Текст книги "По ту сторону грусти (СИ)"

Автор книги: Янина Пинчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Кальвария меланхолично золотилась чуть потрёпанной уже, осыпающейся красой: ворота чёрные с вензелем, листья дерев с непроходящей дождистой испариной, молчаливые надгробия, пустая тёмная дорожка к костёлу.

Людей здесь было немного, до Дедов, когда все поминают родных, пока было далеко – дней с десять. Алеся никого и не увидела, пока петляла деликатнейшими, почти танцевальными па между могил. И уже ведь время: через полтора часа кладбище закрывалось. Интересно, а ей хватит?

Вот и вышла в укромное место. Она набралась духу и произнесла:

– Приветствую вас, Ясновельможный Пан и Ясновельможная Пани!

И поклонилась в пояс: она пришла как воин, а не как барышня.

Никогда с ними не общалась при свете дня. Да и вообще это бывали случаи единичные, раз-два и обчёлся. Ничто не шелохнулось, так же прозрачен и безмолвен оставался воздух, и Алеся уже расстроилась, что ничего не вышло да и не получится.

Но тут же сбоку раздались голоса, один высокий, другой басовитый и хрипловатый:

– Приветствуем вас, панна Стамбровская!

Они редко изменяли вид, поэтому Пан был одет во всегдашний тёмный вышитый жупан, но его спутница в этот раз сменила бледно-пурпуровое платье на льдисто-голубое.

– С чем пожаловали? – спросила Пани.

Алеся постояла четыре секунды, собираясь. А потом вкратце изложила суть – о человеке высокого звания, которому угрожала гибель, и о своём желании покарать злодея и отравителя. Пан и Пани живо, понимающе переглянулись: запахло интригой. Вот им и развлечение в царстве вечного покоя, отчего не взяться? И произошло всё в точности так, как о том читала Алеся.

Пани придирчиво оглянулась, прошла туда-сюда, словно проверяла за нерадивой служанкой, чисто ли прибраны покои, даже надменно вильнула бесплотным подолом. Затем указала девушке узкую длинную ложбину между заброшенными, безымянными могилами, густо устеленную палыми листьями.

Алеся, приглядываясь, прикидывая, медленно опустилась на влажный ковёр, пахнувший земляной пряностью, и вытянулась всем донкихотским телом, выпростав длинные ноги. Ей пришла в голову мысль, что так она запросто может застудить почки, и тогда уж точно присоединится к Андропову – мысль была небезосновательная, но в данной ситуации неуместная: бояться-то следовало другого.

– Прочтите "Отче наш", – строго наказала Пани, – зацепитесь здесь.

Вот именно. Зацепиться бы. А не всем это удаётся. Да и что за нелепая, простецкая процедура такая, всего лишь какой-то там "Отче наш"! Но она перерыла кучу трактатов – ладно, не "кучу", а те, где упомянут обряд, и нигде никаких вариаций. Разумеется, пустопорожние назидательные рассуждения о том, что надо сосредоточиться, через сердце своё пропускать слова молитвы и всё такое прочее не считались.

До смешного прост обряд. Но Алесе – нет, ей стало страшно. Она успела подумать, как её, окоченевшую, найдут завтра утром меж старых могил, а может, и не завтра – и её пробрала дрожь. Бедные ребята! Она их бросит самым злодейским образом. Бедный министр! Если он узнает... Да. Это будет предательство. В её случае давно закончились человечные слова, основанные на презумпции невиновности. А металась она точно, как какая-то там средняя кремлёвская сошка во время битвы акул. Простите, милый Андрей Андреевич, вы мне очень дороги. Но я выбрала Юрия Владимировича, без которого и вовсе жить не могу.

Всё это пронеслось в её голове за пару секунд, возможно, отразилось явно на лице, поэтому Пани с неудовольствием пробормотала:

– Ну оставьте же думать всякие глупости, замолчите! Ради Господа нашего, молчите! И смотрите.

И тут же – Алеся ахнула – она накрыла её закрытые глаза своими мягкими, но пронзительно ледяными руками.

