Текст книги "По ту сторону грусти (СИ)"

Автор книги: Янина Пинчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Она полными отчаяния глазами смотрела на здание, к которому они подходили. Оно напоминало префектуру полиции где-нибудь в центре Парижа, только флажки над окнами были не трёхцветные, а бело-золотые. На дверях были вырезаны фигурные скрещенные ключи, то и дело в них входили и из них выходили люди: разнообразного вида гражданские в сопровождении офицеров. На блестящей табличке значилось: "Отдел регистрации и распределения".

Когда они поднимались на невысокое просторное крыльцо, у Алеси потемнело в глазах. Она развернулась к сопровождающим, избегая смотреть на Юрия Владимировича:

– Это... всё?

Те переглянулись.

– Ваши обязательства исполнены, – негромко, но твёрдо сказала Габи. Её взгляд оставался неподвижным.

Слова у Алеси застревали в горле. Она просто смотрела на них, а сама схватила Юрия Владимировича за руку. Тот сжал её руку в ответ.

Заговорил Давид.

– Да, время в Вечном городе своё, мы не спешим. Но до недавнего момента мы полагали, что в Чёрной дивизии не могут служить люди. Ваш случай, конечно, особый, но вам опасно здесь долго находиться, – нахмурившись, закончил он. – Вы должны покинуть Вечный город как можно скорее, любым привычным способом.

– Я не могу уйти просто так, – упрямо произнесла Алеся глухим голосом.

– Я тоже, – выговорил Андропов.

Офицеры переглянулись и отошли на несколько шагов. С их стороны доносился сосредоточенный шёпот, озадаченные полувопросы, несколько раз они повысили голос, снова успокоились, пару раз воздевали глаза к небу, и их реплики напоминали телефонный разговор. Время тянулось мучительно долго. Юрий Владимирович не выдержал и притянул Алесю к себе, она его обняла, молча склонив голову ему на плечо. И так они стояли без слов. Пока двое в голубой форме не вернулись.

Габи кашлянула и объявила:

– У вас есть два часа двадцать минут стандартного времени. Потом нужно вернуться сюда. Ни в коем случае не опаздывайте!

И она указала на башенку на углу старинного дома, на циферблате часов показывало ровно три.

Сначала Андропов с лёгким недоверием глянул на свои часы – и различил тоненький шаг секундной стрелки.

Они с Алесей тронулись несмело, как пленные, не верящие слову конвоира – убеждённые, что через десяток шагов будут расстреляны.

Но ничего не происходило. Истаяло в воздухе присутствие двух военных. Старинные улицы распахнули тесные объятия. Сусально золотились краешки облаков.

Они в ошеломлении шли целый квартал и указывали друг другу то на фигурный фронтон, то на изящную ковку ворот, то на пышный шиповник. Потом Алеся не выдержала. Она остановилась как вкопанная, сжала кулаки и простонала сквозь зубы:

– Зря мы сюда пошли! зря!

Она смотрела гневно, ноздри раздувались. И она будто бы гордо и тоже гневно вскинула голову – а на самом деле пыталась закатить обратно непрошеные слёзы.

– Почему? – переспросил Андропов, заранее догадываясь об ответе.

– Да ни почему! – зло выпалила Стамбровская. – Знаешь, как говорят? Еврейское прощание. Долгие проводы – долгие слёзы.

– Но ты же сама хотела, – проговорил Юрий Владимирович, побледнев и нахмурившись.

– Хотела-то я хотела, – горько сказала Алеся, обкусывая губы. – А только вот в чём... да, я только вот сообразила... вот бац, и накрыло, понимаешь? Ненавижу сейчас и себя, и тебя, да и всю эту историю. Всё через пень-колоду!

Он стоял молча, отводя глаза, чтоб они не заблестели предательски – хотя больше доходил до него не смысл, а чувство. И оно слишком перекликалось с его собственным.

– Я и нас обоих мучила, и окружающих, а что толку, я ведь даже не могу гарантировать, куда тебя отправят и что будет! Я мелкая сошка... По идее, я вообще не должна была к тебе так привязываться... а сейчас что за чушь?! И видеть тебя не хочу, и отпустить – тоже... всё наперекосяк... Тупые эмоции! Ненавижу их!

