Текст книги "По ту сторону грусти (СИ)"

Автор книги: Янина Пинчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Алеся могла бы подобрать хорошее слово своему состоянию: готовность.

Глава девятнадцатая

Время не ждёт

Неожиданно стало ясно, насколько поздно.

Это было не просто понимание при взгляде на часы. Это было внезапное ощущение, охватившее холодными тонкими нитями. И явно не тот случай, когда кто-то засиделся в кафе и едет на последнем трамвае, или стучит допоздна по клавишам, прихлёбывая кофе с шоколадкой, или возвращается с вечеринки в приподнятом настроении. Это ощущалось как погружение в инородную среду.

Слепые боязливые фары редких машин шарят робкой ощупью по исчезающей мостовой. Чернота растекается по пространству и лезет под веки, тянется к глазам – она заливает тушью границу между небом и землёй и стремится заполнить собой всё. Безлюдье улиц превращает столицу в призрак – там, где воздух залит формалином жидкого освещения. А фонари дотягиваются не везде, и мысли возникают совсем не о государственной программе экономии. Огни редки, и они смущаются своей явной неуместности. Белые и оранжевые снежинки испуганно дрожат в море черноты.

А ведь она и на приборной панели, между горящих индикаторов и зелёного светляка, бьющего в глаза. Водила включил свет: ох, зря. Из этого ненатурально сияющего мини-чертога придётся вынырнуть в колодец двора, как из подводной лодки.

А двор тоже полон враждебно-боязной глухотой, как житель, медлящий вызвать милицию, даже когда крики начинают звучать страшно. Дом и куст сирени у подъезда глядят недовольно и как чужие. В подъезде хоть лампочка загорается от фотоэлемента, и то хлеб. Всё равно будто сами стены, перила, почтовые ящики так и испускают осуждение, как соседки на лавочке: ишь... Перешёл какую-то незаметную грань. Влез не на свою территорию.

Алеся пыталась как-то примерно определить то время, когда ты уже "зарвался". Она не всегда блюла режим, бывало, что раньше ложилась и около полуночи. И вот странное дело: ноль одиннадцать – это ещё ничего, лезь под одеяло, устраивайся поудобнее и сладких снов, а ноль тридцать одна – и ты уже, что называется, попал. Попал в другое измерение и пору, когда лучше попусту не пялиться из-за занавесок в чёрное стекло. Потому что мало ли.

Алесе стало не по себе, и она пожалела, что не осталась у Влады. Тем более, это неприятное всепроникающее давление уж очень взвинчивало в сочетании с фаталистической решимостью, на которой Стамбровская себя поймала, выйдя от подруги.

Это было постыдное чувство, особенно для человека, вершившего ночью опасный суд на Кальварийском кладбище. В такие моменты Алеся устало и раздражённо думала, что специалисты ничем почти не отличаются от обычных граждан, и все их способности и душевные движения проявляются порой весьма иррационально.

Её встретила Франкита. Радостно муркнула и боднула в ногу – и сразу стало как-то легче. Алеся благодарно улыбнулась: она как её собственный сгусток тьмы, убеждающий, что всё это неприятное, вражеское – понарошку, настоящая – это она, Франсиска Доминга дель Соль!

– Ты моё чёрненькое солнышко, – ласково сказала Алеся и протяжно погладила кошку от головы до хвоста.

Наверное, благодаря верной пушистой подружке сон был спокойным и лёгким – в той части, в какой оставался чисто восстановительной процедурой и нырком в неосознанность.

Но с пробуждением Алеся с прежней тоской осознала, что у неё снова ничего не вышло. Она вовсе не собиралась отказываться от своих намерений. После тяжёлого дня и мрачного разговора её решимость ещё больше укрепилась – и казалась ей отчаянно благородной, хотя отдавала тёмным, нездоровым упрямством. И снова то же ощущение, но сейчас его хотелось уподобить не потоку или речке: это была темнота душного шкафа. А самое тошное – то, что явственно чувствуешь дыхание Нарнии за тонкой фанерной стенкой, но она почему-то не хочет впускать тебя, и ты стоишь, наполняюсь чувством обиды и идиотизма, среди пронафталиненых пальто и пыжиковых шапок.

