Текст книги "Ленинградские повести"
Автор книги: Всеволод Кочетов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 43 страниц)
Близилось время начала занятий в школе. Катерина Кузьминишна понемногу собирала своих учеников, разленившихся за лето, вновь приобщала их к труду. То ведет карасиков ловить корзиной в лесном болотце, для аквариума, то квадратами кору с деревьев резать да на папку наклеивать – для коллекции, то цветные картины «волшебным фонарем» показывает – людей разных, которые на земле обитают: индейцев, тибетцев, негров…
Задумала учительница устроить встречу ребят со старым каким-нибудь опытным рыбаком. Пусть, мол, порасскажет. Надо развивать в детях любовь к профессии отцов. Все на инженеров да на героев-летчиков учиться хотят, а кто род рыбачий на Ладоге продолжать будет?
– Дядю Кузю! – сразу предложил Антошка, когда Катерина Кузьминишна решила посоветоваться с самими ребятами, кого бы они хотели послушать. – Ох, и интересно же дядя Кузя рассказывает! Он еще про шведов помнит, сам смолу им на головы лил!
Катерина Кузьминишна улыбнулась. Лучше всех знала она источник «воспоминаний» отца о шведах. Не проходит воскресенья, чтобы не взял он в руки книгу, не уселся бы с нею у окна. Строго глядит на страницы, медленно переворачивает их – как великое дело свершает. А книг у него – полон сундук. Все ее, Алексеевы, Маришкины трепаные учебники, от первого до последнего, десятого, класса, ни выбрасывать, ни продавать не разрешал. Подойдет весна, кончится учебный год – вытряхнет из школьных сумок, отберет, в сундук свой под запор спрячет.
Когда читает, дверь в горницу плотно прикрыта, никто не заходи. Семья на кухне толпится. Пудовна шикает на всех, чугунами греметь опасается. Каждый, считает она, с причудью родится, и не след причуди перечить. Пудовнина причудь, с которой она и на свет, должно быть, появилась, – малиновое варенье. Попробуй не дай ей наварить варенья с лета, изгорюется зимой. Та́к, может быть, и Кузя ее загорюет, если помешать ему книгой заниматься.
Улыбнулась Катерина Кузьминишна словам Антошки, сказала:
– Дядя Кузя, ребята, не согласится. Дядя Кузя не любит на собраниях выступать.
– Согласится! – заорал Антошка. – Он добрый. Не очень только к нему приставать если.
В мнениях разошлись.. Катерина Кузьминишна считала, что ничего из приглашения дяди Кузи не выйдет. Ребята настаивали: выйдет, и решили, что поговорят с дядей Кузей сами.
Кузьму Ипатьича они застали дома, хмурого и злого. Он стоял над кадкой в сенцах и пил из ковша. Только что в кухне шел крупный разговор.
– Гнал бы ты вертихвостку эту со звена, – не поймешь, с чего повела речь Пудовна, ворочая рогачом в печи. – Не будет от нее добра. Боками мягкая – сердцем жесткая. Глядеть на тебя – слева берет, до чего человек душой мается..
Кузьма Ипатьич пожевал губами, ответил:
– Не Лука, не Фелофей Твердюков, чтоб самоуправничать. И совесть перед покойником не дозволит. А если, скажем, какой ловец она – иному мужику до нее не дойти.
– Чего же злобишься, коли доволен! Чего кидаешься на всех!
Поднялся старик с лавки у окна, заходил кругами по кухне, пиная все, что попадалось под ноги, – прутяную корзинку с лучинами, сосновые легкие поленья, кошку с обваренным ухой голым боком, свой картуз, свалившийся с гвоздя.
– Не понять тебе от веку и вовек! – возвысил он голос, снова плюхаясь на лавку. – Обида же какая! От женского полу – что? Жизнь красивше, легчее, угревней должна быть! Сердце от этого у мужика играет, крылья растут. Поняла? А то: «Мое дело бабье – мужики рассудят!» – Марфиным голосом передразнил Кузьма Ипатьич. – Застреляла, затараторила… В позор ввела!
