Текст книги "Ленинградские повести"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)
Во втором полку людей в разведывательный взвод отбирал Баркан. Как-то рано утром к нему явился Бровкин.
– Присаживайся, отец, – пригласил комиссар, указывая на ящик из-под снарядов. – Что скажешь?
– А то скажу: не рота у нас стала, а… при Кручинине, вечная память ему, какой народ у нас был. А теперь?
– Это ты напрасно, старик, напрасно. Пополнение-то откуда пришло? С наших же, с ленинградских заводов.
– Пополнение! Его тоже не без ума распределять надо. Был у нас кулачок крепкий, те семнадцать, что из окружения вырвались, – всей роте краса. Так вы же и растрепали всех – кого куда. Ученый Фунтик, землевед, где? Связным в штабе полка. Экономист заводской, Селезнев? Опять же в штабе, у вас, переводчиком. Так и все.
– Обожди…
– Да чего ж тут! Один Бровкин остался. При новобранцах дядькой.
– Тебе и полагается учить молодых, ты солдат старый, коммунист, участник гражданской войны. Передовой человек.
– Вот я и пришел вперед проситься.
– В разведку, что ли? То-то, я гляжу, на роту начинаешь жаловаться, к чему бы, думаю. Вот в чем дело, оказывается.
Бровкин зашевелил усами.
– А годы? – продолжал Баркан.
– Что годы! Ты меня все отцом называешь. А через что? Через бороду. А мне всего-то сорок восемь. У меня сыну еще только семнадцать.
– Так это же младший!
– Ну и что такого – младший! Старший тоже молодой, вроде тебя, ему через год тридцать.
– А как старуха на это дело посмотрит?
– Что ей смотреть? Она, поди, смотрит да и говорит: тьфу, старый хрен, в тылах околачивается! Словом, комиссар, не ломай дружбу, пиши: Бровкина в разведку, иначе не уйду.
– Батькин приказ, ничего не поделаешь! – Баркан засмеялся и пометил в списке: «Бровкин».
Бровкин вышел из землянки, но через минуту вернулся, хитро улыбаясь:
– Теперь скажу тебе по секрету: не сорок восемь, а пятьдесят три мне, Андрей Игнатьевич! – ухмыльнулся и хлопнул дверью, обвалив с кровли пласт земли.
Прошло три дня. Бровкин начал уже беспокоиться, сожалея, что назвал комиссару свои настоящие годы, но тут его вызвал командир роты и сказал:
– С вещами в штаб полка. Будь здоров, жаль расставаться с тобой, Бровкин, но приказ!
Баркан встретил улыбкой:
– Ну, батька, пляши!
– Письмо?
– Чище. Позови-ка, – приказал комиссар связному, – позови-ка Димку.
– Сын? – Бровкин взволновался.
Вбежал светловолосый худенький паренек, веснушчатый, веселый.
– Ах, паршивец! – обнимал его старый токарь. – Куда же тебя черти-то принесли, сидел бы с маткой на крыше – город берег.
– Матка и прислала. Сходи, говорит, к отцу, молочка вот снеси да пирог с картошкой.
– Ну давай, угостим комиссара.
– Да нету, батя, ничего. – Димка засмеялся. – Я ведь целую неделю сюда добирался.
– Съел? Вот же как получается, товарищ комиссар, – сказал Бровкин, – с отцом бери уж и сына. Обожди, еще старуха притопает, она, ты сам знаешь, тоже вострая.
– Сын твой будет связным в роте, – объявил Баркан. – В огонь побереги пускать, осмотреться дай.
Первую боевую задачу полковой разведке поставил сам Лукомцев. Он долго сидел с разведчиками, рассуждал о ними о жизни – по-дружески, просто. Он рассказал им о том, что надо проникнуть в расположение врага, выведать огневые позиции его тяжелой артиллерии, понаблюдать за подходом свежих войск, которые, без сомнения, перебрасывались немецким командованием для нового удара на Вейно.
Разведчики двинулись на рассвете, двадцать человек, вооруженных автоматами и гранатами. Через нейтральную зону они ползли на животах, благополучно обошли немецкое боевое охранение, миновали замаскированные кочками холмики дзотов и, когда совсем рассвело, оказались за линией фронта, в вековом сосновом лесу.