А самым оскорбительным в ярком мимолётном воспоминании было то, что в этой сонной тьме ощущалось присутствие чего-то или кого-то родного. Заныло в душе полузабытым, прозрачно-печальным образом: это ведь в детстве было такое неизъяснимое чувство, когда ждал-ждал чуда, а оно не произошло или оказалось обманом. А вообще, нехороший знак: неприятель в качестве военной хитрости часто использует сентиментальность.

И уж явный прилив недовольства вызвало то, что кошара наглым манером угнездилась в виде буханки у неё на груди, пригвоздив к постели. Алеся дёрнулась и возмутилась:

– Франка! Прекрати меня душить, как Варгин! Тебе что, в ногах места мало?!..

Кошка обиженно мявкнула, слезла и потрусила в ноги и там возмущённо сверкала из-за одеяльного бархана хрустальными глазками.

"Я её запру в ванной, ей-богу", – подумала Алеся и тут же досадливо спохватилась: Франките всякие запоры, стены и плотная материя были нипочём. Но она так удачно притворялась обычной кошкой, что о её сущности нагваля легко забывалось.

Она всё делала как положено: мурчала, потягивалась, точила когти и даже ела сухой корм и куриные горлышки – чисто для удовольствия, хотя могла бы и обойтись. Правда, действительно чудесной при таком раскладе была полная ненадобность лотка. Проблемой могло показаться одно – "сильно умная". В некоторых вещах она соображала, может, и лучше своей юной хозяйки. В основном ей хватало деликатности скрывать сей факт, но иногда это мельком читалось и серьёзно задевало. Конечно, это всего лишь форма воплощения – маленькая умильная скотинка с бархатной шкуркой и моторчиком внутри. И всё равно как-то... ну да, почти обидно.

Алеся размышляла об этом по пути в больницу и не могла не фыркнуть с горьковатой иронией: ситуация анекдотическая – подозревать собственную кошку и пытаться её "раскусить".

Во время вынужденного отдыха она не могла сидеть сложа руки и сделала несколько дел по хозяйству. Да причём из той зловредной категории, что кажутся мелкими, а являются ощутимо необходимыми – тем и раздражают, потому что руки до них всё никак не доходят. Гордая своими миниатюрными победами над бытом, Алеся посвятила какое-то время прекрасному. Пару часов упоённо глядела в прошлое, самозабвенно и размашисто накидывая натюрморт с сиренью, отцветшей несколько месяцев назад. В графе "самообразование" галочка тоже была поставлена благодаря паре часов запойного чтения. Но очевидно было, что за всей этой бурной деятельностью стоит напряжённое ожидание.

Алеся ощущала окрылённость лётчика перед тараном. История таинственной Беаты не оттолкнула, а наполнила сочувствием. Самое странное, что в этом сочувствии была не только солидарность, а проглядывало превосходство.

Она отключалась от мира и углублялась во вселенную слышанного рассказа, и пыталась снять слепок с души погибшей, и ощущалось, что та была девушкой очень напряжённой внутренней жизни, можно сказать, экзальтированной. Но ведь она-то, Алеся, не такая. Мелочная бытовая раздражительность ничего в таких вопросах не решает.

Значит, её шансы повышаются. Выход есть, его можно найти, точнее, нащупать.

Максимальная чуткость к себе и миру – вот и всё, что требуется. Мучительно и обманчиво просто!..

Ей ли не знать, как трудно настроиться и слушать. Самые серьёзные помехи – сомнения. Они срывают трансляцию и засоряют эфир. Точно так же – аллергия на иррациональность.

Для неё всегда было самым трудным отказаться от плана, забыть об инструкциях (пусть даже собственного сочинения, но ведь они обязаны – быть!). Но сейчас Алеся была как никогда серьёзно настроена двигаться по странной траектории и следовать сиюминутным личным суевериям (на самом деле – сигналам). Ну и что, что выглядит глупо, просто прибор сверхчувствительный, вот стрелка и дёргается.

Во вторую ночь попытка не увенчалась успехом.