После этого она застыла, сопя и щерясь, с перекошенным лицом, как плакатный оккупант перед сжиганием очередной деревни. А потом шмыгнула носом и расплакалась – своими огромными детскими слезами.

Андропов ни секунды не думал, подался вперёд и загрёб её в объятия, словно спасая от лавины или града – и, вопреки сердитым словам, она приникла, обхватив его под мышками, уткнулась щекой в плечо.

И всхлипывала, и вздрагивала – сдерживаясь, стыдливо (слаба ведь, если не сумела сдержать бурю? а если намочит сейчас дорогой пиджак?). Она придерживала и душила свою разрядку. И одновременно казалось, что вот так, обнимая его, она может простоять вечно.

Только внезапно встрепенулась и отшатнулась, оторопело глядя Андропову в лицо. А он всего лишь обнимал её, уткнувшись носом в её волосы – на ощупь и по цвету как мех серенького котёнка – и она ощутила, как туда упали две капли.

– Юрочка... Что ты, ну не надо... Прости меня, это я всё виновата. Раскисла, как последний... как его там...

Она схватила Андропова за локоть и потащила к скамейке, как муравьишко тяжёлый лист.

– Ты бы слышала себя со стороны, – глухим голосом отозвался Юрий Владимирович, – какую чепуху ты мелешь...

– А ты б себя видел! – не оставалась в долгу Алеся.

Когда они добрались до скамьи, он повалился к ней на колени с тихим стоном, а она его молча гладила, как большого дикого зверя, что спасается от охотников. Бережно вела рукой по спине и плечам, кончиками пальцев касалась волос.

Потом они распрямились, расправились. Устало откинулись на спинку скамейки. Провожали рассеянным взглядом прохожих. Просидели так совсем недолго, вроде бы думая каждый о своём, но словно бы зависли в пустоте. Алеся нарушила молчание первой:

– Пойдём назад?

– Нет, – покачал головой Андропов. – Это жалкое, конечно, время, два часа. Но я хочу провести его с тобой. Таким – не бросаются.

Алеся медленно обернулась к нему.

– Да, – вздохнула она. – Я сама бешусь как чёрт, а умом понимаю, что ты прав – сама потом терзала бы себя. Сейчас просто поддаюсь панике. А надо верить, что всё будет хорошо. Хотя бы потому, как мы счастливо добрались, как нас встретили. – Она протянула руку и погладила его по щеке.

Андропов закрыл глаза, отзываясь на её ласку. Но через миг снова открыл их и посмотрел на неё долго, словно не мог наглядеться. Припухшие губы и веки хранили следы его недавнего волнения.

– Может, пойдём? – проговорил он.

И они пошли, решив, что оставили хотя бы часть своего бремени там, на скамье под фонарём, посреди незнакомого бульвара Вечного города.

Они гуляли и смотрели по сторонам и беседовали, о чём придётся. И втайне дивились, как безотказно столь простое средство и как словами можно растворить тревогу и тоску.

– Леся, ты ведь лучше знаешь здешний мир.

– С чего ты взял? Я ведь не волшебник, я только учусь.

– А спросить-то у кого? Что потом будет с... моими? Встретимся мы или нет? И когда? И как? Вот я за что волнуюсь. Как это вообще бывает? Ну да, ну да, "поживём – увидим", это самое глупое, что можно тут сказать...

– Вот у офицеров у наших и спросишь. Уверена, они расскажут. Нормальные же ребята.

Увлёкшись обсуждением здешних реалий, снова вернулись к разговору о реке.

– А вот тут я ничего не понимаю. Безобразие, халатность! Нет, не надо мне тут говорить, что это тоже "для чего-нибудь нужно". Я бы лично пустил пароход, чтоб он подбирал всех заблудившихся. Нужна пара лёгких орудий, вооружённый конвой и капитан не трус. А одна шлюпочка – вариант ерундовый, кто б там что в своих легендах и мифах ни писал.

– Да это уж правда.

Они всё больше покорялись течению людского потока, раскрывались навстречу городу и, не сговариваясь, вспоминали Вильнюс. И, словно в ответ на их мысли, за поворотом показалась улочка, напоминающая Пилес или Диджои. И всё было так узнаваемо: красота и уютная потёртость невысоких домов, и каменная мостовая, и даже маленькие кафе.

