Текст книги "День гнева"

Автор книги: Вячеслав Усов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)

Вести это множество по тропе между стеной Окольного города и рвом было немыслимо. С внутренней стены дороги разворотили землекопы, прорезав ещё один ров, а древоделы завалили лесом. Тихон вывел шествие из городских ворот в поле, на обрамленные мелколесьем луга, откуда стена Окольного выглядела внушительнее. Поворотил сперва к Пскове, к Михайловской башне. Дал людям насытиться речным и полевым простором, затем повёл на солнце, к реке Великой. Вот когда огненно воссияли ризы, оклады и золотые наконечники хоругвей! Певчие, собранные изо всех монастырей и городских церквей, мощно затянули один из суровых псалмов Давидовых. Пенье, подхваченное сопровождающими, сливаясь с шарканьем, вздохами и приглушённым молитвословием, казалось, возносилось перед стеной Окольного неким ограждающим маревом, туманящим пространство и искажающим дали. Тут произошло странное, на что не обратили внимания, но вспомнили по снятии осады.

Перед Свинусскими воротами, недалеко от наугольной Покровской башни, где уже веяло дыханием Великой, Тихон неожиданно свернул к мосту через ров. Народ, ожидавший, что его поведут по бечевнику, вдоль реки, недовольно закарабкался вверх по склону. Впереди хоругвей и икон дюжие служки несли образ Успения Божьей Матери, нарочно привезённый из Печорского монастыря. Перед Свинусскими распахнутыми воротами они, словно внезапно захмелев, попёрли влево и пали на карачки, едва удерживая тяжёлую икону. Что дало основание записать, будто упали они – на колени... Приставленные к ним иноки-хранители подхватили икону, вздёрнули их грубо, едва не заушая, но Тихон не только не выговорил оплошавшим (а он умел и посохом по шее), а ласково перекрестил и замер на краю рва в безмолвной молитве. И все, понятно, остановились, смятенно закрестились на тусклую от речных туманов луковку Покровской церкви, еле видную из-за стены между Свинусской и Покровской башнями. Когда игумен обернулся, все были поражены тоскливой мрачностью его посеревшего лика, ещё недавно оживлённого, готового к улыбке. Сообразив по взглядам предстоящих, какое тягостное производит впечатление, Тихон быстро пошёл к воротам.

Более крестный ход за городские пределы не выходил, закончился у Троицкого собора, где образ Успения поместили в алтарный иконостас. Как выразился Тихон, до победы... Видимо, происшествие у Свинусской башни поразило его глубже, чем остальных: его заключительная речь получилась путаной, не слишком вразумительной, даже с грамматическими огрехами:

– Надежда наша и упование – Живоначальная и неразделимая Троица, и стена наша – Пренепорочная Богородица... Первейшего же воеводу у себя имеем великого чиноначальника архангела Михаила со всеми бесплотными святыми силами. – Он обратился к толпе, забившей площадь от соборной паперти до Приказной избы. – Лёд таяния отчаянием надёжи ни единому во Пскове коснутися, огонь же благодати Христовой все сердца на подвиг возвари и сердца всё твёрже адаманта укрепи!

И как бывает во время церковной службы, когда одно слово или выражение прозвучит как будто явственней и западёт в память, в сердце, из речи игумена запомнилось: «Невидимые силы...»

8

Патриотическое возбуждение и раздражение религиозных чувств имели, как всякое общественное состояние, не только добрые последствия. Какое-то не боевое умиление накатывало на стрельцов, часами стоявших на стенах и всматривавшихся в просторы покинутого Завеличья, в пустую Рижскую дорогу. Очи их увлажнялись не только от напряжения, но от внезапных воспоминаний о мирной жизни, от мыслей о семье и смерти. Пробуждённая крестным ходом, игуменскими и воеводскими речами готовность к действию пропадала втуне, искала приложения во взаимной подозрительности, в высматривании внутренних врагов до прихода внешних. В Приказную избу пошли доносы. Один хозяин лавки «часто-де ездил под рубеж, привозил много лятчины не по деньгам, хвалил литовские порядки»; другой услышал, как стрелец сказал товарищу, будто тот «польского короля на хвосте привёл». Верные государеву наказу не оставлять ни одного доноса без разбора, дьяки выясняли, что обвиняемый стрелец действительно участвовал в последнем походе на Лифляндию, а обвинитель, по логике ставший обвиняемым, имел в виду, что государь «тем походом напрасно раздражил Обатуру...». А вот ещё бумага, улетевшая в Москву свидетельством бдительности:

