Текст книги "День гнева"

Автор книги: Вячеслав Усов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

3

В пятнадцати вёрстах на Усвятом пали ломовые битюги, тащившие пушки. Водный путь кончился. На север, за леса, тянулись болотистые буреломы, дороги нежданно обрывались в деревушках, откуда, по словам крестьян, ездить им не для чего, а государевы праветчики их сами сыщут. Отряд Радзивилла оторвался от своего обоза. Не только кони – люди стали голодать. В чащобах даже вереск исчез, одни тягучие лишайники, ведьмачьи лохмы, опутывали изножия осин и ёлок, кривых и ломких, с мелко расползшимися корнями. Только в болотных озерках росли пушица и осока. Владельцы лошадей лазали в ржаво-радужные разводья, жали траву кинжалами. Лошади, поощрительно пофыркивая, ждали на берегу.

Потом земля вздохнула, и «подлые, блотливые грунты» сменились лёгкой супесью волнистых, свободно раскиданных всхолмлений. По берегам озёр, промытых донными ключами, заволновались луговины. На Долгом озере войско объединилось, встало на днёвку. Один из гулевых дозоров Радзивилла взял языков – татар.

В московском войске татары составляли едва не половину. Шпеги доносили, что царь не отпустил на родину ногайцев прошлогоднего набора, поссорился с мурзами, но набирает новых. Служить Москве татарам выгоднее, чем рыскать по степи. Посланные в бессрочную разведку, они одичавшими псами метались по флангам королевской армии, надеясь заарканить отбившегося фуражира или разбить обоз. Но к лесу степняки не приспособились, куда им до литвы, излазившей родные пущи босиком. Закрутились в осиновых овражках, литовцы взяли их в кровавую работу, четверых повязали. Николай Юрьевич явил их королю, тот приказал пытать поодиночке, чтобы не сговорились.

Один мурза – а может, сотник, все они «князья» – едва вязал слова по-русски. Кликнули по литовской пехоте, кто разумеет по-татарски. Человек десять явилось к пыточному костру, прочие – и Неупокой – из любопытства. Служебники Радзивилла сперва ворчали на многолюдье, но, заметив, как испуганно стригут глазами татары по толпе, решили, что те скорей сломаются.

Мурза простился с жизнью. Откровенность могла облегчить смерть. Сам он не стал бы таскать в обозе пленных без надежды продать. Кто его выкупит? Под спелым августовским солнцем костерок, в котором калились железный штырь и клещи, напоминал степной цветок с оранжевым сердечком. Татарин протянул к нему руку:

– Эта не надо. Пан сказал, мин сабля бросал. Толмачить пану.

Он дал важные показания. К востоку от Великих Лук, под Торопцем, стоял полк воеводы Хилкова. Людей в нём было «до тьма», по древнему счёту – тысяч десять. Точнее татарин не сказал бы даже с раскалённым шкворнем в промежностях: люди являлись и уходили в разведочные рейды, на засеки, просто в бега. Воевать не хотели. Мурза сам десятками возвращал их в боевой табор, советовал Хилкову рубить каждого пятого. Тот увещевал и посылал на имя государя жалобные отписки. Москва наказывала: не ввязываться в открытый бой, брать «языков», тревожить обозы и тылы противника. Хилков подчинялся тем охотнее, что полагал, будто у короля – сто тысяч войска. Число преувеличенное, как двести тысяч – у царя. На самом деле у Батория было семнадцать тысяч венгров и поляков, тринадцать тысяч литовцев и несколько тысяч немцев и шотландцев.

Показания татар облегчили принятые решения. Король сильно рисковал: по сведениям Кмиты, ещё зимой царские воеводы, кажется, братья Хворостинины, предложили обходным путём ударить на Вильно, как только Баторий пересечёт границу. И на подходе к Лукам Хилков мог ударить с фланга, покуда войско разделено непроходимыми лесами. Замойский всё ещё двигался восточными дорогами, Радзивилл постоянно вырывался вперёд. Если поверить татарам, московским воеводам были запрещены решительные действия. Можно ускорить движение на север, тем более что с хлебом и фуражом становилось всё хуже. Мечтали о пригородных великолуцких сёлах, издавна изобильно торговавших хлебом, овощами, мясом, мёдом.