– Давно тебе говорено: не льни к ней – обманет, оболжет. Господи! Лжу какую возвести на старого человека!..
Засопел, задышал во всю кухню Кузьма Ипатьич, пошел в горницу, уронил что-то с тяжелым звяком. Не с комода ли стеклянный синий шар загудел там?
– Лжи-то, лжи, говорю, нету! Правду же баба сказала собранию. Выбросили мы тем разом рыбу. Восемь пуд. Тьфу ты! Да в рыбе ль дело? В норове в гадючьем, вот в чем. Там, на озере, молчала, а на берегу, глянь, без удержу посыпала! Вот за что языки, бывало, с корнем рвали у болтливого племени…
Пудовна утерла руки подолом передника, опустила их, как неживые. Ничьим наветам на Кузьму своего она не верила: ни Марфиным словам, ни Сергей Петровичевым, ни постановлению собрания колхозного – мало ли чего набрешут! Впервые об этом деле вышел такой разговор. Кузя прежде молчал, она из деликатности не спрашивала. Впервые сам признал свой проступок. Испугало это Пудовну, огорчило.
– Правда? – горестно переспросила она. – Выкинул! – Отвернулась, встала у печки, спиной к нему. – Знать, отрыбачил, Кузя, ума рехнулся.
Как крестьянке-землеробке страшно было бы увидеть, что хлеб в грязь втаптывают, так рыбачке сделалось страшно оттого, что люди рыбу пойманную – результат тяжелого труда рыбачьего – за борт выбросили. В шторм за нею, за рыбою-то, идут, жизнью-здоровьем рискуют… И вот – на́ тебе – что натворили! Нет, не от ясного ума это.
Думала свою думу Пудовна возле печи, у которой больше половины жизни ее прошло. А Кузьма Ипатьич, не возразив ей, вышел в просторные сенцы, черпал оловянным ковшом из кадушки колодезную воду, не мог размочить пересохшее горло.
– Ну! – цыкнул он, увидев ребятишек, подымавшихся по лестнице. – Кого надо?
– Тебя, дядя Кузя, – пропищал бесстрашный Антошка. – Ты только не серчай, дядя Кузя! Нам, дядя Кузя, про рыб рассказать. Я говорю: лучше дяди Кузи ихней жизни никто не знает. Вот мы, дядя Кузя…
Антошка, так сыпал словами, что Кузьма Ипатьич ничего, кроме многократно повторенного «дяди Кузи», не мог разобрать. Еще минуту назад, в момент самой яри, к нему, надо думать, пришло бы желание спустить всех этих крикунов с лестницы. Но горесть Пудовны его обезоружила – в душе будто оборвалось что-то. Огромное готовилось, а вышло – как гриб-дождевик, если раздавить в лесу: тугой – вот, ждешь, стрельнет, а ступил ногой – только пыль рыжая дымит.
Дядя Кузя обмяк, вроде как гриб такой распылился. Косясь на дверь в кухню, он сошел вместе с ребятней во двор, оглядел их там поочередно: и наголо стриженных и вихрастых, и чернявых и белявых, и мытых и немытых…
– Дак чего вам? – спросил вяло. – Про рыб? К Ивану Саввичу идите. Научный работник – все как есть, как в книгах расскажет.
– Нам как в книгах вовсе и не нужно! – перебил Антошка. – Нам как в сам-деле бывает.
Кузьма Ипатьич поймал его за грязноватое жесткое ухо, дернул слегка:
– Книги умными людьми пишутся! Как бывает и как должно быть – все в них есть. Понял? Пороть бы вас вместе с маткой следовало. Бойки на язык оба.
Антошка вывернулся, в голос с ребятами принялся галдеть о лещах и щуках, о мережах, опоках, кухтылях. «Рыбачата! – Кузьма Ипатьич ухмыльнулся в душе. – И слова какие – рыбацкие! Нахватались».
