Текст книги "По ту сторону грусти (СИ)"

Автор книги: Янина Пинчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Но сделать это было не суждено. Опоздала, Леся, опоздала. Да и с местом рождения дала маху. Сожми зубы и терпи.

Она и терпела. Особенно когда к Андропову приехала жена. Алесе пришло на ум, что её похождения полны ожившими картинами: о множестве эпизодов она читала, другие видела на фото – и вот перед нею всё повторялось: те самые лица, те самые позы... Иногда Алеся не ленилась поймать и "тот самый" ракурс. А тогда она, затянутая в чёрный мундир, стояла поодаль и исподлобья наблюдала, как Юрий Владимирович и Татьяна Филипповна сидят на улице и пьют чай.

Странным образом, Алеся не испытывала к супруге Андропова враждебности и не видела в ней соперницы. И не только потому, что Татьяна Филипповна была грузна и немолода, а черты её лица, прежде миловидные, хоть и простенькие, теперь вовсе расплылись. Не только потому, что она не могла владеть и толикой запретных искусств. Просто при всей своей обиде и тоске, понятной и человеческой, Алеся понимала, что ей уготована иная роль, хотя и трудно называемая.

А ещё понимала, что в этой безвкусно одетой женщине с характерной кучеряво-облачной причёской есть глубоко запрятанный лучик света. И вот именно его-то и видел Юрий Владимирович и любил, – тем сильнее, что боялся его угасания. Ведь всё остальное – Алеся прощупала ауру и только головой покачала – было изломано, надорвано, вывернуто. Да, не всегда эта женщина была такой плаксивой, пугливой, эгоистичной против воли и издёрганной. Объяснения умещались в одном лишь слове: Будапешт. А Андропов всегда боялся потерять свою жену – потерять в пучине её внутреннего ада. Что такое преисподняя, которую всегда носишь в себе, Алеся прекрасно знала. Даже относительно мягкой версии ей хватило с лишком.

Алеся ревновала, но не злилась. Она была подавлена. В очередной раз убеждалась в беспощадности судьбы: у Юрия Владимировича болело тело, у Татьяны Филипповны – душа. Нельзя, чтоб всё так наваливалось вместе. Нехорошо. Она сокрушалась, жалея ту, что формально была соперницей и даже мысленно называла её так же, как муж – Танюша. А может, это был взгляд сильного – свысока. Как бы то ни было, она тут же спохватывалась и грустно улыбалась: полно, Леся, успокойся. При всём желании она не могла спасти их обоих.

Да кого она вообще могла спасти?

Алеся пару раз гуляла с Андроповым по горам, с радостью подмечала, как среди леса и близ горных речек лицо его приобретает спокойное и даже лирическое выражение. Он стал, наконец, улыбаться, а когда звонил в Москву, голос его звучал бодро и весело. Алеся любовалась этим недолгим улучшением и еле сдерживалась от излишних ласк. В ней тоже появилась опасливая чуткость и неуверенность: нельзя его настораживать такими проявлениями. Потому что – он знает, что она знает. Не дай Бог что-то заподозрит. Хотя бы от скрытых сомнений и терзаний она хотела его оградить.

Иногда лучше неизвестность.

Только не для неё.

Алеся проснулась среди ночи, пошла выпить воды. Когда легла снова, заснуть не смогла. И не только потому, что ноги замёрзли моментально (отопление ещё не дали) – к этому прибавились другие ощущения. Через десять минут она горела в лихорадке и не могла даже на другой бок повернуться без тоскливой ломоты. Алеся дёрнула выключатель, пытаясь отогнать тихий ужас. Больно жмурясь от резкого света, она твердила заклинание: "Отделись... отделись... отделись...".

В какой-то момент показалось, что душа отделяется от тела – и она запаниковала, что её где-то там неправильно поняли.

К счастью, через минуту это прошло. Алеся чуть не за шиворот вытащила себя из постели и расчесала волосы. Каждое касание щётки к голове казалось царапаньем сколопендры. Потом начала с ежесекундными понуканиями одеваться. Потом прошептала коротенькую молитву и выскочила из дому.

