355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вячеслав Усов » День гнева » Текст книги (страница 10)
День гнева
  • Текст добавлен: 1 декабря 2017, 10:30

Текст книги "День гнева"


Автор книги: Вячеслав Усов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

2

Арсений просыпался от крика таборного стража, и смертная тоска сворачивалась на его груди, подобно любимой кошке. И не согнать, и тяжело. Легко принять решение, умствуя наедине с духовным наставником; потщись-ка исполнить его, ломая не политические догматы, а всосанное с млеком понятие родины. Не на позорную ли смерть идёшь, изменник, вещало сердце... Королевский лекарь Бучелло утверждал, что на рассвете не вещая душа тоскует, а перегруженная горелкой кровь проталкивается по жилам. И верно, стоило взбодрить себя ковшиком медовухи у костра, чувство вины истаивало, а самые безумные замыслы выглядели осуществимыми.

Передовой отряд Радзивилла шёл на север, к Великим Лукам. Той же дорогой уже пробился Замойский, уклонившись затем к востоку. Стояло молодое бабье лето, начало жатвы. Но русские крестьяне могли не тратить сил, Замойский потравил конями треть хлебов, оставив королю и Радзивиллу две трети. Всё было рассчитано надёжнее, чем в полоцком походе. Благодаря Замойскому основным силам не грозил удар с востока, в то время как воеводы Великих Лук не ожидали стремительного марша неприятеля через болотистые леса. Реки давали возможность наскоро подбросить пушки. Казацкие отряды не пускали крестьян ни в Луки, ни в Торопец. Сотни венгров и литовцев чистили от завалов намеренно заброшенные дороги, наводили мосты и гати. Не считая лёгкого захвата Велижа, война покуда оборачивалась мужицкой работой. Именно основательность её доказывала, что король взялся за покорение Московии всерьёз.

Неупокой радовался, что не попал к Замойскому. О подвигах его полка, первым ворвавшегося в Россию, извещали всё войско. В приказах коронный гетман блистал начитанностью и честолюбием: «На нынешнем и следующих ночлегах у меня не будут давать сигнала седлать коней ни барабанным боем, ни трубой. Когда выставят над моим шатром зажжённую свечу, это знак вставать, две – седлать коней. Если ещё не рассвело, то выставят три свечи, а если рассветёт, то на копье красное сукно в знак того, что время садиться на коней».

Читавшие Макиавелли вспоминали, что этот способ применялся Александром Македонским. Посмеивались: ужели ржание и топот, фуражировка в деревнях, потравы и грохот охотничьей стрельбы в кишащих дичью лесах произведут меньше переполоха, чем утреннее пение трубы?

Велиж захватили без крови. Его воеводы воззвали к Замойскому: «Мы присягнули государю держаться пятнадцать дней, посля сдадимся...» Он дал неделю. От Велижа коронный гетман тоже повернул на север, к Лукам, только другими дорогами...

Тяжко давались лесные переходы. Надворный гетман Ян Зборовский искренне возмущался московитами, злонамеренно не гатившими болот, не расчищавшими буреломы на дорогах. Случалось часами не видеть неба из-за сомкнутых крон. Литовцы и венгры с топорами, в сопровождении казаков, двигались молча, с суеверными оглядками, будто не вражеского налёта опасались, а бесов чужого леса. Кони тщетно тянули к земле окостенелые морды: меж вылезающих камней, раскиданных с какой-то злобной придурью, рытым бархатом расползался мох, а на бестравных склонах бугрились облезлой парчой натеки грунта.

«Загинем тут, – ворчали дровосеки из крестьян, указом короля сорванные с полатей. – Ну как у московита двести тысяч?» Магическое число не удавалось выбить ни из мужицких, ни из шляхетских голов. Зборовский жаловался в письме: «Я опечален и грущу, что так далеко идём!»

Арсений удивлялся неустойчивости настроения людей, готовых за сомнительную плату расстаться с невозвратным даром – жизнью. Наёмники напоминали простодушных и злых детей (а дети в определённом возрасте бывают очень злы), способных и расплакаться, и жестоко развеселиться по пустякам. Каприз и паника передавались всему отряду, словно дна братина с дрянной бражкой прошла по рукам. Неистребима склонность к ссорам: венгров – со всеми иноплеменными, поляков – с литовцами, в чём тон тоже задавал Зборовский. Его издёвки доходили до Радзивилла, он посылал нарочного королю, тот только устало предупреждал, что будет вешать за поединки.