– Пошли, ежели так, – сказал он, – сядем возле баньки, потолкуем.
– Что ты, дядя Кузя! Нас тут мало, Весь класс собрать надо. Мы только делегация, дядя Кузя.
– Ладно, – миролюбиво согласился Кузьма Ипатьич. – Делегаты! Соберетесь – приходите. – Повеселел даже как-то, пошел на берег посмотреть, не надо ли карбасы проконопатить.
Пескариной быстрой стайкой мчались ребята по селу, взбрасывали босыми пятками уличную пыль. Серое облако катилось вслед за ними – ну точь-в-точь донная муть клубится так в воде за разгулявшимися пескарями.
– Куда? – загородила руками им дорогу тетя Сима. В веснушечках вся, с белыми косичками – разве подумаешь, что это самая главная в Набатове комсомолка? Да с ней хоть сейчас в лапту играй.
– В школу, тетя Сима! – закричали вокруг нее. – Катерина Кузьминишна ответ ждет. Дядя Кузя про рыб рассказывать будет.
– Про рыб? Дядя Кузя? – Тетя Сима очень удивилась.
– Ей-ей, тетя Сима! Приходите, говорит. Полный вам будет доклад!
Тетя Сима, многократная победительница по метанию диска на областных соревнованиях и секретарь сельской комсомольской организации, призадумалась, услыхав такое известие, сильными своими, красивыми руками поправила растрепанные ветром волнистые волосы и вместе с ребятами повернула к школе.
Кузьму Ипатьича озадачивало, зачем ребятам понадобилось вести его такой длинной, кружной дорогой. Уговорили рассказывать в школе, ну и идти бы к школе прямиком – мимо сельмага, мимо колхозного правления. Нет, тащат через церковную ограду, через могилы. К заднему крыльцу.
В школьном зале было чисто выметено, расставлены рядами скамейки, на которых буйствовало десятка три ребят. Кузьма Ипатьич покосился, шевельнул космами бровей – утихли. Антошка подал стул. Сел старик спиной к сцене, подергал себя за бороду – совсем в зале стихло. Только шелестела слюдяными крылышками коричневая стрекоза, стукаясь толстой башкой о потолок.
Нескладно как-то получается; все смотрят на него – и Катюша-дочка с Серафимкой в уголке притаились – ждут. Испарина стала прошибать Кузьму Ипатьича. Оглянулся туда, сюда…
– Может, окошки открыть, дядя Кузя? – догадался Антошка.
– Во-во! – обрадовался растерявшийся было рыбак, вытащил красный платок из кармана, утер шею, лицо. Сквозь распахнутые окна ворвался любезный сердцу озерный ветерок. Напряжение рассеялось.
– Ну-к, о чем рассказывать-то вам? – Кузьма Ипатьич задумался. – Рассказов всяких много, все и не переговоришь. Возьмем, к примеру, так: рыба. Что зверь лесной, что дичь, что рыба – что оно есть? Оно есть – добыча! Зверя и дичь охотник промышляет, рыбу – рыбак! Но разница! Охотник не для пропитания, не за мясом в лес идет да в камыши. Идет он туда, сами видели, для забавы. В Сибири, знамо, да на Севере – там охота другое дело. Там оно – промысел. Но опять же не мясо, а шкурку, пушнину добывают северные промысловики. А вот лисиные, соболиные, выдрячьи совхозы поорганизуют повсюду – и этому промыслу, глядишь, туго придется. А рыба? Рыбу домашнюю не больно заведешь. Конечно, водят в прудках карпа… А много ль водят его? Главное-то – рыбак рыбачит. Не забава ему лов рыбный, а работа. Трудная, ребятки, работа. У кого мир – у рыбака всю жизнь война. С ветром ли воюет, со штормом, с морозом ли, со снегом, а то вот с хитростью рыбьей. Возьмет да и пропадет рыба. Куда делась? Ищи ее, ломай голову да ладони веслами бей.
