Текст книги "По ту сторону грусти (СИ)"

Автор книги: Янина Пинчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Запомнилось крепкое рукопожатие и товарищеские объятия, Алеся воодушевилась и придала им даже излишнее сакральное значение, подумала, что это опыт инициатический, вот теперь-то она вступит в новый год... Стоп, девчушка, какой там ещё новый год? Недавно же Купалье отмечали.

А ещё был день рождения. Всего один раз пока что. И правильно. Время течёт по-другому, во снах её быстрее, чем в Союзе, вспоминала Алеся, но всё получилось так, как надо.

Стоит отметить, все эти временные несовпадения порой нервировали, но вообще-то наполняли азартом. Без них не было бы приключения.

И вот в один прекрасный вечер Алесю осенило, что у Юрия Владимировича – день рождения. Ничего не подарить – позор, сделать слишком дорогой подарок – ну, тут уж надо сразу совершать сэппуку. Она прибегла к самой банальной и, на её счастье, не самой беспомощной версии: подарить свою картину. Одна из них ей понравилась. Ринулась в "Корону" за рамкой. А рамка, на первый взгляд красивая, – убила всё.

Ничего из имеющихся дома не подходило. Алеся взвыла и со слезами на глазах и чаем под рукой принялась рисовать – новое. Она хорошо знала свой потенциал и хронометраж. К трём у неё будет готовый шедевр. Хорошо ещё, подходящий эскиз нашёлся.

Была заварена уйма аргентинского мате, сожжено много киловатт электричества и потрачено сил. Зато ей – рухнув на кровать не раздеваясь, с уже слипшимися глазами – было не стыдно прийти к нему и протянуть интересно оформленный натюрморт – и выслушать вопросы, и искреннюю, но от удивления неяркую похвалу, и растеряться, додумывая: обнаружится ли её картина в так называемом реальном мире в таком-то году... и куда денется потом... Но главным было: подарила. Более того, понравилось.

Ещё она тогда принесла с собой бутылочку вина "Молоко любимой женщины". Специально заговорила его, чтоб вред по минимуму, налила ему аж две рюмки за всё время, остальное пила (к счастью, не выхлестав всё от волнения) сама.

Потом ещё на восьмое марта было то же. Они тогда очень долго рассуждали о роли и месте женщины. То сходились, то расходились, в итоге она в порыве назвала Андропова "настоящим джентльменом", а он её "настоящей комсомолкой" – оба, в общем, остались довольны.

– Здорово, – с тёплой мечтательностью улыбнулась Влада.

Она ещё не знала, какое себе составить мнение, уж очень всё было непросто – но она была тронута. Причём не только тем, что Стамбровская, такая всегда скрытная, только что поведала, чем жила последние месяцы.

И непохоже было на то, что она сочиняет или утаивает что-то. Влада, мысленно извинившись, воспользовалась её взволнованностью – и деликатно просканировала ауру.

Точно. Горячее, прозрачное трепетание. И главное, что поразило Владу в этом видении – отсутствие какого-либо цвета, но то, что ощущалось, язык не поворачивался назвать "никаким" или "нейтральным". Влада была озадачена и отложила подбор определений до лучших времён.

Но ещё там было уплотнение, сначала напомнившее комок – а оказалось, что это эластичное, но очень плотное силовое поле.

Алеся вдруг резко обернулась к ней: почувствовала касания. Влада, устыдившись, внутренне отпрянула. Действительно, невежливо как-то получилось.

– Знаешь, – так же резко, без перехода, произнесла Стамбровская, – я, может, пожалею о том, что всё это тебе рассказываю.

– Но я же тебе товарищ? – парировала Влада.

– Товарищи разные бывают, – неожиданно сухо отозвалась Алеся. – Но мне просто так хочется верить, что ты поймёшь! – с тоской воскликнула она.

– Послушай, – вздохнула Влада, поглядев сумрачно, – я, наверное, в чём-то неправа была, ну, когда суету разводила, а надо было сразу переговорить, давно, тогда ещё... Но я ведь насчёт капитана дала тебе слово. И министру ничего не сказала.

Она говорила правду.

– Я ценю это. Но тут ведь ещё не всё. Хоть я уже и так тебя уболтала.

