Текст книги "По ту сторону грусти (СИ)"

Автор книги: Янина Пинчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Алеся теоретически могла её видеть, когда автобус, на котором она с родителями ехала с экскурсии по Ялте, проезжал мимо. Но она дремала, сморенная жарой и бесконечным хождением. На извинения, что не разбудили, отреагировала вяло, потом для проформы нашла гору на фото и на картине Айвазовского, посмотрела, подумала, ну, вроде ничего особенного, и поинтереснее видали. Но теперь ей внезапно стало как-то обидно за тот раз, и она воскликнула:

– О чём ты говоришь! Конечно, нет! И картинки не считаются.

– Прекрасно, пойдём.

Они вынырнули из-под зелёной сени, прошли мимо живописных скальных глыб и ступили на полукруглую площадку с изящными колоннами, сливочно золотящимися на солнце.

– Ух ты! – восхищённо произнесла Алеся. – Медведище. Огромный!

– Вот-вот.

– Только очень печальный. И я бы не советовала ему пить морскую воду.

– Верно понимаешь – а теперь моя очередь рассказывать легенду, – заявил Юрий Владимирович.

И он рассказал ей о маленькой девочке, взращённой стаей медведей, о любви к юноше, выброшенному на берег кораблекрушением, о совместном побеге, о ярости медведя-вожака, вознамерившегося выпить море и притянуть лодку к берегу, о пении и мольбах девушки к грозному зверю... Наконец, о том, как сердце медведя смягчилось, но вместо гнева охватила его тоска по беглянке, такая тяжёлая, что навек пригвоздила его к этому берегу и превратила в камень.

– Красиво. И грустно.

– По-моему, весёлых легенд вообще не бывает, – пожал плечами Андропов, – если объект достаточно велик, а мотив возвышен. По ту сторону грусти обычно лежит величие, или что-то близкое к нему. Чаще всего невыразимое. А "весёлые" легенды и приметы обычно мелкие, легкомысленные. Потому что булыжник в мостовой или чей-то дымоход, скажем, в Бремене, тоже могут быть примечательны, но это обычно связано с какими-то курьёзами и прочим "колбасным юмором".

– У тебя у самого колбасный юмор.

– Почему это? Ааа... – начал припоминать Андропов.

– А я тоже считаю, что свободы и либерализм – это фуфло! Вот кольцо брауншвейгской или краковской... Ой, а московская? Ммм, у меня уже слюни побежали! Жить из-под палки – можно! Если это палка московской колбасы, – с комичной серьёзностью рассуждала Алеся и с восхищённым испугом пятилась, потому что Юрий Владимирович начал демонстративно на неё наступать с кривой усмешечкой, а когда они уже сделали круг по площадке, ласково осведомился:

– Ты сама в пропасть прыгнешь или тебе помочь?

– Только после вас!

– Ну и что это будет? Ритуальное самоубийство двух сотрудников спецслужб? А что, неплохой сюжет для детектива. Только разгадка уж глупее некуда!

– Да вообще, – согласилась Алеся, – а в итоге мы оба просто проснёмся в холодном поту. Хотя ничто не лишено смысла, смерть во сне – это символ перерождения. Это инициация.

– А может, и не только во сне, – задумчиво заметил Андропов.

Они удивительно легко перескакивали со смешного на серьёзное и наоборот. А говорить могли о чём угодно, и о чём угодно молчать.

Повздорили – хотя знакомство их само по себе началось на повышенных тонах – всего несколько раз. Причина была самая в их случае естественная.

Разница мировоззрений становится видна вовсе не во время умных диспутов, когда нарочно приходят, поигрывают мускулами, обнюхиваются, присматриваются – и излагают, и спорят, азартно, зло, самовлюблённо и с упоением.

Опасность совсем в другом. В оброненном слове, презрительном взгляде, неосторожной мысли. Случайно вырвалось – и ошпарило, и поди потом подступись...

Как-то раз зашёл разговор о призвании и признании, Алеся вспомнила о работе до эмиграции. Воспоминания были даже слишком ярки. И она, сама не сознавая, принялась "отдирать корочку" – и вот уже саднит, вот уже кровит, снова больно! Яд струился щедрыми порциями: "никто не забыт, ничто не забыто".

