Текст книги "По ту сторону грусти (СИ)"

Автор книги: Янина Пинчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

– Ну и куда ты ушла? А ну-ка вернись и сядь обратно!

Перед тем, как снова шагнуть в комнату, Алеся просияла: примирение состоялось.

Она понимала, что теперь он чаще будет ворчать, может, даже огрызаться, держаться холодно, уходить в себя без объяснения причин. Но желание быть с ним только крепло.

Ещё, хоть Алеся сама не замечала, росла её увлечённость подземкой – и маршруты передвижения тоже как-то незаметно подстроились под метро. Конечно, из-за того, что оттуда было проще всего попасть к Андропову. Кроме того, она заново открывала незаметные прелести: как гулко отдаются шаги на пустых станциях, как сменяются цифры на горящем табло, как в лицо смотрит тьма, если заглянуть в туннель. Ещё ей нравился запах.

Запахи вообще обострились и зазвучали сильнее. На станциях – аромат, то напоминающий о грозе, то отдающий черносливом и гарью. На улицах – земляная и лиственная прель. В костёле, куда Алеся теперь ходила часто, неизменно ставя свечи после молитвы, – ладан, елей и воск. И ещё – больница.

Алеся теперь часто находилась с Юрием Владимировичем во время диализа. Для него это было два раза в неделю, для неё – каждый день, с учётом разницы во времени. Она заглядывала к Юрию Владимировичу на несколько минут, ободряюще улыбалась, что-то рассказывала и, как в первое своё появление, ласково поглаживала его по голове. Ей мучительно хотелось проявить так свою нежность, но было горько прикасаться к этим реденьким седым пёрышкам, оставшимся от густой когда-то шевелюры, и к пергаментной коже, на которой проступили коричневые старческие пятна. Андропов как-то резко и преждевременно постарел и теперь всё больше напоминал грустную птицу. Все черты и линии стали острее, он очень осунулся – хотя характерный живот у него остался, и в этом Алесе виделось что-то неестественное и особенно жалкое. И как бы она ни стремилась казаться неказистой, но её "интересная бледность" и тени под глазами напоминали о студенчестве – а он стремительно дряхлел. И поэтому между ними пролегла невидимая пропасть, через которую уже не протянешь руку.

Юрий Владимирович понимал это и мучился от неловкости. Как-то раз Алеся хотела, как обычно, поцеловать его, но он бережно отстранил её и тихо сказал:

– Не стоит. Прости.

– Почему? – так же вполголоса переспросила Алеся. Она понимала, что происходит, и всё равно расстраивалась.

– Это должно быть неприятно. Из-за запаха... и вообще... – проговорил Андропов, отводя взгляд.

– Нет, Юра, это глупости! – возразила Алеся и сообразила, что вышло слишком уж горячо. Чуть досадуя на свой тон, она с вызовом обняла его, тесно приникнув и уткнувшись носом в шею. Как тогда – в Крыму. Перед злополучной поездкой в Афганистан. И тогда она ощущала слабый аромат степных трав, а сейчас от его кожи исходил тоскливый запах болезни, смесь аммиачного и лекарственного духа.

– И что? – не выдержал Юрий Владимирович. В его тоне явственно проступал сарказм.

– Ну, ты пахнешь... как... – В горле у Алеси застрял комок. – Как котик, – прошептала она.

Андропов невесело засмеялся:

– Ну да. Ещё бы!

– Нет, а что такого? Что шерсть, что волосы... – Голос её чуть окреп. – От меня тоже так пахнет, да у меня к тому же кошка, я рассказывала, а с кем поведёшься, от того и наберёшься – ну вот давай, понюхай мои волосы!

Тогда ей почти удалось свести всё к шутке – но всё-таки почти. И как-то раз Алеся мягко упрекнула его:

– Да, Юра, ты сейчас не в лучшей форме. Это... не совсем приятно. Но почему ты во сне не управляешь собой? Ты же мог бы применить свои способности, ты ведь всё умеешь.

– Мог бы, – задумчиво отозвался Андропов, – и даже пробовал. Но вот... что-то никак не получается. Хотя раньше выходило вроде. Боюсь, что я разучился, – покачал он головой.