Было четыре часа утра. Обычно это рубеж, за которым царство тьмы кончается, но сейчас-то другие времена. Однако Алеся не чувствовала, что улицы щетинятся на неё. Она просто шла. Стук её каблуков гулко отдавался в промозглом тёмном воздухе. Холод окончательно привёл её в себя. Лихорадка не проходила, но была другого рода. Алеся вспомнила, что метро ещё не открыто, и впала в отчаяние. "Переход, мне нужен подземный переход", – нервозно повторяла она как заведённая. Это тоже было отвратно: раньше могла стартовать где угодно, а теперь, сама того не заметив, впала в зависимость от условия. Ей ничего другого не оставалось – она очертя голову кинулась в пешеходный переход у Дворца спорта и, разбежавшись, растаяла в полумраке.

Снова поздно. Но что бы изменилось, если б Алеся была с ним на той роковой прогулке по лесу? Или летела на том же самолёте в Москву? Итог ведь был один. Юрий Владимирович лежал в палате реанимации в полубессознательном состоянии.

Алеся опустилась на колени, смиренно и взволнованно, как в церкви. Она склонилась и коснулась губами его руки. Ответа она и не ждала. Алеся хотела пробыть с ним всю ночь, но ей пришлось исчезнуть сразу, лишь только послышались в коридоре шаги.

Потом она следила по мере сил, как он приходит в себя, как борется. Потом как-то раз её пришлось тормошить и выводить из вагона на конечной станции, потому что Алеся впала в забытье – и через полминуты уже стояла за спиной у врачей, наблюдая, как Андропову оперируют абсцесс. Она уже знала, что из этой раны будут снова и снова доставать гнойные сочащиеся кусочки, и она не будет заживать, как растерзанная печень Прометея. Организм сопротивляться не сможет.

Андропову оставалось лишь медленное угасание. Это почти сразу понял и доктор Чазов, срочно вызванный из зарубежной командировки. А Юрий Владимирович пока не терял надежды, хотя страдал и был очень слаб.

Была уже середина ноября. Весть о том, что генсек в больнице, не вызвала особого волнения и толков. Когда Черненко перед заседанием Политбюро объявил, что состояние Андропова без изменений, то эта новость ни у кого не вызвала тревоги или оживления. Многие прекрасно знали, что он слаб здоровьем, было известно, чем и как долго он уже страдает. К тому же для всех этих людей болезни давно стали чем-то естественным, практически неотъемлемым. Может, поэтому – такая странная уверенность в скором выздоровлении. Многие партийные чины попроще толком не знали и вовсе ничего. Что уж говорить о простом народе.

Юрий Владимирович каждый день звонил жене. Писал ей стихи. И было это самым естественным: Алеся вздохнула с облегчением, потому что одна из её грёз не прошла проверку реальностью – теперь она предпочитала, чтобы ей не посвящали никаких стихов. Зато иногда Андропов показывал ей новорожденные строчки и даже советовался по поводу размера или рифмы – а вот от этого Алеся расцветала.

В это время она сделала ещё одно неприятное открытие. Как оказалось, она не могла исправить того, в чём упрекала когда-то Татьяну Филипповну. Во-первых, та и сама серьёзно болела и не могла прийти к мужу. Во-вторых, у Алеси получалось навещать Андропова раз в три-четыре дня с учётом разницы во времени, и это самое большее. Иначе она рисковала и вовсе утратить связь с окружающим миром.

Возможно, тогда все её отчаянные потуги притворяться нормальной рухнут. Тогда произойдёт нечто неведомое и неминуемое, о чём давно предупреждали – но теперь это было ей безразлично. И потому она решила дойти до крайности в своих межмировых перескоках, изрубить свою реальность в мелкую кашу и получить в итоге – управляемое безумие. Тогда она сможет приходить к Андропову через день. А то и каждый день, кто знает?!..