Чтобы мурза уж вовсе ничего не утаил, сунули ему под засаленный чекмень раскалённый штырь. Он молча задёргался, запахло палёной хлопчатой подкладкой. Неупокой с отвращением отвернулся и встретился глазами с Петром Вороновецким. Он не заметил, как несколько гайдуков Курбского притащились на поляну с командиром.

Пётр тоже смотрел не на татарина, а на Неупокоя. Узнать не мог, они не виделись, Неупокою уже в походном лагере показали Вороновецкого. Но что-то, видно, насторожило престарелого шпега в невзрачном пехотинце: испытующий взгляд из-под длинных ресниц, неистребимая московская повадка, или Неупокой раньше выдал себя, выслеживая место стоянки Вороновецкого. Он и теперь подумал – что, если тебя вот так же прижечь, Пётр Волынец? Проснётся твоя новгородская память?

На следующий день король отправился на рекогносцировку к Великим Лукам. Его сопровождали двадцать человек, но передовому отряду Радзивилла велено было тоже выступить, только держаться поодаль на случай вылазки или появления татар. У кого были ручницы, как у Неупокоя, заранее засели у поворотов дороги, на залесённых всхолмлениях к юго-востоку от города. Дали поутру были ясны, тишина чутко вздрагивала на всякий звук.

Холмисто-озёрная равнина с несжатыми овсами и тяготевшие к долине Ловати луга радовали коней и всадников. Радости поубавил вид городской стены. Крепостной холм плотно и тяжело лежал на плавном сгибе речного колена. Бечевник простреливался из двух угловых башен. Ловать защищала город с юга и востока, северные и западные подступы просматривались плохо. Виднелись за рекою лишь замусоренные ивняком болота и озеро, связанное с речкою нешироким, но топким ручейком.

На бровке холма, разрезанной глубоким рвом, вплотную к крутым откосам громоздился четвероугольный, неправильных очертаний вал. По его верху шла деревянная стена, обложенная снизу дёрном, обмазанная глиной. Она почти скрывала звонницы и купола церквей, которых насчитывалось более десятка. Как помещались между ними ещё жилые и казённые строения, составляло загадку градостроителей псковской школы. В строительстве стены участвовал немецкий мастер. Крепость была построена по древним русским образцам, немецкая хитрость проявилась в конструкции фронтальной башни, между рекой и озером, откуда было легче подступиться. От башни в сторону реки выдвинулся так называемый больверк, соединённый со стеной валом-переходом. Отсюда вёлся фланговый огонь по нападавшим вдоль всей стены. Даже если противник заберётся на неё, пушки больверка разнесут саму стену в щепки. Кто овладеет больверком, в конечном счёте захватит город.

В крепости укрылись не только воинские люди, но и посадские, жившие в нижней слободе по обе стороны Ловати. Слобода тоже была обнесена стеной и рвами, да оборонять её у воевод не хватит сил. Её сожгли. Уцелела стрелецкая слободка на острове Дятлинке, в опасной близости от крепости. Короля понесло именно туда – для более подробного обзора юго-восточной башни.

Слободка тонула в спелой яблочной зелени. Сады и огородцы были при каждом доме, по берегу разбежались одичавшие вишенники и груши. Сады спасли слободку от пожара, наскоро запалённый огонь не одолел сочных зарослей. Даже мостки на южный берег сохранились. Стефану мешал вишенник, он погнал коня на оконечность острова, к открытой косе. Отстать было неприлично, каждый норовил скакать вровень с королём, кони толкались и скалили жёлтые резцы. Особенно усердствовали Радзивиллы, ревнуя к венграм Бенешу и Барбелии. Оружничий Христофора поневоле отстал. Николай Юрьевич остерёг было короля, но тот ответил жизнерадостно, что не верит в свою гибель в начале славной войны. Суждено ему взять Москву или только Великие Луки, знать не дано, но он рождён для одоления московита, в этом его предначертание.

Кавалькада растянулась по берегу Дятлинки, дразня крепостных стрельцов. Король был в простом, без перьев, шлеме, на латах – чёрный плащ. Венгры и литовцы разрядились в синее, фиолетовое, жёлтое, перья на шлемах пылали семью цветами... На башне грохнул выстрел. Какой-то влажный удар заставил приезжих обернуться, одновременно давая шпоры испуганным коням. Оружничий пана Христофора валялся в кровавой заводи. Конь придавил его, алые струи обтекали их, окрашивали проток... Первым подъехал король.