– Зачем ты всё это мне рассказываешь? – неожиданно ледяным тоном осведомился Андропов. И посмотрел так, что обдало колким морозцем.

– Ну как же!.. – возмутилась Алеся.

"Зачем ты вообще припёрлась?" – спросил бы ещё так.

– Значит, вы у нас самая нежная и удивительная, – сардонически протянул председатель, – а вокруг один плебс и быдло, что коллеги, что руководитель. Не понимают, не ценят, задвигают, не подносят желаемое положение и почёт на блюдечке с голубой каёмочкой. Что за дерьмом я занимаюсь, не царское это дело! Фи, заводская обстановка, фи, идиотская система, и это... – Тут его интонация стала откровенно недоброй. – Это вами рассматривается как наиярчайшее проявление советского, – надавил он, – строя. Значит, вы отождествляете Советский Союз исключительно со всякой мерзостью...

"И кто вы после этого?" – ну давай, спроси!

Она не помнила, как он окончил фразу. Но потом он назвал её переживания типичной диссидентской самовлюблённостью и подленькой обидой и сказал, что именно такие, как она, больше всего склонны к предательству. Мало того, ему достало тогда ума подвести к тому, что её переселение в ВКЛ – это тоже побег и предательство, ведь жить и чего-то добиваться в более суровых условиях – кишка тонка. В памяти остались бьющие наотмашь, клокочущие потоки энергии – её это отшвырнуло в состояние ярости, той самой ярости, когда все средства хороши. Чего она только не наговорила. В том числе расписала и подчеркнула, что СССР – доказал свою несостоятельность ис-то-ри-чес-ки.

Они расстались в состоянии, близком к бешенству; при пробуждении было ощущение вихря – не иначе, "яростных атак". И крайне дурное расположение духа.

Но к вечеру оно стало ещё хуже. Потому что приблизительно к обеду до Алеси дошёл смысл содеянного.

Во-первых, она взбеленилась на уважаемого ею, дорогого человека – в ту пору эти высокие слова об Андропове были с оттенком официоза, но она очень стыдилась своей вспышки. А самое худшее... Нет, слова "развал" не прозвучало. Но и без того хватило. Она вложила в свой залп слишком много огневой мощи – и ударила туда, куда совсем не следовало, просто из соображений порядочности. Как-то раз на последнем курсе она чуть не вскрылась, потому что была полна ужаса и не видела – смысла. А теперь вырвала смысл у другого. Наверное, так, как вырывают глаз или сердце. По крайней мере, так это ощущалось.

Теперь-то, когда они стояли и любовались Аю-Дагом, шли потом обратно по тенистой тропе, она поняла, нет, постигла, что он такое для неё. Вот Сталина, к примеру, надо ставить на пьедестал. А с Андропова надо – сдувать пылинки. Жалеть, беречь и нежить. А не так, как тогда.

При следующей встрече Юрий Владимирович пребывал в ужасной растерянности. Пару раз открывал рот, чтобы что-то сказать, но так и оставался беспомощно стоять. Потому что она заявилась к нему в слезах. И рыдала, не в силах что-то выговорить, минут пять или семь. Каждый плачет по-своему – Алеся плакала безутешно, как пятилетний ребёнок, огромными слезами, величиной с хрустальные подвески на люстре. Это полностью деморализовало. Придя в себя, Алеся бурно взмолилась о прощении. Андропов был поражён таким раскаянием и, конечно же, простил, даже немного авансом, и корил себя, что довёл её до такого состояния... И тоже попросил прощения. И они тогда крепко обнялись, хотя в ту пору этот жест не относился у них к числу привычных.

В том и был урок: что нельзя доводить друг друга. И не просто "нельзя" – грешно.

Раньше она этого не понимала и не желала понимать. С друзьями и незнакомцами она обращалась несказанно лучше, чем с парнями. Казалось, с теми она нагло поигрывала, лениво и с циничным высокомерием, как кошка с полузадохшимся мышом.

Но она никогда не ставила целью "быть плохейшей ведьмой в мире", просто так как-то выходило. Всякий раз. Само.

Алеся периодически вспоминала, что девушка должна "встречаться". Спохватывалась – и усердно начинала. И твердила мантру, что это не трудно, а приятно. А если в этот раз не преуспеешь в нахождении своей судьбы, то это хотя бы придаёт ореол и блеск. Ты-же-девочка.