Но он не упрекал за редкость её кратких визитов. Сначала он настаивал, что это даже хорошо, ведь ему надо работать, в конце концов. Алеся с большим усилием сохраняла невозмутимое лицо при этих словах. Уж очень они жалко они звучали из его бескровных уст. Большую часть времени Юрий Владимирович был прикован к постели, а когда передвигался по палате, было видно, как ему тяжело. Алесину помощь он то принимал, то отвергал и отпускал всякие колкости, чего прежде почти не бывало. У неё не хватало сил обидеться, она только краснела, когда, например, усаживала его в кресло и подкладывала подушечку с робким вопросом: "Юра, не больно спинку?.. Вот так хорошо?" – и тем более истово радовалась, когда он молча кивал или награждал ласковым взглядом.

На ноябрь был назначен пленум ЦК. Юрий Владимирович упрямо надеялся, что врачи поставят его на ноги и он сумеет выступить. Он уже и на Алесю поглядывал, а потом не выдержал и обратился прямо: нельзя ли что-нибудь сделать? Она опустила глаза и сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Тут же устыдилась несдержанности. Но собралась, кашлянула и начала объяснять, что это – не её епархия, таким занимаются целители, а она инквизитор.

– Но как же Вильнюс?.. – непонимающе переспросил Андропов.

– А что Вильнюс? – пригасшим тоном возразила Алеся. – Да, там мы справились. Но вот, во-первых, это же сон, так? А лечить тебя надо не во сне, а в реальности. А у вас тут проводимость воздействий низкая. Диалектический материализм и прочие прелести. Во-вторых, повторяю: это не моя специальность. Ну не стал бы ты о том же самом Чебрикова или Цинёва просить, правильно?

Юрий Владимирович слабо улыбнулся.

– Я могу только по мелочи, как тогда, – повторила Алеся. – Да, я сама могу определить, что мелочь, а что нет, но в серьёзных случаях и мне надо к специалисту обращаться. А я... нет, Юрочка, не могу. Я из тех, кто не лечит, а калечит.

Никогда она так нагло не врала и не была так откровенна.

Иногда Алеся ловила себя на неадекватном поведении: "зависала" в транспорте, допускала рассеянность на работе, дробила вечера и ночи кусками сна и бдения. И невольно задумывалась, а стоит ли шастать к Андропову так часто, может, она докучает ему? Он мрачнел и становился всё более замкнутым, немногословным. Алеся не желала вытягивать из него мысли, только ощущала смутные душевные движения, и ничего хорошего не видела.

Но однажды он решил поделиться с ней своими терзаниями. Он и раньше был склонен верить слухам и сплетням, в этом Алеся тоже узнавала себя. А теперь его мнительность только нарастала. И Юрий Владимирович рассказал о разговоре с Рыжковым, которому неожиданно позвонил накануне. Вопрос задал прямо:

– Так вы на политбюро приняли решение о замене генерального секретаря?

Повисла секундная пауза, собеседник явно оторопел.

– Да что вы, Юрий Владимирович, об этом и речи не было! – изумлённым тоном заверил Рыжков.

Секретарь ЦК боготворил Андропова – который, к тому же, выдвинул его на пост. Да что он в принципе мог ответить? Андропов и сам это понял через миг после вопроса и был раздосадован. Но не успокоился. Он спросил, какое материальное обеспечение ему назначат, когда отправят на пенсию. В трубке раздавалось только дыхание и растерянное боязное покашливание. Рыжков вообще не знал, что ему отвечать.

Юрий Владимирович снова начал выпытывать у Алеси, когда она пришла. Та лишь коротко отозвалась:

– Сейчас посмотрю.

Вздохнув, прикрыла глаза, сосредоточилась и процедила сквозь зубы:

– Всё чисто. Никто тебя никуда отправлять не собирается.

Но как же ей было знакомо это чувство: смесь тревоги, и жгучей досады, и бессильной злости! Невыносимо думать, что тебя списали со счетов. Особенно если все играют в молчанку. Как и у неё на работе. Наверное, партийцы везде одинаковы.

Только иногда прорывалось раздражение. Однажды её уличили в невнимании. Михась Романовский, куратор текущего проекта, накричал на неё, видя, что уже двадцать минут упражняется в красноречии перед пустотой:

– Алеся, ты что, упоролась?! Да что с тобой не так? Ты вечно куда-то выпадаешь!

