она стала героиней детективного романа? Итак, будь она неудачливой шпионкой... Да всё очень просто – она бы влюбилась по уши. Наверняка, это подпадало бы под трактовку Стокгольмского синдрома. Она бы с тоской смотрела на своего генерала, могущественного по определению и распоряжающегося её собственной судьбой. А раз она провалилась, то теперь – как синица в рукаве. Насколько ужасно? Неизвестно. Но она бы точно страдала – если б внезапно, по природной прихоти, полюбила грозного и скрытного генерала Андронова, похожего на Марлона Брандо...

Её судьба была бы уж точно трагичнее судьбы погибшей американки Вирджинии, потому что она любила бы искренне. Ошеломлённо, неестественно, диковинно.

Она огорчалась, потому что казалась себе обделённой, хотя досада длилась недолго – до новой волны. Но Алеся томилась от нерастраченной нежности – ей было жалко председателя, больно от его безвременной кончины. И горькая торопливость чувства парадоксально выливалась в мысли о пылких ласках.

Вот бы он принадлежал ей.

Она томилась мыслями о прошлом и воображаемом. Он подписывал свои письма первой жене "твой хулиган Юрка". Такая правильная английская прелесть в меланхоличном лице на фото, тёмный абрис губ, лёгкие волны причёски – могла бы Алеся сравниться с красавицей Ниной?

Чистая страсть смешивалась с переживаниями о судьбах – и о первой оставленной семье, и о жене Татьяне, которую Алесе было жаль из-за болезни. После венгерских событий её психика надломилась, жизнь и для неё, и для Андропова дала трещину – хотя бы потому, что Татьяна Филипповна уже не могла оказывать мужу поддержку и согревать теплом, в котором он так нуждался.

Алеся считала так: нельзя, чтобы плохо было обоим. Она прекрасно помнила, как снимала квартиру с Ариной на последнем курсе. К концу учебного года воздух загустел от постоянного напряжения. Неловкое молчание, косые взгляды, боязнь не туда поставить чашку, слишком громко загреметь ключами. Стамбровская опасалась, что в один прекрасный день ей скажут проваливать. Это было не просто неприятно, это не поддавалось пониманию. Ведь официально они считались лучшими подругами.

Просто в тот момент они обе находились не в лучшем душевном состоянии: Арина плавно погружалась в депрессию, Алеся столь же медленно выходила. Да и характер у них обеих не был прост, как яйцо, и лёгок, как пёрышко. Утешение получить неоткуда, только мрак и раздражение. Находиться на одном пространстве им было явно противопоказано.

А если два человека серьёзно болеют и у одного из них не всё в порядке с нервами? Картина получалась безрадостная, и Алесе становилось грустно, в том числе от понимания своей наивности: ну не может же она всерьёз полагать, что Андропов чудодейственным образом излечился бы с помощью всяких там телячьих нежностей? Психологические штуки – это, конечно, безумно здорово, но против природы и её объективных законов не попрёшь.

И – да, от её воинственных наскоков ему бы, скорее, "поплохело".

Со временем всё это стало её утомлять. Ей начало казаться, что своими плотоядными и агрессивными мыслями она просто-напросто унижает Юрия Владимировича. Пускай даже мысли эти – неизречённые. Нарастало ощущение перегрева и запутанности.

Алеся поняла, что соскучилась, ей безумно хотелось снова повидаться с председателем, – ведь для чего-то же существует это притяжение! Но она запрещала себе даже думать об этом. Он будет говорить с ней и расспрашивать о жизни в Княжестве, а она будет терзаться нечистыми мыслями? Просто гадость. Она бы не посмела так оскорбить его.

Так что же делать, молиться и просить "не вводить во искушение"?

Так-то оно так, но очевидное решение нагоняло на Алесю лютую тоску. Делать это не хотелось категорически.

Она выбрала тактику пассивного выжидания. И не противилась своим приливам, а позволяла им происходить и проходить насквозь.

Вот потом-то и настал "штиль" – высокий.

Через несколько дней её отправили в командировку в Гомель с тремя сотрудниками министерства. Это была какая-то проверка (теперь она о многом, и не только о быте, говорила "какой-то"). Не обошлось тут без её второй работы, которая постепенно выходила на первый план. В общем, комиссия проверяла воинские части, а Алеся проверяла комиссию.

Ей не хотелось тащиться на юг. Хотя везде ведь своя рутина. Да и поездки она любила – новые впечатления, как-никак. А Гомель вызывал у неё уважительные, тёплые ассоциации с министром.