Ей нравилось принимать знаки внимания, как и всякой ты-же-девочке. До тех пор, пока связь не начинала тяготить.

Ей не хотелось: быть неразлучной; идти на уступки; заниматься сексом; выходить замуж; рожать детей; менять свою звучную фамилию... В конце концов – говорить "мы", вместо "я" и расставаться с ролью кошки, которая гуляет сама по себе.

И не то, чтобы она боялась сближения. Она просто не видела за человеком права ступать на её территорию. Как-то они все... недотягивали.

Она в очередной раз обнаруживала, что ей – нет, не плохо, а просто никак. Хуже всего, что с кем попало она не связывалась, всё интересные ведь, симпатичные люди, жалко расстраивать... Так как же сказать, чтоб не обидеть?! И она мялась, жалась с принуждённой улыбочкой, и тянулось это иногда месяцами. Она копила раздражение и чувство вины. Хотя разве виновен человек, что не может дать вам талер, если в кармане у него всего лишь три гроша? Она искренне желала сохранить и общение, и дружескую теплоту, или хотя бы раскланяться учтиво. Но знала, что такие предложения как раз таки в три гроша и расцениваются – и вызывают гнев. Ведь унизительно, понимаете, тоже мне, подачка... И она продолжала мучительно молчать. Напряжение с обеих сторон нарастало. Начинались упрёки и эмоциональный шантаж. А вот это уже был удар ниже пояса.

Именно на этой стадии все её добрые чувства испарялись окончательно. И она, мучась тайной уязвлённостью, входила в роль бездушной стервы – с нездоровым, но таки наслаждением. Подпускала отравы, колола булавками, скрупулёзно доводила до красной черты. Особым шиком было облить другого помоями, а самой успеть отскочить – тогда она рисовала на фюзеляже звёздочки.

Бросала всегда она и тем гордилась. До поры до времени.

Потом – с тошнотворным чувством мямлила об этом на исповеди. Не могла же она не понимать, что такое поведение в заслуги не идёт.

Алеся была отличным другом, но очень неуклюжей дамой сердца: расставаться красиво не умела, а до красоты ли, когда отношения напоминают разогнавшуюся тачку с камнями, а не... что там они должны напоминать?

Вот с Юрием Владимировичем никогда не возникало вопроса: что это должно напоминать и как выглядеть.

Да и вообще... Отец Тадеуш, ксёндз в костёле на Золотой Горке, который раз выслушивал от неё эти истории. И жалел эту упрямую девочку-генерала, которая так настойчиво старалась, чтоб всё у неё было "по-людски" и всякий раз терпела жестокую неудачу.

Как-то раз он не выдержал и, вздохнув, заговорил с ней по-простому, как обыкновенный пожилой уроженец Будслава в задушевной беседе:

– Дочушка, ну что ж ты мучаешься? Ты ведь сама всё прекрасно понимаешь. Грешно, что ты заставляешь страдать ближнего своего – разве он это заслужил? Нет. Грешно то, как ты этим тешишься, хотя в драке на многих азарт находит – только почему вместо любви у тебя выходит драка?.. А потом ты сама от происходящего впадаешь в грех уныния. Но вот задай себе вопрос, а ответ прочти у себя в сердце: зачем? Зачем ты насилуешь себя и других? Терпение, – горячо воскликнул отец Тадеуш, – вот чего тебе не хватает! Не надо подгонять Господа, Он сам знает, как устроить твою жизнь. А ты Его торопишь, обижаешься, пытаешься что-то урвать... Не пытайся завоёвывать – твоё будет не тобой же отнято, а тебе дано с благословением...

Он явно волновался, а Алеся перебила с непрошеной скептической усмешкой:

– Так значит, это как у Булгакова? Никогда и ничего не просите, сами всё дадут?

Отец Тадеуш вздохнул: он, скорее, винил себя за неспособность донести мысль, а не Алесю за непонятливость.

– Нет, – серьёзно и терпеливо ответил он. – Просить – можно и нужно, иначе зачем тогда молитва? Но просить и набрасываться с претензиями и обвинениями – вещи разные. А ещё постарайся вспомнить о жертвах и интенциях. Давно ли ты делала что-нибудь подобное?..