Оружничего не задело. Пуля пробила коню шейную жилу. Кровь выхлёстывала так обильно, что смертный сон наваливался быстрее боли. Освободившись, оружничий хотел содрать уздечку с серебряным набором, но Христофор так рявкнул на него, что он живо взлетел на лошадь к венгру, вцепился в пояс дрожащими руками, и всадники поворотили к середине Дятлинки. Николай Юрьевич один с улыбкой кивнул оружничему, ободряя; но сколько было в этой нарочитой, пружинистой улыбке того искреннего несочувствия, какое испытывают большие люди к меньшим...

Через день провели вторую рекогносцировку с переправой через Ловать. Брод отыскался прямо на посаде, разделённом рекой. Литовская пехота порыскала по пепелищу, щёлкая зубами и прикидывая, сколько добра унесено в крепость. Под прикрытием ручниц отряд во главе с королём одолел широкое русло и болотистой низиной обошёл крепостной холм до главных, западных ворот. Прилегавший к ним участок был недоступен для подкопа. Воротную башню усиливал острог, полукруглый вал со стрельницей. Ров перед ним наполнялся водой из озера. Все ворота выходили к Ловати. К ним по откосу вела извилистая дорожка. Зато под ними, на узкой терраске, разрослась берёзовая роща, где можно спрятать и людей и пушки. Тут великолучане, в последний раз напуганные князем Курбским пятнадцать лет назад, разбаловались, недосмотрели.

По вестям, полученным от «языков» и шпегов, в Великих Луках сидело тысяч семь стрельцов, детей боярских и вооружённых холопов. Командовал ими земский воевода Фёдор Лыков. Царь навязал ему в товарищи Василия Вейкова из нового «двора», заменившего опричнину. Соглядатая... Называли ещё имена Пушкина, Отяева. Волович, всю зиму собиравший сведения о русских военачальниках, считал, что эти будут покрепче Шереметева. Надеялись они и на Хилкова под Торопцем. Он неожиданным манёвром мог прижать королевское войско к стенам, великолучане произвели бы вылазку... Замойский на его месте так и поступил бы, не глядя на осторожные запреты Москвы.

Коронный гетман тоже привёл свои отряды, форсировав Ловать и выйдя на Торопецкую дорогу. Горожане решили, что к ним идёт Хилков. Обрадовались, выбежали встречать. Лишь рассмотрев знамёна и траурные доспехи венгров, кинулись к воротному острогу. За ними устремились гофлейты Фаренсбаха и венгры Барнемиссы. Несколько русских с пулями в спинах остались за воротами, прочие скрылись – в остроге или в заболоченной рощице. Там Барнемиссе тоже не повезло: преследуя их, покалечил на кочках лошадь, пеший забрался в топь и нарвался на московитов. Его уже схватили за плащ, он заорал, рванул застёжки и в одном колете, под прикрытием залпа из ручниц, перебежал к своим, на сухое. Приключение вызвало больше злых, чем сочувственных шуток. Отношения в многоязычном войске добрей не стали. Замойский даже признался, что взятие Усвята ему не в радость: зачем король пустил литовцев впереди поляков!

Король стал поощрять это ревнивое соперничество, заметив на примере первых штурмов, что дело от него выигрывает. Венгры, литовцы и особенно поляки при всяком удобном и неудобном случае показывали боевое искусство, храбрость, безрассудство. Шляхтич Клочевский, объявивший себя специалистом по плотинам, пал жертвой соревнования и показной отваги.

Главным препятствием к крепостному валу со стороны суши были подпруженные озёра, вместе с болотами охватывавшие подножие холма и с юго-запада, и с севера. Плотина располагалась прямо перед больверком – той самой выдвижной башней, что господствовала и над рекой, и над частью болота. Через плотину шла и единственная сухая дорожка к больверку. Замойский приказал произвести пристрелку. Больверк, решил он, единственное место, где стоит делать подкоп, взрывать и поджигать башню пороховыми смесями. В других местах, установили розмыслы, траншею или штольню зальёт грунтовая вода.