Алеся начала говорить что-то о старании, о спокойствии и сосредоточенности, призывала не оставлять попыток, но скоро умолкла, понимая бессмысленность даже этой инсценировки. Ведь всё было ясно. Он давно уже забыл, каково это – быть хотя бы относительно здоровым.

А Алеся помнила те, лучшие времена, и сердце её сжимала холодная каменная рука от чувства неумолимой быстроты происходящего. Ей было больно. Порой и физически, и она привыкла к этим ощущениям, как бичующий себя монах. "Достойно это и справедливо". Всё то же верно для Юрия Владимировича, уговаривала себя Алеся, убеждала, надеялась, молилась – хотя утешения всё равно не получала.

Оставались и ещё ложки дёгтя, хотя Алеся внимательно и со старанием приводила в порядок все свои дела и всё, что составляло для неё среду жизни. Давалось это нелегко. Но Алеся знала только одно спасение – дисциплину, и расписала себе график встреч с друзьями по обе стороны границы, в Беларуси и в ВКЛ.

А Владу туда не внесла. Потому что к ней решила отправиться сразу же. Звонила с тяжёлым сердцем, помня о своей злобе в ответ на заботу. У Алеси не выходило списать свои гадкие слова на горячку и болезнь – она тогда просто высказала то, что давно накипело. Влада отвечала дружелюбно. Она взяла себе за принцип вежливость при любых обстоятельствах, и год от году всё больше в этом преуспевала. Только иногда это начинало тяготить.

Но под конец разговора голос её изменился – в нём появился какой-то излом, и Влада чуть тише прибавила: "А давай лучше в городе. Давай в "Старую Клайпеду", а?" – странным, просительным тоном. "Давай", – глухо отозвалась Алеся.

Опять это чувство – круг замыкается. Нет, это снова мнительность. Она ведь ходила туда и с Димой Батурой, ничего особенного. И всё-таки... Ах так. Прекрасно. Она с удовольствием сыграет в эту игру. И Алеся полезла в шкаф в поисках любимого пальто, стилизованного под адмиральскую шинель.

Скоро закроют на зиму. Романтики уже никакой. Стамбровская застыла, глядя в окно: хмурые тучи, свинцовая вода со знобкой рябью. Этот безрадостный пейзаж почему-то затягивал, и Алеся не сразу заметила подошедшую Владу: в кои-то веки она явилась позже.

Разговор не клеился. Беспомощной шелухой лущились фразы, и им обеим никакие новости интересны не были. И поэтому они замолчали. Первой нарушила тишину Алеся. Виновато подняв глаза, она произнесла лишь одно слово:

– Прости.

Влада внимательно посмотрела в ответ и задумчиво отозвалась:

– А знаешь, не могу. Потому что прощать – нечего.

На Алесином лице проявилось недоверие, да так явно, что Влада уже слышанным, почти умоляющим тоном перебила:

– Нет, ничего не говори! Послушай меня, пожалуйста. Я тут решила... да, я просто надеюсь, что ты правильно поймёшь...

Стойкий солдатик Влада давно не казалась такой смущённой и растерянной. Но всё-таки собралась и заговорила. И Алеся надолго замерла. Даже не притронулась к еде. Уж чего-чего она ожидала, но не этого. Влада во всех деталях рассказала историю своей любви к министру.

Дело было известное, но она никогда об этом особо не распространялась. Даже знаменитая история с его обмороком в Нью-Йорке во Владином изложении выглядела как смелое противодействие магической диверсии в удачном сочетании с актом личного служения.

Теперь же перед Алесей сгустились краски таких глубоких, болезненных переживаний, что ей ни разу не пришло в голову не то, что перебить или переспросить, а просто подать голос. Влада рассказала о муках совести с нахождением меж двух огней: с одной стороны семья Андрея Андреевича, с другой стороны Юра, а по факту и здесь, и там – грязное предательство. Она поведала и о приступах страсти, и о стыдной, сладкой трепетности, и от боли за судьбу министра в их родном мире, и о тревоге за его здоровье, и о напряжённости с Лидией Дмитриевной. Это была история самого романического толка, живая классика: противоборство долга и чувства. Как только Влада умудрялась это скрывать? Её редкие откровения и меланхоличностью были бледной тенью той череды терзаний, что сейчас развернулась перед Алесей. "С ума сойти", – потрясённо думала Стамбровская. Она как-то слышала отзыв одного товарища, почему такая-то и такая-то не годится для партийной организационной работы. Он сказал со снисходительной усмешкой: "Она так тяжело влюблена в своего мальчика...". А Влада, оказывается, была тяжело влюблена в министра.