Вопреки обыкновению, она чётко обрисовала себе экспозицию: взлётно-посадочной полосой была подмосковная дача. Наверное, в этом и состояла ошибка. Отпусти, Леся, сколько раз тебе повторять: от-пус-ти!..

Кошка свернулась в дальнем углу постели. Забиралась она на Алесю или нет во время сна, определить было невозможно. "Ладно", – терпеливо вздохнула Стамбровская.

А в висках у неё стучало скороговоркой: "Время-не-ждёт-время-не-ждёт-время-не-ждёт..."

Но почему-то настойчиво ощущалось, что она могла, могла схватить за хвост это время: вернее, точно прицелиться и совершить бросок, входя стрелой в водоворот – а оно вспучивалось, и вихрилось, и искривлялось, все прежние выкладки и расчёты приходили в негодность. Но и этот момент был ограниченным, надо было – успеть. Но когда аномалии придёт конец, знать было невозможно.

Внешний мир померк за дымкой напряжения.

"Погоди, – думала Алеся, – погоди, всё будет хорошо... сейчас... я иду..."

Ей было трудно удержаться. Но ведь дрёма после обморочного дня не считается. А Бог любит троицу, да, это тоже сигнал – в уме нежной зеленью загоралось число "три", почему-то тройка Алесе всегда виделась салатной (у неё все числа ещё в детстве имели цвет). В общем, нужно дождаться ночи. И дожить до рассвета.

В пятницу Алеся не пошла на работу. Честно отпросилась в самую рань: Галя за неё заявление напишет, а Семашко сам видел её бездыханной, так что ко всему готов – логично же. Она впервые устраивала такой спонтанный саботаж. Потому что рассвет пресловутый – не принёс ничего хорошего.

Алеся сидела, тяжко уставясь на остывший чай – он не лез в горло.

Хотелось бегать, опрокидывать предметы и скулить – в голос и с переливами, хотелось тыкать с размаху в телефон и звонить всем подряд, и вопить, на четвёртой фразе заливаясь слезами. Она на первом курсе часто названивала маме и вываливала на неё весь ворох горестей и сиюминутную громкую оторопь от столкновения с реальностью. Но сейчас – нет. Она взрослая девушка. Она интеллектуал. Она партийный работник. Она кавалер ордена. Она офицер. Разве мало для того, чтобы поганой метлой затолкать свою слёзную боль поглубже в стыдное крикливое нутро?

И она – молча побежала.

Чуть не скатилась по лестнице на обычных своих средних каблуках, чуть засеменила в вино-бордовом строгом платье, кинулась суетливо – вон из подъезда, пока не закрылась дверь! Да, новая жгучая потребность! Суеверие! Сейчас – критичное. Она чуть не сшибла вышедшую из подъезда старушку, три раза поплевала, отгоняя полетевшее вслед проклятие. На улице чуть полегчало. На Фелициановскую? Да. Шаг, шаг, размеренный шаг. Стремительность и чёткость. Думай, что делать, глубокий вдох. Думать лучше в приятной атмосфере. И она зашла в любимый испанский бар, где сиживала и до эмиграции, он был на том же месте.

Она сидела и изо всех сил пыталась сообразить, что она здесь делает и почему теряет время. Вино казалось безликим и безвкусным, а звуки сальсы терзали уши: по сравнению с интеллигентным неторопливым джазом они казались босяцкой лужёной какофонией. Она еле дождалась счёта. Поджидая, набирала Лору. Пробьёт, не пробьёт... Нет, мобильная связь – это чудо. Пробило.

Из другого измерения понёсся голос: "Привет! Ну что ты, как? Даже в онлайн не заходила! Я волнуюсь". И вот тут, глотая ком, Алеся произнесла дрожащим голосом:

– Лора, мне конец. Меня не пускает!

Остальное она пропустила мимо ушей, увидев подбегающего официанта, отключилась, уронила телефон в недра сумки. Рассчитавшись, ушла не оглядываясь.

Из-под облаков, как нежданный град, долетел колокольный звон. Почему она сюда не заходила, а моталась на Золотую горку? Нет, плохая идея – идти в храм после испанского кабака, но даже питие не ощущалось настоящим, вино ушло, как в сухую землю, пресно провалилось без ощущения.