Но этот холод скоро перестал жечь – он растёкся по всему телу истомной прохладой, как кондиционированный воздух отеля после прогулок по жаре. Но и этот уютный холодок продолжался недолго, хотя Алеся потеряла счёт времени, точнее, поняла, что оно как таковое отсутствует.

Прохлада начала сменяться теплом, затем настойчивым жаром. И не было ничего, и только Алесин дух носился неведомо где, в безымянном пространстве, где существовал один лишь этот жар. Она вспомнила о финской сауне: сухость, шипение воды на каменке, полутёмное помещение, опущенные от изнеможения веки, темнота, темнота, и лихорадочное припекание...

Алеся встревожилась и распахнула глаза. Теперь они у неё снова были. И её чуть не ослепил свет: белый, горячий и безжалостный. Но этого не случилось: на ней оказались очки с тёмными линзами – и видела она столь же чётко, сколь ярко.

Мир стремительно собирался в картинку – диковинную настолько, что становилось не по себе. Перед ней простиралась белесовато-жёлтая плоская пустыня, в отдалении возвышались горы, прокалённые солнцем – именно туда и лежал их путь.

Их?

Алеся оглянулась и от ошеломления чуть не ахнула. За ней на конях ехали верные паладины, одетые современно, несмотря на колорит происходящего, – лишь она обернулась, они подобрались и приготовились внимать – а за ними маршировали многочисленные колонны и следовала военная техника. Чёрт возьми, ну никто же не передвигается таким средневековым манером в наше время! А вдруг моджахеды какие-то? Опять же, неизвестно, почему она подумала именно о них. До неё донёсся вопрос офицера из свиты:

– Ваше Величество, не пора ли проинспектировать войска? Вы давно не показывались перед солдатами, они тревожатся.

– Пускай будут покойны, – отозвалась Алеся, – и не забывают, что в священной войне хранит их не государь, но Господь. Но раз уж они так хотят, я поприветствую их.

Она развернулась и поскакала по направлению к арьергарду. Как выяснилось, Алеся восседала на белом арабском скакуне, покрытом красной попоной. Ещё на ней был неопределённо серый неопределённо генеральский мундир. Не то чилийский, не советский, хотя тёмные очки навевали вполне понятные ассоциации, как и зализанные волосы (в моменты волнения у неё была привычка поправлять причёску: тут Алеся тоже машинально подняла руку и потрогала голову). Руку, разумеется, правую: в левой был тяжёлый щит – красный, с шестиконечным крестом. Она знала, что он тяжёл и выдержит нечеловеческий удар, но сама управлялась с ним легко: а никто бы и не сказал, глядя на её худую длинную фигуру. Слева болтались ножны, там ждал своего часа меч. Но Алеся растерялась: у солдат она увидела автоматы и гранатомёты, и собственное оружие показалось ей ужасно нелепым.

Ещё удивило, что колонне не было конца, хвост её исчезал за горизонтом, словно целую страну отрядили воевать или вовсе пол-Европы.

Войска приветствовали её радостным кличем, раздавались даже песни на латыни в её честь. Но как только она отправлялась дальше, то слышала за спиною ропот, и чем дальше, тем больше. В конце концов до неё донёсся отчаянный крик:

– Государь, доколе?!..

Наступила испуганная тишина. Тем более давящей и напряжённой она казалась, что не слышно было человечьего голоса, одни лишь шаги да бряцание амуниции.

Она увидела заморенного пехотинца, совсем мальчишку, с испуганным и отчаянным лицом – и окружали его такие же пыльные, измученные галчата. Алеся развернула коня мордой к нему и спросила:

– Сколько длится наша священная война?

– Тридцать семь лет ты водишь нас по этой пустыне, Государь, – скорбно отозвался пехотинец, поправив на плече автомат. – Ещё до меня всё началось.

– Но это всего лишь миг перед лицом Бога и вечности! – воскликнула Алеся.

Эффектно приподняв коня на дыбы, она начала звучным и твёрдым голосом вещать о вере, правом деле, войне и победе. При этом сама понимала, что речь её – чудовищна: она так и пестрела штампами из мемуаров античных полководцев, Алеся даже всунула туда переработанную фразочку Бонапарта о "пирамидах" и "веках" – какая пошлость. Хотя все её вассалы выражались подобным образом, так уж сложилось. И солдаты отреагировали вроде бы искренними, а вроде бы просто традиционными криками "ура", а Алеся, довольная собой, поехала обратно.