Попал по больному месту. Алесе, было, полегчало, а в итоге разговор всё равно оставил горечь. Она с истовой радостью настроилась на исполнение епитимьи, и даже готовое понятие о жертве у неё имелось – но и то замирающее со страхом и стыдливостью, очень несмелое...

И ещё кое-что шипом засело в сердце – то, о чём она не рассказывала на исповеди.

Она поняла свою проблему ещё тогда, когда читала со словарём чилийскую книгу об арауканских шаманах и мистическом браке. Нет, что вы. Некоторые духи не возражали, чтоб у их жреца была личная жизнь. Вот и дон Аугусто тогда не возражал. Никогда – ни слова упрёка. А только всё равно у неё никогда и ни с кем ничего не получалось.

Вот потому-то и "не по-людски".

А сейчас она с мрачным смирением приняла решение: ну и пожалуйста, ну и не надо – она готова обойтись без всякого там "человеческого счастья", только бы быть с Юрием Владимировичем, любить его и не расставаться. Лучше уж так, если она настолько не приспособлена к миру живых!

Вот только что для этого нужно, чтобы быть? Не просыпаться?

Сейчас, беседуя с ним о поездках в Крым, неспешно шагая по Царской тропе, Алеся обо всём этом не думала. Не выпадала в омут мыслей, крутя ленты страшных картин – просто несла это всё в себе.

– Вроде и тенёк, а жарковато, даже удивительно для осени, – проворчал Андропов, обмахиваясь своей светлой шляпой. – Сейчас бы холодненького чего-то. Ну, что ж поделаешь, придётся до дому потерпеть.

– А не придётся, наверное, – вдруг брякнула Алеся и заулыбалась как Чеширский кот. По телу пробежал искристый звонкий ток (по ощущениям, нежно-сиреневый... она просто любила описывать звуки и прикосновения языком красок).

Вот она опять – волна!

– Это как? Ты что, окрестности экстрасенсорными методами прошерстила, родник уже отыскала? – усмехнулся Андропов. Его развеселило Алесино выражение лица: что-то среднее между озарением Святого Франциска и рожей мальчишки, забравшегося в колхозный сад.

А её в тот момент просто понесло. Прорвалась какая-то безумная, авантюрная струя, хоть на минуту разогнавшая тугой болезненный ком в груди, который всё равно тянул и тревожил, хоть Алеся и мило болтала, и отпускала шуточки.

Это был момент самой бесполезной лихости и самой расточительной траты сил. Но об этом потом вспоминала вся компания, как о тех временах в Макондо, когда фазендейро прикуривали сигары от подожжённых банкнот.

– Щас, – торжественно сказала Алеся.

– Что "щас"?

– Да отвернись ты, не смотри! И минуту так стой, слышал? Засекай!

Юрий Владимирович только головой покачал и брови поднял, – "Удивительное дело!" – но послушно отвернулся.

– И не пытайся меня просматривать!

– Это ты мне запрещаешь? – шутливо огрызнулся он, прислушиваясь к затихающим шагам. Потом шаги совсем растаяли. Крадётся, что ли? Попытался уловить излучение: нет, тихо. Замаскировалась, негодяйка, это она умеет.

Влада проснулась от дрожания возле виска и забившего в глаза холодного света. Ещё донёсся не то звон, не то бренчание. Будильник, что ли, сбесился, подумала она. И тут сообразила: нет, какое там, звонок. Шикарно, небось, алконавт какой номером ошибся. Для приличия глянула. Опа. На экране высвечивалось: Штирлиц. А она у Алеси забита как Горчаков.

Мелодия резко оборвалась. Что за дела? Спросонья соображалось туго. Влада вылезла из постели и пошла на кухню перезванивать. Но когда включила свет, сердце ушло в пятки: перед ней стояла Стамбровская. В серой пижамке с кошечками и извиняющимся лицом.

– Ты что, офонарела? – выдохнула Влада.

– Извини, не утерпела: дело срочное.

– Кто-то гибнет? – испуганно выговорила Влада.

– У тебя ещё есть тот дорогущий сироп из стевии и лайма?

– Что?!

– Есть или нету?

Только тут Влада увидела, что в руках у подруги два высоких бокала.

– Я думала, мне звонит алкаш. Оказалось, ты. Но я таки не ошиблась.

Через минуту они уже наливали хризолитово-зелёный сироп.