И всё воспринималось точно так же, как этот разведённый понарошечный краплак в бокале, только вместо сальсы глубинные лучи органа. Но даже они, обычно пробирающие аж под кожу, были бессильны. Алеся стояла со строгим непроницаемым лицом, сухими глазами, привычной нутряной болью и бьющимся сердцем. А перед нею ряды спин, какой-то незнакомый ксёндз, и тусклая россыпь свеч, и снова давящее чувство посторонности. Деликатно пробравшись к выходу, Алеся перекрестилась, припав на колено, выпрямилась и, развернувшись с каменным лицом, ушла. И, занося ногу над порогом, мощно, страстно представила себе советское посольство в Афганистане, коридор, наискось просвеченный из стрельчатых окон, где-то там впереди должна быть заветная дверь...

Был и коридор, была и дверь. Но раньше, чем её изящная туфля коснулась пола, Алеся поняла, что опоздала.

Она остановилась. И гул её внутреннего взрыва пошёл нервической волной от поясницы и вверх, и вниз, и закололо в сердце, и потемнело в глазах. Впрочем, на один только миг. Чтобы оправиться, хватило вздоха. И она смело зашагала вперёд, потому что знала в этот, конкретно в этот момент, янтарно застывающий, никто не потревожит, и мгновение будет длиться, длиться... Впервые такой эффект описала ей Влада, когда рассказывала о своей первой поездке в Нью-Йорк с министром.

Так вот как Время обошлось с ней. Всё равно – мимо. Целься, не целься... Одна только подачка, любезный дар момента. Своя ли оплошность? Высшее вмешательство? И о том, и о другом подумать страшно...

Она аккуратно нажала ручку и толкнула дверь. Да, здесь не было характерной стерильной мертвенности, виденной воочию или в иностранных фильмах. Да, есть своя прелесть в номенклатурном стремлении воссоздать "домашнюю" обстановку. Но это не утишило боль, когда Алеся увидела его.

Книга вязко выскользнула из руки Андропова, плечи, и без того вялые, ещё более опустились. Побледнеть ещё больше он, наверное, не мог.

– Алеся, что ты здесь делаешь? – тихим голосом проговорил он.

Она вдруг снова наполнилась бессильной яростью и заговорила с позвякивающим в голосе металлом:

– Нет, Юра, это ты мне объясни, что ты здесь делаешь. Как ты докатился до жизни такой? Ты просто идиот. Гусар. Куда тебя черти понесли?! Ты соображаешь, что ты с собой сделал?! Я не собираюсь тебя щадить, я всё знаю и всё скажу, ты сам потом попомнишь, дойдёт до тебя наконец, что ты вытворил не только с собой, но и со всей страной впридачу, но будет уже поздно! Господи, как можно-то!.. Гореть тебе за такое в Чистилище, ненавижу тебя! – рычала сквозь зубы Алеся, и лицо её перекосилось. – Хотя ты и тут предусмотрителен, Чистилище у тебя будет на земле, и с большим успехом, ты просто взвоешь и сто раз захочешь сдохнуть, кретин!

И после этого из глаз у неё поползли большие, медленные слёзы.

– Если ты здесь только затем, чтобы поливать меня помоями, я бы предпочёл, чтоб ты... ушла.

Эта длинная фраза с твёрдой интонацией далась ему с трудом, и он вздохнул, переводя дух.

– Не только... – выдавила Алеся, утирая глаза.

Её била дрожь от горя и страха, а на щеках, во всём теле буйно занялась лихорадка стыда. Нет, не без причины, но как мерзко прозвучал её взрыв отчаяния. Она всегда ревела безутешно, когда взрослые ругали её за разбитые коленки, раны, ссадины, отравления. Ей же плохо – и её ещё за это ругают?! Накинулась мегерой, а здесь ведь не какая-нибудь презренная коленка! Зато – ребёнок, считай, её мальчик Юрочка, а вина его лишь в том, что слишком сильно с ней связан, до того, что боль ощущается синхронно, до того, что рвёт по сердцу. Ну, и в том, пожалуй, что оказался самонадеян. Пожелал на месте разобраться в раскалённой обстановке Афгана, и достойное восхищения мужество обернулось бедой.