А что о ней, Алесе, говорить? Без комментариев.

Влада устала говорить. Язык у неё начал заплетаться, а во рту пересохло, и она сделала большой глоток из бокала. Во всей позе появилась утомлённая сутулость, а взгляд блуждал, как после бега на длинную дистанцию. Она слабо улыбнулась и сказала:

– Знаешь, давно рвалось, так хотелось поделиться. Но я боялась. А теперь – вот... Надеюсь, ты воспримешь это... – Она призадумалась. – Так, как нужно. Тебе, в данный момент, в твоём положении. Просто – вот оно. Спасибо большое, что выслушала.

– Это тебе спасибо, друг, – тихо отозвалась Алеся. – А кстати, – прибавила она, – я помню твою шутку насчёт "познакомить". Честно, не уверена, что я к этому готова, сейчас, да и вообще. Но... как насчёт того, чтоб разделить со мной сон? Там, где будем мы с Юрием Владимировичем.

Влада просияла.

– Это честь для меня, – произнесла она. – Ещё бы. Сегодня?

– Да. Помнишь джазовые концерты у ратуши, ещё из прошлой жизни?

– А как же!

Владе тоже нравились эти ежегодные июньские концерты. И кто бы сомневался, что Алеся попытается нарисовать картину счастья двумя своими любимыми красками: с помощью джазовой мелодии и летнего вечера.

– Ну вот. Знаешь, у него немного радостей осталось... – Алеся запнулась. – Я и решила сводить его на концерт.

– Это ты молодец. – В глазах у Влады промелькнули азартные огоньки: солидарность.

– Приходи, короче.

Казалось, прошлый такой вечер был неделю назад, всё было неизменно: сцена с эмблемой банка-спонсора и разноцветными огнями, за ней узнаваемое барочное здание концертного зала, повсюду пряничные домики в закатных лучах. А между ними – толпа, медленно струящаяся между разбросанных там и сям стендов ремесленников.

Влада проходила мимо них, бездумно заглядываясь на яркие цветочные венки и обручи, и слегка волновалась, вспоминая о том, что увидит сегодня Алесю с её необычным возлюбленным. И тут же поймала себя на простой и удивительной мысли: тогда почему ей Алесины отношения с доном Аугусто не казались дикими? Чудно, ей-богу. В этом была тень ещё какого-то неразгаданного противоречия, и это отзывалось необъяснимой тревогой. Чтобы как-то её утишить, Влада оглядывалась, ища глазами подругу и человека, до сих пор виденного только на фото.

А Алеся, как всегда, волновалась – понравится ли ему. Пока что они, как могли, пробирались среди собравшейся публики, при этом Алеся поддерживала Юрия Владимировича под руку.

– Кажется, мы тут бывали, – рассеянно заметил Андропов.

– Не совсем, мы просто проходили мимо, – поправила Алеся.

– Здесь мило, – коротко сказал он.

Последнее время он редко бывал в откровенно хорошем расположении духа. И потому первое замечание Алеся восприняла почти с суеверным восторгом: вот, чудное начало – Господи, хоть бы и дальше так!

Она старательно и со всей любовью воскресила в памяти один особенно яркий концерт: оркестр американских ВВС The Ambassadors исполнял композиции Гленна Миллера. Она умилилась их трогательному приветствию на белорусском и ещё тогда подумала, что эта программа могла бы понравиться Андропову – тогда, когда он был для неё всего лишь занятным советским персонажем, не более. Впрочем, у Влады с министром всё начиналось с того же...

И концерт начинался так же, как когда-то, и теми же репликами, и – оркестр заиграл "Лунную серенаду". И с первых же нот лицо Андропова осветилось улыбкой.

– Ты знала! – воскликнул он восхищённо.