– Говори.

– Это важно, я не могу не рассказать.

– Говори!

Алеся помолчала, подняв подбородок и выглядывая что-то над крышами домов. Если недавно казалось, что закат поставили на паузу, то теперь было впечатление, что сумерки как-то очень стремительно сгущаются. The night has fallen – и так далее.

– Я тебе про генерала рассказывала?

– Смотря что.

– Как я вообще с ним... познакомилась, – пожала плечами Алеся. Слово было явно неудачное, но, как говорится, – за неимением лучшего.

– В общих чертах, – кратко ответила Влада.

– Ясно, понятно, – вздохнула Стамбровская. – Ну так слушай.

Началось это в конце второго курса. Сначала – так и хотелось сказать, что успешно хранилось в тайне – но, по уму, и не надо было никакой секретности. То, с чем она столкнулась, просто не набрало силы для прорыва на поверхность. А потом обнаружилось, что так называемая фантазия обретает плотность – и предстаёт "грубо, зримо", и влияет на жизнь, и не просто сиюминутно, а задаёт вектор развития, и вселяет страсть более мощную, чем что-либо в так называемом физическом мире. Все эти парни, толкущиеся в универе, шагающие по улицам, вертящие в руках плееры в общественном транспорте – вот они-то как раз казались картонными. Генерал был настоящим.

Первыми столкнулись с её причудами Арина и Настя.

Алеся преподнесла свои переживания как творческое приключение. Но она всё равно не смогла долго выдерживать и, подшучивая над собой, расшаркиваться за ненормальность.

Арина переварила этот художнический прикол: она ведь сама была барышня "с тараканами". "Не из простых". Подумаешь, у каждого свои заскоки. Настя была не столь подготовлена и происходила из среды не богемной, а медицинской – и она моментально увидела, что здесь есть, отчего забить тревогу. Пока что не с санитарами и не в Новинки, но проблемы существуют, и серьёзные.

Она была честна: сказала, что Алеся может и не соглашаться на исповедь, но той предложение показалось очередным лучом света в тёмном царстве. Она наивно полагала, что психология, кроме чисто научной ценности, призвана сделать человека счастливым. И вот тут-то жестоко ошиблась.

Оказалось, она человек ничтожный и травмированный. Сломанный. Глубоко несчастный. Кроме того, – потрясающее открытие – с ней всё это время неправильно обращались в семье – растоптали. А она тут сидит и грезит о героическом седом генерале и не понимает, насколько покалечена.

Сначала ей тыкнули в нос лопату со смердящими разодранными кишками. Потом ей предлагалась работа над собой. И напоминало это советы школьных подружек сжечь на даче все её книги про наполеоновские войны, а взамен начать красить губы и чикилять на шпильках, читая "женские" романы и по-коровьи пялясь на мальчишек.

Насте стоило отдать должное: потом она признала, что опрокидывать на человека ушат с помоями, пока хотя бы не получишь диплом психолога – это как-то моветон, не говоря уже о том, что глупо и жестоко. Но Алеся из-за этой грязи – "комплекса Электры", а главное, полнейшей невозможности взыскать с кого-то фатальный ущерб – рыдала ещё три дня, да и потом долго не могла успокоиться, изводя своих близких нудными аналитическими выяснениями. А дружба тогда едва не сорвалась, толком не начавшись.

Конечно, на тот момент Алеся не прошла посвящение и не знала, что она специалист. Она утешалась тем, что сама себя трактовала как мечтательного чудака.

О своём смертном инквизиторском амплуа она и вообще не могла помыслить. Откуда ей было знать, что общение с ушедшими – нормально и полагается ей по должности?

Но она потом боялась. В ней навсегда поселилась боль, точнее, тень её, эфемерное предчувствие, что заставляет вскакивать и руку тянуть к бедру, даже если там нет кобуры и если чьё-то неосторожное слово вовсе не было оскорблением.

Если же говорить точнее, предчувствие боли жило в ней всегда, как в хорошей объезженной лошади, знающей и узду, и хлыст, и шпоры.

Просто тот раз – переполнил.