Кузьма Ипатьич увлекался мало-помалу. Со стула встал, двинул его ногой в сторонку, ходил перед сценой от окна на улицу к окну в сад. Говорил о трудной рыбацкой жизни, поминал погибших рыбаков, рассказывал о тысячепудовых уловах, которыми расщедрится иной раз озеро. Примечал, как один за другим проскальзывали в зал тем временем новые слушатели. И не только ребятня – парни шли, девки, взрослые под окнами задымили махрой. «Зря окошки велел распахнуть, – подумал Кузьма Ипатьич. – На голос идут». Но не остановился: не любил начатое бросать на полдороге.
Когда добрался до рыбьих нравов, стало першить в горле – от непривычки говорить так долго, должно быть. Катюшка стаканчик с водой поднесла – выпил единым духом, усмехнулся, вспомнив новоладожского докладчика. Тот лишь вертел стакан на блюдечке, за два часа только раз поднес к губам, да и то оставил нетронутым.
– Возьмем – налим! – говорил Кузьма Ипатьич. – Рыба жирная. Зимой ловим, подо льдом, когда икру мечет. Такой у него норов. Иные рыбы по весне, летом, осенью нерестуются, налим – зимой. Сладкая рыба, ценят ее за вкус. Печенку налимью в рот положишь – сама тает. В Подсосонье барин был – до революции, знамо. Дом имел, лошадок пару, в коляске разъезжал. Земля своя, лесок. И что скажешь, пропал человек через эту самую налимью печенку. До того он ее, барин, любил – платил какие хошь деньги, только подай ему любимую кушанью. Вот и берегли для него рыбаки налимов. Морозили, на ледниках до лета держали. Цену ставили, конечно, сами понимаете!.. Дом, горемычный, продал, лес, землю с рук спустил, пешком стал ходить. А печенку все ел, не мог отказать себе в этом. А уж как вконец обеднял, сам в рыбаки пошел да и утоп в проруби. Налимы, видать, его сожрали, дождались своего.
В зале посмеялись. Кузьма Ипатьич расправил на груди бороду, утерся красным платком.
– Сиг вот опять… Краса всей Ладоги! Бывало, мужики наши помнят, езживал из Питера в Набатово, вроде как на дачу, столичный протодьякон. Выйдет вечерком на улку, сядет на завалину, давай с мужиками толковать. То да се. Вот, говорит, похваляетесь сигами своими. И верно, как у вас в дому у кого кушаешь – чудо рыба. А моя кухарка изготовит – грубый скус. Отчего бы так? Смеемся. Нам-то, рыбакам, ведомо – отчего. Скуповат был отец святой. «Не транжирь деньгу! – наказывал кухарке. – Поэкономней на базаре…» Она, конечно, поэкономней-то да подешевле, не сижка возьмет, а рипуса. Рипус, известно, вроде и сиг, только помельче его да мясом погрубей, правильно это батя подметил. А как различить их, сига и рипуса? На все своя примета есть. У сига, глянешь, губа верхняя длиньше нижней, у рипуса – нижняя длиньше верхней. Из-за него, рипуса этого, разору сколько бывает. Нерестуется он под самый ледостав. А когда еще лов добычливей, как не в нерестовую пору! Вот, бывает, вдарит мороз, а у рыбаков снасти на рипуса поставлены. Вмерзнут в лед – горе народу. И рыбу упустили, и без снастей остались…
Кузьма Ипатьич откашлялся, еще водички выпил – Катя поднесла стакан, – дальше повел рассказ. Ребята сидят – рты не захлопываются, того и гляди, стрекоза заблудшая влетит. Взрослые да старые тоже слушают, удивляются: до чего складно старик говорит. Все как есть правильно, хоть в книжку бери печатай. Любой подтвердит – ничего не соврал Воронин, здорово про рыбацкую жизнь рассказал.
Смеркалось. Сторожиха внесла две лампы, когда Кузьма Ипатьич спохватился, что пора и честь знать. Пудовна к ужину, поди, ждет.
