Текст книги "Черные люди"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 42 страниц)

Конечно, капитан Стронг отличный, надежный капитан… Это так. Но все-таки так перечить им, хозяевам?

Капитан Стронг поднялся, взглянул в окно и сделал пригласительный жест.

– Входим в реку, джентльмены! В Двину! Московитский лоцман подходит! – сказал он. – Скоро Архангельск!

И пошел на свой мостик.

Лесные дали без края и конца тянулись по реке справа и слева… Солнце вставало, низкие его лучи разгоняли туманы, еще бродившие по лугам. Высокое небо было в редких облаках, отливавших розовым и голубым жемчугом. Паруса «Счастливого предприятия» были полны ветром, и корабль скользил по спокойной воде.

Капитан Стронг стоял на мостике, широко расставив ноги в белых чулках, в башмаках с пряжками, вокруг него трое самоуверенных, гордых купцов в черных куртках и широких шляпах смотрели остро и зорко вперед, в ворота Московии. Над остриями лесных верхушек на высоком шпиле сверкало что-то серебряной искрой, горели купола, кресты… На рейде были видны корабли и с резкими криками кружили белые чайки.

На мачте в легком ветре вился флаг Англии.

Глава третья. Ворота в Московию

Корабль «Счастливое предприятие» подходил к Архангельскому городу. Миновали уже низкий остров Хабарку, обошли длинную Соломбальскую кошку[12]12
  Мель.


[Закрыть] и самый остров Соломбалу, заставленный строящимися судами, заваленный лесом, тесом, бочками поташу. С левого борта над желтыми песками берега в спокойной воде струилось отражение стосаженной бревенчатой стены Гостиного двора с четырьмя башнями по углам. На высоком шпиле соседней башни горел на солнце большой серебряный орел.

Всякий раз, входя в порт, капитан Стронг волновался. Его охватывало хорошее, бодрое чувство уверенности, покоя; в этой суете на воде, в деятельности, в торговле открывалась какая-то дружественная сторона души другого народа, разговор здесь шел на общем свободном языке мира и взаимной выгоды. В– московитском порту шла такая же, как и всюду, мирная, деятельная, бодрая жизнь на берегу, на рейде, и широко крыл ее красивый звон утренних колоколов. Иностранные корабли заставили своими тушами реку против Гостиного двора, двоились в воде, блестели стеклами окон, медными частями, раззолоченной резьбой на корме. Высокие мачты с паутиной такелажей стояли безлистной рощей против бледного неба, на мачтах лениво свивались и развивались пестрые чужеземные флаги. Сквозь звон по тихой воде слышались голоса на разных языках, и всех слышнее были грубые немецкие слова, что выкрикивали друг другу боцманы двух кораблей, стоявших рядом. С берега доносился женский смех, звонкие удары вальков со старых портомоен, мерные крики грузчиков. На берегу против портомоен из окошек торговых бань валил дым и пар.

Между иноземных больших кораблей сновали, подваливали, отваливали лодьи, дощаники, насады, а то и просто плотики, на которых ловко плавали дрягиля-грузчики, что работали на царском жалованье. Шли дощаники на веслах, на парусах, а под самым берегом – на бичеве.

На траверсе последней башни Гостиного двора лоцман Прокопий Елизаров хитро взглянул на капитана, поднял руку, разом опустил ее. Загремела команда, затопали по палубе, по вантам побежали матросы. Одни паруса скользнули вниз, другие убирались наверху; корабль тупо болтнуло на месте. Грохоча цепью, в воду полетел якорь, лоцман тряхнул русыми волосами, стриженными под горшок.

– Молись богу! – крикнул он и начал смешно, на московитский манер, креститься, крепко тыча двумя пальцами себя в лоб, в живот, в оба плеча.

Стоявшие на мостике трое купцов тоже уважительно приподняли свои шляпы, перекрестились ладонью.

– Растет Архангельск! – заметил Эшли.