«Десятник Еремей Колода сказал, видел-де, что мужик в подошвенном бою на прясле от Свинусской к Покровской башне выимает доску, чем окно заслонено. А тот мужик сказал, что в подошвенном бою в окне был и за город скрозе доску в дирку глядел, а доски-де из окна не выимал, а зашод деи он к тому окна помочитца...»

Желание «поглядеть за город» охватывало не только крестьян, затосковавших о полевом просторе, но и посадских, хотя и по другой причине. Высматривание литвы приобрело характер мании. Особенно тянуло к Покровской и Свинусской башням, самым удобным для обзора и – подкопа. Там и народу скапливалось больше – строители второй стены, подсобники, разносчики съестного... И потому же дьяки с пристрастием допрашивали всякого, кто забредал к «подошвенным боям».

Но чаще – и не опаснее ли? – общая нервозность проявлялась в религиозности, преувеличенной и переуглубленной до умственного помрачения. Словно ограда между мирами одряхлела, засквозила щелями, и в ней тоже можно «выимать доску», заглянуть в запредельное ещё живыми очами. Нечего говорить о юродивых, им давно не давала покоя посмертная слава Николки, одарившего государя после погрома Новгорода ошмётком кровавого мяса: «Ты не дожрал, Ванька!» В кликушество, юродство кинулись люди вполне обыкновенные и здравомысленные. Пророчества явились во множестве, но почему-то запомнилось или было официально признано одно – видение пушечного кузнеца Дорофея.

Возможно, престарелый мастер был связан с Печорским монастырём. Хотя бы со времён игумена Корнилия, построившего каменные стены и закупившего пушки. Известно, что Дорофей ходил под Пайду. Тогда впервые увидел он чужие страны, проникся силой и враждебностью Запада, с ужасом наблюдал татарские бесчинства на мызах и костёр, в котором сожгли защитников Пайды. С тех пор ожидание ответной опасности с запада преследовало его. Он не дождался Божьего наказания государю и решил, что отвечать придётся всему народу русскому. Видимо, был согласен со стрельцом, считавшим, что завоеватели Ливонии привели польского короля на «хвосте». Теперь, когда «ад развалил челюсти», готовясь пожрать родной город Дорофея, престарелого мастера замучили бессонница и полусонные видения, изматывающие и навязчиво-тревожные. Он опасался говорить о них даже на исповеди. Но не устоял, когда однажды Богородица велела: «Видение всему народу не поведай, только скажи воеводам да игумену Печорскому...»

Манией кузнеца было убийство короля Стефана. Конечно, вражеское войско – лишь меч возмездия, но хорошо бы притупить его. Русские предания полны убийств военачальников, после чего противник – половцы, татары, ляхи – в страхе снимался с табора. Идя навстречу тайному мечтанию, Богородица в видении открыла Дорофею: «Большие шатры не королевские, королевский шатёр ниже всех шатров. И воеводы бы стреляли из пушек по тому шатру...» Другой квалифицированный совет: «Старец, иди и скажи воеводам, чтобы поставили пушку Трескотуху в нижнем бою, которая ныне вверху стоит. А пушкаря бы взяли к Трескотухе, который на Большом раскате, где ты, старец, приписан, а у другой пушки был бы пушкарь тот, который ныне, зане же те пушкари чювственно ходят». Дорофей близко знал возможности пушкарей, таких умелых, «чювственных», что навыки у них перелились в мышцы и чутьё, сродни звериному. Те не рассуждают, бросаясь на жертву.