Ах, "вечно".

Мигом закипела чёрная злоба. Но Алеся не взорвалась, как обычно. Она наградила его тем самым взглядом, от которого шарахнулась Галя Черненко. Алеся не знала, что именно было в её глазах – только вложила в этот взгляд всю доступную мощь. Романовский побледнел, два раза жевнул ртом, как пойманный карп, и попятился. Она смотрела. Михась ломанулся из кабинета.

Атмосфера накалялась.

Труднее стало и с Юрием Владимировичем. Он сначала пытался выбивать из Алеси какие-то сведения, подтверждения, уговаривал посмотреть то и это, она устала отбрыкиваться – а Андропов затаил на неё обиду. Но потом как-то резко прекратил выспрашивать. А лучше б дальше изводил её, потому что теперь расхотел кого-то проверять и впал в апатию. Он был подавлен и сам утвердился в мысли, что из больницы уже не выйдет.

В эти дни на Проспекте Алеся встретила капитана.

– О, Леся, привет! – воскликнул он и осёкся.

Её взгляд дышал холодной враждебностью. Она словно хотела стереть Батуру в порошок. И несколько учтивых фраз через силу не спасли положение. Он ушёл в недоумении и крепко обиженным, а она – с горящей дырой на месте сердца.

Дело было в том, что Андропов попросил Чазова никого не осведомлять о его тяжёлом состоянии, включая Горбачёва. Если понадобится совет, он сказал обращаться к Устинову. Так и сделал Чазов ближе к декабрю. А Дмитрий Фёдорович даже не подозревал, насколько плох его друг. Чтобы ввести министра обороны в курс дела, понадобилось почти два часа. Назавтра Устинов сам позвонил Чазову и попросил зайти. А там предложил посоветоваться с Чебриковым – ведь он был очень близок к Андропову и обладал большой информацией о положении в ЦК и в стране. Устинов явно осторожничал. Он не хотел брать на себя ответственность, скрывая важнейшую информацию от других членов Политбюро. Похожим образом повёл себя и Чебриков. Вот он-то и предложил поставить в известность Черненко (что он станет следующим генсеком, читалось очень легко). Слова о конфиденциальности не помогли. Скоро о состоянии генерального секретаря знали все, и академика Чазова начали осаждать крупные номенклатурщики всех мастей, пытаясь выведать подробности.

И чего стоили жалкие обмолвки Устинова и Чебрикова, если к просьбе умирающего Андропова не прислушались вовсе?

Алеся заново переживала эту ситуацию и в отчаянии сжимала кулаки. В её воспалённом мозгу мелькал калейдоскоп болезненных аналогий. И ей вдруг подумалось, что её обожаемый капитан мог поступить таким же образом. "Такое же трепло, а ещё друг, называется", – раскатывалось кипятком у неё в груди, когда она выходила из портала в высокой арке. И стоило ей свернуть за угол, на шумный Проспект, как она нос к носу столкнулась со злосчастным Батурой. Каким зарядом дружеской теплоты она его окатила, говорить не стоит.

"Ну и пусть!" – думала она, несясь семимильными шагами под окостеневшими ветвями голых лип, то и дело оскальзываясь на тоненьком мерзком ледке. – "Даже если со всеми разругаюсь, так тому и быть". Значит, так надо. А слёзы – от ветра. Во сне, читай, в мечтах, мы можем быть и мужественны, – а в состоянии яви у неё теперь почти всегда глаза были на мокром месте. Хотя у других ведь тоже: вон идёт прохожий, жмурится, моргает, вот навстречу девушка – из красных глаз так и течёт, так и струится. А всё эти ледяные порывы, от них не спасали ни шарфы, ни поднятые воротники. Так рано в этом году, говорили люди, и так резко... И, смирившись, готовились к долгому периоду стылого безвременья, и беспомощно утыкали нос в воротники, как птицы под крыло.