Сколько они так шли, неизвестно, но их давило тяжёлое беспощадное солнце, душный ветер и неизбывное чувство тревоги. Оно было разлито в воздухе, Алеся не ощутила его сначала лишь потому, что была слишком огорошена. Казалось, каждая колючка, каждая змея и песчинка здесь ополчились против них – а что до сих пор не началось ничего страшного, так это недоброе затишье.

Алеся напряжённо сглотнула слюну, хотя глотать уже было нечего. Сердце начинало биться так, что волны от биения отдавались в глаза, и она моргала.

Враг. Он был здесь. Нигде и повсюду.

Были, конечно, и солдаты, и офицеры, но у неё имелись личные счёты.

Неужели она наконец – увидит?

"Покажись, – напряжённо думала Алеся. – Покажись, гад!"

Офицеры тоже нервничали, хотя держались гордо. Один из них не выдержал, подъехал к ней сбоку и боязным тоскливым полушёпотом спросил:

– Ваше Величество, можете приказать казнить меня за дерзость, но куда мы всё-таки идём, что мы ищем?

– Мы идём неизвестно куда и ищем неизвестно что, – издевательски спокойным тоном отвечала Алеся.

Так, в сущности, и было.

– Мы ищем счастия и спокойствия для нашей страны, чтоб не дать неверным овладеть ни умами, ни душами, ни землёю, и освободить Гроб Господень, вот почему мы пришли сюда, неужели непонятно! – вспылила Алеся. – В следующий раз вам и вправду отрубят голову за глупые и трусливые вопросы!

Офицер, лепеча покаянные слова, отпрянул назад и затёрся куда-то в хвост свиты.

А тревога нарастала. Вместе с солнцем двигаясь к зениту, она превращалась в страх.

Словно гудение в голове от зноя, усиливалось знакомое тёмное ощущение. Зов.

Она выжидала. Терпела, как тогда в бане, испытывая выносливость.

Но зов становился невыносимым, он жёг сильнее зноя, и душа её клокотала, почти разрывая тщедушную оболочку.

Алеся резко обернулась и столь же резко бросила:

– Мне нужно побыть одной и помолиться. Никому не следовать за мной!

– Но, Ваше Величество...

– Я сказала: нет, – жёстко отрезала Алеся. – Гетман Соколовский позаботится о войске в моё отсутствие, не так ли?

Откуда она взяла эту фамилию и почему назвала командующего гетманом, было неясно, но в тот миг она не замечала всей этой странности и мешанины образов. Не дожидаясь ответа, она припустила галопом вперёд. Армия осталась позади. Пейзаж был неизменен. Только сильнее гнала её к цели тревожная белая ярость.

Она наконец увидела нечто вроде оазиса – но он высох давным-давно. Остались только руины, и груды камней, и скелеты пальм. Алеся спешилась, не расставаясь со щитом, и направилась к остаткам сооружений – по всему было видно, что в центре находилась даже маленькая скромная мечеть, но теперь и она была разрушена.

– Женщина!

Алеся вздрогнула. Голос принадлежал немолодому человеку и исполнен был возмущения и потрясения.

Рывком обернулась. Поодаль стоял седобородый старик со смуглым жёстким лицом. По спине прошла дрожь от одного его взгляда. На нём был полосатый тюрбан, в руке он держал кривую саблю. Серый скакун переступал длинными ногами рядом.

Наверное, и неизвестный, и Стамбровская выглядели как переговорщики, раз спешились. Вот только не слишком дружелюбные: от испуга Алеся тоже выхватила свой меч.

– Я полагал, что правитель гяуров – мужчина, – медленно произнёс старик.

– Внешность бывает обманчива, – с лёгкой насмешкой отозвалась Алеся. Ну вот откуда у неё эти замашки, эти фразы, тон? Она словно читала текст на сцене и вживалась в роль по Станиславскому. – Тебя не должно волновать, как я выгляжу сейчас.