Это уже было видно отсюда, с рейда. Из ворот Гостиного двора выбегала новая мостовая из свежих бревен, бежала берегом, выше по реке, туда, где тоже в рубленых стенах стоял городок с рассыпанным кругом посадом и еще дальше, до самой Софийской слободы. А за слободой блестели кресты и купола белостенного Михайло-Архангельского монастыря.

– Ага! – прохрипел мистер Кау. – Капитан Ричард, ваши московиты уже не живут в берлогах. Они строят города!

Молчаливый мистер Уайт моргнул белыми ресницами.

– И большие! – заметил он. – Побольше Архангельска! Возьмите Великий Устюг! Вологда! Ярославль!..

– Москва, пожалуй, побольше Лондона? – иронически осведомился, мистер Эшли.

– Не меньше! – простодушно подтвердил мистер Уайт. – Больше! Двести тысяч жителей. И смотрите, какое здесь движение в порту!

Берег был сплошь заставлен мелкими судами, кишел народом.

– Принять пристава с правого борта! – распорядился капитан.

К кораблю подходили в дощанике трое московитов в красных кафтанах да худенький юноша в коричневой однорядке. Над бортом поднялась черная борода пристава, и сам он, широкий в плечах, чванный, гремя саблей, шагнул на палубу, за ним лезли его сопровождающие.

Пристав Афанасий Огурцов одернул кафтан, огляделся и, переступив желтыми сапогами с загнутым вверх носком, снял шапку, отвесил чинный поясной поклон, пальцами правой руки коснувшись палубы.

– Боярин и воевода князь Василий Степанов княжой сын Ряполовский на приезде иноземных гостей приказал челом бить и спросить, какой земли люди и поздорову ли пожаловали.

Замолк бас пристава, и петуший голос юноши бойко повторил вопрос по-английски. Трое купцов удовлетворенно переглянулись и вместе с капитаном церемонно отсалютовали черными шляпами.

– Мы английского короля люди, прибыли с разным нужным товаром в Московское царское государство. А доехали мы хорошо и в добром здравии, – бойко перетолмачил остроглазый парнишка ответ капитана.

– Э, дьявол! – проворчал про себя Кау: на рейде только что он заметил желто-голубой флаг. – Опять мошенники шведы! Опять будут штуки!

И в упор спросил пристава:

– Давно шведы прибыли?

Пристав видел перед собой выскобленное бритвой, словно бабье лицо со складками жира на подбородке, светлые глаза из-под густых бровей, светящиеся хитростью, напористою силой, и, ничего не уловив из лающих звуков чужой речи, однако понял, что от него что-то хотят выведать. Московит сразу схитрил и, не слушая переводчика, улыбаясь в мех бороды щербатым ртом, сказал учтиво медвежьим голосом:

– Проезжие грамоты подайте!

Слова «проезжие грамоты» капитан Стронг понял без переводчика, вытянул бумаги из-за обшлага кафтана, показал их приставу, добавив:

– Мы сами будем у его превосходительства воеводы!

Лоцман Прокопий вдруг тряхнул волосами, оглушительно, по-разбойничьи, свистнул в два пальца.

– Ермилко, – крикнул он с борта, – лодью подай! Восвояси! – И, обратившись к купцам, пригласил озорно: – Со мной, може, едем, господа купцы?

– Благодарим! Мы пойдем на берег на своем шлюпе!

Купцы и капитан плыли по искрящейся солнцем реке, пристав гнался за ними в своей лодке. Высадившись на московитской земле, купцы поправили шляпы, локоны и шествовали, опираясь на высокие трости, важные, уверенные в себе, заботливо выбирая, где ступить, чтобы не замарать белых чулок и блестящих башмаков с пряжками.