Но главным в его видении был путь, которым Царица Небесная вошла во Псков. Выбрала не главные ворота и не соборную церковь, а «вниде во церковь Покрова святые Богородицы у Свиных ворот, и бывши в церкви, и взыди на стену градскую и ста на раскате. И ста над нею светель неизречённым сиянием. А с нею по правую руку Корнилий, Печорского монастыря игумен... А мало сзади ста Никола юродивый». Тот самый, с куском сырого мяса.

В иное время за такое видение Дорофей мог поплатиться головой. Теперь московские воеводы и головы должны были принять к сведению, псковичи-де своё исполнят, но и Москва пусть не забывает, кто обороняет границы государства.

Многое в видении Дорофея можно объяснить его опытом и настроением посадских, и всё же оно несомненно содержало сбывшееся пророчество. Игумену Тихону и воеводам оно было доложено двадцать девятого августа. Поляки, венгры тогда ещё и близко не подходили к «Свиным воротам», пытались поставить осадный лагерь у стен Запсковья, более привлекательных для разрушения и подкопа. Свинусские же ворота в сочетании с Покровской угловой башней, перекрывавшей фланкирующим огнём прилегающие прясла, отнюдь не представляли лёгкой добычи. Скорее венгры, известные кротовьим упорством, подобрались бы к стене между Сокольей и Петровской башнями, что и хотели поначалу. А Богородица, остерегая, поднялась на раскат Свинусской, где и решилась в конечном счёте судьба осады...

«Покровский угол» поручили молодому воеводе Андрею Ивановичу Хворостинину. Осадным головой у него был Михайло Монастырёв.

Укрепляя Псков, Разрядный приказ отправлял в него и орудия из Дерпта, и всех людей из Торопецкого и иных полков, не ожидавших в это лето нападения. Князь Хворостинин забрал к себе Михайлу по старой памяти, прибирая для обороны важнейшего узла своих, испытанных. И хотя Михайло отнёсся к видению Дорофея без особого трепета, ему передалось общее настроение, выделявшее «Покровский угол» изо всех уязвимых, угрожаемых участков Окольного города.

Каждому даётся по вере его... И людям, за чьей спиной стоял Покровский храм, щедро воздалось по трепетному, умилённому ожиданию спасения и помощи, с которыми обращались теперь псковичи именно к этой церкви. И Монастырёв вскоре почувствовал в себе странную перемену, какую-то душевную чуткость и доверчивость, сродни обострению слуха и зрения у суетного человека, вдруг упавшего, прилёгшего в высокую траву: голоса иного мира слышнее суеты покинутого. То ли устал Михайло от плена и войны, то ли возраст подошёл, но и его, как прочих защитников Покровского угла, стали одолевать раздумья о божественном, даже видения – не такие, правда, отчётливые, как у Дорофея.

Особенно по ночам, под третью стражу[81]81
  ...под третью стражу. — Сторожевой караул сменялся за ночь несколько раз, время каждой такой смены называлось стражей.


[Закрыть], когда один звёздный свет изливался на серебристые кресты Покровского храма и опрокинутые чугуны колоколов в просветах древней звонницы. Иногда же колокола как будто озарялись изнутри, казались такими лёгкими, что было бы неудивительно, если бы ветерок с Великой раскачал их. Что-то похожее однажды и почудилось Михайле – не звон, а ожидание, обозначение его, распространившее в похолодавшем воздухе некую теплоту и густоту. Он ощутил её губами и гортанью на вдохе – болезненно-сладостное покалывание, и вдруг увидел, что купол Покровской церкви воссиял бледно, голубовато. Сияние вызвало не страх, не изумление, а жалостливую мысль о том, что всё, чем жил Михайло тридцать лет, лишь искажённый отблеск или машкера истинной, скрытой жизни, так же мало доступной ему, как источник вот этого сияния. Так больной ребёнок выглядывает в сад из душной горницы, казавшейся ему всем миром. Никогда прежде Михайло не чувствовал так уверенно и близко запредельную область Духа, хоть и был человеком глубоко и простодушно верующим. Эта приоткрытость запредельного опалила его мгновенным, почти бесследно погасшим счастьем. И ещё вздумалось Михаиле, что, верно, в ближайшем будущем ждёт его что-то самое важное в жизни, смерть, или бескрайняя радость, или всепоглощающая любовь... А в почерневшем, как бы обуглившемся сосуде колокола родился мелодичный, совсем не колокольный звук, схожий со стоном и напевом одновременно.