– А теперь что? – спросила Влада. – Кому ты звонишь?

– Капитану.

– Ты мне объяснишь вообще, что происходит?!

– Алё, Дима, привет, не спишь? Так и знала, что читаешь. У тебя же есть холодный кофе? Чудно, я к тебе сейчас заскочу.

Батура тоже не ожидал, что "сейчас" означает именно "через три секунды", и глаза вылупил не хуже Влады.

– Что у вас творится-то?.. – пробормотал он, почёсывая спину.

– Это у неё творится, – кивнула Влада на подругу, – а она не говорит. Мечется тут межпространственным электровеником. Ты извини, что мы в таком виде, кстати.

– Некогда объяснять, товарищи! – ожесточённо пробормотала Алеся, цедя кофе из запотевшего кувшина. – Надо, чтоб не было разрыва! О, лёдик есть? Чудно!

И оставила недоумевающих друзей, уносясь через порог на свою кухню. Она ещё ни разу не совершала переходов с коктейлями в руках, но думала в тот момент о другом: вспоминала, сколько осталось минералки, есть ли мята и грейпфрут...

– Ну что, можно оборачиваться? А ты опоздала на пятнадцать секунд, стыд-позор! А это... Ух, ничего себе!

Алеся замерла, живописно держа бокалы, и наслаждалась произведённым эффектом. Андропов даже не нашёлся, как прокомментировать, просто восхищённо развёл руками. А через миг они уже сидели на скамеечке и наслаждались свежим напитком.

– Что я только не пил из твоих рук, – блаженно заметил Юрий Владимирович, – и святую воду, и морс, и чай, и вино, и даже всякие зелья. Но это, наверное, самое вкусное и необычное!

– Ещё и полезное, – прибавила Алеся, – и тоже как зелье, заговорённое. Да, ты бокалы прямо здесь оставь. Я их потом заберу.

– Из какого космоса ты это достала?!

– Секрет, – кокетливо отвела глаза Алеся и только сейчас ощутила, как слегка кружится голова и подрагивают мышцы после стремительных бросков между мирами. Она почувствовала себя очень счастливой, глупой и усталой.

Ведь это был просто летний коктейль, а не какое-нибудь редкое лекарство.

– Я не знаю, как, но всё-таки зря ты это сделала, – смущённо заметил он, отставляя бокал в сторону.

И Алеся умудрилась не обидеться, потому что дочитала продолжение: "Ну кто я такой, чтоб ты меня постоянно осыпала чудесами?".

– Но ты же мой мальчик Юрочка, – нежно промурлыкала Алеся и прижалась к его плечу.

Андропов поцеловал её в голову, вдохнув ромашковый аромат тонких пепельных волос. Алеся потёрлась щекой о его рубашку, замерла на каких-то две секунды – а потом вдруг мягко, но настойчиво вывернулась, встала и отошла на пару шагов, отвернувшись и понурив голову. Она сжимала кулаки так, что белели костяшки.

– Что такое, Леся? – встревоженно спросил Юрий Владимирович.

Да уж. Когда Сила была отпущена и рванула дурным потоком, Алеся не вынесла напора и принялась носиться между мирами, с самоубийственными тратами и одержимостью. Но это было кровопускание. После вернулась способность соображать. И мысли прежние вернулись.

– Ну ответь мне.

Она опять сказала "мой". А на самом деле... Да, ей нравилось, что встречи были в основном уединёнными. В иных случаях Алеся незаметно находилась во втором ряду или в толпе (значительно реже). И в этом ведь неестественность, перекос! Не должно так быть, и то, и другое конспирация, а они должны иметь и середину, близкое окружение, и появляться, и разговаривать вместе со всеми, а не таиться, как воры, они должны быть... просто вместе!

– Прости, – прошептала она, – я же говорила сегодня, что внезапно расстраиваюсь или...

Она с генералом раньше жаждала встречи, не могла вытерпеть и томилась, и даже плакала взахлёб, но это нормально было, что он её покидает, а тут...

Небывалое, для неё почти противоестественное чувство – ей хотелось бытия полной чашей, а не отмеренными глотками, всего, побольше, не только парада, но и закулисья, и будней, и серенького пепла между огневыми искрами, и обсуждений каждодневных дел, и... Господи, как же это всё называется-то?!