А кругом двигались, толкались, шумели, кричали, божились, бранились волосатые, бородатые люди в толстых шапках, в смурых, синих, коричневых однорядках, в кафтанах, в сермягах, в зипунах, а то и в овчинных полушубках сверх низко подпоясанных белых, синих, красных косовороток. От берега к воротам Гостиного двора, обратно из ворот к берегу беспрестанно, муравьиной цепочкой бежали с мерными криками один за другим полуголые люди, тащившие на плечах, на головах, на носилках тюки, мешки, ящики, катившие тяжелые бочки. При проходе иноземцев московиты подталкивали друг друга под бок, подмигивали, смеялись и говорили так, что пристав останавливался, грозил кулаком и выкрикивал бешено все одни и те же слова.

В толпе сновали, зазывали, смешили прибаутками сбитенщики, пирожники, лапшевники, хлебники. Мелькали иногда черные, как маслины, глаза, подстриженные по-бабьи челки греков, в пестрых халатах степенно проходили персы с крашеными бородами, армяне в барашковых шапках конусом, в наборных серебряных поясах, попы в скуфейках, с деревянными крестами на шее. Прошло трое голландцев в коротких серых куртках на меху, приподняли грибастые шляпы, пробежали двое немцев. Поосторонь деревянной мостовой сидели нищие, пели умильными голосами, протягивая чашки:

 
Отцы наши, наши батюшки,
Дай вам господи доброго здравья!
Донес вас бог-господь
До крайнего Михаила-архангела!
 

У раскрытых под высокой рубленой башней ворот держало сторожу с десяток стрельцов в красных кафтанах, с широкими перевязями через плечо, с которых свешивались заряды, в шапках с разрезом, при саблях, с пищалями в одной, с бердышом – в другой руке.

На стене башни, над воротами, перед образом Георгия-победоносца горела розовая лампада.

Перед воротами пристав Афанасий Огурцов приостановился, оглянулся на иностранцев, снял шапку, перекрестился и тогда только двинулся в ворота с обнаженной головой. За ним обнажили головы и купцы и проходили гулкую, сырую башню, держа свои шляпы на отлет, а стрельцы смотрели на них, посмеиваясь.

– Порядок-то асеи теперь, видно, знают! – ухмыльнулся в полуседую бороду толстощекий десятник.

– Выучились! – отозвался охотно другой, высокий, молодой, с малиновыми губами, в русых усах и бородке. И добавил вполголоса: – И зачем царь их сюда только пускает!.. Нехристи!

Внутри Гостиного двора были суплошь, словно начинка в пироге, натолканы, наставлены приземистые избы с широкими дверьми на кованых петлях, с окошками за решетками… Стояли три торговых ряда – аглицкий, голландский, русский, за ними счетные и жилые избы, однако без печей– кухни вынесены были на заднюю стену Гостиного двора. Отдельно – каменная царская кладовая. Всюду товары – в ящиках, тюках, бунтах, бочках, укрытые пахучими липовыми рогожами. Проходы и проулки набиты народом, воздух звенел от криков, крепко пахло все по-разному– кожей, овчинами, пряными специями, смолой, дегтем, ворванью, а крепче всего и иногда почти что невыносимо – тронувшейся соленой рыбой.

Пристав довел купцов до ихней Счетной избы, откуда выскочил навстречу длинный сутулый человек в московском зеленом опашне, в меховой шапке и радостно приветствовал по-английски:

– Привет во имя божье!

– Привет, Томас! Привет! – гремели в ответ и купцы, трясли руку своего соотечественника.

Мистер Томас Грэс был комиссар английского гостиного ряда, жил постоянно в Архангельске и, всюду имея друзей, был вполне в курсе всех московитских дел и обстоятельств. На худом, желтом лице его большие голубые глаза сияли нарочитой доверчивостью и простотой, но вытянутый вперед хрящеватый нос как будто все время сверлил, нюхал воздух.

– О, джентльмены, вы первые лондонцы здесь в этом году! – говорил мистер Грэс.

И подмигнул:

– Да разве могло быть иначе, если корабль ведет мой старый друг – капитан Стронг?