– Ну, не первый же день с тобой знакома, – жмурясь от удовольствия, промурлыкала Алеся. – Но Миллера я полюбила ещё до знакомства с тобой, если что!

Юрий Владимирович без слов обнял её за талию и нежно поцеловал в плечико. От неожиданности Алесю затопила волна жара и печальной сладости: она только сейчас поняла, как редко он стал её целовать – но не оттого, что разлюбил, а оттого, что стеснялся. Алеся не удержалась и прижалась губами к его щеке – и тут же смутилась своего порыва в гуще толпы и отпрянула, и горя от этой новой неловкости, что-то вспомнив, ласково пожала его руку и прошептала на ухо:

– Ладно, Юра... пойдём, есть место получше.

И правда, стоять было нельзя. Ни газоны, уже занятые развалившейся на пледах молодёжью, ни гранитный парапет у ратуши, ни ступени – ни за что, конечно. Но у неё было блестящее решение.

Алеся тщательно, как художник-реставратор, выписывала эту восстановленную реальность. Ей пару раз бросалось в глаза, что какие-то товарищи слушают концерты с балкона, опершись о старинного вида балюстраду. Она не знала, кто они таковы, что к чему, но у неё дух захватило от такого шика и романтики.

И во сне она нарисовала всё набело без оригинала – и потеряла голову, наслаждаясь предвкушением. Они с Андроповым вошли – вполне ожидаемо это оказалось какое-то кафе, затем направились к лестнице, Алеся волновалась и улыбалась чуточку нервно – и свою страшную ошибку поняла только тогда, когда Юрий Владимирович, преодолев три ступени, пошатнулся, скривившись от боли. Он вцепился дрожащими пальцами в перила, лицо его побелело. Алеся в тот же миг подхватила его, тихо вскрикнув, и тотчас же от осознания своей жестокой тупости из глаз её брызнули слёзы.

Как можно было забыть! Лестница. Арина когда-то боялась лестниц, доходило чуть не до панических атак, и Алеся всегда помнила, всегда подставляла руку – сейчас-то как оплошала?! В уме у неё пронеслись все эти унизительные и горькие случаи, когда Андропову становилось плохо на публике – всё это ей ещё предстояло лицезреть, в качестве наказания: смотри, палач. Да как бы там ни было. Как было можно забыть, как больно и тяжело подниматься?

Можно, конечно, от стыда застрелиться на месте. Но так делу не поможешь. Бережно обнимая Андропова, Алеся постаралась проговорила, пытаясь придать голосу твёрдость:

– Юра, соберись. Пожалуйста, ты ведь можешь. Вспомни, что это сон.

Повисла тяжкая пауза. С улицы и сюда долетали обрывки мелодии, внизу стучали приборами и звенели стеклом. Алеся не сразу отважилась посмотреть ему в лицо. И изумилась: всё ещё бледное, оно выражало не страдание, а решимость, даже с тенью улыбки: "Ещё посмотрим".

– Да, – ровным голосом произнёс Андропов. – Ты права, это сон... волшебный сон... – прикрыв веки, вздохнул он.

И, выпустив Алесину руку, пошёл по лестнице впереди неё. Походка его была тяжёлой, но твёрдой – просто как после долгой прогулки. Алеся оторопела. Сердце билось как бешеное. Она взлетела за ним и, стыдясь, сияя от радости, схватила за руку. Юрий Владимирович не смотрел на свою спутницу, но в углах его рта расцвела застенчиво-торжествующая усмешка.

– Ну вот, а врёшь, что всё забыл, – тихо сказала ему Алеся, глядя исподлобья, и снова тихонько пожала его горячую вспотевшую руку.

Андропов ничего не ответил и опять молча поцеловал её в плечо.

Потом они слушали концерт, сидя на стульях с уютными пледами, как в Вильнюсе. Алеся соврала, что здесь работают её знакомые и она договорилась, хотя на самом деле просто перекроила ткань сновидения. Они наслаждались любимыми мелодиями, держась за руки, и пили чай. А когда концерт подошёл к концу и окончательно стемнело, для них наступило утро.