Для дороги существовало два варианта: утыкание в книгу или некая сносная беседа (с тем, чтобы, выполнив долг общения, вернуться к "варианту 1"). Ещё, конечно, сон, но сидячее спаньё – удовольствие сомнительное. По счастью, беседа с панами офицерами завяла быстро и непринуждённо. Можно было достать читалку и погрузиться в текст.

Но настроение оказалось на редкость беспокойное, летучее. Она то начинала читать, то откладывала книгу на край стола. То наблюдала за пассажирами плацкарта, то отвлекалась на сияние янтарного блика в стакане с чаем, то скользила взглядом по просторам зелёных сонных полей. И ни на чём не могла сосредоточиться. Но на пространстве перистой прозрачной голубизны невидимыми знаками начинали проступать слова. Они плавно, стремительно летели вслед за поездом, как чайки за кораблём, и становились в строй созвучно ритму колёс.

О, она узнала бы это возвышенное неуловимое состояние из тысячи. Ей зачастую казалось, что ни описать, ни выразить его попросту невозможно – потому что само оно гораздо совершеннее того, что получается в итоге. Так, будто цветок прекраснее плода, а облако прекраснее дождевых капель. Она считала, что вдохновение является совершенным состоянием – шедевром даже без воплощения.

Каждый раз она испытывала робость. Ведь само произведение получится гораздо грубее. Оно не отразит тончайших чувствований, так стоит ли начинать?! И каждый раз она строго отвечала себе: да, стоит. Может, не всегда получается, как следует. Но гораздо хуже – это упустить своё вдохновение из трусости и пройти мимо. Вот это уже настоящее предательство.

Она вынула ежедневник – расставила сети на слова и строчки, она взяла ручку – вооружилась гарпуном на особо яркие метафоры.

Она могла бы с полным правом переживать из-за своей одержимости, но нарождающийся стих был тоже о нём.

Юрий Владимирович присутствовал в каждой строчке и слове, он был осязаем так же, как слоги и звуки чужого ему языка, он врывался в её сознание излишне откровенными, символичными оборотами. Они были наивными и топорными до нахальства и трёпа, хоть ей и не нравилась подобная поэтическая манера – но ведь приходили-то сами. Алеся обладала одной чертой, вроде внушающей уважение, но очень неудобной – она не могла подстраиваться и регулировать, она умела работать только с "тем, что спускают из космоса". А сейчас ей спускали – именно это.

И, позабыв о скучающих офицерах, она плескалась среди стихотворных обрывков, как среди волн. И от каждого толчка она всё больше теряла равновесие, и теперь даже буквы на бумагу не хотели ложиться, рука не слушалась и опускалась, и беспокойной дрожью отзывалась уже не только душа, но и тело.

Она снова пыталась читать сборник рассказов. Не удавалось.

Алеся могла думать только об Андропове. Она представляла его таким, как на известной фотографии со Щёлоковым, где министр внутренних дел выглядит по сравнению с председателем каким-то мелкотравчатым и беспородным. Крайне неудачный для него кадр. Зато Юрий Владимирович каков: большой, красивый... с благородными крупными чертами... точно граф... Она его как-нибудь так и назовёт, и пусть не изображает "классовую оскорблённость". Ха, вот уж нет, к чёрту! С его-то замашками и ценностями ближе до Пиночета, чем до Чавеса. И вообще.

Вообще, с особой тщательностью стоило представить и фасон, и ткань его элегантного пиджака – с тем, чтобы сорвать его и прильнуть всем телом, еле сдерживая судорожные движения. И она почувствует, как учащается его пульс, и как к лицу приливает кровь – нет, не увидит, а ощутит, какой горячей стала его щека...

...и весь он будет дышать жаром под рубашкой – может, у председателя действительно поднимается температура?..

Она его доводит. Мучит и доводит.

Ох, нет, ладно, это слишком, но как она с ним сцепится! Он ведь тоже горяч, ведь недаром в письмах к Нине назывался "хулиганом" по-есенински, ох, боже, да ведь он ещё и стихи пишет... Ну, она из него эту дурь выбьет! В смысле, выбьет так, чтоб он выдавал ещё больше "дури".

...Есть конспиративная квартира. Несколько. По всей Москве. Разнообразие так пикантно.

Поезд неожиданно встряхивает, и стучит ложечка в стакане, почти как Алесины зубы.

...Какое, к чертям, разнообразие, они валяются, извиваясь, на ковре. Не до рассуждений.

От грубости собственных мыслей у неё захватывало дух.

"Боже, что я несу".