– Знаешь, вот не думал, что сейчас выкажу подобное желание, – сказал Андропов озабоченно и смущённо, – но, право слово, я бы чего-нибудь съел.

– Так и я тоже, – подхватила Алеся.

И про себя подумала: "А ведь это всегда так бывает, когда поплачешь. Хочется и есть, и спать, и чаще всего – жить", – подытожила она. Но вслух ничего не сказала.

Они зашли в первое попавшееся место. Алеся мельком отметила, что на стене возле входа из гладких стёклышек янтарного цвета выложен кораблик. На стеклянной двери красовалась обычная вроде наклейка с перечислением банковских карт. Приглядевшись, Алеся изумилась: там было написано: "Здесь принимают искреннюю благодарность" – и больше ни слова.

Обстановка, казалось, вобрала в себя всё лучшее, что им обоим нравилось: и мягкий свет в уютном полумраке, и тёплая коричневость дерева, оттеняющая белизну салфеток, и маленький букетик живых цветов, и рядом – стенка сплошь из полок: и книги, и открытки, и безделушки. Во многих заведениях на Алесиной памяти пытались использовать этот модный приём для "атмосферы", и далеко не всегда это выходило – но здесь они словно оказались в укромном уголке гостиной.

Алеся начала по-деловому:

– Так, во-первых, как я узнала, деньги здесь не нужны. А ещё... Слушай, Юра! – просияла она. – Ведь теперь тебе всё можно! Ха-ха-ха, какая же всё фигня! Плоть слаба, а дух бессмертен! Боже, что я несу, – смущённо засмеялась она.

Андропов тоже улыбнулся, чуть растерянно и по-доброму.

– Надо же, – пробормотал он, – тогда, может... Ты какое предпочитаешь в данное время суток, красное или белое?

– Я всегда под настроение, сейчас – белое, – бойко отвечала Алеся, понимая, к чему он клонит.

– Значит, "молоко любимой женщины".

– Именно!

– Слушай, а где тут меню? Может, у них ещё и пирожки с капустой есть?

Когда им принесли заказ, Алеся подняла бокал, бледно золотящийся на фоне чёрного рукава, и произнесла:

– Мда, а ведь я, вообще-то, не знаю, что сказать.

Андропов усмехнулся:

– Ну говори уж хоть что-нибудь! Так красиво взяла бокал...

Она мелко пожала плечами, кашлянула, растянув губы в виноватой улыбке.

– Ну вот ты и здесь. Путь твой был долгим и трудным: и так если смотреть, и по большому счёту, если считать с середины шестидесятых, когда были ниспосланы первые испытания. Знаешь, мне всегда очень хотелось тебе помочь, а я не могла и за это себя корила. Но, наверняка, так было нужно – чтобы сейчас было легче. Хотя обычно это очень сложно принять. Но я надеюсь. И верю в тебя. И люблю. А самое главное – теперь ты видишь, что ошибся, – улыбнулась она, – потому что "не исчезают человеки". Что ж ещё сказать... я вроде всегда считалась мастером по части тостов, а как закруглить... Тогда, наверное, повторюсь: надеюсь, что я хотя бы немножко... Ну даже не знаю. Хотя бы развлекала тебя иногда. Это тоже дорогого стоит, при нашей-то жизни.

Юрий Владимирович слушал Алесю бы рассеянно, в задумчивости глядя сквозь неё. Но потом пристально взглянул на неё, покачал головой и сказал:

– Во многом ты права, а во многом нет. Особенно в последнем. Как все очень умные люди, пальцем в небо... Ладно, давай сначала выпьем. А потом к деловым вопросам.

Тонко зазвенело богемское стекло.

– Ты и так всё смешала в кучу, поэтому предлагаю ещё и за тебя.

– Нет, за тебя.

– За нас.

Затем, когда вспыхнул неярким золотистым огоньком и стал уже угасать нежный виноградный вкус на губах, Юрий Владимирович решительно поставил и отодвинул свой бокал. И сказал серьёзно:

– А теперь слушай. Можешь трактовать это как мою последнюю волю. Хотя я вот говорю – и понимаю всю жалкость своего предложения. Ну и всё-таки, скажи: как мне отблагодарить тебя?