– Так ты и в самом деле могущественный колдун, я не ошибся, – недобро отозвался старец. – Я слышал, что таких, как ты, и твоих воинов не привечают на родине. Вы и так неверные, а вас обвиняют в отступничестве и ереси ещё и там, в ваших варварских землях! – Он зашёлся хрипловатым смехом.

Алесе стало жутко. От этого неизвестного исходил такой грозный напор, что она обмирала. Словно запоздало сообразив, она вскинула щит.

– Так ли правоверен ты, подумай! И так ли благочестив? – огрызнулась она. – Враги твои визири и кади, шейхи и высокомерные имамы – всё это смело, но как это вяжется с Кораном?

– Не смей произносить нечестивыми устами название Священной Книги! – угрожающе произнёс старик, поигрывая саблей.

В его движениях проступала хищная лёгкость, дивная для такого возраста – хуже всего, что она казалась ничуть не связанной с телесностью. Алеся была напугана и забыла, что она отмечена тем же самым. А враг её всё говорил – о тайном знании, об истине и Силе, и каждое слово било волной. В душе боролись досада и покорность: Алеся понимала, что потом забудет эту речь, как эпилептики, очнувшись, забывают свои вспышки и откровения. Личность недруга была также скрыта пеленой, и где-то на краю сознания шевелилось облегчение – лучше и не знать. А он решил от слов перейти к делу:

– Ты не только пришёл на мою землю, гяур, ты возгордился и решил обрести Силу, затмив всех живущих владык, – с негодованием молвил старик, – но у тебя этого не выйдет. Здесь есть только один господин – я. Ты не можешь стать пророком, ты – шайтан, и будешь уничтожен.

– Это мы посмотрим! – закричала Алеся.

Они ринулись друг на друга и схлестнулись, от клинков посыпались искры. Наяву Алеся ни за что не смогла бы так сражаться, её познания в фехтовании не выходили на пределы "офицерского минимума". Здесь же она билась нечеловечески, думать было некогда, она слилась со стихией – рукой её водил какой-то первобытный вихрь, и он был живым, разумным, ей самой от этого было жутко – но ярость оказывалась сильнее. Она металась, как леопард, и обрушивала град ударов на врага, но не могла превзойти его. Её меч был слишком тяжёл, движения неповоротливы – как же трудно было уследить, чтоб противник и правду не оказался "всюду" – за спиной, слева, справа!.. Его сабля мелькала серебряной коброй и вот-вот должна была ужалить – Алеся ощутила, что скоро ослабеет. Из последних сил она исторгла из себя чудовищный силовой сгусток и с криком ударила, и клинок её в тот момент превратился в пламя, но сама она от напряженья сил лишилась чувств и стремительно полетела в бездну.

Глава двадцать вторая

Чистилище

– Лора, ты понимаешь, что я наделала?! Господи, ну за что!..

Но та ничего не понимала. Она беспомощно и испуганно смотрела на подругу, бившуюся в рыданиях в кофейне у Белорусского вокзала. Слова Алесины звучали как исступлённый бред. Потом она и вовсе опрокинула чашку, заливаясь слезами, и опрометью выскочила за дверь. Даже не извинилась, не сказала: "пока". Лоре не хватило сил обидеться, хоть она была простужена, и путь с окраины зачла себе за подвиг. Последнее время Лора прощала даже своё амплуа "жилетки". С Алесей творилось что-то настолько нехорошее, что просыпалось снисхождение – как к тому, кто больше не жилец.

Ветки и кресты ярко ринулись в глаза, заплясали, остановились – только подрагивали в такт её частому, хриплому дыханию.

– Ну что вы? Вставайте же! – позвала Пани. Она ведь уловила Алесин страх застудиться – почему ж она теперь лежит недвижно с безумным взором? Но Пани не могла проникнуть в увиденное – она была всего лишь проводником.

Алеся постанывала и дрожала, уставясь перед собой распахнутыми глазами. Она вскрикнула и подхватилась, взметнув листья, и не глядя на своих страшных союзников, ринулась прочь. Чувство было, как во время кросса, колени подгибались, всё перед ней тряслось и расплывалось, ноги были чужими, дыхание тоже. Она пару раз поскользнулась и упала. Руки вымазались и враз пропахли землёй, под ногти забился лиственный тлен.