И только потом уже обе подруги сами увидели, что никакой это не заскок, а при встрече по-британски учтивым "погодным" тоном осведомлялись: "Ну, как там генерал?". Как раз таки с Владиной интонацией.

И теперь Алеся сдержанно шествовала, мучительно желая развернуть подругу к себе и выпалить ей в лицо: "Поклянись, что не проедешь танком! Поклянись, что сочувствуешь, да, вот так вот, тупо и по-дурацки громко поклянись!". Но, разумеется, просто шагала в выжидательном молчании.

Они пересекали сквер возле театра, там росли высоченные деревья, названия которых Алеся никак не могла запомнить, с гладкими чёрными стволами и плотными густо-зелёными кронами, сомкнутыми вверху. Казалось, что находишься под сенью огромного шатра или под стеклянным куполом, и таинственный свет почти витал здесь корпускулами, был осязаем и оседал на лицах потусторонним русалочьим оттенком. Сквозь прорехи в листве глядели, казалось, ангелы или просто чьи-то души. Не всем было здесь уютно, особенно в сумерки.

– Это опасно, – наконец произнесла Влада, – но и жуть, как прекрасно, Леся.

Стамбровская глянула полувопросительно: "И в итоге?"

Влада насупилась. Пришло почему-то в голову, что, наверное, такое вот лицо у неё было на Кальварийском кладбище, когда она расправлялась с тем-кто-мешал-открыть-дверь... Сейчас не вызывало сомнений, почему ей тогда овладело ненормальное исступление (всего-то ведь раскритиковали роман). Если бы она не завершила создание ключа, целый пласт реальности был бы стёрт, точнее, никак бы не проявился. Смертная казнь за противодействие проявлению – кара суровая, но в общем-то справедливая. Потому что если с помощью Силы говорит мироздание, то победа будет на его стороне – то есть на стороне того, кто говорит именем Закона.

– Я ведь сначала думала, что ты захотела овладеть некими одиозными знаниями и подключиться к тёмному источнику Силы, – длинно, горячо и приглушённо зачастила Влада, – и нечего здесь обижаться, потому что у тебя очень своеобразная специфика, и тут неизбежны заблуждения – ну понимаешь ведь, это как разные породы кошек в зоне риска разных заболеваний, уж прости за сравнение. А с учётом того, что твой доппельгангер – не кто-нибудь, а сам Вышинский...

– ...то моё шатание вокруг Лубянки выглядит крайне зловеще, – закончила Алеся.

– Именно. Но оказалось, что Лубянка тут совсем не к этому, – растерянно проговорила Влада, будто выдохлась. – Честно говоря, – смущённо прибавила она, – я теперь сомневаюсь, что именно Вышинский – твой двойник.

Алеся залилась краской. Под загробным древесным светом это казалось всего лишь лёгким потемнением.

– Да, извечная наша тема. Но мы уж ей слишком злоупотребляем. Не надо.

– Ну ладно, как скажешь. Но вот знаешь, что я теперь обо всём этом думаю? – спросила Влада, набираясь храбрости.

– Не томи, – бросила Алеся.

– Наверное, в этом не больше одиозности, чем в моих отношениях с министром, – размеренно произнесла Влада. – Ты даже по-умному делаешь. Не внаглую в пространство лезешь, а всё – через сон. А разницы почти никакой в итоге. Только я вот пока в толк не могу взять, для чего это тебе в духовном плане.

Алеся порывисто вздохнула.

– Я не знаю. Просто...

– Любишь его? – договорила Влада.

Она подумала, что, может, и не стоило вот так снимать с языка.

– Да, – чуть слышно шепнула Алеся.

Они подошли к остановке. Ну почему вот самые важные, проникновенные вещи всплывают или в транспорте, или на пороге, или в какой-то там жутко острый момент, когда звонок раздражённо обрубают на полуфразе?

– Ты домой?

– Да.

– И я.

На остановку, мыча, вкатился старенький двадцать девятый, люди зашевелились и суетливо затолкались в утробу рогатого троллейбуса. Девочки стояли поодаль и рассеянно наблюдали. Посмотрели на табло. Владе был нужен тридцать пятый. Итак, три минуты. Вот теперь появилось ощущение, что приятно-растянутый вечер подходит к концу: как чудилось в детстве Алесе, "время и стекло".