Мистер Грэс мигом усадил пристава и стрельцов на крыльце Счетной избы, ловкий русский мальчик в голубой рубашке с тканой опояской, с подхваченными ремешком льняными волосами, принес им в зеленом кувшине пива и оловянные стаканы. Купцы с хозяином ушли в избу, сели за дубовый стол на скрещенных ножках, и им показалось на миг, что они дома, в Англии. Мерно отщелкивал маятник больших лондонских часов в футляре красного дерева, на стене, между фаянсовых тарелок с видом Тоуэра, висело черное распятие, на окошке с белыми занавесками розовел бальзамин. Тот же русский мальчик влетел в избу, подал всем по раскуренной трубке, поставил на стол бутылки с элем, фигурные кружки.

Мистер Грэс вошел последним, осторожно, без стука, очень плотно прикрыл за собой дверь и, предостерегающе подняв тонкий палец, посмотрел на пристава через окно.

– Какие новости, Томас? – салютуя синим дымом, спросил Кау.

Нос мистера Грэса завертелся во все стороны, он прищурился и указал глазами на суетившегося у стола мальчика.

Гости предупрежденно замолчали, а за окнами подымался волной, прибоем шел, то рос, то замирал напряженный, могучий шум оживленной улицы. Не разобрать было ни слов, ни воплей, ни ругани, ни божбы, только порой раскатывался схожий с грохотом колес по булыжнику громкий, свободный смех, полный довольства и силы.

Этот шум убеждал их – не дома они были: в Англии люди не шумят так грозно…

Мальчик наконец выскочил за дверь, и мистер Грэс смотрел ему вслед.

– Этот ребенок работает у меня только полгода, но я уже ничего не могу говорить при нем! – сказал он.

– А по-английски?

– Именно! Именно по-английски, мистер Эшли! Он все уже понимает, и я очень опасаюсь, как бы воеводской избе не стало отлично известно, что говорят на Английском гостином дворе! Очень способный мальчик!

– Так все же скажите теперь: что же в воздухе? – хрипел мистер Кау.

– Ха! Или вы не слышите? – хихикнул мистер Грэс, пригнувшись на своем стуле. – Пахнет гнилой рыбой! Слышите?

Он потянул носом, что за ним повторили все: тяжелый запах проникал и в закрытую избу.

– Что это значит? – настаивал мистер Эшли.

– Воняет рыбой потому, что она тухнет. А протухает она потому, что нет соли. А соли нет потому, что соль дорога, – быстро шептал мистер Грэс. – А дорога соль потому, что Москва наложила на соль большую пошлину. Возможны мятежи…

– Откуда вести? – осведомился Кау.

– Говорят!

– В конце-то концов, это дело самих русских. Мы приехали торговать…

– Именно, мистер Кау, торговать! – подхватил мистер Грэс. – Но торговать лучше в мирное время. Тогда можно не торопиться и товары на обмен выбрать получше, торговаться крепче. Торговля любит мир! А потом еще – с кем торговать? С одними боярами? А русские торговые люди обижаются и на бояр и на нас, на иностранцев: казна берет себе все, что получше, а те иноземных товаров не видят…

– Опять не наше дело. Нам только взять и уехать! – бурчал мистер Кау.

– Вот именно! – опять вскинулся мистер Грэс. – Потому-то русские купцы и просят царя не пускать в Москву иностранных купцов. Они сами хотят захватить ваши места.

– Слишком много новостей! Вы, Томас, молчали здесь целый год и хотите разом выложить все! – хрипел Кау. – Это потом. Мы все увезем в наших донесениях парламенту. Скажите просто: что мы можем здесь продать?

– Смотря что вы привезли, – ответил Грэс. – Если оружие– превосходно. В кабаках да на базарах – везде говорят: войско готовит молодой царь.

– Если так, все в порядке, – буркнул Эшли. – Пусть дерутся, только бы покупали оружие. А как с платежом?