Наступало утро, и простые, неотложные заботы затягивали Михайлу. Покровский угол стал ему истинным домом, и, как о доме, Монастырёв ревностно заботился и обустраивал его. Прясло между Покровской и Свинусской башнями было надёжно защищено не только от напольной, враждебной части, но и от города. Меж церковью Покрова и ближе к Свинусским воротам, храмом Иоакима и Анны, протягивался внутренний ров, а за ним – недостроенная деревянная стена, вторая линия укреплений. Две церковки, тяжелостенные и коренастые, составляли духовное средоточие Покровского угла. Их утренний, полуденный, вечерний благовест напоминал о родной жизни, которую надобно оберегать ценою собственной.

Свинусская башня прорезалась высокой воротной аркой и была, в отличие от стены, сложена из крупного кирпича и валунов. Ворота, обитые железом, усиливались опускной решёткой, а снаружи переходили в захаб, изогнутый под углом «коридор смерти», где нападавшие попадали под убийственный огонь. С Покровской Свинусскую башню соединял боевой ход по верху стены, а под стеною – «слух», тесная штольня, предназначенная для прослушивания земляных работ противника. Опыт Великих Лук и Полоцка показывал, что королевские наймиты не лезут на неразрушенную стену.

Огорчал узкий обзор из верхних бойниц. На боевом ходе стены Михайло терял ощущение господства над землёй, оказываясь в положении хозяина наглухо запертого дома, в чьём огороде безнаказанно бесчинствуют воры. А деревянные смотровые площадки простреливались снизу. В случае приступа надёжней подошвенные бойницы, Дорофей – или Богородица – недаром призывали поместить туда убойную Трескотуху.

Служить под началом Хворостинина было нелегко, но Михайле и это нравилось: не в цацки собрались играть. Если Иван Петрович Шуйский, по замечанию современника, «пользовался уважением по своему уму, то Хворостинин – по телесной и нравственной силе». А от других он требовал если не телесной, то нравственной стойкости. Едва не повесил двух стрельцов, продавших ловкачам посадским брус, предназначенный для стен. Возле военного хозяйства пытались нажиться многие, даже стрелецкие десятники, то приносившие сторожам хмельное, запрещённое к продаже, то отпускавшие подчинённых в самоволку за мзду. Разжалование, лишение хлебного довольствия, отсидки в башенных подвалах сыпались первое время часто, щедро, Михайло от начальника не отставал, покуда не навели военный порядок. Потом уж к порядку призвал Баторий.

Вражеские разъезды появились в пределах выстрела двадцать шестого августа. Венгры пытались поставить лагерь на берегу Псковы, выше Михайловской и Гремячей башен, перекрыв её течение. Но мощные орудия с верхних раскатов изгвоздали ядрами кусок долинки, облюбованный гостями. Те убедились, что ни пожить спокойно, ни на приступ отсюда пойти нельзя, не говоря о подкопах. Слишком было голо, а возле синего русла была пристреляна каждая блёкло-зелёная куртинка. Обойдя междуречье, они остановились на берегу Великой, прямо перед Покровской башней. Остальное войско расположилось на дальних подступах, убедившись в дальнобойности псковских пушек.

Казаки Миши Черкашенина, совершавшие смелые до наглости вылазки, доложили, что противник не обложил город вкруговую, а сосредоточился против стены Окольного, между всхолмлениями междуречья Великой и Псковы. На левом крыле, у Великой, венгерская пехота; в центре, огородившись тремя рядами телег, поляки; литовские шатры и коновязи – на склоне к реке Пскове. Разъезды станут рыскать по долинам, и всё же водный путь к Новгороду и Москве остался приоткрытым.