Она всё никак не могла взять в толк, зачем взрослые иногда говорят заклинаниями, с виду бессмысленными, и ей казалось, что здесь присутствует некий шифр и тайный умысел. Как водится, потом она в этом разуверилась, но позже, когда начала овладевать профессией, снова поняла, что значит – слово. Иногда даже оговорки не так уж и бессмысленны... И вот теперь ей казалось, что эти три минуты, молчаливые, неловкие, отсекут что-то важное, как крупным осколком. А времени сказать – уже не будет.

Она так упорно набиралась смелости, что Влада ощутила эту наэлектризованность. И заговорила сама.

– Вы когда последний раз виделись?

– В Вильне, – ответила Алеся. – Во время командировки.

– Так я и думала! – восхитилась Влада. – Город показала? – осведомилась заговорщицки.

– Естественно! И знаешь, это было по-настоящему волшебно. Не хочу преувеличивать, – прямо по-английски замялась Стамбровская, – но мне и правда кажется, что это был лучший день моей жизни.

Она спохватилась: какой ещё "день" во сне?! Но ничего, сошло.

– Рада за тебя. Даже немного завидую, – улыбнулась Влада. – Такие свежие переживания, чистые эмоции... Без них мы чахнем. Впечатления – наше всё, они строить и жить помогают. А скуки и формализма нам всегда хватит, верно?

Вот! Наконец она нащупала слово для Алесиного излучения – чистота. А вовсе не бесцветность.

– Оно-то верно, – неожиданно мрачно отозвалась Алеся, – только есть у меня нехорошее предчувствие.

– С чего это? – обернулась Влада.

Вот не могут же некоторые без ложки дёгтя...

– Может, и не "предчувствие", неверно выразилась. Но вот неспокойно как-то. Мне кажется, что сейчас всё хорошо, даже слишком, – тихо произнесла Алеся. – И именно сейчас всё это надо прекратить. Не потому, что опасно, нет. Ты сама сказала, что это не опаснее твоих отношений с министром, а я ведь не с Берией или Ягодой зажигала, в самом деле... А кстати, какая разница, я ведь с самим доном Аугусто дело имела! – воскликнула Алеся.

– Но генерал-то тебе свой.

– Да уж, да уж. Свой среди чужих, чужой среди своих... всё это оказывается порой весьма относительно, – задумчиво вздохнула Алеся. – Есть граница, через которую не стоит переходить, вот что. И дело даже не в том, что я не позволяла себе "ничего такого", а тут вдруг могу не выдержать и позволить, хоть это и будет просто гадко. Нет. Но вспомни мифы. Вот герою предлагается дар в обмен на подвиг или жертву, и спрашивают: "Ты готов?". А он-то готов – ведь сначала всё довольно просто, а потом следующая ступень, и снова: "Ты готов?" – и опять соглашается, а в итоге...

– Плавали, знаем, – кивнула Влада. – И ты боишься перейти в какое-то иное поле. Так? Не самый большой грех, я считаю. Особенно в таком деле.

– Да тут вообще всё непонятно. Потому что боюсь я... не только, может, и не столько за себя. А за него. За нас? Такое чувство, что случится что-то ужасное. Я уже почти с неделю не хожу к нему. Нельзя ходить. Но и не ходить не могу, уже на стенку лезу! Чёрт-те что творится, Влада! – с отчаянием воскликнула Алеся и сделала в воздухе мучительное рубящее движение – наверное, если б был тут стол, она бы треснула по нему кулаком.

Влада тяжеловато молчала. Ну вот как объяснить человеку, что если он имеет дело с Андроповым, то ужасное рано или поздно всё равно случится. Точнее даже, относительно рано. Другое дело, стоит ли доходить до этого. Да нет, конечно! Надо продумать пути отступления – изящный такой резервный план, и точка. Вот только если она скажет это великой планировщице Алесе прямо сейчас, то может и по физии отхватить. Ну ничего, ничего. Сама до этого дойдёт.

А вслух она сказала следующее:

– Не рви по живому. И забудь, что я там раньше говорила. Чуешь?