Про Владу Алеся тогда и вовсе забыла из-за своих тревог. Но та не обиделась и сама объявилась через пару дней – истинно дипломатичным и ведьминским способом: просчитав линии вероятностей, объявилась в аптеке, куда пришла Алеся. Она пришла за душицей и брусничными листьями: тут они продавались дешевле, чем в знаменитых "Васильках". Алеся уже медленно пошла к выходу, на ходу запихивая травы в сумочку, но справа раздался знакомый густой голос:

– А вас, Штирлиц, я попрошу остаться.

Влада покупала ромашку. Тоже экономила или нашла способ напомнить о себе? А Алеся б расстроилась из-за своей беспамятности, если б не старая шутка.

– Ничего, не беспокойся, – сразу сказала Влада. – Я видела вас на балконе над рестораном "У ратуши". – Она улыбнулась. – А вы удивительно друг другу подходите. Честное слово, ну это очень странно! Да, всякие мещанские штуки типа возраста, облика и наше ещё непримиримое: правый-левый... Но такое чувство, что – так должно быть. Должно и всё. И вот с генералом была экзотика, а здесь – нет; и оба интеллигентные такие, блузка эта твоя английская, а как он тебе руку целовал... Ой, Алеся. Жаль, что всё так получается... как оно в принципе получается. Я вот когда мы вечером тогда гуляли, слушала тебя, но всё равно как-то далеко всё это было. А теперь, кажется, начинаю понимать, почему ты его любишь. Эй, Лесь. Ты что, плачешь? Зачем? Ну прости, Леся, я не хотела!..

Но она, пробормотав скомканные извинения, кинулась к выходу.

Глава двадцать четвёртая

Обратный отсчёт

К тому времени уже стало ясно: этот героически светлый взлёт его души во сне – единственная вспышка, и таких проблесков уже не будет. Конечно, были и потом светлые моменты. Но тот вечер стал для них последним праздником.

Ещё потом начались какие-то рваные перескоки и перебивки со временем, дни вылетали и проходили врозь, иногда порталы не срабатывали, и поэтому столь же резко начался период, о котором Алесе долгое время не хотелось думать: лето восемьдесят третьего.

Кроме временных скачков и перебоев проницаемости, происходило загадочное слияние сна с реальностью. Во-первых, Алеся давным-давно ощущала внутреннее напряжение, какую-то злую и скорбную тоску – ей было стыдно самой себе признаться, но даже ценой надсадного изображения "нормальной жизни" нельзя было купить избавление от подспудного желания поменять сон и бодрствование местами. Потому что по-настоящему важное для неё было там, в запределье. Во-вторых, казалось, Юрий Владимирович все силы истратил на попытку преображения, а теперь его сны и явь тоже слились в зацикленную тягучую трясину: у него день не отличался от ночи – точнее, наоборот. Все проблемы, вся работа плавно перекочевала во сны и не оставляла его даже там.

Шёл июль. Юрий Владимирович всё время проводил на даче. Ему становилось всё хуже, но сам он не желал смиряться и в труде проявлял какое-то особое упрямство, хотя часто теперь работал не вставая с постели.

Алесе давно уже было безразлично происходящее в Советском Союзе и мире. Она могла бы сполна насладиться дарованной ей силой и делать что угодно: вникать в хитросплетения, получая сведения из первых уст, расспрашивать очевидцев. При желании она могла бы неплохо провести время и раскрыть пару-тройку кремлёвских интриг – перед ней лежали самые соблазнительные плоды всемогущества, которые только могли открыться магу-страннику в такой ситуации. Но Алеся даже не думала ими пользоваться.

Юрий Владимирович, наверное, сдался, хотя проявления этого были грустно-приятны. Он перестал дичиться Алеси, и теперь их прикосновения получили необычную окраску молчаливой вседозволенности. Не стыдятся наготы, истекая кровью от тяжёлого ранения. Хотя Алеся никаких излишеств не допускала – просто теперь называла его почти всегда уменьшительно, Юрочкой, и ласкала чаще и трепетнее, чем раньше. А Андропов то и дело просил её:

– Иди полежи со мной, мусечка,. Ну пожалуйста.