Вечером через реку переправился король, полюбовался на работу пушкарей и, убедившись, что ядра без толку вязнут в дёрне, посоветовал прекратить обстрел. Место подкопа одобрил, но предложил разрушить плотину, спустить озёра в Ловать. Тогда удастся подвести траншею не к мощному больверку, а к его уязвимому соединению со стеной. Тут пан Клочевский и воспользовался случаем покрасоваться перед королём.

Лучше бы ночью... Но в темноте ни венгры, ни литва не смогут оценить отваги, свойственной исключительно польскому шляхетству. В плотинах, провозгласил он на прощанье, тоже есть «причинные места». Их стоит тронуть киркой, вода довершит остальное. С ним двинулись к плотине десять добровольцев. Прицельный салют из крепости приветствовал смельчаков.

Клочевский действительно знал земляное дело. Осаждённые с беспокойством, осаждавшие с завистливым восторгом наблюдали, как после нескольких ударов кирками и топорами дыбом встали чёрные брёвна, а сам Клочевский играл со смертью посреди водоворота. Доигрался он раньше, чем добровольцы исполнили последнюю команду: «Геть до табора!» Стрелок с больверка ткнул его в спину железным пальцем, отважный розмысл упал лицом в грязную пену. Вода завершила ещё одно деяние человеческое, кувыркая и подтаскивая мертвеца к реке...

...В лучах восходящего солнца два войска – Замойского и короля – шли к городу широкими и плотными колоннами, с воздетыми значками и знамёнами, под барабанный бой и злое повизгиванье труб. Тридцать пять тысяч человек могут и испугать, если их грамотно построить. Особенно устрашающе сверкала сталью коронная гвардия с Яном Зборовским, который уже не тосковал, «как далеко идём». Каурый конь его художественно выражал настрой хозяина. Московиты оценили искусство дрессировки, но, видимо из зависти, переложили пороху. Ядра перелетали.

В тот же день от Филона Кмиты прибыл гонец. Великое московское посольство, не обнаружив короля под Смоленском, пошло на Сураж, к границе Речи Посполитой. Сураж стоял на середине пути к Великим Лукам.

4

Душой осады был Ян Замойский.

Воля и чувства семейного человека, внезапно потерявшего семью, подобны боевому каре: как только, по уставу принца Оранского, фронт приложения его сил ослабевает, они неудержимо устремляются в образовавшуюся брешь. В пустоту войны сорвалась лучшая часть души Замойского в поисках приложения заботы, ненависти, любви.

Заботы требовали отряды, роты, эскадроны, хотя бы внешним образом делившие его траур; ненависть обратилась на московитов, всех вместе и каждого в отдельности; любовь принадлежала Речи Посполитой, государству новой формации, соединявшему силу с вольностью, что, судя по историческому опыту, не легче, чем смешивать вино с елеем.

Но если царские воеводы, стрельцы, татары рождали ненависть служебную, безличную, то сам Иван Васильевич и ближние его подручные – целенаправленную, сердечную, с крепкой примесью презрения. Первыми испытали её великие послы.

Прямые подчинённые канцлера, пограничные приставы, встречавшие их в Сураже, кричали: «С бездельем пришли, бездельно и уйдёте! Ступайте сами на подворье». Послы смешили их: не можем-де править посольство на земле своего государя; в Великие Луки придём только под угрозой расправы!

«На черта вы нужны, чтобы ещё и расправляться с вами, – хохотали приставы. – Вертайтесь до своей Москвы да ждите там королевское войско...» Надувшись, как мыши на крупу, послы тащились в Луки, на каждом стане объявляя, что подчиняются насилию.

А их остроты! Опережая неизбежное, король дал Филону Кмите титул воеводы Смоленского. Послы хорохорились: «Филон нелепость затевает. Он ещё не тот Филон, что был у Александра Македонского. Смоленск – вотчина государя нашего; у него таких филонов много по острожным воротам». Где были ваши острожные вояки, когда Кмита гулял по Смоленщине? Самое жалкое – спесь, не подкреплённая силой.

При появлении послов гайдуки князя Курбского, при несомненном попустительстве Замойского, устроили шутовской салют из ручниц. Тлеющие пыжи падали на московитов, запахло палёным мехом. Налюбоваться этим позорищем Замойскому не удалось. В его осадном лагере случилась беда.