– Неделю проплутаешь, ничего не разведаешь, – пробурчал Козырев.
– Давайте сюда, – позвал Бровкин, – здесь дорога.
Сверились по карте, лесная дорога вела в деревню Лиски, вокруг которой, по предположениям, концентрировалась немецкая артиллерия. Решили держаться дороги, а там – как дело покажет. Дорога вывела разведчиков на поляну, покрытую горелыми пнями и кустами можжевельника, которого в этих местах было великое множество. За поляной дорога снова исчезала в лесу. Разведчики прислушались. Все спокойно, только далекие выстрелы – редко, неторопливо – да свист каких-то осенних пичуг. И эти выстрелы, нарушающие торжественный покой леса, и эти пичужки, и напряженность обстановки напомнили Бровкину недавние дни. Не так ли шла девятая рота, вырываясь из кольца вместе с комиссаром полка Барканом? И тогда и сейчас линия фронта была позади, и тогда и сейчас неизвестно было, что станет с ними через минуту, и тогда и сейчас кругом бродили таинственные шорохи, возвещая опасность.
– Пошли, но только не кучей. Рассредоточиться, – приказал командир, выводя бойцов из-за деревьев на поляну.
Когда достигли середины открытого пространства, впереди, испугав неожиданностью, застучал пулемет, пули шипящим потоком хлынули в можжевельник.
– Ложись! Назад! – закричал командир, сам бросаясь плашмя.
Стали отползать к лесу. Но вокруг уже поднялся переполох, кричали и бегали немцы. Каждый понимал, что разведка провалилась, задачи им не выполнить, немцы сейчас наводнят лес патрулями, устроят облаву, может быть даже с собаками: говорят, они собак вовсю используют в армии.
Заметая следы, попали в болото. Оно было топкое, тинистое, при каждом шаге со дна поднимались пузыри и, лопаясь, источали зловоние. В воде росла темная и грубая, как жесть, трава. Бойцы в кровь изрезали об нее руки.
Брели болотом до поздней ночи и вышли возле железнодорожного полотна неподалеку от Вейно. Вернулись в полк измученные, обескураженные неудачей. Никто ничего не сказал им в укор: ни командир, ни комиссар. Напротив, Баркан поздравил с благополучным возвращением. Но разведчики понимали, что все это для их утешения.
Бровкин и Селезнев, просушивая у печки в землянке свою одежду, рассорились.
– Какой у вас опыт? – протирая нервно дрожащими руками пенсне, говорил Селезнев. – Опыт времен каменного века!
– Вот именно, – ввернул Козырев. – Никакого опыта, одна борода.
– Две войны в разведке! – кричал Бровкин, стуча кулаком об ладонь, но не находил должных, увесистых слов для оправдания неудачи.
– Разве так организуют разведку? – продолжал Селезнев. – Потащились двадцать человек. Как это еще обоза с собой не взяли! Надо было на такое дело двоим идти, троим!
– Батя же все может, – подогревал спорщиков Козырев. – Он третью войну…
Но Бровкин Козырева уже не замечал, он яростно нападал на Селезнева:
– Рассуждает! Да ты в армии-то когда-нибудь служил? Твое дело книги-бумаги, таблица умножения, ноль-ноль восемь…
– Ну знаете, товарищ Бровкин, только потому, что вам почти сто лет, я воздержусь… – Селезнева трясло от возмущения. – Что значит «ноль-ноль восемь»! Это вы от неграмотности так говорите. – Он надел свою недосушенную одежду и вышел из землянки.
Вновь наступившее на участке дивизии затишье позволило Лукомцеву организовать учебу штабных командиров. В течение нескольких дней он и майор Черпаченко у развешанных карт разбирали проведенные бои. Вместо ящика с песком в лесу был выбран песчаный участок, на котором попеременно возникали рельеф местности и обстановка, характерные то для района Ивановского, то для участка Юшков, то для самого Вейно. Расставлялись макеты огневых средств, отмечались позиции противника, свои рубежи. Штабные работники действовали здесь и за командиров рот, и за командиров батальонов и полков.