Но к ужину он поспел еще не скоро. Вопросов поназадавали – и о лучшем времени лова рыб разных пород, и о снастях, и о добычливых местах, – вертись, отвечай. Спрашивали пареньки с ломкими басками, девчушки в цветных кофтенках и юбочках коротеньких. Воронин обычно полагал, что пареньки эти только и думают, как бы в капитаны выскочить, а девчушки озабочены лишь поисками женишков. С удивлением он выслушивал сейчас их вопросы, чувствовал – шуточкой не отделаешься, отвечал как следует. Уже и шапку надел, на крыльцо вышел, а те все не отстают: то скажи да это. Хорошо, дед Антоша встретил на улице, заговорил:
– Пудовна тебя вовсе потеряла. Сходи, говорит, погляди, не заучился ли мужик? В школу, мол, пошел. Иду за тобой, а ты вон куда взлетел, в докладчики! Как в РИКе председатель – Василь Матвеев.
Кузьма Ипатьич не удержал самодовольной ухмылки. Но вдруг осекся, взгляд его зацепился за афишу, освещенную восходящей луной. Афиша была кнопками пришпилена к школьным воротам, громадное в центре ее слово бросалось в глаза каждому. Кузьма Ипатьич насупился, двинулся к воротине – напрасно Катя тянула его за руку в сторону, – прочел, шевеля губами:
Сегодня все на лекцию в школу
«БОЛЬШЕ РЫБЫ СТРАНЕ»
Лектор – знатный ловец Ладоги
К. И. ВОРОНИН
Начало в 5 часов вечера
Комитет комсомольской организации
– Подстроили! – Даже мутно стало в глазах у Кузьмы Ипатьича. – Лектор! Знатный рыбак! А у самого квартальный план и на две трети не выполнен. Звонарь, значит!..
Оттолкнул Катю, деда Антошу, зло и крупно зашагал по селу.
Дед Антоша ничего не понимал, моргал вслед глазами. Катя с Симой смущенно переглядывались. Симе-то что: воспользовалась случаем, устроила встречу своих комсомольцев с известным рыбаком. Кате хуже – чувствовала себя предательницей: согласилась на уговоры Симы, подвела родного отца. Но кто знал, что это так на него подействует? Запечалились синие глаза белянки-ладожанки, взяла деда под руку, пошли с ним к отцовскому дому. А там полный переполох творился. Кузьма Ипатьич накричал на Пудовну, от еды отказался, заперся в горнице, спать лег раньше обыкновения.
Утешала дочка расстроенную мать как только могла, ушла к себе далеко за полночь.
Среди ночи и Кузьма Ипатьич поднялся, вышел в сени, растолкал одного из внучат: «Подь, Колька, к школе. Там бумажина на воротах прибитая. Принеси живенько!»
Перепуганный парнишка летел по селу белым призраком, в одной рубашонке. Принес афишу не более как через пять минут.
Кузьма Ипатьич снова заперся в горнице, затеплил лампу, при ее свете разровнял на столе толстую оберточную бумагу, перечитал все, что на ней было написано, и снова по лицу его поползла ухмылочка, какую уже видел сегодня дед Антоша.
Насмотрелся, тщательно, в восемь раз, сложил афишу, спрятал ее в нижний ящик комода под залежавшиеся в нафталине юбки и полушалки Пудовны. «Ну, это еще посмотрим, – сказал кому-то невидимому, – знатный или незнатный. Еще потягаемся».
Потом прокрался в кухню за печь, где стояло скрипучее, с высокими спинками, семейное воронинское ложе. Дед Кузьмы Ипатьича – Нестор – с бабкой Акулей на этом ложе леживали, детей рожали и на покой отошли. Отец его, братья и сам он, Кузьма, здесь родились, и, может быть, и жизнь он тут закончит, если озеро его не одолеет, сплоховавшего. Лежала сейчас на этой кровати его «бабка»; впервые привел ее сюда златоголовой синеглазой королевой и думал, краше ее нет на всем свете.