С учётом вражды и склок, чреватых кровопролитием, был разработан порядок следования. Передовым полком командовали Радзивиллы – Николай Юрьевич и Христофор. Он был укомплектован литовцами. За ними, отставая на половину дневного перехода, двигались поляки Яна Зборовского, потом – венгерская пехота. С сильным отрывом шло отборное войско короля. Иван Збаражский возглавлял польскую конницу. Арьергард составляли русские из южных поветов Литвы, отлично показавшие себя в войнах с татарами. Их приходилось опасаться в лесах, особенно беспечным и жадным фуражирам. Пушки тащили по реке Усвяче бечевой, на плотах и плоскодонках, ломая ноги лошадям на кочковатых поймах.

Последним камнем на дороге к Великим Лукам лёг Усвят. Литовцам он запомнился нечаянным и светлым переломом настроения, как бы восстановлением дыхания. Сколько они ни хорохорились, их уязвляло пренебрежение поляков. Те справедливо подкалывали их бессилием перед московской угрозой, потерей замков в Лифляндии, тем более что и в «учынках рыцарских» поляки часто оказывались искуснее литовцев, «урываясь на половину коньской морды», шутил Зборовский. Король дал Радзивиллам возможность отличиться, взять город самостийно. Главное войско остановилось в двух переходах от У свята.

Сапфирные озёра в оправе малахитовой отяжелевшей листвы и дымчатые опалы речки Усвячи казались слишком дорогим обрамлением для деревянной колоды крепости, грубо насаженной на водораздельный холм. Внизу, у заводи, догорал посад, похожий на брошенное в заполохе рыбачье кострище. На башнях замечалось муравьиное движение, рощи и пойменные луговины выглядели безлюдными. На этой лесной земле живое научилось прятаться. Казаки знали, что русский лес подобен лугу перед косьбой – стоит пройтись литовкой, комочки и ошметья плоти заверещат и застрекочут, кинутся вроссыпь. Так изловили нескольких крестьян и баб, подстерегавших тот неповторимый час, когда свои уже покинули пожарище, а неприятель не подошёл. Вдруг завалялась хоть вьюшка или петля воротная, в хозяйстве всякое железо – золото.

Их речь была уже глубинно-псковской, с непривычными ударениями и замещением «ч» на «ц», с лукавым косноязычием, каким крестьяне обороняются от чужаков. На вопрос, много ли в крепости народу, старшой ответил: «По-нашему дак... лишку!» С украдчивым любопытством они присматривались к рождению лагеря, к палаткам, раскрывавшимся с медлительностью утренних кувшинок, к смертной дрожи осинок, под топорами превращавшихся в коновязи. Стать боевых меринов оставила их равнодушными, чего не скажешь о количестве сожранного за час овса. За недосугом их отвели в сторонку, велев ждать неведомо чего. С другими пехотинцами-посошными, почуявшими родные души, к ним подобрался Неупокой.

Крестьяне сразу выделили его московский говор. Но сути вопроса даже старшой сперва не понял:

   – Королю присягнём, куды денемси!

   – Я не про то! Государь вас податями маял?

   – Али король облегцит?

   – Сами облегчите! Бояре-хороняки попрячутся по крепостям, вам – воля.

   – Эт-та знацит... хоцу – скацу, не хоцу – не скацу? – задурачился мужик.

У него были длинные руки, бугристый лоб. Усмешливая догадка твердела в его глазах, крупных губах, иконописных морщинах лика.

   – Конецна, мне ба руцницу, як у тебя.

Бабёнка с ухватками хитрой свинюшки потянула его за рубаху. Он без замаха, больно ударил её локтем.

   – Тебе бы в казаки, – сказал Неупокой. – Накопленную злобу расплескать но делу. Соберёшь ватагу...

   – Цо раньше времени кудахтать.

   – Какое время нужно тебе?

   – Воевод выбейте из города, тады... Мы подождём!

С двумя угрюмыми литвинами, не обменявшись десятком слов, Арсений ставил на берегу палатку, радовался ветерку, пахнущему карасями. На сердце становилось всё тише и увереннее. Словно озёрный окоём расплёскивался в нём и млел, как в августовском тепле, в ожидании славного и дальнего пути. Сбывалось предвидение Игнатия... Вторично побеседовать с умным и злым крестьянином не удалось. Его увели в шатёр Христофора Радзивилла, подпихивая древками пик. Но вышел он с гордой рожей, даже ощерился на стражников, подгонявших его. Спустился к речке, вытащил из осоки притопленный челнок и погнал на другой берег, к крепости. Как только высадился и закарабкался по склону к башне, пан Христофор велел переправляться.