– Превосходно. С Москвы приехали двое из гостиной сотни, с ними два десятка стрельцов. Привезли соболей. Тысяч на тридцать!

Все купцы при этой цифре нагнулись вперед, к Грэсу, разом шепнули, как на исповеди:

– У кого соболя?

– У воеводы Ряполовского. Да у таможенного головы Кирилы Босого!

– Эти люди берут?

– Воевода, как все воеводы, конечно, берет. Босой же московской гостиной сотни, сам богат, рыбу здесь ловит, соболями торгует. Из Устюга Великого работает на всю Сибирь его брат, земской человек. Говорят, они честные люди. Но, джентльмены, подробности потом. Пора к воеводе. Не тратьте времени! Воеводе объявите ваши товары, а потом вывозите их сюда, ко мне.

И мистер Грэс подмигнул.

– Пока вы дойдете, я добегу до таможенного дьяка, мистера Углёва. Попрошу его – он вам поможет! Мой друг! – шепнул он многозначительно. – Пристав вас доведет.

Англичане двинулись к воеводе.

Медленно пробираясь в толпе на береговой мостовой, они встретили трех с медведями поводырей. Один из поводырей, сам кудлатый как медведь, в сермяге, поравнявшись, крикнул что-то – медведи заревели, сдернули с башки войлочные шляпы и отбили земные поклоны. Толпа захохотала, засвистела.

– Они издеваются над нами! – прошипел мистер Уайт.

– Медведи? Или московиты? Мы должны быть выше этого! – Прохрипел Кау.

Капитан Стронг засмеялся.

– Знаете, мой друг московит Василий как-то мне сказал, что московиты могли бы выставить целое войско из медведей!

– И вы поверили? – дернул головой Эшли.

Стронг взглянул на Эшли.

– Кто знает! – ответил он. – Московиты народ необыкновенный!

А навстречу из ворот города валили, вертелись колесом скоморохи в цветных лохмотьях, с волынками, дудками, сопелками, пели на разные голоса.

– Эй, вы, купцы богатые, эй, бояре торговые! Ставьте меды сладкие, варите браги пьяные! Принимайте гостей голых, босых, оборванных, голь кабацкую, чернь мужицкую, неумытую!

И опять толпа вокруг гоготала, и опять во все стороны грозил кулаком пристав. Снова почтительно раскланявшись с иконой над воротами, купцы вошли в город, в путаницу узких улиц и переулков, в крошево подслеповатых изб, лавок, ларьков, где шумели пахучие толпы людей, звякали, дребезжали колокола.

Донеслись гулкие удары тулумбаса.

– Воевода, воевода едет! – завертелся пристав, оправляя обеими руками на себе шапку, потом оружие. – Воевода!

Бежали в смурых кафтанах земские ярыжки с батогами в руках.

– Путь боярину и воеводе! – кричали они. – Путь!

Народ опрометью разбегался в разные стороны.

Купцы оказались прижаты к бревенчатой избе с широким окном и прилавком, над которым свисала пара сапог, из лавки выглядывал рябой, в рыжей бороде встревоженный сапожник, хватая товар с прилавка.

– Ин ладно, что еще один едет! – бормотал он. – А то враз все схитят. Брюхо-то как вывалил, глазами так и стрижет, че-орт!

На гнедом бахмате, глядя медведем, тяжело ехал плотный боярин в отороченной соболем низкой шапке, в кафтане с серебряными травами по зеленому полю, подпоясанный саблей с каменьем, долбя неотрывно в небольшой барабан у седла. Люди, подбирая животы, жались к стенам изб, к заборам, к воротам, ломали шапки, кланялись в пояс, пряча в землю удалые, дерзкие глаза, дугой выгибая спины.

С коня в упор глянули на иноземцев черные огненные глаза на бледном, одутловатом лице в черной бороде, и все четверо англичан, склоняясь и отступая шаг назад, свесив наперед локоны, отмахнули шляпами учтивый салют, тихие, покладистые, как всюду проникающая вода.