На занятиях бывал частенько и делегат связи от морской бригады лейтенант Палкин. Он увидел, что тактика пехоты совсем не так проста, как ему казалось сначала. Иной раз, выслушав объяснения Лукомцева или Черпаченко, он думал: «Все ясно», но когда кто-либо из командиров начинал составлять план боя и отдавал боевой приказ, а руководитель занятия тем временем вводными задачами усложнял обстановку, Палкин чувствовал, что на месте этого командира он бы растерялся, и с уважением посматривал на окружавших его работников штаба дивизии.
Как-то вечером Лукомцев, пришедший к «ящику», чтобы подготовиться к очередному занятию, с полчаса наблюдал за Палкиным – как тот ползал по песку, сосредоточенно переставляя веточки, обозначавшие орудия и пулеметы, углублял финским ножом траншеи, чертил и перемещал на песке рубежи.
– Моряк, – наконец окликнул Лукомцев, – а, кажется, в пехоту записался?
Смущенный Палкин вскочил:
– Простите, товарищ полковник. Я тут, может быть, напортил?
– Напротив, лейтенант, мне ваш интерес к военной науке весьма нравится. Как раз вы мне и поможете.
– Слушаю, товарищ полковник.
По указанию Лукомцева Палкин разровнял песок, возвел железнодорожную насыпь, натыкал веток, обозначавших лес, прорыл овраги, двумя спичечными коробками изобразил деревню.
– Мы должны с вами атаковать вот эту деревушку, – объяснял Лукомцев, выбить из нее противника, и тогда оборона его нарушается на всем участке. Видите? Мы загоняем его в тот лес, а в лесу немец воевать не умеет.
– Товарищ полковник, может быть, я суюсь не в свое дело, но почему вы все время отрабатываете наступательные темы? Мне кажется, обстановка такова, что надо бы укреплять оборону.
– Замечание правильное, дорогой лейтенант, мы оборону и укрепляем. Но обороняемся мы для того, чтобы все-таки наступать. Как же можно жить и воевать без перспективы активных действий?
– Это верно.
Палкин сел на пенек, закурил и незаметно для себя начал напевать сквозь зубы. Лукомцев, поглядывая на учебный участок, делал записи в тетради.
– Что вы там мурлычете, лейтенант? – спросил он неожиданно. – Между прочим, я заметил – вы всегда что-то напеваете.
– Неудачные попытки, товарищ полковник, у меня голоса нет.
– Ну, а все-таки, каков ваш репертуар?
– Мелочишки, товарищ полковник. Все безголосые обычно джазовыми песенками пользуются. Сравнительно легко, и девицам нравится.
После некоторого молчания Лукомцев снова сказал:
– Лейтенант, а не хотите ли вы в пехоту перейти, ко мне, например, адъютантом? Я бы поговорил с вашим начальством.
Палкин словно и не удивился такому предложению.
– Нет, – сказал он просто. – Очень вам благодарен за доверие, товарищ полковник. На суше я временно, и, как только представится возможность, сразу же вернусь на эсминец. У моряка уж душа такая, он даже если и умирать, то на море предпочитает. Знаете: «К ногам привязали ему колосник…»
Но как бы ни любил Палкин море, его интерес к жизни дивизии не ослабевал. Он подружился со многими командирами, ездил в полки, в батальоны, даже вступал там в споры по вопросам тактики. Через несколько дней после разговора с Лукомцевым он по дороге из штаба своей бригады заехал в один из батальонов третьего полка. Комбат, хорошо знавший Палкина, был расстроен только что случившимся ЧП – чрезвычайным происшествием, суть которого заключалась в следующем. На правом фланге, где из-за топких болот не было непосредственного соприкосновения с противником, стояла деревня Сяглы. Наши позиции располагались от нее километрах в двух, примерно столько же было и до немецких. Разведчики из рот и батальонов третьего полка, занимавшего там оборону, пробирались в Сяглы ежедневно. Наблюдения их кое-что давали, разведка всегда благополучно возвращалась. Но вот неожиданно разведчики из Сягл не вернулись. Бойцы, отправившиеся на поиски, нашли их убитыми. На следующий день история повторилась, погибли еще два разведчика. Обстоятельства дела установить не удалось, хотя командир дивизии, узнав об этом, выслал туда специальную комиссию. Комиссия побывала с Сяглах, но тоже никаких следов не обнаружила. Кто стрелял? Немцы далеко. Может быть, предатель?