На Усвячи хватало бродов. К одному вела затравевшая дорога. Первый отряд охотников пошёл открыто, в солнечных брызгах и взмученных копытами водоворотах. С башни грибным дождём сыпанули пули, взбурлили заводь.

   – На што надзеютца?! – возмутился Христофор, не столько руководивший, сколь любовавшийся солнечной переправой.

Мокрые кони возвращались, по-коровьи чавкая копытами, теряя стать. За выстрелами не заметили, как в потайных воротцах скрылся посланец. Литовцы продолжали ставить лагерь, кашевары кашляли у чадящих костров. Солнце всё глубже заглядывало в западное озеро Узмень – так человек, перевалив сорокалетие, задумывается о смерти. Сотни весёлых глаз следили за выборными целовальниками, потянувшимися в обоз с вёдрами для горелки. Неупокой тоже ждал с укорной радостью заново пристрастившегося к хмельному питию. В его натуре был изъян – то, что сходило другим, затягивало его с бесовской силой. Он не умел вовремя вспомнить о рассвете, когда придёт расплата... Целовальники с горелкой вернулись в роты. К реке от крепости спустился посланный. Учуял, радовалась литва.

Долблёнка с раздражающей безмятежностью пересекала омуток. Её сносило по течению. Кто-то предположил, что «тым путём хочет утечь». В лагере оставалась жена-заложница. «Случай – избавиться от такой малжонки!» Нет, лодку прибило к отмели, крестьянин с удовольствием вдавливал в мокрый песок босые пятки.

Пан Христофор не сразу уразумел нелепый ответ московитов: у них-де в крепости никто не только литовского, и русского письма не знает! Ума не приложим, что в вашей милостивой грамоте написано. Крестьянин излагал ответ неторопливо, с натугой и снисходительными пояснениями.

Злиться на дурней – душу травить, она одна. Радзивилл приказал раздать горелку и сухари, после кулеша – почивать. «Утром начнём осаду с шанцами!» Копать смертельно не хотелось. До самого заката лагерь возмущённо колобродил. Вдарить бы из всего наряда по этой деревяшке, да пушки ползли по Усвяче, отстав на целый переход... Соседи по палатке исполнили приказ, запели в четыре ноздри. Неупокой, взбодрённый горелкой, побрёл к казакам, пригревшим у своего костра крестьян.

В многоязычном войске люди охотно искали земляков. Сбивались в роты и ватаги не только по умению убивать, но и по говору. Среди казаков было немного московитов, но тем приветливее они встречали и Неупокоя, и крестьян. А тем казалось, что только у казацкого костра они в безопасности, среди своих. Нахваливали кулеш с бараньим салом, опасливо отведали горелки: даже по праздникам не пили хмельного крепче медовой бражки. Козьма, плававший в крепость, размахивал длинными грабками, возмущаясь защитниками Усвяча. Ему даже воды не предложили, держали в башне, покуда воеводы совещались, как больше погубить людей в осаде. Видят же, что – не устоять... Неупокой снова завёл своё – воспользуются ли казаки разгромом московских войск, чтобы взбунтовать крестьян, «нашарпать рухляди с пожару».

   – Коссонский спробовал, да дурно кончил, – проговорил Козьма без сожаления и сочувствия, как о прошедшем дожде.

   – Кто?

Козьма пытался объяснить, но казаки, знавшие больше и оказавшиеся живее на язык, перебили его. В прошлом году они, используя ватагу Коссонского, захватили Нещерду и чуть не взяли Усвят. Не торчали бы теперь в осаде. Кто был Коссонский – разорившийся шляхтич, сын боярский или из «лучших людей крестьян», осталось неизвестным. Он появился «прямо с лясу, яко из Полоцкой земли». Другое письменное свидетельство о нём тянулось из времён, когда Иван Васильевич, захватив Полоцк и решив, что у высланных было полочан «пропала любовь к прежнему управлению, вновь поселил их на прежних землях, в том числе некоего Коссонского, выдававшегося над крестьянами не только силою, но и умом». Так или иначе, к Коссонскому тянулись местные жители разных сословий, убедившись, что московский хомут куда теснее Виленского.

Он ещё до прихода короля мутил деревни, пытался распространять «милостивые грамоты о воле». За чтение и хранение их забивали до смерти. Падение Полоцка взбодрило его сторонников. Они связались с казаками, оставленными в Полоцке, и рассказали, что в Нещерде московиты срочно возводят земляной вал взамен обветшалой стены. Казаки застали строителей врасплох и овладели крепостью.