9

При внешнем огляде псковские стены отнюдь не производили того впечатления непрочности, ломкости известкового материала, которое преследовало защитников. Не говоря о величине города – больше Парижа, по оценке короля Стефана. Со стороны Великой и Псковы он выглядел и вовсе неприступным. Но и в напольной части, с опушек леса, прикрывавшего королевский лагерь, стена и башни Окольного возвышались над можжевеловыми холмами словно не рукотворное, а неколебимое природное образование. Баторий знал, как обманчиво это обличье всякой умело построенной крепости, её уязвимость определяется простым расчётом, запасами лопат и пороха. У нападающих его должно быть на порядок больше, чем у защитников.

Всё получилось наоборот. Сперва хвалёная литовская разведка убедила его, будто в Пскове пушек мало, много увезено в Москву и Новгород, а большая часть закупленных в Империи тяжёлых орудий затоплена в озёрах. Что-то и было затоплено в прошлом году, воеводы не знали, куда двинутся отряды Кмиты, и слепо исполнили наказ царя. А в Новгород и Старицу везли орудия именно потому, что в Пскове появился избыток. Всю зиму во Псков возили порох, как выяснилось из опросов пленных. У воевод всего вдоволь, согласно отвечали они.

А королевские подскарбии сложили запасы пороха в городке Сузе, приставили к нему пьяниц и дуроломов, и накануне похода склады взорвались. Выяснить, приложила ли своё огниво московская тайная служба, не удалось, да и без толку. Подскарбии клялись, что восстановят потерю, но не сумели ни заготовить достаточно, ни сплавить по рекам. Порох – соль войны – приходилось беречь как раз тогда, когда надо тратить его со щедрым азартом игрока.

О численности псковского гарнизона сведения темны, неутешительны. Те же литовские шпеги насчитывали тысячи три-четыре конных детей боярских и шесть тысяч стрельцов. Позже были получены сведения о двенадцати тысячах, конных и пеших. Прибавить горожан – получится до пятидесяти тысяч. Вся королевская армия насчитывала сорок семь тысяч, но положиться при штурме и осадных работах Стефан мог тысяч на двенадцать испытанных, наёмных пехотинцев. Он с запоздалым возмущением пенял Замойскому, что все деньги следовало потратить на пехоту. У них всё чаще возникали несогласия – отдалённый признак военных неудач. Началось с устройства лагеря.

Псков следовало отрезать от северо-восточных областей, перекрыть Пскову. Но над её долиной нависли самые мощные башни, господствовали русские орудия. Венгерский лагерь был расстрелян, размётан в полчаса. Ян Замойский тыкал дрожащим пальцем в карту (он за два года вымотался и сдал, озлобился и постарел): в долине можно найти изгибы, петли и овражки, укрытые от неприятеля. Кроме того, грунты Пскова благоприятны для подкопа, а против стены Окольного близко к поверхности лежит скала...

   – Сперва безопасность, потом победа, – чеканил король свою латынь.

   – Ваше величество, мне придётся постоянно держать на этой речонке несколько эскадронов, иначе неприятель получит свободный доступ в город! Если бы здесь был лагерь...

   – Поручите дозоры литовцам да не спускайте с них глаз.

Канцлер своей настойчивостью и самоуверенностью стал утомлять короля. Излишне возгордился после Великих Лук.

Обмен посланиями с воеводой Шуйским лишь подтвердил вероломство московитов. На предложение сдать город Иван Петрович попросил отсрочки «для совета» и тут же выпустил конный отряд на венгров, ставивших палатки. Те, впрочем, охотно ввязывались в стычки, Замойский возмущался: «Кому в шкуре тесно, нехай записываются в журнал штурма и берегут силы!» Король укрылся в шатре со знатоками грунтов и земляных работ.

Они уже заглядывали в ров. Разборная скала залегала на глубине полутора локтей. В такой траншее перемещаться можно только на карачках. Умные розмыслы ставили Окольный город. Подкоп со взрывом исключались. Надежда – на осадные орудия, стрельбу прямой наводкой и громадные расходы пороха. Перед траншеями придётся возводить валы с бревенчатыми укрытиями. Трудно сказать, чего прольётся больше – пота или крови. Русские тоже дремать не будут.