В Комитете тоже было невесело. Галя Черненко уже очень долго и муторно кашляла, то и дело задыхалась и прижимала руку к груди у горла, как дама с камелиями. Вслух её никто не жалел и не успокаивал. Во-первых, это было вполне ожидаемо, во-вторых, все и сами ходили серые и будто высосанные – доброта зачахла вместе с лучами солнца.

Вместе с границей сна и яви у Алеси зыбилась уверенность в себе, в происходящем, в установленных фактах и сделанных выводах. У неё тоже разыгралась подозрительность. Какое-то время назад её снова безудержно потянуло растравлять, расковыривать рану – искать статьи о долгой смерти Юрия Андропова, так, словно это было нужно для постижения какой-то упущенной истины.

От одной из них она долго не находила покоя. В обстоятельном и въедливом исследовании доказывалось, что смерть генерального секретаря была выгодна очень многим. "Брежневский клан во главе с Черненко" – главный оборот, что она выцепила из текста ближе к концу, и это походило на правду, и тем жутче отзывалось, что это и правда была "гонка на лафетах", макабрическое остервенелое действо. Они просчитывали, намечали ходы, прописывали картину игры с величайшей серьёзностью и сосредоточенной страстью – и даже не подозревали, каким тленом будет от этого нести, как зловеще и гадко это будет смотреться.

Алеся приходила в ужас, что в этом участвует Юрий Владимирович – невольно и неизбежно, как шахматный король. Как она хотела оградить его, защитить, рисовала себе картины прощания не менее грустные, но хотя бы более тёплые и человеческие – и понимала, что не суждено.

Но сейчас даже не это полосовало душу кровоточивыми рубцами – знала Алеся свою слабость, знала, что слишком легко её выбить из седла, погрузить в уныние наветами, особенно логически оформленными – но ничего не могла с собой поделать. Она заламывала руки и безумно таращилась в бездну, шевеля губами, только потому, что попали под подозрение люди, некогда уважаемые.

Ко всем коллегам Юрия Владимировича у неё было определённое и устоявшееся отношение. Как будто это она с ними работала, ну, или, по крайней мере, постоянно стояла у Андропова за плечом – вопрос ещё только, как ангел или как бес. За многими чекистами рангом пониже наблюдала незримо, с удовольствием отмечала, что по большей части это "люди хорошие", по её понятиям (хотя "хороший человек не профессия"). Самые известные тем более имели свои характеристики. Генерала Цинёва она считала малоумным надзирателем, сторожевой собачкой "дорогого Леонида Ильича" – как бы тот сердечно ни относился к своему Юре, срабатывал номенклатурный принцип: доверяй, но проверяй. Цвигун её и раздражал, и порой казался милым: в роли надзирателя он был как-то обаятельнее – жизнелюбие, лёгкое фанфаронство, а ещё слабость к литературному творчеству, чего и самой Алесе было не занимать. Бобкова она очень уважала и сочувствовала: в роли главы Пятого управления и "борца с инакомыслием" он казался фигурой гнусной, душителем свобод и солдафоном. На самом деле ей импонировали и его военные заслуги, и образованность, и культура, и чуткость – кто бы мог подумать – и кроме него, она никого не представляла на этом посту. Крючкова она просто терпеть не могла, считала подхалимом и трусом – конечно, она понимала, что по её указке Андропов не избавится от "вредного элемента", но никогда не упускала случая презрительно отозваться на его счёт. Зато Чебриков всегда казался ей симпатичным: он был усерден, беспристрастен, они хорошо сработались с Андроповым, сошлись характерами и, казалось, им обоим нравилос такое товарищеское сотрудничество.

И вот он-то, указывал дотошный автор, тоже был заинтересован в смерти своего бывшего начальника.

Да, людям свойственна изменчивость: они делают выводы, прикидывают и рассчитывают – но не умещалось у Алеси в голове, чтоб боевой товарищ мог так холодно и расчётливо действовать, сживая Андропова со свету.

Да ещё в сговоре с кем! С академиком Чазовым, который то и дело врал и путался в показаниях то в интервью, то в мемуарах, и, оказывается, умышленно назначал неправильное лечение на начальных этапах болезни.