Раз! Раз! Раз! – гремел барабан, стучали по бревнам вперебой конские копыта. Среди присмиревшей, притихшей, в переулки разбежавшейся толпы ехала сама олицетворенная московская власть – прямая, грубая, удержу не знающая в своей силе. Воевода ехал в Таможенную избу, как сказал пристав, и вспотевшие купцы старались не отстать от сильного коня.

Тянулась кривая, в клубах пыли улица, отбегали в стороны узкие, короткие переулки, проходили лавки с разными товарами, крытые зеленым дерном, тягом, соломой избы, на узких дворах средь огородов и деревьев брякала жестяным голосом рубленая церковь с синими главками, на площадках разводьями стояли лужи, отражавшие небо. У соборной церкви Спаса-Преображенья показалась Таможенная изба, сложенная из вековых бревен, большая, побуревшая от времени, снегов, ветров, солнца. Высокое крыльцо с петухами подпирала пара росписных столбов, вытесанных на манер пузатых кувшинов. Согнув в поклоне спины, перед крыльцом замерла толпа челобитчиков, раздвинутая палками ярыжек направо и налево. На крыльце, поджав губы, скомкав в руках шапку, стоял таможенный голова, московский гость, великоустюжский торговый человек Кирила Васильевич Босой. Мистер Грэс уже стоял с ним рядом.

Запыхавшийся ярыжка подставил скамейку, воевода грузно шагнул на нее сафьянным сапогом, стал подыматься на крыльцо, и с каждым шагом воеводы гнулся сперва все ниже и ниже в чинном поклоне, а потом стал разгибаться таможенный голова Босой.

– Боярин и воевода, – вымолвил, разогнувшись, Кирила Васильевич, – поздорову ль?

– Здорово, Кирила Васильич! – ответил воевода, приподнимая круглую шапку и по-волчьи, с туловом повернув голову за стрельцом, что уводил его жеребца.

Нагнувшись под притолоку, воевода шагнул в переднюю избу, снял шапку, молясь на образа. Челобитчики, тесня друг друга, валились на колени.

А дьяк Федор Углёв мигнул купцам и, проворно сбежав с крыльца в мягких своих сапожках, провел гостей по травяному двору прямо в заднюю избу.

Задняя изба была пуста, в квадратные оконца хлестал солнечный свет, пятна его горели на скобленом полу. Середь избы стоял под алым сукном большой стол, за ним рядом два кресла резных, на них подушки кованые, в переднем углу перед тяблом икон горела лампада. На столе – медные черниленки с гусиными перьями наготове, разбросаны столбцы, склейки бумаг, книги в кожаных переплетах. Крытые истертыми полавочниками лавки протянулись у бревенчатых стен.

Дьяк Углёв показал аглицким людям на боковую лавку, улыбнулся ободрительно.

– Сидите! – сказал он. – В ногах-то правды нету!

И убежал в переднюю избу, гудевшую как улей.

И впрямь крепка оказалась дружба дьяка Углёва с «господином Фомой», как величал Томаса Грэса дьяк. Часу не прошло, а уж воевода с головою заседали рядом за столом, в креслах, а купцы – напротив, на лавке, в шляпах, в локонах, упершись тростями в пол, а мистер Грэс читал уже деловым голосом росписи товаров с корабля «Счастливое предприятие» в Московию.

– «Цепей ошейных золотых с алмазами да жемчугами – пять, – стучал его голос. – Да перьев золотых же на шапку с алмазы и лалы[13]13
  Рубины.


[Закрыть] – три…»

Голова скосился на воеводу, а тот из-под набрякших от вчерашнего хмеля век внимательно смотрел на стол – муха грелась на солнце, прочищая лапками хоботок.

«Наелась, вот и чистится! – думал воевода. – Улетит небось сейчас. И купцы тоже – заберут соболя и улетят… А цепи с алмазы боярин Борис Иваныч заберет! Ух, силен Морозов!»