У казаков горели очи на неразорённые великолуцкие земли, на Усвят и Заволочье. Чего хотел Коссонский, неизвестно. Он мог мечтать – так мнилось Неупокою, в вечернем хмельном подъёме поставившему себя на его место, – поднять против Москвы крестьян и мелкую шляхту, посадских малых городков, и к приходу короля образовать полузависимую от Польши область, малую республику. Но великолуцкие крестьяне оказались тяжелее полоцких, да и порядки в Речи Посполитой, «большой республике», им вряд ли нравились. Пока у них ещё не отобрали Юрьев день.

У воевод Заволочья нашлись осведомители. Когда Коссонский с сыновьями пытался поджечь одну из башен, в то время как казаки сидели в боевой готовности за оврагом, его схватили. Утром тела Коссонских были выставлены на кольях. Воеводы гасили «израду», покуда она не заискрилась в тёмных крестьянских душах...

В рассветной полутьме литовцы вновь попытались форсировать Усвячу. Пушкари и затинщики[59]59
  Затинщик — стрелок из крепостного ружья, установленного на специальной подставке – сошке.


[Закрыть]
в крепости давно пристреляли броды. Железные орехи булькали в воде, и вдруг один ударил хлёстко, с треском переломившейся сосновой ветки. Лошадь сунула морду в воду, по руслу заструилась алая лента, разматываясь до самой зарумяненной косы. Всадник задёргал ногу, полез за стременем, лошадь утягивала в омут. Он всё же справился, выгреб на мелководье, замахал в сторону крепости кулаком. Другая пуля ударила его в лицо. «Супротив железа не махайся», – спокойно произнёс сосед Неупокоя. Арсений отвернулся, привычную рассветную тоску пронизала ледяная спица. Небо над Усвячем набухло красным.

Крепостной холм защищался рекою с юга, а с запада и востока – двумя озёрами. Обход по заболоченному лесу с севера занял бы день-другой. А король ждал, когда литовцы либо захватят крепость, либо уймут свой гонор в склоках с поляками. Радзивилл вызвал казачьего старшину.

Тот неторопко оседлал коня, в три маха одолел переправу и помчался к воротам крепости. Русские не стреляли.

Вернулся довольный, будто в кошеле его не последние шеленги звякали, а ключи от городских ворот. В отличие от первого посланца, ему дали испить, и не одной воды. Воеводы передали: им перед паном Радзивиллом не устоять, но верность государю требует хотя бы «померить силы».

Христофор бешено махнул рукавицей, литовцы толпой полезли в воду. «Ты им казав, што истреблю?» – «Казав! Та им няловко...» Кони визжали, заглушая выстрелы, всадники и пехотинцы воплями бодрили их и себя. Похмельный старшина румяно улыбался, и такое же круглощёкое, с бритой оранжевой макушкой солнце вылезало из-за озера.

Охотники вопили не по делу. Из крепости стреляли дружно, но не метко. Задели одну кобылу. Жгли порох, чтобы не достался врагу. Даже когда промокшие литовцы, в отяжелевших штанах и сапогах, нелепо сгрудились на склоне, из башни били не по ним, а по опустевшей переправе. Мы вас милуем, впустую грохотали пищали; помилуйте и вы нас...

Пришлось пехоте браться за кормилицу-лопату. Неупокой копал с товарищами, собранными с бору по сосенке, без различия сословий. Руководил Юрий Соколинский, грунтовый розмысел, знаток земных пластов и подземных вод. Начали борзо – чем глубже в землю, тем безопаснее от пуль. Самые крепкие рыхлили кирками, сдирали дёрн, Неупокой стоял на подбороке, заравнивал дно и стенки, следил, чтобы траншея не сужалась. Глубина – полтора роста. Когда траншея вышла на выпуклость, кирки забили глуше, реже. Пули ложились слишком близко. В левом забое вскрылись залежи костей, по заключению охотников – лосиных и медвежьих, да ещё клык слоновий. Встречались диковинные камни, с дырками, похожие на молотки. Соколинский видел такие не впервые, объяснял: до потопа здесь жили великаны, камнями убивавшие зверей, и сами звери были крупнее и страшнее, как всё в древности... Обедать вернулись в лагерь.

После обеда, по православному обычаю, закемарили и литовцы, и стрельцы на башнях. Сон оборвали визги рожков в лесу, в тылу, откуда не ожидали нападения. Мигом расхватали топоры и самопалы. Из леса, не нарушая строя, вышли полторы роты венгерской пехоты. Черноволосые и наглоглазые мордовороты в трауре.