Алеся изумлялась – перед ней снова стояла решительная, боевая Влада времён истории с Вышинским.

– Так, договоримся вот как, – отчеканила она, – я – ничего и никому. Министру в том числе. Но если случится что-то нехорошее, действительно серьёзное – я ему всё-таки сообщу.

– Идёт! – сказала Алеся.

– По рукам!

Ехали они всё-таки вместе, но всю дорогу молчали. У Алеси немного закружилась голова, и она прислонилась виском к тепловатому стеклу. Вот, даже с Владой метаморфоза – хотя чего тут дивного, если столько не общались. Но – словно не было этих двух лет, или стали они полупрозрачными, и так хорошо видятся те картины, те ощущения.

Но как надо было выходить, Влада её вообще убила: Алеся уже с прощальной улыбкой ступала на подножку, уже отворачиваясь, и тут её догнало хулиганское:

– Слышь? Познакомь нас как-нибудь!

Глава семнадцатая

Последний глоток лета

Она робела и стеснялась своей уличной одежды, хотя перед переходом отобрала всё самое образцовое, выстиранное и выглаженное.

Да. Всё – так, потому что нужно ловить волну. Любую, даже неистовую, пугающую, после прорыва плотины. И при этом желательно не думать, чтоб не расстраивать помехами потоки энергий – поэтому Алеся даже не знала, куда она, собственно, шагает, выходя из подъезда.

Ей было неуютно в этом зловещем стерильном царстве, как любому здоровому человеку (ну хорошо, прибавим слово "относительно").

Но главное, что Алеся увидела его. В тот самый момент. В той самой обстановке, от которой сжималось сердце. И ещё она боялась, что кто-нибудь войдёт, это вам не сон, где реальность сравнительно пластична и разворотлива.

Но первую секунду Алеся застыла, и с яркостью проступила в воздухе строгая, тихая композиция звуков, приглушённых, как шаги у постели больного. Такой невесомый аппаратный гул, иногда деликатное попискивание каких-то датчиков – она б, конечно, предпочла ничего о них не знать, но всякий раз, как её захватывала аура героя, она с необъяснимым влечением, жутковатым педантизмом погружалась в мир его горестей. Она проводила личное исследование, и вот как-то само собой оказывалось, что она начинает гораздо глубже, чем нужно, разбираться в таких вещах, как рак желудка, воздействие мышьяка на организм, болезни сердца и их лечение, заболевания почек и гемодиализ, наконец.

Её словно бы тянуло узнать, "как ещё может умереть Патриция Хольман", если не от пули – интересно, как может разрушиться тело человека перед тем, как душа перейдёт последний рубеж? Но военные ранения тоже, кстати, завораживали. Крови не боялась. От чужих страданий сознательно, с демонстративным жёстким равнодушием открещивалась. Вот именно, от чужих.

А сейчас она ощутила, что у Юрия Владимировича не сильно, но тягуче, тоскливо болит голова. Он прикрыл глаза, стремясь расслабиться и прогнать эту боль, даже задремал, но не смог.

Алеся подошла неслышно, кладя на его лоб мягкую ладошку, шёпотом позвала:

– Юрочка!

Андропов почему-то совсем не удивился. Открыв глаза, он произнёс:

– О, надо же. Только задремал, и уже вижу тебя во сне. Ну наконец-то.

Алеся не знала, что сказать, просто погладила его по голове. Ну, и про то, что это не сон, опять тактично промолчала. Но ей было очень важно прийти к нему "на самом деле", пусть рискованно.

– Я уж думал, а вдруг больше не придёшь, – тепло продолжал Андропов, – но как-то вот не верилось, что раз – и исчезнешь, хотя уже два месяца прошло. Но я ждал.

– Два?

Алеся была готова со стыда сгореть.

– Ну да, время быстро летит. Ты уж прости, что в такой обстановке, как-то у меня фантазии не хватило заснуть в более симпатичное место, – извинился он.

– Ничего, ничего, ну что ты! Это я некстати прямо во время процедур, – пробормотала Алеся.

– Неправда. Кстати.