Палкина потянуло в Сяглы. «В течение двух-трех часов, какие там пробуду, – думал он, – вряд ли я кому понадоблюсь». Договорившись с командиром батальона, который особого значения его затее не придал, Палкин, вооруженный, кроме пистолета, еще и автоматом и гранатами, отправился в злополучную деревню. Там он заглянул почти во все дома и тоже ничего не нашел. Дома стояли пустые, с разбитыми окнами, сорванными дверями, перевороченными остатками пожитков спешно ушедших жителей.
Тогда, выйдя на окраину деревни с немецкой стороны, Палки и засел в бане на огороде. В бане аппетитно пахло дымком, полок и лавки, выскобленные ножами, сверкали березовой белизной, за каменкой потрескивал сверчок. Все было по-домашнему уютно, располагало к отдыху. Палкин снял автомат и лег на лавку возле окна, откуда открывался вид на поля перед деревней, вплоть до немецких позиций. Тишина успокаивала его, сверчок навевал дремоту. Как сквозь сон проплывали двадцать шесть лет жизни – школьные годы, завод, краснофлотская служба, и, наконец, когда он стал вот лейтенантом, командиром, когда можно было задуматься над устройством собственной жизни, – вдруг война. А теперь, может быть, жизни-то больше и не увидишь: ударит снаряд в ту избушку – и конец, мир праху твоему, Костя Палкин, Константин Васильевич, как крикнул он тогда белокурой девушке Гале. Палкин не любил бойких девиц, знающих все, шумных и беспокойных. Галя, по его представлениям, была полной противоположностью им, скромная и простая. Его волновали ее усталые глаза, а слова: «Выспаться бы мне…» – до сих пор звучали в ушах. Палкин размечтался, и вот он уже явственно видит, как девушка засыпает на его руке, медленно закрывая серые свои глаза с зеленцой. Тихо, чтобы не разбудить, он касается губами чистой и гладкой ее щеки.
При этой мысли Палкин вскочил с лавки. Казалось, прошла минута глянул на часы: да он уже почти час здесь! – надо возвращаться рекогносцировка успеха не принесла. Выглянул в окно и отшатнулся: метрах в ста, на соседнем огороде, за такой же прокопченной банькой, прислонясь к стене, стоял немецкий солдат с автоматом в руках.
На четвереньках выбрался Палкин из бани и через грядки побуревшего гороха пополз в обход соседнего огорода. Он добрался до баньки со стороны, противоположной той, где прятался фашист. Обойдя ветхое строеньице, выглянул из-за угла и увидел, что немец тоже выглядывает, но в другую сторону, – только бритый затылок розовеет из-под пилотки. Палкин прыгнул, гитлеровец успел лишь обернуться и в страхе закрыть глаза, как приклад автомата рассек ему лоб. Солдат рухнул в сухую крапиву. Палкин ударил еще раз и, вытерев приклад о потрепанный мундирчик солдата, хотел было приступить к обыску, но где то совсем близко послышались голоса и шаги. Он выглянул из-за угла так же, как до него делал это убитый солдат, и шагах в пятидесяти увидел немцев – их было десятка полтора. Шли они прямо на баню.
«А ну, промажь, а ну, только промажь!» – храбрясь, бормотал в азарте Палкин, готовя «лимонки». Не показываясь из-за угла, он одну за другой швырнул две гранаты навстречу гитлеровцам. Но пока гранаты, пошипев на земле, разорвались, немцы успели разбежаться и лечь. Палкин понял, что упустил момент, что силы теперь слишком неравны и надо уходить как можно быстрее. Немцы же, подозревая, видимо, солидную засаду, сами пустились наутек через огороды в поле. Раздирая мундирчики, они перепрыгивали через обвитые колючей проволокой изгороди, путались ногами в сухих стеблях гороха и жестких огуречных плетях, спотыкались.
Тут Палкин, не теряя времени, изобразил засаду автоматчиков. Присев на колено и уперев оба автомата – свой и немецкий – в живот, он выпустил по убегавшим все патроны, переменил магазины и снова стрелял, пока немцы не вышли за пределы досягаемости автоматного огня.
Вдалеке теперь маячили, удирая, только девять немцев. Значит пятеро или шестеро остались тут. Палкин прошел по огороду отыскал троих. Один из них оказался ефрейтором, на поясе его в черной грубой кобуре лежал парабеллум.
– Это не подарок. – Палкин вздохнул, взвешивая на ладони тяжелый пистолет.