После третьего по счёту падения Алеся встала не сразу. Две минуты до боли в горле хватала воздух, на дрожащих ногах поднялась, ухватившись за чью-то ограду.

"Зачем кидаешься, куда несёшься? Какой с того толк?" И она старательно переставляла ноги, как хмельная. Не оглядывалась. Да и кому какое дело...

Нет, она не жалела, что пошла на кладбище. Не могла жалеть. Она всё равно должна была и прийти, и узнать – хотя до сих пор, оглушённая видениями, не могла найти имени своему знанию.

Это была роковая необходимость. Старомодное выражение служило внешним символом для того страшного, с чем Алеся по-настоящему столкнулась впервые. Название-скорлупка для чего-то громадного, тёмного, угнетающего, давящего даже не просто как танк или глыба – а как безудержная, слепая стихия.

Мокрая, растрёпанная, Алеся добрела до дверей Кальварийского костёла. Он был открыт, хотя месса давно кончилась и все разошлись. На краешке сознания шевельнулось что-то вроде благодарности за одиночество, она торопливо, не припадая на колено, перекрестилась, рухнула на скамью и разрыдалась. Сколько она так просидела, горючими слезами изливая из себя то, что не могла сейчас ни осознать, ни вместить? Наверное, допоздна. Потому что к ней осторожной походкой подошёл ксёндз, тронул её за плечо и тихим, мягким голосом принялся утешать и говорить об искуплении, о служении ушедшим, о любви и муке. Алеся кивала, поддакивала, то и дело сморкаясь и комкая в руках платочек, а он почти не задавал вопросов, потому что невольно всё понял: в здешний храм люди приходят по одной причине.

Потом – шагала по улицам, хмуро оттирая грязные руки и мутно, издевательски отмечая: хорошенький же вид. А всё исступление – которое она всегда презирала, пыталась открещиваться. Хотя после таких практик люди и вовсе сходят с ума. Облик истерички – наименьшее из зол. От слёз хотелось пить, хотелось горячего, приторного, пахучего – и она забилась в какую-то кафешку. Расчёт оказался верен: "фирменный" конфетный латте в огромном стакане, чистая уборная для попыток навести красоту и бесплатный интернет. И Алеся пропала часа на два в телефоне, понимая, что скоро её свежее, слабенькое равновесие снова разлетится вдребезги.

С каждой прочитанной строчкой, сначала скупые данные энциклопедий, потом иностранные книги с далеко запрятанных сайтов, нарастала паника.

Когда-то она интересовалась тайными доктринами, даже переводила одну книгу с испанского. Именно в ту пору в каком-то разговоре ей встретилось имя – Хасан аль Сабах. Оно показалось проходным: Алеся никогда не увлекалась темой тамплиеров и ассасинов, просто понимала, что изучение европейского оккультизма невозможно без темы Востока. А кто бы мог подумать в те времена, что она сама овладеет профессией?.. И что имя "старца с горы" повергнет её в такую дрожь.

Руки начинали мелко противно биться – и не только из-за дрянного кофе, третий стакан по счёту. Сердце по-птичьи трепыхалось, а во рту появился странный желчный привкус.

"Об этом предупреждал министр, – твердила она мысленную скороговорку, облизывая высохшие губы, – об этом предупреждал министр!

Она наслаждалась собственной силой и мчалась из мира в мир: бесконечные переходы, перелёты, глубокие погружения. О тёмных сущностях и аномалиях Алеся предпочитала забыть. Ведь со мной никогда не случится то же, что с другими? Ведь я-то – другое дело. У меня вообще всё мило и светло, а значит, невинно.

Алеся не хотела думать и об источнике своей невиданной мощи. Более того, она не бахвалилась и скромненько помалкивала. Но шила в мешке не утаишь. И ладно бы банальная лярва или демон. Алесе и в страшном сне не могло присниться, что она может вызвать ревность и гнев главы легендарной зловещей секты.