Он ощущал, как под её прохладной ладонью растворяется заунывная головная боль. Надо бы улучить момент и поцеловать её милую руку. Андропов улыбнулся своим мыслям, и Алеся немедленно отозвалась, тоже с тенью улыбки:

– Интересно бы узнать, о чём ваши думы. Как вы себя чувствуете, мой князь? – спросила она и поцеловала его в лоб.

– С каждой минутой всё лучше и лучше! – шутливо отрапортовал Андропов. – А в вашем обществе поневоле улетучится любая хворь!

Вот это класс, он подхватил её игру с обращением на "вы"! Очень естественно. И это несмотря на то, что у них выканье обозначает противоположные вещи. Да, и на князя, что характерно, не обиделся.

– Я очень рада.

Вот только выглядел усталым, хотя бодрился и был явно настроен по-боевому и... как это вообще по-русски? "Зацята". Настроенность на борьбу. Мало того, победу. Упорное, со сжатыми зубами противостояние. В нём читалась мощь и угроза, нечто вроде глухого рыка авиационного или танкового мотора – который, к сожалению, сбоит...

Время летит.

– Знаешь, Юра, вот ты про время сказал...

Алеся поглаживала Юрия Владимировича по волосам и старалась не смотреть на подсоединённый катетер – там, где он жалом нырял под кожу.

– Ну?

– Неловко спрашивать, но какой сейчас год?

– Ничего неловкого, ты ведь не отсюда, – невозмутимо пожал плечами Андропов. – А год восьмидесятый. Буквально недавно наступил, кстати.

Вот оно что, всё тогда ясно. Понятно, откуда это напряжение, бьющее через край: она ли не помнила, она ли книжек не читала, что именно в этот период в Политбюро, за спиной дряхлеющего, всё более невменяемого Брежнева, начиналась тихая схватка за власть. Тогда же выдвинулось и "малое Политбюро", или триумвират, удивительно напоминавший их с Владой и капитаном компанию drei Kameraden... Она ещё недаром замечала, что Юрий Владимирович стал меньше шутить и больше хмуриться, иногда раздражался – она, правда, тоже за словом в карман не лезла, но они оба спохватывались, извинялись и отходили на свои позиции, а дальше продолжали беседу как ни в чём ни бывало. И заметно это было не только ей, но и сослуживцам. Правда, наблюдения эти были до приключения в Вильне – там он, кажется, был ошеломлён, захвачен, забыл обо всех проблемах, личных и государственных... кроме проблем с самочувствием, конечно, но Алеся тогда очень прилично справилась.

– Вот так, – продолжал Андропов, – и мне просто не верится, я ведь с тобой уже больше трёх лет знаком. Странноватое ощущение: так, будто совсем недолго, и так, будто полжизни... А знаешь, что забавно получается? Сейчас вот, например, зима, а мы с тобой виделись в основном весной и летом – но оно и правильно, во сне ведь какая разница, что за окном, да и вообще?

Очень ёмко – "да и вообще". И именно, что разницы никакой. Потому что душой отдыхаешь.

Алеся опустила глаза, и от нежной радости у неё чуть не закружилась голова. Как же здорово.

Зато она свою душу искромсала тупыми портновскими ножницами, устроив это непонятное, дурацкое расставание: ну чего же она так испугалась после Вильни? Теперь даже неважно, какую дефиницию подобрать тогдашнему смятению. Важно то, как она мучительно счастлива от этой встречи, пусть она происходит не в романтическом кафе на берегу Вили, а в больничной палате.

Хотя ничего страшного не происходит. Пока.

Восьмидесятый год.

Её обдало страхом и тоской, как горькой морской водой, прокатилось где-то внутри больное нытьё, душевное и телесное.

Впрочем, обдало и прошло. Жизнь продолжается. И пока продолжается, надо встречаться, надо... успеть? Она не захотела пугаться подуманного слова и заглушила его репликой:

– Юрочка, я очень рада, что ты меня приснил. – Она уже приучила его к своим белорусизмам – вставляла их стилистически и нарочито, как считала более точным. – Но всё-таки давай и ночью сегодня встретимся? Ну пожалуйста! Я соскучилась.

– Знала бы ты, как я соскучился! Даже по твоим вредностям на грани фола, за которые Бобков тебе должен по мягкому месту надавать.