Алеся неподвижно смотрела в сторону. И, наконец, заговорила, глядя неотрывно ему в лицо:

– Я уже думала об этом, Юра. Даже сейчас, как только уселась за вёсла. Потому что за перевоз, например, тоже обычно положено платить. И я правда хотела попросить у тебя галстук на память. Этот синий с голубыми узорами, со стразиком маленьким так мне всегда нравился! Ни у кого в Политбюро такой стильной красотищи не было, отвечаю.

– Нравится? Так на здоровье. Хотя этого мало...

– Нет-нет, стой, не снимай! – запротестовала Алеся. – Во-первых, я не хочу разрушать образ. Во-вторых, этого действительно мало. У меня созрела просьба посерьёзнее. Стихи.

– А что стихи? – поднял брови Андропов.

– Их необходимо напечатать. Даже не спорь. Позволь злоупотребить моим положением: я как-никак вижу будущее. Поэтому, Юра, говорю сразу: да, на это можешь похмыкать скептически, сделать свой вид аскета – я о том, что литературоведы вполне прилично их оценят, твои стихи, найдут оригинальными и интересными. Ну вот, ухмыляешься, как я думала. Но я не о том. Так получится, что большинство рукописей вообще не уцелеет. Нет, дети тут ни при чём, они же сами потом огорчаться будут – но ведь жалко, правда? Молчишь, ну и молчи. А мне жалко. Потому что чувствовал, думал, старался, искал, ловил эти рифмы, как птиц, душу вкладывал – и что потом? И не надо говорить, что "просто для себя" – это тоже часть твоего наследия. И ещё у меня свой резон. Наши отношения никогда не будут преданы огласке, и иначе быть не может. Но мне бы хотелось, чтобы люди хотя бы немножко лучше на тебя взглянули, хотя бы чуточку больше тебя узнали – с той стороны, с которой тебя знаю я. Прошу, дай мне свои рукописи. Я настаиваю. Или скажешь, это слишком высокая цена за всё, что я сделала? – с лёгким вызовом посмотрела Алеся.

Андропов молчал. Алеся ждала. Но казался он не упрямым, а обескураженным, и произнёс, наконец:

– Да, дело тонкое. Но тебе – тебе бы я всё отдал. Только где я их возьму? – прибавил он озадаченно.

– Я тебя столько лет вела, а ты всё как маленький, – нетерпеливо воскликнула Алеся, – да просто обернись вокруг!

Она это выпалила чисто по наитию, и ей самой сразу стало неловко. Но слова её не пропали зря. Юрий Владимирович на секунду замер, сцепив пальцы, прямо как на знаменитом фото, а потом обернулся к полке. Он окинул взором ряды книжек и альбомов, чуть прищурясь. И, поднявшись со стула, зашарил по полкам, бегло и требовательно касаясь корешков и листиков. Сначала вытащил одну тетрадку. Потом вторую, тоньше. Потом какой-то блокнот. Потом начал выдёргивать из плотного ряда какие-то листочки и обрывки. Смотрел внимательно, слегка насупясь, точно перебирал ягоды на даче.

Алеся наблюдала внимательно, только иногда отпивала вино и откусывала от пирога.

Наконец, он собрал разрозненные записи в кучу и свалил их на столе, в стороне от приборов и корзинки с приправами. Потом раскрыл одну тетрадь, другую, пробежал глазами, узнал, улыбнулся – и сказал:

– Хорошо, давай выберем то, что пойдёт в сборник.

Алеся чуть не подскочила на месте и празднично хлопнула в ладоши:

– Давай!

Она поразилась: были там и общеизвестные вирши, было и то, что он читал ей лично, а были совершенно незнакомые, сокровенные стихи – и она волновалась, удивлялась, негодовала, что её не посвятили в тайну.

Они долго сидели над отбором. Юрий Владимирович почему-то оказался не столь придирчив, как она ожидала. И стихов набралось не на один сборник. На два маленьких, авторитетно заявляла Алеся, только дай мне нарисовать иллюстрации, или на один большой, тогда главное – обложка: стильная, солидная, с романтической авторитарностью. Как это, "что такое"? Да я ведь живу этим понятием! Ну вот смотри... И она лирично, с особым смаком объясняла ему своё понятие. Любила она такие долгие разговоры о разных затеях. Они так увлеклись обсуждением стихов, что, кажется, потеряли счёт времени. На самом деле – просто предпочли не вспоминать о его беге.