Хорошо, что во время видения она не понимала, кто её соперник. Хорошо, что всё обошлось, ведь она могла быть уже мертва – а ведь даже не заметила, какой удар на неё обрушился. Он прошёл мимо. И достался совсем не тому, кому был адресован.

И вот тут-то Алеся снова обезумела от страха и отчаяния. К тому же, она сгорала от позора: снова не справлялась, снова хотелось обрушить свою боль на кого-то, чтоб самой не сломаться.

Лихорадило от стыда, когда она набирала Лорин номер и договаривалась о встрече. Стыд в итоге всё и скомкал: Алеся не смогла даже досказать, решила просто спастись бегством.

К Юрию Владимировичу Алеся не пошла. Не могла и не смела.

Она терялась в догадках, чем убить своё горе. Полезла в шкаф, неверными руками достала несколько пакетиков, набрала кастрюлю воды, чуть не уронив в раковину. Поставила. Постояла в ступоре с полминуты. И бросила. И, на всё наплевав, отправилась в ближайший магазин за бутылкой красного. На омлет тоже не хватило сил, всё разваливается, всё наспех – бутерброды. Вела какие-то переписки, смотрела фильм с Ренатой Литвиновой, пила и ела. Унималось сердце. Расплывалась голова. Потом снова всё вспомнила. И захотела взвыть, но вместо этого её стошнило. С облегчением и пристыженной светлотой почистила зубы и упала спать. С утра голова не болела. Окружающее казалось не более искажённым и диковинным, чем за последние дни. На работу явилась вовремя, в бледно-розовой блузке с чёрными бантиками, с идеальным контуром губ и причёской, блестящей лаком, как леденец на солнце. На неё смотрели странно. Алесе очень не хотелось подбирать более точное определение взамен любимого паразитического словца. Шутки о наркоманах отчего-то казались плоскими.

Через час после обеда её скрутила внезапная боль. Алеся не застонала и не крикнула. Наверное, от шока. Она сидела, вцепившись в край стола, и едва дышала: словно кто-то невидимый засадил пониже поясницы обломок арматуры и начал там проворачивать и дёргать. Она действительно не помнила, как всё кончилось. Лишь бессильно уронила голову на руки и ощутила, как со лба стекает пот. Даже тушь вроде бы растаяла. Снова тошнило. В туалете ничего не вышло, тем было противнее. С отвращением и страхом сплюнув, Алеся, пошатываясь, ушла.

Кое-как добралась до дому, пытаясь понять, что с ней творится – неужели новое нападение? Никаких прозрений и ответов. Только настойчиво мигала внутри скучная лампочка: нет, на этот раз драматизируешь. Никакой особой мистики. Тогда в чём причина?

Дома захотелось свалиться, потому что ломило всё тело. Алеся не выдержала и распласталась прямо в прихожей. К ней подбежала на мягких лапках Франкита и тревожно замяукала. Её хотелось ударить, чтоб заткнуть. Алеся раньше никогда не испытывала к своей кошке такого чувства. Встала кое-как и поползла на кухню варить зелье, лишь бы какое, Господи, только бы уж как-нибудь это кончилось. Пока листала книгу с рецептами, вспомнила и Маресьева с отмороженными ногами, и тысячи раненых бойцов по обе стороны фронта – и колотилась от страха, потому что настолько плохо ей в жизни не было, она всегда слыла девочкой-которая-не-болеет. И потом Алеся, едва остудив, глотала горькие травы. К ним она ощущала непередаваемое омерзение, так же, как к бутерброду с колбасой, который так и принесла с работы. Колбасу доела Франкита, надрезав когтем целлофан.

Вечер был бесконечным. Алеся валялась на кровати, иногда перекатываясь и сплёвывая прямо на пол горькой жижей, потом снова закрывала глаза, металась, молилась, разлепляла веки, дотягивалась до кружки и хлебала остывшую травяную муть, снова утыкалась лицом в покрывало, снова горела от жажды, как в пустыне, и снова раздиралась борьбой между желанием пить и гадливостью ко всему, что брала в рот. И упорно не желала звонить в скорую, просто гоняла по кругу одни и те же молитвы, перемежая их собственными обращениями, стонами, тихим скулящим плачем, и так желала, чтобы всё закончилось – неважно, как.