– «Серьги с алмазы да с яхонты – двои…»

«Во-во, – думает воевода. – Их бы да той бы девке подарить, Аньше…»

И опять перед воеводой та девушка Анна из деревни Сёмжи, инда душа болит…

– «Перстень большой с алмазом, кругом алмазы же помене».

«Этот Морозов молодому царю подарит…»

– «Да запонов с лалы да сапфиры… Да зарукавьев золоченых с яхонты да жемчуги… Да жемчугу окатного пять гривенок…»

«Или я не воевода туг? – думал боярин, слушая чтение росписей. – Ежели она волей не пойдет, не смогу я силой взять? Да што девка – дура, што ль, я же ее осчастливлю. Первые со всего города бабы будут ее в мыльню водить…»

Мирно светит лампада перед иконами, но мира нет в задней избе. Черным рядом сидят у стены на лавке чужеземные гости в шляпах, гордые, уверенные в себе, черные длинные трости блестят, как копья. Они привезли в Московию все эти драгоценности, все эти диковинные предметы – зеркала, кубки, органы, картины. В эти кольца, запястья, серьги, алмазные перья на шапки привыкли уже рядиться бояре, чтобы еще выше стать над смурым народом, еще краше, еще недоступнее, как стоит каменный, с золотом столп Ивана Великого промеж деревянных избушек Москвы.

И всех бояр выше, краше, ослепительнее солнца сияет царь московский в иноземной парче, в каменьях, в жемчугах, словно божья икона в драгоценном окладе. Кто с ним, с таким, поспорит? Кто посмеет слово сказать против него, противу его слуг, бояр?

Мистер Грэс кончил чтение росписи, все смотрели на воеводу.

– Все взять на государя! – распорядился тот, поглаживая бороду рукой с большим перстнем.

До чего богата теперь Москва! А ведь после литовского разорения, почитай, ничего не оставалось. В царевом Верху[14]14
  Дворце.


[Закрыть] инда пола не было – все содрали, все утащили усатые паны в Литву! А как сам польский король Жигимонт их помер, так даже положили его в гроб в шапке московского великого князя – из Москвы стащили… А теперь бога-ато стал жить царь-то.

– «Да двадцать пудов сахару головного, аглицкого, самого лучшего, да пять пудов леденцов цветных, да пуд леденцов затейных!..» – вычитывает мистер Грэс.

«Ну, даст вот бог, справлю осенью государеву службу в Архангельском, наберу соболишек да ворочусь с Анной в Москву! – думает воевода. – Нужно на царских глазах быть в Москве».

И тут изловчился боярин и воевода и враз зло прихлопнул назойливую муху.

Голос Томаса Грэса замолк.

– Брать все на государев обиход! – определил воевода. – Что дале?

– «Да привезено же на корабле том, – стучал опять голос Томаса Грэса, – на корабле том пороху в бочках новых семьсот семьдесят пудов. Да свинцу четыреста семьдесят семь пудов…»

«В кабаках питухи кричат, что война будет. И как всё, дьяволы, пронюхивают? – думает воевода. – Да с Москвы и книгу из Разряда вечор прислали, чтоб по ней стрельцов и ратных людей учить: «Учение и хитрость пешего ратного строю»…

– «Да привезено еще, – читал Грэс, – стали свейской[15]15
  Шведской.


[Закрыть] сто пятьдесят пудов. Да панцирей железных пятьдесят восемь. – Да досок железных[16]16
  Листовое железо.


[Закрыть] двести пятьдесят пудов. Да прутьев стальных шведских же двести семьдесят пудов. Да пистолей сто двенадцать. Да меди чистой триста пудов. Да колоколов двои…»

– Это доброе дело! – сказал воевода. – На государя все! Кому же порох и покупать, как не государю? Его вся сила!