А ведь Евгения Ивановича Алеся долгое время считала "святым человеком" – за то, что лечил её милого Юрочку и с таким теплом и сочувствием к нему относился. Это ощущалось даже в злополучных мемуарах. Ощутимо отличались воспоминания о Брежневе, Черненко, Ельцине – и об Андропове.

Алеся помнила простые и от этого до глубины пробирающие слова Лоры, когда она только-только познакомилась с биографией: "Нехорошо он умер. Мучился много". И тут же, заглушая жгучий приступ, она утешала себя: "Ладно, но ведь какой доктор у него был, знающий, ответственный и... добрый". Как обесценилось это последнее слово за последние годы и как редко его можно применить со всей искренностью.

А ей ведь и правда становилось легче. Не так казнило собственное бессилие.

Но – даже он...

Алеся не только наяву, но и во сне плакала, и расстроила Юрия Владимировича, и пришлось что-то плести о ком-то из функционеров, и слушать от него беззащитные неубедительные утешения – хотя он сам был плохо информирован и огорчался по этому поводу.

А он, тем временем, делился идеями о кадровых перестановках, хотя ему очевидно было не до этого. Дело в том, что Горбачёв уговаривал Андропова ввести в Политбюро Воротникова и Соломенцева, кандидатом сделать Чебрикова, а секретарём ЦК – Егора Лигачёва. Говорил: "Это наши люди", уверял, что поддерживать они будут в любой ситуации.

Алеся с отвращением выслушивала рассказы об этих визитах. К Горбачёву она относилась, как к последнему королю Речи Посполитой, Станиславу Августу Понятовскому – смазливому бездарному любовнику Екатерины Второй. Она всегда называла его предателем и тряпкой, притом что к советским реваншистам даже с натяжкой не относилась. Её подруга Влада ненавидела Горбачёва вполне открыто за то, как он обошёлся с Громыко. Она тоже оскорблялась и переживала за любимого министра, но всё равно не с той остротой – и только теперь ей стали сполна знакомы подобные муки. Может, даже более утончённые – ибо всё неявно, отложенно, исподволь.

Когда-то, когда она была страстной бонапартисткой, она не могла читать Толстого – от возмущения пылала и принималась, как ягуар, метаться по комнате. Сейчас было то же самое от заново вскрытых, как надрез на коже, подозрений. И Алеся не выдержала и снова понеслась на Кальварию, хотя заклинала себя перед тем страшными клятвами, что не ступит туда больше ни ногой.

Её встретила Пани. Её бледное лицо, как с картин Кранаха, удивлённо просияло:

– Надо же, панна Стамбровская! Мы за вас обеспокоились, вы так были растревожены. Но я рада, что вы снова почтили нас визитом. Что угодно вам узнать теперь?

Алеся не была настроена на глубокое погружение, хватило ей последнего раза. Она просто сумрачно протянула Пани фотографии Чебрикова и доктора Чазова. А потом, помедлив, вынула из потайного кармана сумочки фотографию Андропова. Холодным, но подрагивающим голосом изложила вопрос. От нахлынувшего бессилия опустилась на лавочку у случайной могилы и застыла.

Госпоже Кальварии она доверяла. И всё равно закрыла глаза, и хлынули волны, пошли частоты, и шум, и передача.

Пани тронула её за плечо холодной шёлковой рукой. И, разжав чуть привядшие пепельно-розовые губы, вымолвила: "Невиновны".

Её вердикт совпал с Алесиным.

И она сползла с лавки, упала на колени и счастливо, хотя всё равно скорбно, разрыдалась.

Слёзы стали её постоянным спутником. "Что слёзы женские? Вода!" – она как-то вспомнила и возненавидела это высказывание. В то же время и правда стыдилась. Но иначе не могла. Иначе она б давно отравилась или застрелилась.