И Алесе казалось, что всё, с ней происходящее, – правильно, необходимо. Как заезженная пластинка, вертелись в сознании, подскакивали, загорались субфебрильными огоньками слова священника: "достойно это и справедливо", "достойно это и справедливо". С ней должно было это случиться рано или поздно.

С утра она не пошла уже никуда. И снова никто вроде не удивился. Начальник предложил ей наконец оформить больничный. Наконец, ага. Так значит, я настолько никуда не гожусь, что ты уже произносишь слово "наконец". Урод несчастный.

У Алеси теперь чаще случались вспышки злости. Даже капля, пролитая из чайника, или расстегнувшаяся пуговица могли стать причиной ярости. И летало у неё всё, что попадалось под руку.

Но мобильник просто игнорировала. До поры до времени. Когда снова зазвонил телефон, она подумала с тягучей мукой: может, шибануть им в стенку, как взбалмошная моделька или певичка? Нет. Сил хватило б лишь на то, чтоб скинуть его на пол. А там он будет разрываться и бить по ушам настырным тошным дребезгом.

– Алло! Лесь, привет!

Что-то разладилось. Реальность стала слишком прозрачной. Сначала нападение аль Сабаха, потом этот приступ, тут ещё Влада что-то учуяла.

– С тобой там всё в порядке?

О Господи, а фразочка наводящая! Как из тупого американского фильма: "Are you okay?".

– На больничном я, – буркнула Алеся.

– Ну я ж и чувствую, что-то не так. Что хоть с тобой?

– Ничего, – с раздражением выдавила Алеся.

– Так, ясно, – спокойно отозвалась Влада и положила трубку.

Но радоваться покою было рано. Через две минуты в зеркале проступила тёмная выразительная фигура, стянулись и обрисовались лицо, причёска, галстук – и вот Влада шагает в комнату, аккуратно обходя ковёр.

– Знаю, что я на работе, знаю, что это нагло, – тихо ворковала она, – ну и всё-таки. Да, товарищ, ну и вид у тебя. Траванулась чем-то?

"Своими чувствами". Шикарный был бы ответ. Алеся криво улыбнулась. И вслух произнесла:

– Не знаю. Что-то съела.

"Понятно", – вздохнула Влада и тактично, но деловито заглянула в чашку (что Алеся пьёт?), потом в холодильник (что ест?).

– В общем, верно, – подытожила она, – только с провизией совсем швах, в магазин бы сгонять, киселя, там, рису... Так, и один состав я тебе сейчас сварганю, скоро будешь как новенькая. Ничего, день сегодня "пустой", меня подождут.

Всё это она говорила тихо, неспешно, по-деловому.

– Знаешь, что? – донеслось до неё с кровати.

Влада обернулась.

– Вы не обязаны вокруг меня крутиться, – прошипела Алеся.

– Но я не...

– Так бывает только в бульварных сочиненьицах! Вот героиня-"маладца" и все её обхаживают! Да кто тебя просил! Вали на работу давай! – колотилась Алеся уже со слезами.

Влада помрачнела.

– Да, меня всё бесит, и ты в том числе! – закричала Алеся. – Да, я тварь! Нафига ты тут торчишь вообще?! Давай вали! Я подлая, грязная... – Она не договорила и разрыдалась, уткнувшись в подушку.

Влада тяжело вздохнула, воздев глаза к люстре, и побрела к двери, ворча себе под нос: "Плохо дело, братцы...". Она без труда нашла ключи, вышла, вернулась с объёмистым пакетом, рассовала всё по полкам в холодильнике, начала варить одновременно зелье и кашу – что-то подсказывало, что от этого еда получится почти что целебной, и, увлекшись, Влада улыбнулась совпадению. Было тихо, только слышалось бульканье на плите. Показалось, что Алеся уснула. Но, развернувшись, Влада наткнулась на её угрюмый взгляд.

Секунды с три играли в гляделки. Алеся не выдержала и бросила ей:

– Да давай говори уже!