Начали венгры, защищённые от вылазок слева – рекой Великой, справа – польским лагерем. Поляки, не надеясь на такое же литовское прикрытие, сперва расставили сторожки для дозоров, «боевые короба», и постоянно вели разведку на правом фланге. Обрывы и мелкие овражки, впадавшие в Великую, позволили венграм врезаться в грунт гораздо ближе к стене. И скала у них залегала поглубже, и глыбы разрыхлены, побиты трещинами – подземные воды сочились по ним в долину.

Впрочем, досталось всем. Днём навязали корзин из ивняка и целых берёзовых хлыстов, а ночью заполняли их землёй и выдвигали к стене по мере удлинения траншей. В кромешной августовской тьме рыли, крушили, резали, долбили каменистый грунт, выворачивали белёсые плиты и, шёпотом ругаясь, вываливали их из траншей. Работы велись так скрытно, что даже во вторую ночь, с первого на второе сентября, русские не догадывались о них. Лишь факелы да оклики на башнях при смене сторожей пронизывали сырую тьму. Требовалось искусство, чтобы не сбиться с заданного направления на неровном, заросшем ивняком и можжевельником подъёме. Рыли и вдоль, и поперёк: семь продольных траншей должны были соединяться тремя поперечными для скрытых переходов, перетаскивания пороха и пушек и установки деревянных укрытий на узловых участках. Всего поставили сто тридцать два сруба с печками для ротмистров и сотников да около тысячи облегчённых укрытий для рядовых...

На рассвете русские, обнаружив две траншеи едва не у самого рва, повели себя как куры, всполошённые лисой: заквохтали пищалями, начали бить из пушек, вспахивать насыпи тяжёлыми, до семидесяти фунтов, ядрами. Большая часть их зарылась в насыпях, уже приподнятых у изголовий траншей в человеческий рост. Венгры берегли порох для градобойных орудий. У Замойского был свой запас, отдельный от королевского. Он выделил полякам, те подтащили пушки и стали отвечать по верхней площадке Свинусской башни. Венгры поспешно углубляли траншеи под неприятельским огнём. Было убито только четверо. После полудня стрельба затихла.

И землекопы устали от бешеной ночной работы, побросали лопаты, свалились на дно траншей, гудящими мышцами не ощущая угловатых глыб, испытывая один покой... Из лагеря привезли обед, густую похлёбку из овощей и пшена, сдобренную салом и перцем. Ели, не разбирая вкуса, только бы снова привалиться к сыроватой стенке, закрыть глаза, слезившиеся от известковой пыли. Черти принесли гостей. Немцы из отряда Фаренсбаха, до похода проевшие и пропившие гроши, скупо выданные подскарбием, уже неделю побирались по разным станам, просили жрать. Поляки и литовцы шли со своим припасом, венгров подкармливал король, а немцы и шотландцы оголодали, отказывались работать. По труду и брюхо, укоряли их венгры, давая долизывать миски. Продовольствие было вторым после пороха слабым местом, тут тоже подскарбии и начальники недодумали, просчитались. Дошло до того, что интенданты ходили под стены и закупали по бешеным ценам горох и муку у осаждённых! И продавцы находились, нам-де хватит, покуда вы уберётесь. Замойский делал представления королю, но удивительная торговля продолжалась, покуда не обнаружились траншеи. Теперь всякого ляха, литвина и еврея встречали пулями.

После обеда вовсе разморило... Когда кормили немцев, те повторяли Лютера: доброе дело – дороже мессы, воздаётся сторицей. Подтвердилось это неожиданно. Когда из «водяных ворот» Покровской башни, замаскированной калитки над откосом Великой, вылезли с конями несколько десятков казаков, вопли немцев, всё ещё бродивших в поисках объедков, разбудили землекопов. Казаки по зализанному волнами бечевнику намётом обошли насыпи, вылетели в тыл, смяли палатки и заметались по раскопанному полю, засвистели саблями. Венгры попадали на дно траншей, кони боялись ям, перемахивали лежащих, вдавившихся в землю, обдавая потным жаром. Венгров спасла предусмотрительность Замойского: он настоял, чтобы в тылу земляных работ дежурил с осёдланными конями эскадрой гусар, а польские жолнеры[82]82
  Жолнеры — солдаты-пехотинцы в польской армии.