Но наконец Андропов посмотрел на часы – а потом на Алесю. Она всё поняла и покорно уронила:

– Пойдём.

Путь обратно всегда кажется короче. Они больше не заглядывались по сторонам и шагали молча, понурившись. Алеся прижимала к груди тетради и листы.

– Обещай мне сниться, – проговорила она.

– Обещаю, – коротко ответил Юрий Владимирович и погладил её по плечу.

Потом, помолчав, она решилась и сказала:

– А я обещаю постоянно за тебя просить, каждый день, и каждое утро вспоминать о тебе.

– Право слово...

– Не спорь, это мой долг. И желание тоже.

Когда они подходили к уже знакомому зданию, сердце у Алеси сжалось, и снова к горлу подкатил предательский комок. Потому что никакими приключениями, разговорами и красотами не перечеркнуть одного слова: невозвратность.

На крыльце их встретили Габи и Давид.

– Вы даже заранее, – слегка удивился юноша. – Ну что ж, тем лучше. Хотя у вас осталось ещё двенадцать минут.

Алеся уже покорно сделала шаг в сторону, но Андропов решительно взял её под руку:

– Нет, постой. – И обратился к офицерам: – Если так, то мы отойдём на минуточку. Надо кое-что сказать.

Двое в небесной униформе не спорили, лишь склонили чуть заметно головы: "Ваше право".

Они шагали быстро, чуть не переходя на бег. Хорошо, что здешние улицы были богаты и подворотнями, и арками, и дворами, и закоулками, и нишами, и тупичками – и им совсем нетрудно было мигом найти сокровенное место: глухой дворик с пышным кустом шиповника.

Юрий Владимирович остановился и бережно взял Алесины руки в свои. Он заговорил чуть подрагивающим голосом:

– Родная моя, я даже не знаю, прощаемся мы или нет... Спасибо тебе. Я теперь вижу, что всё гораздо сложнее, полней, богаче, и "человеки" действительно не исчезают, – грустно улыбнулся он, цитируя свои же строки, – а всё равно мне неспокойно, свидимся или нет, не знаю, ведь даже сны – это всё непросто...

– А ты верь, – тихо отозвалась Алеся, – и я тоже буду, нам остаётся только верить.

Он молча кивнул, отводя взгляд.

– Знаешь, а ещё я кое-что понял.

– Что?

– Я теперь догадался, кто ты.

Сейчас Андропов смотрел ей в глаза, и Алеся замирала: гадая, не что он скажет, а как.

– Конечно, это просто догадка, но я почти уверен, что она верна. И я снова хочу сказать тебе спасибо. Потому что ты всё правильно сделала. И пусть это тоже только моё мнение – но я и здесь уверен, что прав! Без тебя была бы только сплошная тоска, страх и мука. А так... Всем бы такого штурмана.

Она просияла и улыбнулась счастливо, ощущая, как снова щиплет в носу:

– Юрочка, как же я всё-таки рада. Что ты всё понял и что ты не сердишься. Так рада, что ты выздоровел. Что ты такой красивый. И, знаешь, я человек служивый и не знаю, что мне дальше прикажут, но я хотела бы остаться только твоей. Только твоим штурманом.

Он отпустил её руки и оглянулся в сторону улицы с задумчивой печалью, что была знакома Алесе по некоторым фото и выходила как-то ненароком, одним пленённым мгновением и делала лицо Андропова, в зрелости почти заурядное, – красивым.

– Нет, мы не потратили время зря. Я очень рад твоей идее со стихами. Но всё равно не хватит никакого времени, чтобы ещё кое-что тебе сказать...

– Что же?

– Отгадай, – чуть слышно произнёс Юрий Владимирович, наклонившись к её уху.

– Я люблю тебя, – прошептала Алеся и приникла щекою к его щеке, и снова вдохнула глубоко и ощутила тот давний запах – южная степь, и что-то ещё летнее, солоновато-морское.

– Я люблю тебя, – тихим эхом отозвался он.