– Ой, ну, Филипп Денисыч симпатяга, но уж лучше ты! – хихикнула Алеся.

– Ну и что, не хулиганище? Поймал тебя на слове!

– Ты расслабляйся уж давай, можешь ещё с две минутки прикорнуть, – примирительно мурлыкнула Алеся, – а когда глаза откроешь, всё как рукой снимет.

– А ты ведь именно так и снимаешь, разве нет? – вздохнул Андропов, снова смежив веки, но уже безмятежно.

Вернувшись домой, Алеся была наполнена ощущением чуда. И озорным триумфом: "шалость удалась". И волнением за Юрия Владимировича – томительным и пряным таким чувством, но это чувство не хотело быть трагическим. И желанием с ним не расставаться – решительным, как шашкой сплеча. И, конечно же, предвкушением: поиграть с кошкой, попить чаю с молоком, записать стихотворение, почитать книжку – и спать. Спать! Жить!

Но для этого она была слишком натянута и звонка от возбуждения. Несмотря на поздний час, хотелось всего-всего, ужасно прекрасного и условно героического, бегать, прыгать, летать, ворваться в гущу латиносной вечеринки или вражеского отряда... Ах, полнота бытия – это чудесно. Только не тогда, когда оно подступает уже к самым краям и выплёскивается на асфальт.

– Мрррмяу! – протяжно сказала Франкита и вопросительно поглядела на хозяйку с высокой кухонной табуретки.

Ну правильно, Леся, петушок уснул давно, спит и курочка, а к мальчику Юрочке ты совсем не торопишься.

– Знаю-знаю, кисуль, но мне что-то не спится, – виновато вздохнула Стамбровская и снова налила чай, щедро разбавив молоком.

Не спиться – вот проблема и задача, а не спится – это не беда.

Кошка и тут была права.

Алеся приглашающе мотнула головой. Угольная красотка спрыгнула с табуретки и последовала за ней.

Она вылезла на символический, миниатюрный балкон и втащила туда складной пленэрный стульчик. В уютной темноте оседал последний городской шум и сложный запах домов и дорог, разбавленный нотами липовых листьев и клейких душистых петуний. Ветер, уже ощутимо прохладный, доносил сырость речного запаха. Прекрасный аккомпанемент для English tea и собственных дум. А ещё Алеся поняла, что безумно, безумно хочет в Крым.

Она могла бы подкопить денег, а могла бы поднапрячься и, экономя на билете, совершить пространственный бросок в Сан-Мартино, город из снов и сказок, в который даже сами итальянцы (кроме местных жителей, конечно) не очень верят, а обнаружив, заходятся от восхищения. Но она хотела – в Крым. Притом ведь, кажется, именно сейчас наступил бархатный сезон.

От томительного порыва она даже не усидела и вскочила, задев горшок с геранью. Нет, сидеть здесь далее положительно невозможно. Алеся последний раз погладила кончиком пальца кошкино ушко, взяла стул, чашку и, пропустив в комнату Франкиту, закрыла балконную дверь.

Она летела по тенистой аллее, сбиваясь с дыхания, с дрожью за грудью и горячими ладонями... Но это только мысленно.

На самом же деле пришлось подкрадываться. Ведьма из неё была хорошая, ниндзя не очень, но она старалась.

Сердце колотится под самым горлом. Плавный перекат с пятки на носок. Заклятие незаметности специально для сна двадцатой степени достоверности. Почти как в жизни, но чуточку лучше. Ведь правда?

Но чувства – взорвались и хлынули вокруг, окатили обоих, она накинулась, схватила живое, мягкое, столкнулась, испугалась, заорала громче, чем надо:

– Агаааа! Попался! Теперь ты!

Юрий Владимирович расхохотался.

Какой симпатичный и мальчишеский у него смех, ну прелесть, распугал все солнечные блики под платанами!

– Алеся, вот злодейка!

– Я ужасно хотела, понимаешь, только поздно вечером поняла, но как же я ужасно хотела...

– Успокойся. Буквально чуточку!