Передохнул, махнул ручищей по глазам, подтолкнул легонько в бок Пудовну. «Двинься, – хотел сказать, – белянка-ладожанка», а вышло привычное:
– Двинься, бабка, полно ворчать! И так житья мне от вас нету.
– Ну и шел бы к Марфутке к своей!
Расстроенная, Пудовна глаз еще не смыкала, рада была близившемуся примирению; но характер женский не дозволял сразу вот так взять и растаять.
По самые оконца вросший в землю, покрытый камышом, домик Марфы Дубасовой, что одинокий гриб подберезовик, стоял на песчаном взгорье за церковью. Пока Марина поднялась к нему, до его серой скрипучей калитки, она начерпала полные туфли всюду проникавшего набатовского песку. Прислонилась, к верее, сняла одну туфлю – поджала босую ногу. Потом другую туфлю сняла – вытряхнула, выколотила песок.
– И гдей-то ты так вызолотилась, лебедка? – услышала голос. Из оконца пристальным взглядом рассматривала ее сама Марфа. – Ко мне, что ли? Заходи, лебедка, гостюй.
Марфа вышла в сенцы, отперла калитку, распахнула двери, суетилась, приглашала. В избе она снова заговорила:
– Что ноги, что рученьки, что шея-плечики – чистое золото. Ай, красавица! А меня сызмальства солнце не берет. Сгорю, будто рак вареный кумачовая сделаюсь, ан – глянь, сползет кожа, ровно со змея, чулком, и внове – белая!
Марфа оголяла при этом выше локтя полные свои круглые руки, приоткрывала могучие колени, а сама неотрывно, жадно и завистливо продолжала рассматривать Марину.
Помимо воли Марина краснела под этим оценивающим взглядом, чувствовала себя неловко. Присела на табурет, стала листать забытую на столе тетрадь в косую линейку, с надписью на обложке: «Антон Андреевич Дубасов». В тетради крупными каракулями были выписаны удивительные сведения: о самых высоких горах на земле, о наибольших морских глубинах, о том, сколько человеку надобно дней, чтобы пешком обернуться вкруг земного шара, какую приманку любит судак, из чего добывается смола, где живут тигры ж обезьяны… Тут же был вычерчен паровоз в разрезе: гигантский пузатый котел и восемь маленьких колес под котлом, сверху – свисток и труба, из которой дым фиолетовыми клубами.
Марфа, не переставая расхваливать Марину, смахнула с клеенки, которой был застлан стол, и со словами: «Баловство это!» – отобрала у нее Антошкину тетрадку, спрятала за увитое бумажными цветами зеркало на комоде. Потом уселась против Марины, положила руки на стол:
– Люба ты мне, девка. Сама такая была. И краснеть умела, и петь-плясать умела, и любить – любила. Да вот, вишь, детей нарожала, разошлись кто куда – кто в солдаты, кто в матросы. Семен-то, старшой, в Порт-Артуре. Куда залетел! Осталась вот с Дуняшкой да с меньшим этим. – Марфа сделала жест рукой в сторону зеркала, за которое спрятала Антошкину тетрадку. – В капитаны ладит. Живу – не тужу, а девичества-молодости жалко иной раз поделается до слезы, лебедка. Не торопись, скажу, замуж выскакивать. Всегда успеешь. Не уйдут от тебя мужики никуда, от рыбки от такой золотой. Горазд менее тебя красивая – попроще была, а по сию пору глаза на меня пялят. Не гляди, что сорок шестой идет. Гуляй, говорю, лебедка, в девках. Крути им головы, потешься.
– По делу я к вам пришла, тетя Марфа, – перебила смущенная Марина. – По очень важному делу.
– Говори, говори! – Марфа понимающе придвинулась к ней.
– Женское звено надумали мы организовать, тетя Марфа. Мережное. А вас хотим просить звеньевой у нас стать.