Он еще был в деревне, когда в воздухе провыла мина и рванула возле церкви. Затем мины посыпались одна за другой.
«Добежали, значит», – подумал он и прибавил шагу.
Возвратясь в батальон, Палкин сдал удивленному комбату кучу оружия и ворох немецких документов, а когда рассказал всю историю, то поспешил в штаб дивизии.
Только из очередного донесения командира полка Лукомцев узнал о прогулке морского лейтенанта с изыскательскими целями в загадочную деревню и о сражении, которое он там затеял.
– Ах, Палкин, Палкин, – говорил Лукомцев, восторгаясь лейтенантом. – Что за черт этот Палкин!
На другой день Палкин, ездивший верхом по вызову Лося в штаб морской бригады, возвратился на немецком мотоцикле. Его рыжий иноходец, прядая ушами и всхрапывая, испуганно рысил позади, привязанный длинным поводом к багажнику. В коляске лежал раненый немец.
– Прекрасная машина, – заявил Палкин обступившим его командирам. – И сравнительно недорого – четырнадцать копеек. Семь копеек, кажется, патрон стоит?
Пленного отвели в штаб. Пригласили и лейтенанта.
– Этот ганс, товарищ полковник, задумал проскочить на Ивановское! – объяснял Палкин. – Это же наглость! Совсем завоевателями себя чувствуют! Решил срезать петлю дороги и махнул через наше расположение! Летит на полном газу и не видит, что я еду. Приветствовать бы должен, раз уж так, лейтенанта по международному обычаю.
В сумке мотоциклиста, вскрытой Селезневым, находились документы, касавшиеся перегруппировки немецких войск. Оказалась там, между прочим, копия приказа самого командующего северной армейской группой немцев, который требовал, чтобы с Вейно любой ценой было покончено в три дня.
– Так я и предвидел – зловещее это затишье, – сказал Черпаченко. – Товарищ полковник, прикажете созвать командиров полков?
Утром второго дня, после того как был схвачен связной с документами, гитлеровцы начали наступление по всему фронту участка. В течение этого же дня немецким танкам удалось вновь перерезать железную дорогу левее Вейно.
Лукомцев приказал загнуть левый фланг дивизии внутрь, чтобы предотвратить угрозу обхода.
В этой напряженной обстановке погиб от разрыва снаряда комиссар дивизии, и на его место получил назначение Баркан. Прибыв в штаб, Баркан сразу же хотел пройти к командиру дивизии, чтобы с первой минуты определить отношения. Его терзали сомнения. Справится ли он, гражданский человек, едва успевший освоиться со своей ролью комиссара полка. А тут уже дивизия! Он понимал, конечно, что не обладает ни военными знаниями, ни опытом, которые можно было бы поставить вровень с опытом и знаниями старого, знающего полковника. Успех его деятельности зависел, во всяком случае на первых порах, от того, как примет такое назначение полковник.
На нетерпеливые вопросы Баркана ему наконец ответили, что Лукомцев только что заснул после бессонной ночи.
Баркан не захотел тревожить полковника и, медленно шагая между берез, пошел в землянку своего предшественника. В землянке он присел на табурет возле дощатого столика и огляделся. Все там напоминало о прежнем хозяине. Человека уже не было, но вещи его по-прежнему жили. Постель с плюшевым одеялом, примятая подушка, мыльница, зубная щетка над голубеньким умывальником, просыпанный зубной порошок. Книги с закладками на столике. Коверкотовая гимнастерка, аккуратно развешенная на плечиках. На столе фотография полной скучающей женщины. Он вспомнил Соню. Как-то она теперь? Одна, беременная. Кроме письма, привезенного женой Кручинина вместе с шоколадом, он получил от Сони еще только два. Редко пишет. А может быть, не доходят? Охваченный думами, Баркан задремал: двое суток он непрерывно был в боях.
Очнулся от сильного шума наверху. В первый момент никак не мог понять, в чем дело, но, услышав дробь пулемета, выбежал из землянки. Роща наполнилась суматохой, среди деревьев метались бойцы, командиры.
Баркан остановил сержанта, пробегавшего мимо с гранатой в руке:
– В чем дело, сержант?
– Немцы, товарищ батальонный комиссар! Прорвались!