– Прости меня, – выговорила Алеся.

– Зачем ты пришла?

Как она ненавидела этот вопрос. И, произнесённый тусклым больным голосом, он задевал ещё сильнее, чем во время громозвонного политического диспута.

А и правда, зачем?

Она помедлила всего пару секунд и честно выдала:

– Я пришла тебя спасти.

Андропов молчал.

– Но я опоздала, – прошептала она, опуская глаза.

– Что, всё?.. – криво, горько усмехнулся председатель.

– Да пока, сам понимаешь, не всё.

Когда она ещё была так косноязычна?..

– Алеся, тебе правда лучше уйти, – обеспокоенно сказал Андропов.

– Не бойся, я тебе объясняла про искривления времени, сейчас как раз такой момент. Никто не войдёт. Есть минут семь, пять.

Но ему и правда было настолько не по себе, что он не стал спрашивать её о тонкостях перемещений. Было и правда немного боязно, что войдёт медсестра и увидит постороннюю, но в основном, – и Алеся это ощутила, – Андропов не хотел, чтобы она видела его в момент... поражения?

Нет, это всего лишь физическое расстройство, слабость. Но почему ему в один пронзительный миг стало так жутко и тоскливо?

Она ведь приводила его в чувство на улице Вильнюса, отпаивала травами, и нечего стыдиться. Хотя это был сон. Однажды она уже явилась к нему в больницу. Будто сто лет прошло с тех пор, так далеко, далеко... Он и тогда засомневался, что это привиделось, но зачем ей было рисковать и выбираться к нему без особой на то нужды? А сейчас... В её физическом присутствии не было ни малейшего сомнения. Хотя она даже не приблизилась, не взяла за руку. Председателю было неприятно это сознавать, но его это уязвило. А она была вся власть и независимость: совершала телепортации, обдумывала комбинации...

И слишком много знала – сейчас она, видимо, бесилась и терзалась от какого-то тайного знания, которое грозило ему неприятностями. Юрий Владимирович ощутил, как ползёт непрошеный холод по спине. И ведь она ни за что – не скажет. Это тоже приводило в бессильный гнев, высасывающий силы и отзывающийся головокружением.

Если бы она подошла и протянула к нему руку, он бы её оттолкнул. Нет, лучше бы прижать к груди, а оттолкнуть, без лишнего негодования – потом. Ох, нет. Какая нелепица враз настала в голове, какая путаница...

– Юра, что ты молчишь? – с ноткой суровости осведомилась Алеся. – Расскажи, как всё было.

– О встречах с нашими в Афганистане, о Кармале и интригах, – слабо усмехнулся Андропов, – ты всегда прочтёшь. У вас хорошие библиотеки.

– Не увиливай, – мрачновато проронила Алеся.

Почему в моменты, когда люди больше всего нуждаются друг в друге, они начинают вести себя враждебно, иначе говоря, как идиоты?

– Что там рассказывать, – вздохнул Юрий Владимирович. – Я не знаю, что со мной... Никто толком не знает. "Азиатский грипп" – сочинили, вот, название... Всё было как обычно, возили со мной туда и воду, и еду, и повара. Но не убереглись... Я жил в посольстве. Может, распылили какой-то яд в атмосфере комнат, где я находился... Не знаю. Но я упал без сознания и несколько дней находился в пограничном состоянии. Вот и сейчас, как видишь... до конца не пришёл в себя.

Это мягко сказано, потрясённо подумала Алеся. Выкатился из угла кусочек мозаики – и вся загадочная картина вмиг сложилась: она упала в обморок одновременно с ним.

– Я вместе с тобой, – пробормотала она вслух незаметно для себя.

– Что? – переспросил Андропов.

Она спохватилась, но решила, что таить нет смысла.

– Мы слишком настроены на частоту друг друга, – грустно дёрнула она уголком рта, – точнее, я на твою. Я тоже на днях свалилась без сознания на работе без видимых причин, а я ведь здоровая. Проверялась потом тщательно. И анализы, и всё – нормально. Понимаешь, о чём я?