Все, что привезли эти гости, принял воевода на государев обиход широкой своей рукой. Забрал он и много серебряных денег – рейхсталеров, на которые московская казна ставила свои клейма и пускала в оборот как ефимки: у самих-то серебра было мало.

Когда все товары были объявлены, мистер Кау поднялся, как старшина, и, хриплым голосом выразив благодарность боярину и воеводе, повитался с ним за руку.

А на вопрос мистера Кау о расчетах воевода по-бычьи мотнул головой на таможенного голову.

– Кирила Васильич теперь с вами и посчитается и разочтется. Соболей-то возьмете? – обратился он прямо к купцам.

Вместо ответа широкие, приятные улыбки разлились по всем лицам, трости качнулись вправо и влево.

– Ладно! Ваше дело торговое – ну и торгуйтесь. Много спросите – не заплатим!

Поднялся таможенный голова.

– Спасибо, князь и воевода, – с поклоном сказал он, – спасибо на прямом слове. Твое государево дело – приказать, наше земское дело – выполнить. Мы – торговые люди, торговля любит счет. Ты изволил принять, а мы заплатим по-хозяйски, как земле выгодно. Соболиную казну мы покажем господам из Лондона, пусть отбирают помаленьку. И лишнего, господа, тоже не дадим!

Воевода, опустив поводья, медленно ехал в обрат по городу, на свой воеводский двор. Солнце перевалило далеко за полдень, городские люди, давно пообедав, спали. Но лавки не спали, здесь не Москва, здесь гудела ярмарка – годовой торг. На площадке, где стоял кабак, у его распахнутых ворот, носился, гудел смех – давешние скоморохи давали представление.

В драной овчинной шубе, в высокой «горлатной» шапке из сосновой коры сидел на бревне перед кабаком «боярин» с выпяченной далеко вперед нижней губой в пеньковой бороде, а перед ним в цветных лохмотьях кувыркались скоморохи, били челом, в переплясе несли ему посулы[17]17
  Взятки.


[Закрыть] в рваных лукошках – кто камней, кто песку, кто лопухов.

– Что вам? – спрашивал «боярин».

– Правды ищем, боярин! – отвечают те.

– Прочь! – орал! «боярин». – Нету, смерды, нету вам правды!

– Ой, боярин, ой, воевода! – плясала перед ним цветная метель веселых размалеванных рож и масок. – Любо тебе над нами величаться! Давай правду, не то с тобой расправимся!

И «боярин» пляшет, бегает уж от лохмотников, а те стегают его прутьями по толстому заду, тащат топить в лужу.

Яростно загремел тулумбас воеводы:

– Путь князю и воеводе! Путь! – вопили земские ярыжки.

Толпу словно метнуло, она повернулась к подъехавшему тихо воеводе и повалилась в пыль, пряча озорные глаза.

Воевода высоко поднял плеть, крикнул хрипло:

– Скоморохов схватить! В Земскую избу!

Гончими псами гнались за лохмотниками и ярыжки и тайные истцы, а те ныряли, уходили в поднявшейся на ноги, в сбившейся плотно толпе.

Под воеводиным конем оказался коренастый монах с яркими глазами.

– Не замай, боярин, народ! – говорил степенно он.-Народ тешится! Чего плохого? Скажи-ка нам, боярин, вот откуда нам соли взять, чтобы рыба не воняла?

– Что за человек?

– Соловецкого монастыря келарь[18]18
  Ведал хозяйством монастыря.


[Закрыть], чернец Никанор я… Привезли рыбу, а соли не купить! Чего, боярин, делать велишь?

– Ты народ бунтуешь? Вор! Взять! – крикнул он ярыжкам.

– Ослобоните, окаянные! Соловецкий я человек! Боярин, а правда где? – кричал монах, борясь с вяжущими его ярыжками. – А соль-то где? Со-оль?

Воевода ехал уже далеко на своем гнедом бахмате. Келаря Никанора увели, гул и шум не унимался, а пуще прежнего гудел морем…