– Звеньевой? – Марфа подперла щеку пальцем, в глазах ее веселое метнулось. – А кто же это надумал-то?
– Я да Сима Краснова.
– Симка? Не пойдет она в озеро! – Не отнимая пальца от щеки, Марфа покачала головой. – Избаловалась в начальницах ходить.
– Как не пойдет! Уже записалась, тетя Марфа. Вот список звена. – Марина достала из-за корсажа сложенный листок бумаги, развернула, подала Марфе.
– Марфа Дубасова, – читала та, – Серафима Краснова, Марина Платова, Калерия Мазина, Устинья Ярцева.
Марфа задумалась, гармошкой сдвинула ситцевую занавеску, нитяными петельками нанизанную на красный телефонный провод, через окно смотрела в озеро, вздувшееся, серое. Потом взяла руку Марины, повернула ладонью кверху, будто гадать собралась по сплетениям линий «жизни» и «ума». Поджала губы. Мягкая, нежная была ладонь у Марины, холеная. Марфа молча показала свою, покрытую мозолями.
Марина улыбнулась сравнению:
– Будет трудно, понимаю, тетя Марфа. Но не думайте, от других не отстану. Однажды я семьдесят шесть часов непрерывно продержалась на ногах. Шел бой. У операционного стола трое суток работал профессор. Весенин была его фамилия. Я при нем старшей сестрой состояла. Хожу, инструменты подаю. А сил уж почти и нет. Ноги опухли, в голове звон… Вот-вот упаду.
Брякнула щеколда, скрипнула калитка, в избу влетел Антошка.
– Здравствуйте, тетя Марина! – выкрикнул он, переведя дух. – Возьмите и меня! Мережи чинить буду. Умею!.. Сергей Петрович пришел нынче в школу да и говорит Катерине Кузьминишне: «Медицинская наша сестричка, – это про вас, тетя Марина, – женское звено взялась организовать».
– Ну и что же Катерина Кузьминишна? – настороженно спросила Марина.
– Катерина Кузьминишна? И я бы, говорит, с удовольствием в озеро пошла. Кабы не детей учить. Нас, то ись.
– Ладная пара, – на какую-то свою мысль ответила вслух Марфа. – Примечать начинаю: любы друг другу. А ходят – возьми их! – сторонкой, не открываются. Чего уж там прятаться. Вертихвостка-то его не вернется, не жди. Рыбой здесь пахнет, смолой. «Фу-ты ну-ты»! – повела носом, изображая, должно быть, беглую жену Сергея Петровича – Дашку.
– Разве наше это с вами дело? – Марина мягко коснулась Марфиной руки. – Сердцу советы не нужны.
– И то верно, лебедка. Сама, помню, ничьих-то, ничьивошеньких советов не слушала, любила как любилось. – Марфа весело сощурила глаза. И тут же посерьезнела, повернула разговор на другое, на главное: – Ну-к, вот что, по делу-то. Иди к девкам своим, скажи: согласная, мол, Марфа Дубасова. Пойдет звено водить. Еще посмотрим на космачей на этих, которые многое о себе понимают, – чья возьмет! Ручки мяконькие – это ничего, пообомнутся, пообтерпятся, не хуже моих будут.
Марина снова черпала туфельками песок.
Она не зря ходила в озеро на «Ерше». Ей давно хотелось испытать, что такое эта рыбацкая жизнь, которой жили ее отец, дед и прадеды и которой живет сейчас все родное село.
Но одно дело – траулер, другое дело – карбас. Марину точно вздымало на крутой волне. Она вступала в какую-то новую жизнь, которая обомнет ее непривычные руки, сделает их «не хуже» грубых и хватких рук рыбачки Марфы, плитками на ладони положит желтые костяные мозоли. Конец тихому сиденью на медпункте – туда можно пригласить старушку фельдшерицу Зотову из Новой Ладоги. Впереди борьба со стихиями, напряженная, суровая борьба. Уж некогда будет изо дня в день шагать в мыслях за тенью орудийного лафета. Но сколько нежданного, скрытого для нее там, в озере, где в серых валах тысячу лет мелькают паруса воздушной ладьи…
Решение свое Марина приняла давно, когда в саду под яблонями шло собрание и говорили о том, что мало ловцов в колхозе, – один, мол, с сошкой, семеро с ложкой; что основную тяжесть лова несут на себе старики.