Он кивнул. Но ему это всё совсем не нравилось. Не хватало только подобной мистики – низкопробной и сентиментальной. Так он окрестил подобные явления, чтоб не думать, как он волнуется за Алесю. Он сердился. Было отчего-то стыдно и очень горько. Они странным образом отдалились за краткий срок. Но он не мог избавиться от чувства.

Вместо этого сухо обронил:

– Ты... знала?

Алеся порывисто вздохнула и сжала в замке побелевшие пальцы. Речь шла о той сцене на крымской тропе.

– Я всего лишь могла догадываться. Не знать, а чувствовать.

Наглая ложь.

– И что бы ты сделала?

А вот это уже колкий удар. Председатель не просто якобы сомневался в её способности расправиться с покушавшимся. Каким-то неизменным чутьём он нащупал болезненный вопрос – вмешательство. Алеся упоминала его только вскользь, а потом и вовсе отнесла к темам-табу и больше не озвучивала. Какая низость, эта подначка: а ты бы ввела собственный контингент (в виде себя) в Афганистан? Раз ты такая умная? Мм?..

Может, он и не это имел в виду. Тогда почему так обидно?

Алеся ощутила тошнотворное дрожание за грудиной. Потому что на её глазах начинало что-то рушиться. Так же, как очень часто бывало со многими людьми, да, вот оказывается, и её герой не исключение, и не он "такой же как все", это она всё такая же тупая, асоциальная корова неумелая, не "дипломат", а посмешище, и нет, нет идеальных отношений, где ничего не надо делать и уметь, не бывает само, и вот оно, её сокровище, рушится, рушится... Как постыдно щиплет в носу. Только бы снова не потекло.

– История не терпит сослагательного наклонения, – казённо проговорила Алеся, – я могу нечто сделать – сейчас.

– Ну и? – тихо переспросил Андропов.

Господи, ну откуда у него столько яда? Такое чувство, что он и на душе осел...

– У меня свои методы, и некоторые тебе известны, – как можно ровнее произнесла Алеся.

Андропов сумрачно молчал. На его бледно посеревшем, будто растёршемся, лице трудно было прочесть какие-то эмоции, кроме утомлённости и тягостного смущения. Алеся через силу – почему так трудно? – сделала несколько шагов к его кровати, наклонилась поправить одеяло.

– Мне не нужна твоя жалость, – сказал он ровным тоном.

Алеся еле сдержалась, чтобы просто убрать, а не отдёрнуть, руку.

Хорошо, пускай она шарлатанка наподобие Джуны. А ведь сам всё видел, и испытывал, и выспрашивал, убедился, какой она специалист. Ладно, не так уж важно. Это просто материалистическое общество, слишком сильна инерция. Может, он никогда до конца и не поверит, будет шевелиться хотя бы мельчайшая частица скепсиса в душе, как у Фомы неверующего. Страшнее и стыднее, если разгадал он её тайну и оттого возмутился.

Она сама втайне боялась, что раскроется источник её любви и трепета – а оттуда недалеко до унижения, боялась, а сама была безрассудно откровенна и нетерпелива, расточая нежности.

Чтобы ей было сладко и пронзительно-хорошо, ему должно быть хоть немножко плохо. Вот такой вывод сам и напрашивался, и если он на самом деле пришёл в голову – ох, горе...

– Ни о какой жалости речи не идёт, – искусственным тоном отчеканила Алеся. – Я не собираюсь ничего такого делать. Ты лицо государственное, у тебя есть свой штат, в том числе врачебный. У тебя даже свой собственный прославленный медик в друзьях, я про Евгения Иваныча говорю. С ним я уж точно равняться не вздумаю. Речь идёт о сновидениях. Я вижу, ты не в духе... да я тоже слишком разволновалась, прости... Но ты бы хотел продолжать общаться?

Андропов медленно кивнул.

Боже, как официозно звучит это безликое слово "общаться" – после травно-медвяного, южного, невинного и незабвенного поцелуя в Крыму...

А неужели у всех так?

Сначала ненаглядные – а потом чужие?

– Ну вот, видишь. Чудно. Я об этом говорю. Ладно, Юра, что уж тут. Назад ленту не отмотаешь. Но ты ведь можешь видеть сны. Там ты будешь всегда таким, каким себя захочешь представить, а управлять ими – это легко, ты ведь уже знаешь, и способности у тебя тоже есть. Давай так?