И, студя свои колени на кладбище, она плакала не только от облегчения. Она поняла, какой была дурой. Как близки были ей и пошлая мнительность, и суеверие. Автор той злосчастной статьи увлёкся построениями и явно притягивал факты за уши, преувеличивал бодрость и силы Андропова – а она ведь его видела, и весной, и летом, видела, какой он больной, хотя держался из последних сил – "на честном слове и на одном крыле". Разве не это – лучшее доказательство? Она каялась. Сожалела, что много сил потратила на отрицание скандальной гипотезы – а стоило бы просто быть с ним.

А ещё она бессильно царапала ногтями землю: если б все эти досужие авторы знали, в чём дело... но никто, конечно, не поверит. А правда более фантастична и страшна, чем можно помыслить. Она читала и откровенно бульварную версию об экстрасенсах, и смеялась этой нелепице, и убивалась потом, насколько она оказалась верна: кто бы мог подумать, что главу Советского Союза медленно казнит юный инквизитор из параллельного пространства?..

Продолжались тошнотворные кадровые игры и рокировки в Политбюро, об этом рассказывал ей Андропов прерывистым голосом, изо всех сил пытаясь изобразить деловитость и жизнелюбивый настрой. Алеся слушала с комом в горле и думала: "Успокойся! Ну куда тебе!..". Раздирали сердце воспоминания (а сейчас – впечатления? так ведь?) разнообразных номенклатурщиков.

Горбачёв: "Осунувшееся, отёчное лицо серовато-воскового цвета. Глаза поблекли, он почти не поднимал их, да и сидел, видимо, с большим трудом".

Лигачёв: "Я зашел в палату, вижу: сидит какой-то человек. Пижама, нательная рубашка, что-то еще такое домашнее. Тут капельница, кровать. Я подумал, что это не Юрий Владимирович, а какой-то другой человек, а к Андропову меня сейчас проводят. А потом почувствовал, что это он. Ну, он это отнёс, наверное, просто на счет моего волнения. Он говорит:

– Ну, расскажи, как ты живешь, чем занимаешься, какие проблемы.

А я понимал, что долго докладывать не могу, потому что человек болен. Доложил кратко по работе. Потом еще минут десять-пятнадцать поговорили, чаю попили. Он сказал:

– Егор Кузьмич, решили вас дальше двигать.

Я поблагодарил и поехал.

Это было в декабре, а в феврале он ушёл из жизни..."

Гриневский, руководитель советской делегации на переговорах в Стокгольме о разоружении в Европе: ""В палате сидел какой-то сгорбленный человек с лохмами седых волос. Сначала я даже не понял, кто это, и только потом дошло – передо мной сам генеральный секретарь ЦК КПСС. Он очень сильно изменился: ещё больше похудел, осунулся и как-то сник".

И всё это Алеся наблюдала своими глазами. Всё было так, как можно представить: одинокая палата, тяжёлый медицинский запах, обступающие со всех сторон аппараты, паутина капельниц, а в ней совсем ослабший, поседевший до снежного инея Андропов с покорно смеженными веками и почти прозрачными руками поверх одеяла. С другой стороны, подготовиться к такому невозможно. И сердце у неё обливалось кровью.

Процедура гемодиализа длилась порой несколько часов. Алеся не могла оставаться с Андроповым до конца. Просто целовала в щёчку и держала за руку, сколько было возможно. Потом возвращалась к "реальности", которую воспринимала как тяжкий крест.

Как-то раз Юрий Владимирович собрался с силами и задержал Алесину руку в своей. Алеся вздрогнула и посмотрела вопросительно – а он тихо и застенчиво сказал:

– Прости.

– За что? – изумлённо спросила Алеся.

Юрий Владимирович отвёл взгляд. Он вздохнул и проговорил стыдливо:

– Я вечно тебя донимаю. Я же ни с кем из врачей и сестёр так себя не веду – ну прости меня, Лесечка, милая... это очень недостойно, я знаю, но это... это...

Он не смог окончить фразу и отвернулся. Наверное, у него предательски заблестели глаза. Алеся не видела. Лишь осторожно сказала:

– Это значит, что ты со мной сроднился? Не страшно, Юрочка. Можешь меня ругать. Я ведь неумелая, бестактная частенько. Да можешь мне любые обидные вещи говорить! – если тебе от этого легче станет. Я не принимаю близко к сердцу. Ну, я ведь и сама такая. Это тебе повезло, что я при тебе не болела, иначе б ты такое услышал...