И мягко коснулся носом её ушка, пощекотав бережным тёплым дыханием, и поцеловал в шейку, совсем близко к маленькой золотой серёжке, и повёл полураскрытыми губами по щеке. Алеся чуть выгнулась, закрыв глаза, словно для полёта, точно сердце своими ударами приподнимало её в воздух – и Юрий Владимирович, придержал её за спинку, накрыв ладонями лопатки, будто хотел удержать, не дать прорваться крыльям, и привлёк к себе, а Алеся обвила руками его шею, и губы их встретились в поцелуе.

Никогда прежде такого не бывало, но теперь для Алеси окружающий мир действительно канул в небытие, в душе её взвихрились искры высоким, победительно-ярким фонтаном, и, медленно осыпаясь, тысячей незримых иголочек блаженно ожгли изнутри. И нахлынуло, затопило могучей медленной волной липово-золотое тепло, и сладко было, и страшно, и жадно, и голова кружилась, и хотелось ещё. У неё дух захватывало, как на высоких качелях, она дивилась Юрию Владимировичу, его нежности, пылкости, восторгалась им и его страстью, и пугалась, и благоговела.

Никогда он не целовался так отчаянно, даже юношей, никогда не звучал для него поцелуй такой сложной, пронзительной мелодией: и счастье неимоверное, и душевная боль, и надежда... И слово "никогда", прежде страшное, теперь звучало гимном несравненного момента – и величайшей свободы: от бренного, измученного тела, от партийных дрязг, от человеческой низости, от горечи поражения. Юрий Владимирович и сам не думал, когда, оробев на миг, обнял Алесю и коснулся её юных, чистых губ, сомневаясь, сможет ли он выразить это непростое чувство, больше всего напоминающее почтительное восхищение – не думал, что в такой момент он коснётся вечности: и не холодной, отчуждённой – а светлой и исполненной триумфа.

Если бы это были мысли, подобное состояние было б невозможным, если бы чувства – то они бы хлынули рыданием из-за своей чрезмерности, но сейчас Юрий Владимирович ощущал совсем другое: будто вся эта лавина вырывается светом из его груди, и охватывает Алесю, и брызгами озаряет всё вокруг.

И в какой-то момент им обоим показалось, что контуры их тел размылись, как свежая акварель, и слились воедино. И возвращаться пришлось долго, с трепетными словами, прикосновениями, объятиями. Они оторопели и притихли от только что испытанного, и разговаривали шёпотом. И обратно отправились в молчании, зато держась за руки, торжественные, лёгкие и искристые внутри.

На крыльце у самой двери стояла Габи и озабоченно показывала на часы, качая головой. Мельком на неё взглянув, Алеся последний раз приникла к Юрию Владимировичу:

– Буду скучать по тебе. Надеюсь, скоро встретимся.

– Но не слишком.

– Ну что ты, во сне ведь... а своих дождись. Ничего, время быстро пролетит. – Она потянулась и нежно, долго поцеловала его в шею. – Ты самый лучший, Юрочка. Желаю, чтобы всё у тебя было хорошо.

– И у тебя пусть тоже... Ладно, пойду я.

Она мягко и легко выпустила его из объятий, почему-то не чувствуя уже смертной тоски, и видела, как он поднялся на крыльцо и помахал ей рукой, и донеслись до неё последние слова: "Счастливый путь!" – и она ощутила, как её тянет назад медленным, мощным потоком, а вокруг всё уже рассеивалось и мерцающе плыло.

Эпилог

На круги своя

***

Москва-река, теперь она почему-то – так решила. Холодные серые волны над нею, тонкие и прозрачные. А на берегах и в городе снег, снег везде. Падают и догорают на морозе кисти рябин. Такая стужа, что и шапку не снимешь. И, по-хорошему, река тоже должна быть скована льдом. Но нет, плещется вода над нею, перекатываются слабые волны – словно растопленные дыханием. Хочется задышать посильнее, чтобы разогнать их. Надо же, получается. Наползает какая-то тень, вроде человек, сквозь толщу воды голос – кто-то на лодке? А волны разгоняются и бледнеют, и исчезают вовсе, и почему-то возникает перед глазами потолок. И тени теперь две. Смутно знакомые. Пока что смутно.