– Давай, – согласился он.

Впервые в его голосе прозвучало нечто похожее на интерес и доброжелательность. Алеся ощутила что-то вроде надежды.

– А последнее время... ты видел сны?

– Не особо. Какие тут сны...

Скорее, тяжкое забытье.

– И всё-таки?

– Ну, иногда. Но тебе там было делать нечего.

Она растерялась от догадки. А что, если б он не сопротивлялся, так по-дурному тратя силы на сопротивление, не отвергал её, не запирался, может, они бы вместе справились с кошмарами?! Но нет, опять эта паршивая номенклатурная скрытность! От этого хотелось скрежетать зубами.

– А сейчас? – выговорила Алеся. – Пустишь?

– Пущу, – честно пообещал председатель.

Ощутив ускорившийся ток времени, она прошептала:

– Мне пора.

И осмелела настолько, что всё-таки подошла и поцеловала его в щёку.

В коридоре послышались шаги, и ей оставалось только удирать через окно.

Ей вышвырнуло в метро. Очень странно, небывалым образом, ни разу такого не случалось. Понадобилось две минуты, чтобы установить, где она находится, а потом сообразить, что она промахнулась. В данном случае, не во времени, а в пространстве.

Алеся неверной суетливой рукой выудила телефон из сумки. После долгих гудков раздался голос Лоры. Алеся снова не стала слушать, что она там говорит.

– Некогда объяснять, езжай на Лубянку.

Через пятнадцать минут Лора принеслась со своего Рязанского проспекта, через двадцать минут они сидели в баре "Разведка" на Новой площади, и Алеся заливалась бурными слезами.

– Это катастрофа, Лора, понимаешь?! – всхлипывала она.

Это был тяжёлый и долгий вечер. Официант был тактичен и почти безмолвен. Алеся могла сколько угодно корчиться в безутешности в обклеенном картами углу под сенью немецкого пулемёта. А потом их с Лорой деликатно проводили, словно действительно соболезнуя неведомой скорби, учтиво так попрощались, подали плащи...

А Алеся по возвращении испытывала решимость. Тупую. В хорошем смысле, потому что без раздумий.

В это время она много молилась и ходила в костёл – и в тот, что возле дома, и на Золотую горку. С отцом Тадеушем старалась избегать разговора, словно суеверно пытаясь что-то там "не спугнуть".

Она виделась с Юрием Владимировичем, и вроде бы оба они не злились уже друг на друга. Они больше не пугались, а, наверное, смирились: действительно, что есть, то есть, и с этим надо жить. Они в очередной раз, уже более вдумчиво, попросили друг у друга прощения. Хотя при этом точил иногда червячок: всё равно возникало чувство, что они отброшены куда-то назад, и придётся с определённой точки начинать сначала, а сначала уже нельзя, уже – так и хочется сказать: "здоровье не то", причём у обоих. Алеся всё чаще замечала у себя мелкие недомогания. Они были досадны. Но пока что не мешали жить.

Посвящать в свои планы глупо, но такова уж природа человека: ему хочется сладостного соучастия, и он постоянно ищет сообщника – иногда и без особой надобности.

И Алеся поделилась планами с Лорой, хотя и не обмолвилась, что она рассматривает это в каком-то высшем метафизическом смысле. А разве в любви самой по себе недостаточно "метафизики"?

Она уже с неделю положила свои серебряные кольца в воду. Можно было и ложку, но ни за что не хотелось класть туда посторонние предметы. Только её, сроднившееся, хранящее воспоминание о тепле её кожи.

Волнения пока не было, наступила сосредоточенность.

Вода была тоже не простая, а талая, да и то не вся, а лишь прозрачная её часть. Вода настаивалась, фильтровалась, заливалась в круглую посудину и ставилась в морозилку, с тем, чтобы образовать увесистую шайбу. Если Алеся пребывала в спокойном, светлом состоянии духа, то мутный центр получался маленьким. Лучше было не заниматься подготовкой воды в раздражении, чтоб белая муть с пузырьками не расползалась к краям. Алеся методично и безжалостно выжигала крутым кипятком середину, направляя тонкую струю из чайника, а остальное ставила оттаивать в красный угол, под распятие.