Озираясь по сторонам, Баркан выхватил из кобуры пистолет. В эту минуту он услышал:
– Занять места! Вызвать всех из второго эшелона!
Это был голос Лукомцева, голос повышенного тона, но достаточно твердый для такой обстановки, отрезвляющий. Заметив Баркана, полковник ему улыбнулся:
– Вот при каких обстоятельствах вам приходится вступать в новую должность, комиссар. На наш командный пункт прорвалась диверсионная немецкая группа.
Баркан видел, как около полусотни бойцов и командиров заняли стрелковые ячейки, заблаговременно возведенные вокруг КП дивизии. Появились два-три пулемета; номерами к ним встали штабные командиры. Пулеметы заработали. В ответ еще гуще засвистели немецкие пули.
– Нагнитесь! – крикнул Лукомцев, схватив Баркана за плечо, и сам спрыгнул в окопчик.
За ближними деревьями тотчас появились немецкие солдаты. Подбадривая друг друга, они, по обыкновению, кричали: «Рус, сдавайс!».
На командном пункте установилась тишина, как будто бы никого здесь и не было. Лукомцев приподнялся, выглянул из окопчика. Баркан тоже поднялся рядом с командиром дивизии. В соседнем окопчике, прикрываясь большой еловой веткой, стоял Черпаченко. Рука его была отведена назад.
Не ожидая вопроса, Лукомцев объяснил:
– Оборону командного пункта возглавляет начштаба. Все остальные в этой операции – бойцы.
Когда фашисты несколькими группами выскочили из-за берез, рука Черпаченко сделала резкий взмах, и находившийся с ним в окопчике командир разведки крикнул: «Огонь!» Под новым ливнем пуль немцы остановились, попятились за деревья. Их бесприцельная стрельба не приносила ущерба. Но вскоре из лесу начали бить два миномета.
– Вот это хуже. – Лукомцев нахмурился. – Окопчик – плохое укрытие от мин.
Но Черпаченко, выскочив на бруствер, уже скомандовал: «В атаку!» К удивлению Баркана, со всеми бросился вперед и командир дивизии. Баркан обогнал полковника, стараясь заслонить его собой. Среди старых узловатых берез началась рукопашная схватка. Защитники командного пункта настигали гитлеровцев одного за другим. Шофер Ермаков придавил к стволу березы рослого рыжего солдата в зеленой маскировочной одежде и остервенело бил промасленным кулаком по его лицу.
Лукомцев остановился. В это время из-под куста выскочил немецкий офицер с поднятым парабеллумом. Баркан не целясь выпустил в немца почти всю обойму своего пистолета. Лукомцев только удивленно повел бровями.
Тем временем подошло подкрепление из второго эшелона дивизии и охватило рощу полукольцом. Окруженные немцы сдавались, поднимая руки.
– Умело действовали, майор! – заметил Лукомцев подошедшему Черпаченко. – Адольф Гитлер потерял не менее роты. А вам, комиссар, советую, когда идете в атаку, берите винтовку со штыком. Но вообще в атаку вам ходить не полагается.
– А вам?
– Мне? – Лукомцев снял фуражку и потер ладонью голову. – Мне тоже.
В это время подбежал адъютант:
– Товарищ полковник, у аппарата генерал Астанин.
Лукомцев поспешил в землянку, взял трубку у связиста. Астанин говорил:
– Слушай, сейчас к вам отправлен приказ фронта, но я тебя прошу не дожидаться пакета, повторяю устно: сделай все возможное, чтобы не дать противнику оседлать шоссе. Считаю, что для этого необходимо занять рубеж Чернево – Корчаны.
– Значит, отойти?
– Да, отойти, но не выпустить немцев на шоссе!
В первую минуту Лукомцев хотел было запротестовать. Оставить Вейно, где положено столько сил, где фронт уже начал стабилизоваться… Но шоссе, но немцы, выходящие в обход дивизии на Ленинград…
– Что ж, – сказал он, – приказ есть приказ!
Он обернулся к безмолвно ожидавшему Черпаченко; насупленный, злой, с минуту разглаживал ладонью бритую голову, наконец сказал:
– Задача: не дать выйти на шоссе. Оставить артиллерийский заслон против танков. Отходить скрытно. К утру занять рубеж Чернево – Корчаны. Подготовьте приказ, майор.