Поставив целью поджог больверка, коронный гетман, в отличие от короля, перебросил все свои отряды на северный берег, к крепости. Лагерь разместился перед разрушенной плотиной, частью между озером и рекой, тылы – на сухих взлобках за болотом. Шатры, палатки, кухни, походный арсенал были окружены окопами, обозными телегами и рвом. От него в сторону крепости уже тянулась первая траншея, за две ночи пробитая венграми. Заканчивалась шагах в двухстах от больверка, почти соединяясь с крепостным рвом. Получился скрытый ход сообщения между двумя рвами, чего и добивались венгры. Но московиты воспользовались им раньше.

Лагерь обстреливался постоянно, поэтому и венгры и поляки предпочитали тыловую часть, а то и вовсе разбредались по окрестностям, стоило коронному гетману отлучиться в королевский стан, на противоположный берег. В день приезда послов в лагере остались несколько сот поляков, в траншее ковырялись, подчищали стенки с десяток землекопов. Из глупого молодечества или презрения к противнику какой-то отряд со знаменосцем попёрся по болотцу под самым валом.

В крепости же, как выяснилось позже, маялся боевым задором голова Сабин Носков, известный по прошлогодней обороне городка Суши, не сдавшейся после падения Полоцка. Лишь осенью царь разрешил ему оставить свой пост, взорвав орудия и закопав иконы... Носков собрал охочих детей боярских, вывел их через речные воротца к Ловати, спустился в ров, утыканный кольями, проник в траншею. Перебив землекопов, с татарским воплем «ур-р-ра!» ворвался в лагерь. Поляки побежали, бросив оружие. Венгры со знаменосцем бросились к реке, их живо перехватили, несколько человек со знаменосцем успели добраться до воды. Течение прибило их к Дятлинке, знамя осталось на песке, в добычу московитам. Только венгерская пехота, поднятая по тревоге, да пушкари загнали их обратно в крепость. Не всех: Носкова контузило ядром, швырнуло в ров, свои не выручили.

Замойский не сдержал, не устыдился возмущённых слёз, ошпаривших его глаза, красные от бессонницы. Никто не удивился, зная, каково дался ему прошедший год, но и не согласились с приговором: повесить знаменосца! Тот мялся перед гетманом, переодетый в сухое с чужого плеча, с толстогубой ухмылкой после чарки горелки, – щенок, впервые оказавшийся перед выбором между жизнью и честью. «Первое утраченное знамя за два похода! – скрипел зубами коронный гетман. – Нехай будет последним...»

К нему потекли ходатаи – от шляхты, из окружения короля, чуть не от самого Стефана. Негоже висельнику вдохновлять войско на подвиги. Что за московское свирепство! Поляки торопились загладить свою вину, установили пушки перед злополучными речными воротами, в прилегающем березняке засел конный отряд Выбрановского. Пусть московиты вылезут, отсечь их – дело пяти минут. Замойский был человеком увлекающимся, страстным, но отходчивым. Доклад о пушках и засаде умягчил его иссохшее лицо.

– Прощаю стягозгубителя, коли стыдоба его не зъест! Гей, гайдуки! Шибеницу небудоваць. Столбы вкопали? Приковать нягодника.

На следующий день московские послы являли «верующу грамоту» и излагали новые условия переговоров. Литовцы – Волович, Радзивиллы – отнеслись к ним серьёзней канцлера. Бессилие пушек перед валом, казавшимся природным наростом на крепостном холме, хитрая противовзрывная конструкция больверка, описанная очнувшимся Носковым, не пожалевшим сравнений и образов для устрашения противника, и надвигающийся сентябрь производили удручающее впечатление. «Русские слабы в поле, но упорны в городах», – повторял Остафий расхожую немецкую байку. Привыкши добиваться своего политическими и тайными фортелями, они склоняли короля покончить дело перемирием, если послы пойдут на крупные уступки.

Великими послами были: наместник Нижегородский князь Сицкий-Ярославский; думный дворянин Пивов; дьяк Фома Дружина. Их положение было двусмысленно, опасно, безысходно. Поставленная государем цель – остановить войну под Луками, хоть колодами лечь под её колеса – была невыполнима. Всякий шаг унижал. Они охотно терпели собственное унижение, но не имели права допустить потери чести государя.