Первые минуты они ничего не говорили, просто обнимались. У него сильно билось сердце, прорываясь ударами через лёгкую рубашку. Алеся сладко пугалась и терялась, и кончики пальцев у неё тоже подрагивали, поэтому она просто жалась, обхватывала, льнула. Комок слюдяной слюны стыл в горле.

Она сообразила, что где-то здесь должны быть и охранники, просто у Юрия Владимировича настроение было созерцательное, и они не мельтешили. А она тут вздумала изобразить нападение тигра на одинокую лань! Нет, они-то её знали, хоть в этом, сновидческом пространстве, она была своей, но... какая-то неправильность и ненастоящесть как раз в этом, вот если бы... нет, лучше не думать, а то обидно до слёз, и примерно настолько же стыдно, грешно...

Она попробовала сильным вздохом разогнать тоску, но толку было чуть, и её бросило в жар. Алеся мягко вырвалась и отступила, пылая щеками.

– Ну что же ты? Ты чем-то расстроена? – обеспокоенно спросил Юрий Владимирович.

– Знаешь, последнее время я много расстраиваюсь без причины, – виновато произнесла Алеся. – Мне просто как-то... неспокойно.

– Мне тоже, – задумчиво произнёс Андропов, посерьёзнев ещё больше. – У меня вообще будет непростая неделя, так что захотелось вот отвлечься напоследок.

Снова кольнула тревога. Хотя... Во-первых, сказано же русским языком, человек отдохнуть хочет. Во-вторых, наверняка не хочет сглазить. Что у нас гласит закон сохранения тонкой энергии? Правильно. Сохраняется она тогда, когда не разбазаривается на слова. Бывают, конечно, случаи фиксации с помощью устных программ, но это мало кому даётся. И наконец, он не обязан перед ней отчитываться. В крайнем случае можно уточнить у него дату и потом распрекрасно найти материалы на тему того, что "имело место быть" в конкретный день конкретного года. Да, именно так! Ау, Леся, ты ведь не забыла, что ты здесь просто зритель?

То-то и оно...

– Опять ты в мучительных раздумьях, – укоризненно проворчал Андропов и взял её за руку. – Пойдём лучше.

И они пошли. Воздух был чист и напоен каким-то сложным, лёгким целебным ароматом, и смешивался воедино с зеленовато-золотистым ласковым светом, и с каждым вдохом казалось, что ты сильнее, стройнее и чище раза в два. Вся тропа была затенена густыми кронами, тень плавно покачивалась под ногами и на дикой поверхности скал, а в ветвях то и дело перекликались птицы. Названий обступавших их деревьев Алеся не помнила, хотя ведь было, рассказывали о них в Никитском ботаническом саду... А место здесь было тоже смутно знакомое – хотя если поездил по Крыму и знаешь тамошнюю природу, даже незнакомые места будут казаться когда-то виденными. И при этом ни одно из них в точности не повторяет другое... Продумав эту нехитрую романтическую сентенцию, Алеся сосредоточилась, подключилась, глядя рассеянными невидящими глазами под ноги – и в голове услужливо всплыло: "Нижняя Ореанда". Да, слышала когда-то название. Забавно, слегка напоминает "Новый Орлеан".

Здесь было хорошо. Тягостные мысли растворялись и улетучивались, как токсины – казалось, местный климат лечит не только тело, но и душу. Юрий Владимирович ощущал полное умиротворение, иногда даже вздыхал с лёгкой рассеянной улыбкой и оглядывался вокруг, и при этом чуть-чуть пожимал Алесину руку: "Видишь? А я тебе про что говорил!".

И ещё во сне он выглядел гораздо лучше, чем во время её визита. По внешнему впечатлению она бы вообще не сказала, что у него могут быть какие-то проблемы.

– Эта тропа тянется километров на шесть, – говорил Андропов, словно в такт Алесиным мыслям, – и везде, как видишь, ровная, без перепадов. А то, что она называется Солнечной – это, конечно, недоразумение. Переименовали неудачно, не подумавши. Ведь раньше это место называлось Царской тропой: здесь очень любил прогуливаться Николай Второй со своим семейством. Мы сейчас выйдем к Аю-Дагу – ты когда-нибудь видела эту гору, хотя бы на картинках? Если нет, даже лучше!