Не просыпаться и его не отпускать, нет, постойте, остановите эти стрелки, я ещё не сложила слово "Вечность"! А ну-ка стойте!

Как это всё вместилось в пару секунд?..

– Или что?

– Начинаю бояться...

Алеся с ужасом ощутила, как вскипают слёзы на ресницах, и кинулась Андропову на шею, и зашептала:

– Юрочка, Юрочка, пожалуйста, не езди, не лети никуда, не надо, прошу тебя! Юрочка, не надо! Не бросай меня!

И вот уже слабо вздрагивали её худые золотистые лопатки, и мокрые ресницы касались его кожи, и руки хватали судорожно, водили по любимой спине в летней рубашке, будто хотели убедиться, что вот он рядом с ней, живой и невредимый, и самый настоящий, не смейте говорить, что вся её любовь выдумка или призрак, слышите?!

Как я вас всех ненавижу, подумала Алеся.

И она даже не знала, кого, к своему ужасу, ну не тех же, что может что-то там не то о ней подумать, и не его конкретных врагов, нет, никакой Щёлоков или Гришин не попадали под этот неслышный крик – но тех, кто стоял за прошившей её вспышкой жути и боли...

– Ну что же ты так убиваешься, Алеся, – огорчённо приговаривал Юрий Владимирович, гладя её плечи, – что ты там уже высмотрела и напридумывала? Обыкновенный зарубежный визит, чего там такое жуткое уже?.. Авиакатастрофа?

Она честно присмотрелась и столько же честно выдавила:

– Н-нет.

– Массовые беспорядки? Бомба? Снайпер? Ещё какая-то ерунда?

– Не... нет... ничего такого не вижу... – насуплено, сосредоточенно бормотала Алеся, как будто расстроенная, что никак не может объяснить свой неожиданный всплеск.

– Ну а что же ты... ну лапочка, ну мусечка...

Он беспрерывно воздушно, легонечко целовал Алесю то в ушко, то в краешек брови, то в щёчку, то в висок, и она, как котёнок на солнечные зайчики, отвлекалась на эти беглые ласковые поцелуи, всхлипы становились тише и реже. И вот она уже приникла мягко и расслабленно, по-детски обнимая Андропова под мышками. Потом её руки плавно соскользнули, она чуточку отстранилась и, глядя на него, виновато улыбнулась:

– Прости, Юра, что я так нервничаю.

– Ничего. Всё будет хорошо, – произнёс он тихо.

И подушечками пальцев тронул персиковую кожу у неё на плечах, развернул от себя и начал легонько целовать её обнажённую спинку. Словно решил расставить точки над "i" – осторожно и проникновенно, янтарно-золотая поверхность кожи как карта, его касания – флажки... Алеся глубоко и неслышно вздохнула и прикрыла глаза, чувствуя, словно она кораблик на ласковых волнах, взялось откуда-то чувство этого лёгкого, внутреннего, нет, общемирового, всепроникающего покачивания, как в колыбели, но так легко, и сладко, и воздушно ей никогда не бывало – она таяла, не от жары, а от нежности.

Нежность, любимое есенинское слово, она им злоупотребляет так же, как словом "странный", но никогда не устанет и не перестанет, повторит его тысячу раз на все лады, а потом перечитает рассказ Тэффи и снова, и снова будет находить там Юрочку...

Часто говорят "от избытка чувств", но что это такое, разве часто бывает, а Алеся не выдержала, не могла она стоять, даже сосредоточившись на себе – кораблике на волшебных волнах. Она развернулась и снова обняла Юрия Владимировича, и принялась осыпать его ласками, касаниями, поцелуйчиками, цветочным шёпотом, незапоминающимся, бессмысленным, но завораживающим, как шелест сада, и он ей отвечал таким же шёпотом, который никогда не оставляешь в памяти, и не надо, потому что можно устыдиться собственной детскости в такие мгновения...

И когда это Алеся плакала и боялась? Может, пару месяцев назад? А сейчас она снова смеялась, чуть слышно и с восхищением: "Юрик-мурик!" – и скользила по нём мягкими лапками, и не выдержав, чуть смущаясь, с наслаждением погладила его по животу – действительно, как толстого кота. Андропова это по-доброму рассмешило:

– Ой, Алеся, не могу! Тебе правда нравится моя фигура?