[Закрыть] паслись не только на правом, но и на левом, венгерском, фланге. Впрочем, и землекопы не расставались с пиками. Вскоре казаки оказались в худшем положении: гусары ударили от лагеря, поляки перекрыли дорогу к Свинусской башне – а только в её широкие ворота с захабом, под прикрытием огня, казаки могли влететь в считанные минуты, – а землекопы образовали ощетиненную цепь, страшную для коней.

Король Стефан с задумчивой усмешкой наблюдал, как гусары состязаются в резвости с казаками, отсекают от крепости, и как от каждого залпа со стороны поляков редеет растянувшийся казацкий строй. У них осталось два пути: прорваться к лесу перед лагерем литовцев, не торопившихся седлать коней, или побросать сабли. Математический рассудок Батория не находил иного выхода. Казаки действовали не по рассудку. Они внезапно поворотили к Великой, сбили охвостье гусарского эскадрона, промчались через траншеи, словно на показном ристалище, шмаляя прямо в рожи оторопевшим землекопам из седельных пищалей, и скатились к руслу по густо заросшему, непроходимому для нормальной конницы обрыву. Сколько коней там поломали ноги, можно судить по тому, что на бечевнике уже едва не половина их несла по два всадника. Своих казаки не бросали.

Гусары за ними не погнались, зная, под какой шквальный огонь попадут эти гулевые мужики, коим осадное терпение горше смерти. На Завеличье стояли венгерские пушки. А из траншей уже нетерпеливо поваживали стволами лучшие стрелки из немцев. Пушкари из-за реки ударили первыми, но пожалели пороха, случился недолёт. Стрелки успели дать один, кучный залп. Покровская башня накрыла их пятью каменными ядрами, разбрызгавшими осколки. Остатки казацкого отряда умчались вниз по Великой, в стеклянных брызгах...

...Работы продолжались ещё неделю, до Рождества Богородицы. Пятого сентября ставили туры. Земляные валы уже приблизились к самому рву. Даже со стен они казались «горами». Насыпные стены – против каменных, с бойницами, закреплёнными деревянными рамами. В траншеях вырос целый городок, избушки-блиндажи дымили на рассвете трубами, словно в них бабы хлебы ставили, люди ходили по «бороздам», как по улицам, на сочленении польских и венгерских валов стояла городовая стража. Осталось укрепить земляную крепость башнями для укрытия пехоты перед штормовым броском и «бойчими», для орудий.

Бойчие туры с бревенчатыми стенами, засыпанными землёй, поставили напротив Свинусской и Покровской башен. Псковичи толпились на стенах, с тоскливым изумлением наблюдая кротовье копошение внизу. Бодрились: «Зароем вас в этих ямах, как собак!» Стреляли без особой пользы. Ядра то вязли в насыпи, то перелетали, не задевая землекопов. Вспомнив видение Дорофея, перенесли пушки к нижним бойницам. Поскольку основные работы производились в траншеях ночью, сверху стали кидать раскалённые ядра, сыплющие искры. Следом летели дробь и пули.

Венгры отыгрались седьмого сентября. С восходом солнца в Покровскую башню ударили первые ядра. Били и в «водяные ворота», и в сочленение со стеной, и по пушечным раскатам. Соревновались не столько в меткости – расстояние было ничтожным, – сколько в угадывании ослабленных участков, пороков кладки, лукаво замазанных трещин и известковых гнёзд, рассыпавшихся легче кирпичей. Гремело и выло непрерывно, словно гроза клубилась над головой. В каждой из трёх батарей насчитывалось восемь тяжёлых пушек. И каждый выстрел выбивал из ствола облако чёрного дыма, а из стены – щебнисто-пыльную струю и как бы серовато-белый пар, и горький смрад укутывал валы и стены. Оттуда отвечали не то чтобы слабее, а – сдержанней, пока не зашатались верхние раскаты башен. Их валунно-кирпичные тела, вросшие в скальный грунт, вдруг зазияли трещинами и заскрипели перебитыми балками. И Трескотуха замолчала, венгры сосредоточили огонь на нижнем ярусе Покровской башни.