Стамбровская поёжилась и испуганно вздохнула, оглядываясь по сторонам, как вор. Вон через проход девушка с ноутбуком, смотрит фильм, а полковник дремлет, а эти двое вообще ушли курить, а вон ещё один парень напротив и наискосок, ну, может, ничего и не заметил... Ведь Алеся просто сидела на месте. А ёрзанье можно списать на долгий путь, отсидела уже всё, сил больше нет.

Нет! Вот действительно их нет! Пропади всё пропадом!

С горящим лицом она рванулась с места и, балансируя в проходе, побежала в туалет.

Вернулась минут через десять: с догорающим на щеках заревом, расслабленная и пристыженная. В дверь к ней никто не ломился. Но всё равно было неловко. Ведь это очень низменно, в конце концов. А притом ещё и неудобно: у неё всё внутри перемкнуло от переживаний, и вышло так, что её отлучка всё равно была не по прямому назначению. Потом снова тащиться в конец вагона... Когда отпустит.

Стамбровская вздохнула, потянулась почти до судорог в мышцах, и уютно сползла на сиденье, расставив ноги (ну и пусть говорят, что девочки так не сидят и это некрасиво). Она взяла со стола и ежедневник с ручкой, и книжку. Теперь, кажется, мысли встали на места. Правда, всё равно – стыдно. До ужаса. Главным образом, за этот выплеск и разные мысли.

Ну и ладно. Алеся решила, что порефлексирует потом. А пока что щитом против замешательства выступили стихи. Она наконец смогла подтянуть к себе все строчки, как воздушного змея на верёвке. Сосредоточенно, на одном дыхании принялась за перенос их на бумагу, и стихотворение в характерной манере получалось длинное и тонкое, как она сама.

Целый час Алеся была поглощена записыванием и шлифовкой стихотворных строк. И когда они сошли-таки в Гомеле и начали свою профаническую деятельность, она уже была преисполнена чувства удовлетворения, ведь самое главное – сделано. И ещё, что характерно, стыд её куда-то улетучился.

Глава седьмая

Сближение

Она ещё никогда не писала столько стихов.

У Алеси в принципе были сложные отношения с поэзией. В их с Ариной паре считалось, что она – прозаик. Хотя вообще-то, изначально, и вовсе художник. В школьные годы у неё было пару всплесков, в том числе после изучения Серебряного века на уроках русской литературы, но все её стихи, сырые и восторженные, можно было пересчитать по пальцам. Потом было некое оживление на первом и втором курсе, когда она впервые узнала, что пишет Арина, и этим впечатлилась.

Алеся даже тихо гордилась и пушила пёрышки, как птенец, только-только научившийся летать: вот, видите, я тоже могу, и даже неплохо! Но Арина, окрылённая своими собственными открытиями и знакомствами, без всякой задней мысли показала опусы подруги "одному приятелю из Литинститута". И затем по простоте душевной призналась в содеянном, и передала поступившее мнение. А вот тут Алеся ощутила удар под дых. Рецензия была такова: "Обычные стихи. Не плохие и не хорошие. Обычные".

Они с Ариной крепко разругались и не общались полгода. Конечно, на то были и другие причины, но каково вдруг почувствовать себя импотентом?! А именно это Алеся и ощутила. В один миг стало как-то пусто и гулко. Так, будто табуретку выбили из-под ног. Выбили – и морально казнили, и моментально уничтожили, как и смысл – смысл того, что ты делал до этого и твоего дальнейшего существования. Оказывается, то, что тебя так окрыляло и казалось божественным дыханием, и выеденного яйца не стоит. Мир выключился.

А Владе пришлось ещё горше, и Алеся прекрасно понимала, почему она после уничижительной критики романа о Княжестве превратилась в разъярённую фурию, жаждущую крови.

Проходили годы. Алеся рисовала. Писала эссе и рассказы. Всё изменилось, когда она случайно забрела в модный полудиссидентский книжный у площади Победы.

Алеся долго прожила в отрыве от современной литературы вообще и от белорусской в частности. Она несколько лет блуждала в сельве латиноамериканской прозы и была абсолютно, по-детски счастлива. Постсоветское ей было неинтересно в принципе. А отечественная литература вообще "находилась в упадке" – такой ярлык она тогда навесила, к своему запоздалому стыду.

Помещение оказалось небольшое. Но ряды томиков на полках казались бесконечными, а мелькание имён – ошеломительным. Она взяла наугад шесть дешёвых изданий, выбирая по аннотациям. Понравились, в итоге, четыре. В следующую пятницу пришла снова.