– Не просто "нравится" – обожаю! – ласково проворчала Алеся – и снова погладила и чуток ущипнула.

– А я вот догадывался... – озорно намекнул он.

– А как? – переспросила она.

– А ты всегда так ко мне прижималась нежно... прямо как сейчас... – Юрий Владимирович притянул Алесю к себе. Шалость удалась.

Она уткнулась носом ему в шею и с лёгким головокружением вдохнула его запах: степной, и немножко книжный, и немножко хлебный, и чуточку морской соли... Очень южный запах, терпкий, но неожиданно чистый.

И Алеся, конечно же, не знала, но для него она пахла тоненькими блинами-налистниками, отзвуком дыма и васильковой росой.

Это получилось как-то само собой. Но вот они только прильнули друг к другу, казалось, только что... а уже целовались, и долго, целую вечность.

На самом деле было лишь несколько деликатных касаний его мягких чувственных губ, без языка, целомудренных, но проникновенных, на которые Алеся отвечала в каком-то странном состоянии, смеси полузабытья и обострённой чувствительности.

Мысли взвихрились и рассыпались тонко мерцающей волшебной пылью, и только пробежала в уме одинокая, незавершённо-совершенная строчка: "и по поверхности души струится мёд и молоко"... Всё так, всё так...

Когда она была всего лишь любопытным роботом, то есть раньше, Арина рассказывала ей о нравах и жизни людей. Арина рассказывала, что при поцелуях кружится голова и забываешь дышать. Алеся ощущала это по-другому, как опьянение от шампанского, но без дурмана, и дышала она как обычно, вот только время для неё утратило облик, наступила амнезия, после которой полминуты показались часом.

Ей всегда было неудобно и неловко стоять, а сейчас забылось, в каком она вообще положении, она стала как вода, а их тела были будто нарочно подогнаны друг к другу, чтобы удобно совпадали все неровности, и твёрдости, и мягкости, и они, как кусочки мозаики, становились бы почти одним.

Юрий Владимирович отпустил её и прошептал на ухо:

– Люблю тебя.

Алеся не нашла в себе сил ответить, только склонила голову ему на плечо и прижалась ещё крепче. И весь мир качался на волнах и плясал солнечными бликами, и в какой-то момент показалось, что она сейчас лишится чувств, и на самом деле, Алесю стало мягко и неумолимо относить в сторону течением, бесполезно было что-то контролировать и даже двигаться, ведь тело перестало её слушаться, а свет нежно угасал перед глазами до приглушённости маленького ночника, и её, наконец, вынесло в сонную негу посреди пены белых простыней.

"Самый лучший сон... нет, просто – лучшее, что со мной случалось в жизни... А если и у него было такое пробуждение, Господи, как я Тебе благодарна, ведь это так... так... невообразимо!.."

Назавтра она решила не наносить визит, потому что нужно было ещё от этого, последнего, отойти. И так спокойно было, так хорошо! Алеся решила, что она – не боится. Отсутствие информации – не повод додумывать. Из любого положения есть выход. Если что, она способна на подвиги! И пусть весь мир считается с её, Алесиным, мнением, ведь это она здесь почти всемогущая, и не просто, а благословенная.

И ей ничуть не казалось, что она потеряла голову – она её, можно сказать, нашла: казалось, что абсолютно любая проблема имеет решение, а Алеся способна его найти, и таким образом, отныне гениальна.

Алеся не ходила, а летала, и озаряла всё вокруг своим сиянием. На расспросы товарищей многозначительно подняла брови и промолчала. И все утвердились в изначально верной догадке.

Всё наполнилось новым смыслом, от идей барона Эволы до старой канализационной решётки у порога. Создавалось ощущение, что какая-то профаническая завеса спала у неё с глаз, и теперь она легко пронзает самую глубинную, самую истинную суть вещей.

А для понимания всего этого ей даже не приходилось думать мысли. Она просто всё знала.

Партийная работа с чуточку поистёршимся глянцем показалась захватывающей игрой. Работала Алеся с утра до вечера, питаясь святым духом.

И хватило этого ровно на день.

Назавтра утром Алеся ощутила слабость. Температуры не было – был только лёгкий намёк на неё, как ветер из туннеля при приближении далёкого ещё поезда метро. Подумаешь, решила она, и пошла на работу как ни в чём ни бывало. Свежий утренний воздух рассеял тень недомогания и настороженности. Ну, а то, что почка ноет, так надо было выходить из дому вовремя и не бежать сломя голову за автобусом.