Пример женского молодежного звена, думалось Марине, может оказаться заразительным, – чего доброго, и парни усовестятся, сядут в карбасы.
Пока все шло, как ей хотелось. И Сима Краснова идет в звено, и Калерия, дочь Константина Мазина, ловца из звена дяди Кузи. И даже Устя Ярцева, которую отец ее, Сазонт Ярцев, приемщик с базы «Ленрыба», пристроил было к «тихому, чистому местечку» – в контору, бумаги какие-то подшивать.
А тут еще и Марфа согласилась звеном руководить.
Оставалось только договориться с Сергеем Петровичем о том, чтобы звену дали карбасы, мережи, – и можно выплывать в озеро. От этой мысли заходилось, будто тесно ему там, замирало сердце. Не опозориться бы, не стать посмешищем по всему побережью. Виданное ли дело в Набатове – женское звено!
Еще издали по беловерхой фуражке и коричневому кителю Марина приметила Сергея Петровича. Сидел в школьном саду на зеленой лавочке, оглядывался через плечо, поджидал кого-то. Пришла в голову озорная мысль – напугать председателя. Двинулась скрытно, прямиком через цепкие шиповники, усыпанные лоснящимися ягодами, через давно объеденную смородину и малину, обожгла ноги крапивой…
Но получилось, что все ее старания напрасны. Из школы вышла Катя, и Сергей Петрович тотчас поднялся ей навстречу.
– Катерина Кузьминишна, – сказал он незнакомым Марине, не слыханным от него голосом. – Я насчет лодки. Вы просили для школы… Так вот, если нужно…
– Спасибо, Сергей Петрович, – тоже каким-то не своим голосом ответила Катя и, без всякой видимой надобности при столь деловом разговоре, осторожно коснулась рукой руки Сергея Петровича.
– Так вот, если нужно, пойдемте, покажу, какую мы вам можем дать лодку. Там, на берегу…
– Пойдемте, – согласилась Катя.
Шли они мимо Марины близко, а не заметили ее. Сергей Петрович портсигар в руках вертел, прищелкивал пальцами по крышке; на лбу складки – забота, а в глазах… Такие же – не забыть их Марине – были глаза у командира дивизиона, когда ее – тогда еще тоненького санинструктора – нес он на руках до палаток медсанбата в лесу под Киришами; и рана в плече казалась от этого взгляда пустяковой, и мороз не таким свирепым.
Катюша горделиво плыла по-лебединому, высоко держала свою из кос витую корону, строгие глаза ее избегали Сергея Петровича.
Марина грустно улыбнулась им вслед, подумала: ведь вот вместе росли эти двое, Катюшкой, Серегой друг друга звали, боролись, бывало, в обхватку на воронинском дворе, а теперь коснуться руки рукой им страшно. Мало́ сердце человечье, но как много тайного, тревожного, большого оно вмещает.
Вышла из кустов Марина, села на скамеечку, на которой Сергей Петрович только что поджидал свою залетку. Стала думать о Марфе, до краев переполненной жизнью, о Сергее Петровиче. Вспомнила, как Пудовна уговаривала его жениться на Дашке Суковой, как хлопотали свадьбу ладить. А что вышло? Сбежала Дашка в Ленинград во время войны, с шофером уехала. Развод взяла… Крепкий человек Сергей Петрович! Или, может быть, мало любил он Дашку? Никогда не выказывал огорчения после бегства ее. Теперь судьба, пожалуй, его уже не обойдет… Если бы, думала Марина, родиться ей мужчиной, то никого иного, как и Сергей Петрович, – Катюшу бы она навек полюбила.