– Да ты в своём уме, что ты с собой сделала?! – шёпотом кричит одна в ужасе.

– Что происходит? Боже, чертовщина какая-то! Вызовите врача! – беспомощно восклицает вторая.

Нет – второй. И снова мундиры. Хотя нет, эта униформа из другой жизни, совсем.

Откуда-то доносится кошачье мяуканье. Стоит странный запах: смесь церкви и цветочного магазина.

Теней становится больше, они обретают человеческий облик. Весьма знакомый. У них нелепые испуганные лица. Хотя нет, нелепость придают покупные розы и герберы в руках, у всех такие стандартные.

И тут раздался спокойный голос:

– Влада, объясни мне. Что тут происходит? Почему здесь вся партия с вениками в руках?

Это был её, Алесин, голос.

И тут же зазвучал другой – густой, бархатом заполняющий воздух вокруг, попадающий наконец-то в лёгкие:

– Извините, товарищи, дайте пройти.

И все благоговейно расступались, шушукались, отстранялись плавно, но почтительно.

На лоб ей легла рука – тёплая, тяжёлая, как медвежья лапа.

– Вот это да...

Странно, обычно в этих случаях говорят: "Всё очень плохо". Дико, что мозг выдал ей именно эту информацию.

Потом её везли в больницу. Всё происходящее казалось любопытным фильмом. Он подразумевал даже лёгкую долю иронии. Ясность восприятия наладилась, хотелось даже употребить фотографический термин: навелась резкость. И наблюдения за происходящим проходили с интересом, иногда с задумчивостью, порой с рассуждениями – которые всё равно не воплощались в человеческие слова. И с аналитической отстранённостью. Да, она лежала неподвижно, ничего не говорила и дышала поверхностно, но только потому, что не хотела слишком активного участия.

О да. Её вечное жизненное кредо.

Беспокоилась, по большому счёту, за троих, остальные – как-то так.

Потом две первые тени, одна в мундире, другая при галстуке, переглянулись, отпихнули посторонних и подхватили её – под ноги и под плечи. Потом запахло кожей автомобильных сидений, мир поплыл, приплясывая, и понёсся, как на карусели – хорошее такое, детское чувство. Вот только спать захотелось очень быстро. И она заснула.

***

Она раньше только в книжках про такое читала: как дети в школе собираются и организованно навещают больного товарища. Поэтому её весьма позабавила делегация с работы. При виде апельсинов она вообще чуть не прыснула.

Всё по законам жанра. У неё случались теперь моменты выпадения на край реальности: она наблюдала за происходящим, словно смотрела кино, а себя видела как бы со стороны. Возможно, эта отстранённость была вызвана телесной слабостью, но Алеся смутно догадывалась, что это как-то связано с визитом в Запределье.

Конечно, спрашивали о самочувствии, познакомились с её соседкой (девушек в палате было только двое), развлекали их ненавязчивой беседой и украдкой поглядывали по сторонам. Это была больница на Замковой, там лечилась шляхта, члены правительства, даже, говорят, великий князь. Здание было старинное, и посмотреть было на что: готические своды, камины, росписи на стенах, огромное мозаичное панно в холле, частые переплёты окон. Алеся сразу же поняла, кто её сюда устроил. И с подспудным страхом ожидала его появления.

Семашко пожурил её:

– Вы, Алеся, что-то совсем себя загнали. Таких замечательных работников – да-да, ребята, я это при вас говорю – давно я не видел. Но ведь нельзя же – вот так! Чтоб организм до истощения довести и в больницу угодить, это чёрт-те что такое! Алеся, вы нас, пожалуйста, больше так не пугайте.

Хорошо, что никто из пришедших не знал правды. Потому что такой испуг им самим мог бы стоить проблем со здоровьем.

Обо всём рассказала Влада. Она явилась вскоре после Алесиных коллег.

– Ну ты и делов натворила, – негромко произнесла она вместо приветствия. – Меня чуть кондратий не хватил.

Алеся молчала. Всё равно от подруги она скрывала слишком многое. Моменты откровений больше напоминали нервные метания и поведение преступника, зажатого в угол.

Влада глянула мельком на вторую девушку – та безмятежно спала.

– Может, чаю? – пискнула Алеся. – И вообще, ну чего ты... стоишь-то, как бедный родственник...