Перед королевским шатром на окраине посада, смердевшего сырым пожарищем, выстроилась в две шеренги венгерская пехота. Мрачно чернели куртки, креп на шапках и ненавидящие, насмешливые очи. Три человека шли нарочито медленно, окостенев спинами, в дорогих ферязях с собольими опушками, с жемчужной отделкой по груди. В памяти гвоздём сидело наставление: «А будут укоряти, или бесчествовати, или лаяти, или бити, ино отвечивати слегка, а не бранитися и против бою терпети...»

Фома Дружина прочёл верительную грамоту. При длинном титуле Ивана Васильевича король не встал. Впрочем, и государь назвал его не братом, а соседом. Литовский подканцлер переводил с пятого на десятое. Стефан рассеянно внимал его спотыкливой латыни, рассматривал послов без любопытства. Весь его интерес сосредоточился на взятии Великих Лук, иначе незачем тащить по лесам такое войско. Князь Сицкий, всё понимая, тупо соблюдал наказ царя: «Посольство достойно править в Вильне, по старине». Подканцлер перевёл ответ Батория:

   – Ваш государь через Нащокина соглашался на переговоры в любом месте.

   – Но не в военном таборе!

   – С чем вы пришли? Готов ли ваш государь уступить Ливонию, Смоленск и отодвинуть границу до Велижа?

   – Государь готов поступиться своими правами на Ригу, Курляндию, Полоцк, а за возвращение пленных отдать Усвят и Озерище.

   – Из всего названного, – потерял терпение Замойский, – в ваших руках одно Озерище. Ступайте в свой шатёр, его милость король даст вам знать о новом приёме.

Пустые претензии московитов вызвали общий ропот. За рекой часто захохотали пушки. Скучливое лицо короля заострилось, приобретя какое-то охотничье, азартное выражение. Не обращая внимания на послов, он подозвал Замойского и стал, сбиваясь с латыни на немецкий, сердясь на непонятливость, толковать о каких-то «pinnacubae», зубчиках, и об изобретённом им, Стефаном, способе закладки зажигательного ядра через прослойку сена и песка... Канцлер с трудом сообразил, что зубчиками король называет башенные смотровые площадки с перильцами и проёмами, откуда осаждённые корректируют стрельбу. Их легче всего поджечь, крепость без них ослепнет. Послы угадали, что король уже толкует о постороннем. Князь Сицкий обиженно обратился к Николаю Радзивиллу, давнему знакомцу. Тот обнадёживающе кивал, косясь на короля. И хотя Замойскому не терпелось вернуться в лагерь, испытать новый способ стрельбы, он ещё с полчаса тянул, опасаясь литовской интриги. Паны радные жили вблизи королевского стана, имели время влиять на настроение Батория.

Так и случилось: уже оружничий подал коня, как прибежал королевский гайдук. Пришлось возвращаться в шатёр на новое совещание. Там оказались только Волович и Николай Радзивилл. Король в обычной своей нетерпеливо-озабоченной манере объявил, что у господ сенаторов после беседы с московитами явились новые соображения. Великие Луки можно не брать, а лишь продемонстрировать послам свою решимость. Те согласны послать в Москву за новыми инструкциями, ибо не уполномочены делать уступки, которых требует король.

Радзивилл прямо обратился к канцлеру: уверен ли он в успехе? Не случится ли, что после нескольких отбитых приступов послы утвердятся в своих нелепых требованиях о переносе переговоров в Вильно? «Если господин канцлер не может питать твёрдой уверенности в овладении крепостью, то лучше согласиться на то, что в случае неуспеха придётся сделать с бесчестием, под гнетом трудных обстоятельств...» Николай Юрьевич был не настолько твёрд в латыни, чтобы без потерь выбраться из последнего периода, что канцлер и отметил отработанной улыбкой, после чего ответил нарочито медленно, давая секретарю возможность записать историческую тираду.

Нет ничего верного в таком неверном деле, как война. По крайней мере, он, коронный гетман, зная изменчивость военного счастья, ничего верного обещать не может. Но, полагаясь на ум и счастье короля, на храбрость своих солдат, он питает лучшие надежды. Если упустим время для осады, то не останется никакой надежды взять крепость, ибо с наступлением осени поднимутся обычные в этой стране бури и дожди.