Первым рухнул захаб Свинусской, «коридор смерти». Открылся путь к воротам. Их створки гремели и трещали, дёргались на петлях с железными шипами, казалось, на века вмурованных в стену. А первую сквозную брешь сделали венгры. Если бы не открывшаяся за нею деревянная стена с жалами затинных пищалей, впору идти на приступ. Но тут Замойский проявил выдержку, потребовав разрушить ещё хотя бы десяток саженей и дождаться пролома у поляков. Пороха уже не жалели, ставили на кон последнее, понимая, что если в эти бреши не ворвутся, нечего было затевать игру.

А потратили страшный запас: начали утром седьмого, замолчали в полдень Рождества Богородицы, восьмого. Двадцать четыре сажени Окольного города обрушились «до земли», Покровская башня превратилась в развал кирпичного лома, Свинусская укоротилась наполовину. Ещё шестьдесят девять сажен стены разбиты так, что по осыпям и ребёнок одолел бы их. Если бы был так глуп, как взрослые, ценившие жизни дешевле неполновесных грошей и преходящей славы...

...О славе, улетающей в историю, как облако в беспредельную голубизну, вещал король на многолюднейшем обеде восьмого сентября. Приглашены были не только высшие военачальники, но ротмистры, гайдуки, отличившиеся в разведке боем, лучшие пушкари и землекопы. На обеденные столы, расставленные в тылу траншей, брошены были столь же обильные и неприкосновенные запасы продовольствия, как перед тем на стены – порох и железо.

Сегодня или никогда, вколачивал король, а Замойский, досылая гвоздь, переводил: «Dzis ale nigdy!» Взятие Пскова – последнее усилие в этой войне. Псков – хребет обороны московитов... И какой дорогой хребет из рыбьей и слоновой кости, перевитый серебряными цепями! Зная своих гайдуков, Стефан распространялся не столько на стратегические темы, сколько живописал (по донесениям перебежчиков-литовцев) «всё богатство псковское, и весь плен и корысть», обещая их «по чину разделити». После чего у венгров пропала даже жажда. Они внезапно заявили, что некий десятник из гайдуков побывал в проломе и обнаружил лёгкий спуск в город, через незначительные укрепления в тылу Покровской башни. Они готовы – и требуют привилегии! – ворваться первыми.

Поляки возражали, Замойский поддержал их. Надо продолжить разведку боем... За столами сам собою образовался расширенный военный совет, где голос ротмистра или десятника, лазавшего в ров, звучал весомей гетманского. В пользу отсрочки говорили не только здравый смысл, но и свидетельства пленных о второй линии псковских укреплений. Замойский объяснял, что польские проломы не готовы, полякам пришлось копать издалека, а на штурм поднимаются дружно... Ему возразили: «Каждая кошка охотится сама за себя!» Не исключено, что эта острота определила время и исход штурма, её недаром запомнил королевский секретарь.

Баторий верней Замойского чувствовал нетерпение, неудержимость боевого порыва, важнейшего условия победы. То неустойчивое мгновение, когда его не надо, да и невозможно гасить. Ввязаться в бой, а дальше всё в Божьей воле! Разумеется, он привёл и аргументы: ежели русские заделают проломы, не хватит пороху для повторного обстрела; и растерянность у осаждённых пройдёт за день промедления; и хлеба мало... Но суть была во взвинченном состоянии венгров, готовых уже лезть на необрушенные стены. Оно заразной огневицей перекинулось на поляков. Единственное, чего добился Замойский, – чтобы в последнюю разведку послали немцев, известных основательностью и объективностью.