Когда кувшин в холодильнике наполнился, пора было действовать. Раньше – неправильно. Но и чтоб перестояло – тоже нехорошо. Но ведь начало деяния как раз совпало с субботой. Ох, прекрасный день! Алеся улыбнулась: всё складывалось неплохо, тютелька в тютельку – а хорошее начало дорогого стоит.

Она помолилась, поставила "Креольскую мессу" в исполнении Хосе Каррераса и зажала маленькую коричную свечку, даром что в ярком солнечном свете язычок её пламени терялся. Но огонь всегда огонь, это раз. И аромат приятный, это два.

Алеся снова остановилась и засомневалась. Она снова застыла с книгой в руках. Может, не мудрить? Попробовать ту штуку с шалфеем? И покачала головой. Она уже решила, что использует рецепт, списанный у Влады. А она, в свою очередь, сидела в Особой секции Княжеской библиотеки, чтоб раздобыть эту формулу, измочаленная книжка начала девятнадцатого века так и норовила развалиться от любого прикосновения, а библиотекарша ещё стояла над ней, как Цербер, как бы чего не вышло – и неужели таким усилиям пропадать даром? Ну уж нет!

Алеся выдвинула ящичек и потянулась за бумажным пакетиком. И, конечно, его не нашла. Ну правильно, надо было решить, что ей это не нужно и отдать одной знакомой ведьме! И плевать, что в обмен на услугу. Всё равно досадно. Теперь у неё нет толчёного можжевельника. Вечно какой-то спотыкач, когда только-только вдохновение нахлынуло! Не тащиться же в "Васильки"? Всё простынет и протухнет! С раздражённым ворчанием она зашарила в ящике и, к радости, нащупала комочек, обёрнутый фольгой. Фффух, сухие ягоды. Ладно, уже легче. Ступка-то и пестик имеются. Хорошо, что она Батуре их не всучила, когда он собирался гнать можжевеловую водку.

И всё-таки как заставить его пить эту гадость? Ведь казалось, будто что-то всё равно надломилось – если не в его отношении к ней, то в отношении к жизни. Но особенно обидно было думать, что она всё равно воспринималась всё это время как экзотическая штучка, а значит, почему б не подыграть и не отведать какого-то необычного чая вместе с ней – другое дело, режим и предписание...

– А ты на него надави психологически, – сказала скорая на совет Лора.

Межпространственными тренировками они всё-таки занялись. Стамбровская решила пуститься во все тяжкие и "нестись навстречу собственной гибели", что она не воспринимала пока всерьёз, зато было остро и вкусно жить. А в обучении неофита была особая дерзость и удаль.

– Видимо, так и придётся, – пробормотала Алеся, перебирая травы.

Смородина. Даже сейчас пахнет так, словно только что растёр между пальцев свежесорванный лист – умеют в "Васильках" технологию блюсти! Алеся улыбнулась, зажмурившись. Это был аромат детства: смородина росла у бабушки на даче.

И земляника тоже, на другом конце огорода, у самого дома. Смешно она смотрится в бумажном пакетике, как модный "экологический" напиток: листья скручены а-ля gunpowder, и между ними красноватые кусочки ягод. Если залить кипятком, на самом деле распустятся, как китайский чай.

А из крапивы можно варить суп. Или добавлять в банный веник. А если "покусать" ей ноги, то полезно для сосудов. Вообще, отменное растение. Даже в этом рецепте, и то есть. Да, банальный сорняк с огорода, но, как писалось в одной книжке, "тебе что важнее, состав или эффект?". А кроме того, годится тут не всякая, а только та, что растёт возле ограды кладбища или у церкви. Ну, Алеся любила бывать и возле кладбищ, и возле церквей, так что в конце концов нашла. И хорошо, что сама собирала – свой сбор в любом случае лучше магазинного. А ещё, когда в горячей воде будут размягчаться эти некогда грозные листья и стебли, то они отдадут зелью то настроение, ту музыку и погоду, которой сопровождались эти прогулки-походы.