Король прислал их на помощь Радзивиллам – копать! Так выразил монаршее нетерпение. Венгры под пули не торопились, запалили костры. В котлах, делились любопытные, варилось у них что-то непонятное, жгучее, из сарацинского пшена[60]60
  Сарацинское пшено – рис.


[Закрыть]
, дичины, лука. Венгерский капитан, перемолвившись с Соколинским о грунтах, не пошёл представляться Радзивиллам, а Христофор не пригласил его на чарку с дороги.

Венгры ушли в траншеи по темноте. Литовцы предпочитали выспаться перед приступом. Возможно, придётся ладить лестницы. Пан Христофор ещё не решил, «яким способом захапиць крэпасць». Зависело от того, как близко подберутся землекопы. Но если завтра её не взять, к венграм прибавятся поляки и опозорят литовцев окончательно.

Все уже так привыкли к прощально-жарким дням, блистающим летучей паутинкой, что пасмурный рассвет пятнадцатого августа, Успенья Божьей Матери, восприняли как незаслуженное наказание. Дождик ещё не сеял, но собирался. Серый небесный луч вычерчивал угловатые, в застывшей дрожи, кучи земли – в полёте стрелы от башни. Издалека, на сонный взгляд, в их форме и расположении не чувствовалось ни смысла, ни порядка. Так, лишний грунт. Но вот из башни деревянно ударил первый выстрел, ядро взметнуло землю, небесный живописец в заполохе щедрее мазнул белилами по озеру и склону, и стало очевидно, как хитроумно выведены эти валы, как много может укрыться за ними пехотинцев, как безопасно стрелять оттуда по стенам. Радзивилл перебросил через реку отряд стрелков с тяжёлыми пищалями. Они отчётливо чернели на белёсом русле, но московитам было не до них. Не шанцы – могильные навалы ползли на Усвят.

На гребнях насыпей были устроены укрытия-печуры с ложами для пищалей. За насыпями – глубокие траншеи. В десять минут со смотровых площадок башен были сметены все, кто не догадался спрятаться. Тогда и крепостные пушки обозлились. Всё время, покуда литовцы-пехотинцы разбирались в штурмовые колонны, огонь со стен шпиговал железом землю. Задело двух любопытных венгров... Неупокой, хлюпая мокрыми онучами, шёл по левой траншее, ожидая той первой, ошеломительной минуты рукопашной, после которой заиндевевшее сознание и тело творят такую мерзость, что после боя память выбрасывает, как блевотину.

Зря готовились, маялись. Стоило передовой ватаге вылезти из траншеи, установилась тишина. Догадываясь, в чём дело, Арсений веселее закарабкался на насыпь. Пальцы с детским удовольствием погружались в прохладный песок. Всё осязаемое обновлённо-мило после того, как ласточка-опасность просвистит над головой... С башни на верёвке спускали стрельца в синем кафтане. Внизу его с хохотом подхватили литовцы. Повели на берег, где ждал уже с оружничим и свитой Радзивилл.

Переговоры, однако, затянулись до полудня. Пан Христофор не принимал условий. Воеводы требовали отпуска с оружием и охранной грамоты за подписью короля. Неведомо, сколько пришлось бы мокнуть в шанцах под разошедшимся дождичком, если бы с крепостного холма не раскрывались южные дали на много вёрст. Там уже становился лагерем король с конной гвардией, польские отряды, шотландцы, русский арьергард.

Костры, шатры и полковые кухни устройства грубого и древнего, как сама война, и табуны коней, дичающих в походе, и люди, люди. Их близость пугала и русских и литовцев. Нетерпеливый король, того гляди, пришлёт поляков. Радзивилл решился: нехай выходят со всем, что смогут унести на себе, за исключением огнестрельного оружия.

Из ворот пошли люди с заплечными торбами, кулями и корзинами. Потом – оружные, бросая в лужи ручницы и пищали. Выяснилось, что Усвят обороняли полсотни детей боярских и триста сорок пять стрельцов. Шестьдесят шесть из них пожелали стать гражданами Речи Посполитой. Прочие потащились по великолуцкой дороге, обрекая себя на новые осады. Смех получился с воеводами – Кошкарёвым и Вельяминовым. В безвыходной растерянности, мечась меж честью, долгом, здравым смыслом и страхом перед царём, они одни остались в опустевшей крепости. Сами не выйдем! Их выволокли под руки. Сапожки зелёной кожи с серебряными подковками пропахивали борозды в грязи, на мокрых мясистых лицах расплывалось капризное довольство: чур, не считается...

Крестьяне присягнули королю поголовно. Подошло время пахать озимое.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю

  • wait_for_cache