Королю было наплевать на стиль. Его заключение было кратко и энергично. Перемирия не давать. Пусть каждый займётся своим – войной, переговорами. Послы напишут в Москву, он к их письму прибавит своё, назначив срок для ответа. Волович и Радзивилл ушли, раздражённые. Наедине король сказал Замойскому:

– Я прикажу своим венграм начать другой подкоп со стороны озера.

Если Замойский умел сластить пилюли, то у Батория и мёд горчил. Он не мог не понимать, что канцлер крепко подумал, прежде чем выбрать место для своего подкопа. Нет, надо гнать венгров на бессмысленное соревнование, с неизбежными потерями при переправе через озеро. Видимо, он не верил в поджог больверка, этого вросшего по горло в землю сооружения.

Пока Замойский совещался, пушкари подожгли ядрами щитки и балясины смотровых площадок – «пинаккулы». Их крепко просушило солнце, искры хватило, чтобы над кровлей взвилось оранжевое пёрышко, а там пошло играть петушьим гребешком, благо тушить некому – стража ядром пришибло либо сам вниз скатился. Послы, конечно, тоже видели пожар из королевского лагеря, Сицкому будет о чём написать государю. Тем временем венгры уже сплавляли по реке плот, Замойскому следовало поторопиться.

Он заново оценил свои траншеи. В них уже набралось по щиколотку воды. Ручеёк сочился сверху, из насыпи больверка. Взрывную штольню зальёт раньше, чем затлеет стена. Посуше выглядел его фронтальный скат, обращённый к реке. Он был выдвинут так далеко, что ядра, бросаемые с соседних башен, не достигали его. Под ним образовалось мёртвое пространство шагов в пятьдесят. В нём можно вести работы, подкапываться и закладывать заряды, не опасаясь ни обстрела, ни внезапной вылазки, о чём позаботятся гусары Выбрановского. Вопрос – чем сложено основание стены, немец мог сделать каменную засыпку... Замойский приказал привести Сабина Носкова.

Тот решил, что ведут казнить, ведь паны уже допросили его. Всё его сильное, мослатое тело подобралось, окостенело в ожидании боли и гибели, только бы поскорее... Замойский знал, каким предательским расслаблением сменяется эта мнимая готовность. Он приказал отойти всем, заговорил с Сабином деловито, не давя, а как бы советуясь со своим служебником. Тот понимал, что для него война закончилась, можно и побеседовать на ветерке. Тем более что сведения, занимавшие гетмана, проверить трудно, да и правда не доставит полякам удовольствия.

Основанием башни служили валуны, собранные по окрестностям. На них лежали клети из брёвен, до каменной прочности выдержанных в воде. Они не гнили, даже соприкасаясь с водонасыщенным грунтом. Поджечь их тоже невозможно. Выше них башенная стена рубилась из самых толстых брёвен, какие вызревали в великолуцких лесах. И чтобы уж у пана гетмана совсем растаяла надежда поджечь эту, сравнительно сухую, часть, Сабин добавил, что кладка – тройная или четверная: весь больверк состоял как бы из трёх-четырёх башен, вложенных одна в другую. Сказал и не понял, отчего гетман радостно хлопнул себя по кривоватым коленям, обтянутым портами из чёрной кожи.

Позже Замойский признавалея, что уже вовсе отчаялся поджечь больверк, покуда не услышал о тройной кладке: «Ибо чем больше дерева собрано вместе, тем вернее его охватит сплошной незатухающий пожар». Русские сами заложили костёр под стены крепости. Осталось добраться до него подкопом.

Лука Сирией, командовавший «чёрными полками», взялся пробить траншею к фронтальной стене больверка, к мёртвому, недоступному для выстрелов пространству. Но и королевские венгры не дремали. За ночь навели мост через узкую часть озера, до рассвета врубились кирками в подножие крепостного вала. Работы осталось на несколько часов, их ещё следовало поделить на ревнивый энтузиазм. Замойский понял, что королевские любимцы опередят его.

Но не велел Луке Сирнею остановить работы, а Станиславу Костке приказал ускорить заготовку дров.