Это превратилось в ритуал. Чуть не каждую неделю она приезжала на площадь Победы и сворачивала во дворы в предвкушении новой добычи. После стипендии брала штук пять, обычно – одну, или просто присматривалась.

 Она не ожидала, что так затянет. В школе сделали всё, чтоб убить любовь к белорусской литературе. Казалось, это что-то мёртвое, как латынь, пропахшее нафталином признанных имён, застывшее и скучное. Теперь она училась воспринимать её не как предмет, а как процесс: поток, в котором то и дело всплывают новые имена, а зубры и корифеи соседствуют с вундеркиндами. И ведь, о ужас, многие из тех, последних, были ненамного старше и солиднее, чем она, выпускница ФМО.

Алесе всё нравилось, да хотя бы то, что писали люди не про войну и деревню, а про любовь и город и про собственные переживания. Хотя и их становилось многовато после тонны проглоченных стихов и прозы. В моде был кокетливый девичий суицид, саркастичный максимализм и элегантное пораженчество. Эта атмосфера тоже завораживала, но Алеся ощущала, что это ей чуждо.

И она начала писать своё – пока что в стол.

И увидела она, что это было – хорошо. Гораздо лучше, качественнее и свежее прежних её стихов. Всё, что писалось на "великом и могучем", теперь смотрелось скучно, заурядно и ремесленно-пошло, так, будто она пережёвывала чью-то чужую жвачку. То, что делалось на белорусском – могло по праву считаться творением. Пробудились какие-то глубинные мощные силы, сдвинулись древние плиты архетипов в её психике – и теперь она ощущала, что только так и может жить, только так должна и обязана писать.

И тут ещё – Андропов.

Вообще-то, первенство вдохновения могло быть оспорено. Но министр дал ей язык, а председатель – код стихосложения.

Едва не суеверный восторг вызывало то, что он и сам писал стихи, хотя тоже в стол, только изредка зачитывал близким людям и коллегам, в том числе Крючкову, которого Алеся на дух не переносила (ну вот, она уже говорит о них обо всех, будто вместе работают и нос к носу сталкиваются).

Да и сам он, конечно же...

Когда-то в гимназии, когда они как раз проходили Серебряный век, её одноклассница Даша начала возмущаться: "Нет, ну хорошо! Блок, да? Есенин, да? Чудесно! Но откуда все эти стихи берутся? У них же была куча баб. И вот прикинь ты, что ни баба, то стишок, что ни баба, то стишок. А в сухом остатке банальный перепихон. Ну что за гадство!".

Алеся разделяла её праведное негодование. В ту пору любые плотские проявления казались ей верхом омерзительности. Любовь она готова была понимать лишь в платоническом смысле, в заоблачно-недосягаемой сублимации. И осуждала решительно всех, людей великих и не очень. За что? За то, что низко пали и уподобились животным. Как именно происходит это уподобление, она и понятия не имела, но её позиция была непримирима: "не читал, но осуждаю".

А что же теперь? Теперь она смеялась над собой и была готова простить грехи всем классикам вместе взятым. Как же она была наивна! Она совсем не подозревала, что страсть может нести в себе что-то священное, хоть малую толику.

"Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...".

И было неясно даже, где здесь начало, а где конец. Магия власти и трепетность мученичества тяжелели и застывали глыбами вожделения, а оно, как руда, переплавлялось в горниле страсти, и на выходе получались пылкие, светлые стихи.

Юрий Владимирович писал стихи своей жене. А Алеся пишет ему. Прочитать бы... Только язык ведь, язык! Какое расстройство. Ну почему она просто физически не может хорошо писать на русском?

Ответ был изначально ясен, и Алеся со вздохом пожимала плечами.

Зато у неё появился просвет – ей было не страшно снова показаться ему на глаза.

– Я думал, вы не придёте, – задумчиво сказал Юрий Владимирович.

В этот раз его "вы" звучало мягче.

Алеся скромно улыбнулась:

– Ну почему же нет?

– Да очень просто: а вдруг совпадение?

– Знаете арабскую поговорку? Что было раз, может не повториться, что было два раза, случится и в третий.

Андропов усмехнулся:

– Может, оно и к лучшему. Я по вас почти соскучился. Мне это всё нравится, – продолжал он, – хотя бы тем, что интересно: мне ведь сны почти не снятся, да ещё такие яркие. Вы мне много тогда рассказали из своей паранормальной области. В том числе о независимости происходящего. Но ведь и мозг человека на многое способен. На самые фантастические образы – подсознание может выдать что угодно. Так что вы вполне могли просто привидеться. Ан нет. И я опять вам почему-то верю.