Как будто Алеся могла не согласиться! Она никогда не отказывала и аккуратненько пробиралась к стеночке, а он отодвигался ближе к краю. Алеся с грустной улыбкой вспоминала название одной книги: "Андропов вблизи" – вот теперь уж куда было ближе. Так они долго могли лежать, молча обнимаясь, но чаще – разговаривали обо всём на свете. Юрий Владимирович оживлялся во время таких бесед, рассказывал много интересного, как раньше, и они оба отвлекались, забывая обо всём тяжёлом и неприятном.

Только иногда, когда даже в знак восхищения отдельной мыслью или словом Алеся награждала Андропова какой-то лаской, она снова видела призрак близкого поражения в битве длиною в жизнь. Но она тем нежнее прикладывалась к его похудевшей шее и с горьким умилением замечала, что эта дряблая старческая кожа напоминает измятый маковый лепесток; она целовала его больные глаза, не выносящие яркого света, и со светлой улыбкой говорила, что они как незабудки, – и как это можно не заметить? Ведь сколько она видела халтурных портретов, где глаза у него карие, нет, ну это же безобразие, разве лень выяснить правду, а не ориентироваться только на южную внешность? Андропов по-доброму над ней посмеивался – над этим негодованием и над её детским обожанием. А она подносила к губам его руку и снова называла "греческим князем".

А потом она подарила ему рисунок. Робко улыбаясь, протянула и спросила:

– Узнаешь?

– Как же, как же, – удивлённо отозвался Юрий Владимирович. – Ну ты и шельма! Точно решила из меня старорежимного сделать. А ведь похоже. А как тонко, тщательно.

Это был не в полном смысле портрет. Взяв одну из любимых, хотя довольно поздних, фотографий Андропова, где он стоит в окружении членов Политбюро и чему-то аплодирует, Алеся запечатлела его руки. И вложила в эту работу всё своё мастерство.

А он не остался в долгу.

В следующий раз обсуждали стихосложение. Алеся делилась своими впечатлениями, рассказывала в который раз о том, как начала писать, снова посокрушалась о том, что по-русски не выходит. И тут Андропов неожиданно попросил её что-то прочесть. Алеся стушевалась, лицо у неё стало почти испуганное: её мечта прочесть стихи собственной музе относилась к числу тех странных желаний, о которых тайно вздыхаешь и исполнения которых очень опасаешься. Она полезла за телефоном, потому что наизусть ничего не помнила.

Покашляв, выбрала что-то о Минске, потом пошли рассуждения о творчестве. По ощущениям было куце, чего-то не хватало. Вообще, у Алеси скопился целый сборник, по её собственным словам, "картинки бытия" – но совершенно незаметно появился и второй. В его существовании она и самой себе признаться не хотела, и потому окрестила его "картинками небытия". Но уж и ей было нельзя отрицать тот факт, что после знакомства с Юрием Владимировичем она писала как бешеная – и не только вдохновлённая им как музой, но заражённая его примером.

И она, волнуясь, прочитала оттуда, в том числе два лирических, весьма красноречивых. Читала без особого пафоса, скорее, тоном задушевно-повествовательным – интонационные красивости она терпеть не могла и считала пошлыми, искусственными. Пару раз, конечно, сбилась и кашлянула.

Замерла.

Она боялась, что над ней посмеются. Одному любопытному из Харькова прислала как-то – он и спросил: "Эмм... и с каким настроем это надо читать?". В его словах уже ощущалось недоумение и издёвка. И не то, чтобы Алеся написала плохо. Она написала смешным нелепым языком, негодным для выражения великого и который в принципе нельзя воспринимать всерьёз. Конечно, можно любую такую язву записать во враги народа (своего, естественно, а не в отвлечённом смысле) – но след-то на душе останется.

Алеся молчала. И Юрий Владимирович тоже. А потом сказал задумчиво:

– Как хорошо. А у тебя и правда талант. И язык ещё такой интересный, оказывается – странный, но красивый... Жаль вот, Громыко при мне ни разу так не разговаривал – а ведь он вроде знает, он же тоже из ваших?

Алеся просияла:

– Конечно!

– Жаль, что ты раньше так отнекивалась и читать не хотела, – вздохнул Андропов. – Когда я ещё твои стихи услышу?