Он тогда и вовсе не захотел к ней оборачиваться, и Алеся, погладив по плечу, оставила его.

Юрий Владимирович превратился в капризного грустного ребёнка. Он и по-прежнему оставался в ясном уме, говорил на серьёзные и значительные темы. Хотя из-за нарастающей интоксикации организма терял временами сознание и уплывал к далёким пределам. Но он то и дело хватал Алесю за руки, а потом, когда совсем ослаб, смотрел умоляюще, хотел, чтобы его гладили, целовали, говорили нежные слова – за любое тёплое прикосновение держался он, как за соломинку.

Юрий Владимирович закрывал глаза и, ощущая волны забвения, полностью отдавался лепестковой тиши её губ, трепету пальцев. А Алеся вспоминала фотографию трёхлетнего мальчика, и так же бережно обращалась не с дитятей, а с больным умирающим стариком, который всё равно для неё назывался Юрочкой.

Иногда она пользовалась периодами беспамятства, чтобы замереть у изголовья и целовать его, приговаривая самым стыдным и трепетным образом:

– Юрочка, маленький... сладкий мой, любимый мой... мой Юрик... Юричек... птичка моя... кровиночка моя, слезиночка моя, раночка моя...

Он не чувствовал в те моменты её поцелуев, слёзы падали на подушку, только когда он был в сознании, но тревожился и мучился, Алеся гладила его, баюкала и шептала, часто молилась.

Она не замечала и не хотела видеть, как смотрится со стороны, только ранее немыслимым было её припадание к изголовью больного и её шёпот:

– Господи Иисусе, забери моего Юричка, не мучай его, ну пожалуйста... искупятся его грехи, я молиться буду, любой обет дам, только не мучай, прошу...

Хотя при этом она знала: сколько отмерено, столько отмерено. Ему. Ей. Всем.

Недавно приходил и тот, чья фамилия злой шуткой проступила и в параллельном мире – Алеся кричать была готова от навязчивых аналогий. Галю ей последнее время хотелось придушить, прямо как девочке из чеховского рассказа "Спать хочется".

"Это была страшная картина, – вспоминал Чазов. – Около большой специальной кровати, на которой лежал изможденный, со спутанным сознанием Андропов, стоял бледный, задыхающийся, растерянный Константин Устинович, пораженный видом и состоянием своего друга и противника в борьбе за власть".

А Алеся всё-таки пыталась казаться адекватной: капитана она незаслуженно обидела, а с Черненко старалась просто поменьше видеться и соприкасаться. Иначе б точно на неё бросилась.

На работе продолжали шушукаться и судачить, чем Стамбровская болеет. Она с тусклым удивлением обнаружила, что на эти сплетни ей наплевать. Потому что теперь и у неё не хватало упрямства твердить себе, что всё в порядке. К нытью в почке прибавились колющие боли в сердце – такие же настырные, без перерыва, словно кто-то ковырял гвоздём. И это она приняла как должное.

Но усилия принять происходящее оказались напрасны – меньшей кровью не обходилось. Алеся удивлялась, как её глаза не запеклись и не ослепли от такого количества жгучих потоков.

Между тем, пришёл февраль. У Андропова постепенно отказали обе почки – теперь переставали работать печень и лёгкие. Питание теперь вводили внутривенно. До этого Алеся кормила его с ложечки, как маленького. А теперь она, как и охранники, переворачивала ему страницы книг и документов. Самостоятельно удержать книгу Юрий Владимирович не мог и видел теперь только одним глазом.

Алесе казалось, что и она не может делать ничего. Ни гладить одежду, ни ходить на работу, ни мыть посуду. Руки опускались сами собой. Ноги подкашивались.

Она смотрела на календарь и понимала, что близок конец. Не Андропова. Не эпохи. Не врачебной борьбы. Не её страданий. Просто, без лишних пояснений: конец.