Влада с непроницаемым задумчивым лицом склонила голову, постояла так и солидно сказала:

– А давай.

И, подойдя к кровати, опустилась на стул. Она явно была настроена на долгий разговор. Когда сестра принесла чай и две чашки, Влада запустила в чашку струйку сахара и заговорила.

Всё началось с того, что в форточку запрыгнула кошка. И это было бы понятно: Влада жарила котлеты. Но, во-первых, пятый этаж, во-вторых, животное вскочило на стол и вопило не переставая, и в этой кошке она с изумлением узнала Франкиту. Та металась по столу с тревожным и умоляющим мявом, и Влада похолодела: если нагваль так себя ведёт, это означает одно – беда. С хозяйкой что-то стряслось.

Она живо убрала огонь, рывками напялила на себя одежду, скатилась по лестнице по двор и понеслась к остановке. И только когда поскользнулась и ухнула в сугроб на обочине, вскричала:

– Вот балда! Зачем мне эти автобусы!

И она, по-звериному хоронясь, вприклонку утопала за дом и там уже прорвалась в портал.

Её почему-то выбросило не в квартиру, а на лестничную площадку. Влада позвонила. Нет ответа. Машинально подёргала ручку – дверь оказалась не заперта. А когда переступила порог, то застыла в ужасе.

В полумраке зашторенной комнаты плавали в воздухе сомнамбулические цветы и свечи. И между них, словно бы полулёжа, слегка выгнувшись, висело тело Алеси. При полном параде – это создавало жуткое впечатление. Даже орден смутно поблёскивал на груди. Лицо было бледно, а на губах играла тень улыбки. Волосы слегка шевелились, как от невидимого ветра.

От страха у Влады вышибло из головы все мысли. Она просто стояла и смотрела. Но вокруг продолжала носиться орущая Франкита. "Да сделай же ты хоть что-нибудь!" – догадалась Влада.

Она не знала, что с Алесей, и ни одна из формул, подсунутых памятью, не подходила в точности – она просто начала творить заклинания и молитвы, рассыпая их градом, наугад, чтобы хоть что-то да сработало. Это казалось ей ужасно беспомощным, хотелось разреветься от досады, и она начала названивать министру. А потом через силу продолжала делать то, что начала. И в какой-то момент помогло: свечи, моментально погаснув, посыпались на пол, брызгая воском, с шелестом упали цветы и, чуть помедлив, начало падать Алесино тело – Влада кинулась вперёд и едва успела подхватить его.

В ту же секунду в квартиру влетел запыхавшийся Дима Батура.

– Что здесь происходит?! – с дикими глазами выпалил он.

Шинели его даже снег не успел коснуться, так он стремительно заскочил в свой "Нёман" и, наплевав на гололёд, помчал на полной скорости к Алесиному дому. Он потом уверял, что Влада ему позвонила, когда бежала по улице, вот только сама она об этом звонке забыла начисто.

А Алеся так же начисто забыла, в каком таком митинге и возложении цветов она собиралась участвовать в тот день. Тогда-то ей явно было не до того. Хотя желание изобразить из себя активистку вполне логично могло прийти к ней из-за нервозной одержимости совершенством. Его она тогда называла "нормальностью", вот только получалось у неё что-то несуразное.

Как бы там ни было, товарищи – Мишка, Галя и ещё три человека – решили зайти за ней по пути к месту сбора. Когда они поднялись и увидели открытую дверь квартиры, это уже насторожило. А когда они робко заглянули внутрь, то вообще обомлели. Ну, и вконец их добило появление министра.

Именно он и привёл Алесю в чувство – точнее, вернул. Потому что заявил ошеломлённым Владе и Диме: их подруга уже не принадлежала миру живых. Так бывает, когда человек тонет, и лёгкие заполняются водой. А Алеся – слишком глубоко погрузилась в Запределье. И уже просто не успевала вынырнуть.

– Про то, как мы тебя сюда везли и что было дальше, говорить не буду, – покачала головой Влада, допивая чай, – это неинтересно, да и что там говорить-то, если ты уже бодра и весела и выглядишь так хорошо, что даже подозрительно. Ты мне вот что скажи: что ты там делала-то?!