– Ох, – выдохнула Влада и опустилась на стул. – Я знаю, что ты разозлишься. Но я всё равно скажу. Мне кажется, это не ты "что-то съела" – это тебя что-то гложет изнутри.

Алеся перекатилась на спину и заговорила глухим от яда голосом:

– Уже полгода, Влада. Полгода какая-то фигня. Ты б только знала, как ты меня задрала! Особенно своими "деликатными" намёками! Бл**ь, Влада, да что с тобой не так?! Какого ты до меня докопалась?! Чего ты вечно лезешь в мою жизнь?!

– Да мне просто не начхать, что с тобой творится! – возмутилась Влада. – Мне пофигу, что ты ругаешься, друзей не бросают!

– Ах, вот как ты это называешь, – издевательски протянула Алеся. – Ты просто жутко правильная! Всегда знаешь, что такое "хорошо", что такое "плохо", несёшь культуру в массы, потом гордишься своей заботливостью – десять очков Владиславе Тур!

На Владино лицо набежала туча – вот только молнии она изо всех сил удерживала внутри.

– Я знала, что когда-то это произойдёт, – сумрачно процедила она и встала, чтоб снять с огня отвар.

– Что?!

– Что я тебя достану. Я догадывалась, – сквозь зубы говорила она. – Вот только не думай, что оставлю тебя в покое. Хотя сейчас – да. Он тебе вроде как необходим.

Не оглядываясь, она прошагала обратно к зеркалу и растворилась в дрогнувшей глади.

Алеся оскалилась от бессильного бешенства и, хныкая, зажмурилась: "В своём доме! В собственном доме спокойно поболеть не дадут!". К душевному смятению и телесным страданиям прибавилось унизительное, страшное чувство беззащитности. Она свернулась в комок и ощутила, как снова поднимается жар.

Мучилась она ещё четыре дня. Больничный так и не оформила. Из последних сил навела на шефа морок, чтоб ничего не замечал и не особо не возмущался. Хотя была не уверена, сработает, не сработает. Сердобольная Галя строчила за неё заявления.

Алеся не подозревала, что болезнь имеет столько оттенков, и от каждого она то приходила в отчаяние, то проникалась необъяснимым умилением и довольством.

Влада заскочила через день, снова чего-то сварганила (еда и питьё давно потеряли для Алеси вкус), отметила, что она выглядит получше. Обе прятали глаза и старались себя вести так, словно ничего не случилось. Выходило не очень. После этого Влада не заходила. И Алеся снова со стыдом признала, что хотя случаются и ляпы, но вообще её подруга не зря избрала дипломатическую стезю.

В какой-то момент шевельнулась робкая мысль: может, хватит? Наверное, тогда Алеся и пошла на поправку. Один день проходила вялая, а потом всё и вовсе прошло.

Алеся спустилась в магазинчик и еле поборола желание купить там дешёвую лапшу. Такое ей сейчас нельзя вообще ни в коем случае. А как было бы элегантно, самоубийство при помощи растворимой съедобной гадости. Нетушки, это, скорее, глупо и смешно. А быть смешной Алеся никогда особо не любила, да и сейчас была не настроена. Поэтому – купила молока. А желания всё-таки примирила между собой, потому что дома откопала остатки каких-то фигурных штучек-звёздочек и сварила. Сто лет не ела молочного супа. Наверное, с детского сада или с начальной школы.

А минералку тоже купит самую лучшую. Когда домой будет возвращаться. Уже оделась и причесалась, но так и не вышла. Телефон.

Алеся закатила глаза и издала что-то среднее между рыком и стоном.

Она ненавидела разговаривать по телефону. Особенно когда кто-то выступал с инициативой и желал пообщаться с ней в тот момент, когда у неё самой настроения не наблюдалось – а так случалось почти всегда. Положение усугублялось тем, что с этого номера за прошедшие дни накопился двадцать один пропущенный.

Вообще-то, так себя не ведут с высокопоставленным лицом – да и с любым, если есть у человека хотя бы толика вежливости. Алеся холодно констатировала, что у неё не только сочувствия, но и обычной учтивости не осталось. И от её коротких реплик веяло морозцем.