И Алеся читала ему весь вечер. А перед прощанием он сам сунул ей в руку какой-то листик, она развернула посмотреть, а Андропов чуть не вскричал, по-мальчишески горячо:

– Нет-нет-нет! Не сейчас! Пожалуйста, не сейчас. Когда домой придёшь.

Алеся залилась краской и пожала плечами. Ну что же...

Утром она обнаружила на тумбочке белый плотный листок, сложенный вчетверо, и расправила. И пока разбирала этот размашистый, округло-стелющийся почерк, на лице расцветала улыбка. А потом она и вовсе выбросилась из кровати, взметнув одеялом, как плащом тореадора, и на кухню не пошла, не побежала, а попрыгала галопирующим подскоком – от избытка чувств.

Ты явишься из ниоткуда

В мундире чёрном, точно враг,

А после осветишь улыбкой

И снова канешь в полумрак...

Загадка вся, противоречье,

Меня сразила ты смятеньем,

И покорила безвозвратно:

К тебе души моей стремленье.

Одним лишь тёплым своим словом

Ты лечишь горесть, милый друг,

Одним касанием легчайшим

Избавишь от тоски и мук.

Я не прощу себе измены

Той, что всю жизнь я берегу,

Но и тебя терять так страшно!

С тобой расстаться не могу.

Это было так классично и мечтательно, так наивно, трепетно, так напоминало стихи из старинных альбомов, что у Алеси предательски защипало в носу. А ещё – какая предельная откровенность в последних строках, вот его отношение как есть...

При следующей встрече они оба ничего не сказали. Юрий Владимирович только посмотрел вопросительно – а Алеся молча его обняла и кротко поцеловала в губы.

А в другой раз они обсуждали разные приёмы, да кто как красуется, что для этого делает, обсуждали и Алесиных современников, и Бродского, она успела его три раза обхаять и два раза похвалить, потом перешли к стихам самого Юрия Владимировича. Он немного смутился, пожал плечами с улыбкой, да что тут рассказывать, потом разговорился. И оказалось, что творческие переживания у них с Алесей практически одинаковые: и боязнь упустить мысль, и желание вложить её в изящную форму, и бессознательный поиск этих форм и ритма между делом, и внезапное желание что-то записать. А когда нет бумаги под рукой – так и ходишь с этой рифмой весь день, как дурак, повторяешь, повторяешь, словно пришёл в магазин и авоську забыл, всё в руках неси.

А при расставании Юрий Владимирович снова передал ей листок. Алеся без слов взяла его, не развёртывая.

А вот это стихотворение было уж совсем неприличным.

Меня учили отрицанью,

И я не верил никогда.

Но тут явилась ты невольно,

Как путеводная звезда...

Не в силах я забыть все клятвы,

Но не могу кривить душой:

С тобой и в Бога я поверю;

И прошепчу я: "Ангел мой..."

Алеся спешно положила, почти бросила, листок на стол и прижала руки к щекам. Они горели – что и требовалось доказать.

Это было уже слишком. Оба стихотворения были сентиментальны и чисты, но через эту ясную прозрачность проглядывали всё же и трещинки, и пузырьки, как бывает то в стекле или во льду. Делать неутешительные выводы – к этому у Алеси был особый дар. И здесь вместе с трогательной негой сердца её касался тонкий ядовитый шип: в изумлении перед их несхожестью не было ничего удивительного, но в обоих случаях она оказывалась провокатором и разрушительницей устоев.

С одной стороны, ничего страшного. Когда-то из-под пера Андропова вышли получившие потом известность строки: "И пусть смеются над поэтом, И пусть завидуют вдвойне, За то, что я пишу сонеты Своей, а не чужой жене". Но вот уж тут придраться не к чему: Алеся-то не жена. И не то, что чужая – а вообще ничья.

А эта неожиданная ангельская тема? Очевидно, старомодная образность, такая чисто "альбомная" чувствительность – законы жанра. Кроме того, вопрос стиля. И почему б ему за годы необычных встреч и сокровенных разговоров не проникнуться её духом, её чувством прекрасного? Ни о каком обращении речь не идёт.