– Мишка, а где письмо из Министерства? – спросила Алеся. – Тебе уже копию дали?

Нет, окно она зря открывала, продуло. Мышцы ломит – ой, как нехорошо... с обеда отпросится и засадит зелья. Вот.

– Нет пока, – наморщил лоб коллега, – а вроде должно всё до нас дойти... Ты у Черненко спроси, она всю кухню сечёт!

О, а вот и она в соседнем кабинете, витает над столами маковый венок в тон узору на блузке. Алеся высунулась и позвала:

– Галя!

И тут же пошатнулась – а может, шатнулся кабинет перед глазами. Её охватил ужас: Алеся ощутила, что срывается в штопор. Вот только как оттуда выйти, если по очереди... нет, почти одновременно отказывают все приборы?! Стрелки бешено скачут, стук, колотнеча в ушах... перегрузка, перегрузка... отказал правый двигатель... мы падаем... прямо на ковёр, роняя бумаги, и в последний момент из тела успевает катапультироваться сознание.

Глава восемнадцатая

Тёмный омут

Из бесплотных фрагментов творожного цвета собирался потолок. Из таких же фрагментов, обретая плотность, постепенно собиралось тело. Первыми, наверное, глаза и веки. Она ещё не дышала, но уже смотрела. Помнила только выстрел и разрушение, фатальный урон. А потом с меланхолической досадой сообразила, что уже не на полу среди бумажек, а в приёмной заведующего международным отделом Семашко на «крокодильном» зелёном диване.

Ну, значит, влипла. И точно, тут же послышался ропот голосов, пляшущие звуки, на лету кладущиеся в слова; затем вообще случилось малоприятное: откуда-то сбоку вынырнули двое в белых халатах и тоже что-то сказали и собрались куда-то её нести. А Алеся мрачно посмотрела (удивительно, как размыто она видела окружающих и как чётко, литературно осознавала собственные переживания и то, как это смотрится). Она хмуро заявила:

– Я не собираюсь никуда идти.

Женщина с тенью раздражения чуть сдвинула брови:

– Идти вам не придётся!

Алеся привела своё тело в движение, как машину: на шарнирах, с паром, лязгом провернулись руки, плечи, вот она оперлась на локти, назло и упрямо села, тщательно спустила ноги на ковёр (и всё равно неприлично задралась юбка).

– Я в порядке.

Точка.

И тут высунулась Галя, как скворец из дырки:

– Леся, тебе нормально?

О да.

– Да, товарищ Черненко, мне нормально, – отрезала она. – Дай Бог вам так.

Галя отшатнулась, сверкнув ручьевыми сарматскими глазами: вспомнила свои зимние приступы и задыхания.

Но Алесе было наплевать. В таком состоянии она может себе позволить – и правду-матку, и лёгкое хамство, что угодно. Извиняться потом будет (хотя, конечно, надо).

Мёртвая зона сузилась до нормальных пределов, высветились фигуры сослуживцев. После слабого сопротивления Алесю всё равно забрали в больницу. Галя Черненко уверяла потом, что она не приходила в сознание одиннадцать минут. Забавно, всё-таки очень южные у неё преувеличения и очень гоголевское обращение с числительными: она тоже оперировала не привычными отрезками в пять или десять, нет, непременно семь, или четыре с половиной, а тут вот – одиннадцать. И ещё так называлась одна книга, очень попсовая, хоть неплохо написанная. Алесе её подсунули в общаге Могилёвского лицея на сборах, только чтоб не видеть, как она жадно вгрызается в "Тихий Дон", взятый у бабушки на полке. И она её проглотила если не за одиннадцать минут – ну полноте, до Андропова ей далеко – то за часок примерно. А потом снова погрузилась в тёмные омуты казачьих судеб. А девчонки на неё пялились: "Гляньте, гляньте, как у неё глаза бегают! Капец, как с такой скоростью читать можно?!". Мда, чего только не вспомнишь, пока едешь на неотложке в странном, неестественно бодром состоянии – в то место, с которым ну ничего общего не имел и не хочешь, ей-богу, это какая-то ошибка...