И всё равно ей в ноздри, в голову заползла тонкими струйками ледяная жуть. В поэзии можно и оговориться, и вполне бессознательно зашифровать такое... Алеся вновь и вновь перечитывала подаренные стихи. И убеждалась: даже они – клеймо. Если она и ангел, то ангел-истребитель. Всё, чего касался легендарный царь Мидас, обращалось в золото – всё, чего касается она, обращается в прах. Конечно же, не стоило обобщать: так уж и всё... Но что делать, если Юрий Владимирович был для неё всем?

Алеся чертыхалась и дрожала на ледяном промозглом ветру, от которого начинало ломить возле бровей и за ушами. Каждый шаг по убитой до каменного онемения земле давался тяжко. А ведь выйти надо было всего-то в банк, чтобы бросить Кире очередную порцию за съём квартиры (разгильдяйка, платить надо было вперёд, пока деньги были). И это не говоря о более длительных отлучках из дому, в контору ли, по делам или в партию. Город стал непригодным для жизни. О нет, никуда не делись ни магазины, ни школы, ни больницы, вся инфраструктура оставалась на месте – но любого, дерзнувшего выбраться из норки, воздух встречал ударами хлыста, небо – тяжёлым, навязчиво-тёмным взглядом. Город начинал медленно убивать любого, кто отваживался перемещаться по голым открытым полям его площадей и проспектов, между тёмно-серых отвесных скал его строений. Двигаться приходилось перебежками, а затем немедленно нырять в укрытие. Утро и вечер чахли и тускнели, и постепенно сходили на нет, уступая место вечным сумеркам и вечной мерзлоте.

Алеся куталась, заряжала двойную дозу витаминов и за чашкой чая мысленно отбирала одежду для Крыма. Хотя не всё ли равно, как она там будет выглядеть. Давно было пора отказаться от парадности и маниакального символизма. И во время всех своих визитов Алеся появлялась в кедах, старых джинсах и олимпийке, даже не представляя, насколько это знаково и символично.

Хотя во время визита на крымскую дачу правителя Южного Йемена, Али Насера Мухаммеда, она была одета в строгое платье-футляр с ниткой жемчуга – как типичная государственная леди. Андропов был в тёмном костюме мрачноватого вида (любимый синий пиджак теперь болтался на нём, как на вешалке, но его так и не перешили – в этом Алесе тоже виделось что-то зловещее). На обеде Стамбровская стояла в стороне безмолвной тенью. Ведь она совершила переход не во сне, о нет. С тёмной решимостью выбрав портал на безлюдной станции, она совершила переход в реальном времени. И стала свидетелем той сцены, о которой было читано и которая уже тогда резала без ножа.

После обеда Андропов пошёл попрощаться с гостями. Походка его была скованной и тяжёлой, было видно, что он нездоров. Он уже протянул руку Мухаммеду для прощания но, побелев как полотно, пошатнулся вдруг – и Алеся чуть сама не вскрикнула: её прошила резкая боль. Она задохнулась, в глазах потемнело, в голове побежал суетливой строкой беспомощный лепет: "Доигралась, да, опять, не надо так, ты принимаешь всё слишком близко к сердцу... близко к сердцу..." – а оно колотилось о рёбра, как бешеное, раскачивало клетку. Она-то устояла. Только плечи мелко тряслись, как после жёсткой тренировки. А Андропов мог бы и упасть, если бы его не подхватил и не усадил на стул один из охранников. Другой принялся поглаживать его по голове.

Тут Алеся, подавляя стон, заскрипела зубами. Её бросило в жар до испарины. Ведь это было так унизительно. Она злилась на иностранных гостей, неловко прячущих глаза. Злилась на охранника: "Какого чёрта, Боря, отойди, ну чего ты-то к нему лезешь?! Это должна быть – я!..". Да, это она должна сначала мило улыбаться зарубежным визитёрам, а потом раненой птицей тихо вскрикнуть и закусить губу до крови, и кинуться к главе сверхдержавы, такому измученному и беззащитному, и обнять его, и гладить, и шёпотом приговаривать, забыв о чужом присутствии: "Юрочка, лапочка, бедненький мой... что же ты, Юрочка..." – и плакать, того не замечая. А потом, через минуту, когда Юрий Владимирович придёт в себя, встанет как ни в чём ни бывало и начнёт прощаться с гостями, – невозмутимым движением вытереть слёзы и улыбаться так же, как пять минут назад.